Моей главной драгоценности в жизни — родителям.
А ещё бессердечной А. Г. (потому что я выполняю детские обещания).

Нуль (без палочки)

Каждое воскресенье плитка на проспекте Дзержинского скрипела под весом гуляющих, пыхтела и тяжело дышала: топ-топ-топ, топ-топ-топ, уф-топ-топ, топ-топ-уф.  

Праздная толпа равными потоками растекалась по трём пешеходным кварталам проспекта. Под ручку прогуливались бабушки — «ни в коем случае не занимай их правую полосу» — молодые родители пытались поговорить о своём, упрятав детей поплотнее в толпу — «не трогай, они не спали полгода, сожрут» — рабочие кричали в телефоны — «трогай, но жди последствий» — попрошайки ныли, стонали, презирали и зарабатывали — «мог бы и побольше дать, козёл» — промоутеры в чёрных очках кружили по орбите — «друг, не проходи мимо, только сегодня анальная смазка — две по цене одной! Приходи с ребёнком, скидка!» — собачники блаженно любовались своими корги, одиночки с пакетами из «Пятёрочки» или «Спутника» маневрировали, перестраиваясь между течениями. Каждый прохожий знал своё место, был на своём месте, чувствовал его всей стопой. Каждый накрепко пропитался «уф», топ-топами и мерными, давно потерявшими смысл напевами промоутеров. 

Семья Арсения только приноравливалась к ритму города и по шагу не в темп выдавала свою «неместность». Голова каждого прохожего, не стесняясь, по заинтересованной оси провожала свежее мясо. 

— Дорогой, всё-таки не так плоха твоя родина, как ты её малю… ой.

— Что я с ней делаю?

— Воспеваешь.

— Лиса ты. Арсений, твоя мама — лиса, знаешь об этом?

Они прошли ещё немного, выбирая, где провести остаток дня, чтобы это сошло за культурный отдых. 

На последнюю свободную скамейку с удовлетворённым «ух» шлёпнулась незнакомая бабушка. Рядом она усадила пляжную сумку, неспешно порылась в ней и выудила коробку с проводками. 

Арсений втянул шею в пуховик, прячась от ноябрьского ветра. На секунду ему показалось, что сейчас проспект Дзержинского будут взрывать. На долю секунды захотелось, чтобы он не ошибся.

Вместо взрывчатки бабушка достала микрофон с усилителем и баскет KFC из-под крылышек. Выставила его у ног, откашлялась и с чувством захрипела в микрофон:

Шансоньет-ка — заведённая юла!

— Смотри, пап, старуха воет.

— Арсений, ты замечал, что по выбору слов можно с точностью определить настроение говорящего? 

— И чего?

— Папа пытается в свойственной ему мудрёной манере намекнуть тебе, Арсений, что нужно, как бы выразиться… фильтровать базар. 

— Почти это и имел в виду. Мир не перевернётся, если мы будем чуть вежливее. Арсений, как насчёт «бабушка поёт» вместо «старуха воет»? И извиниться. 

Арсений извинился. Родители дали ему монет, он пересыпал их в баскет, бабушка-старуха сверкнула довольной малозубой улыбкой в ответ. 

Шансоньет-ка!

Они продолжили пробираться сквозь гуляющую толпу. Кафе «Фортуна», магазин обуви «Элита», салон красоты «Грация», бутик стекла «Богема». «Теле2», «Чудо-стрижка», детская одежда «Нежность», «Пивной базар». «МТС». «Перекрёсток» на перекрёстке. Мороженое из молока местных коров и самса из неизвестного мяса. Мальчик с гитарой, мужчина, играющий на скрипке, девочка собирает деньги в шляпу фокусника. 

Люди в пальто, люди в куртках, люди в футболках, несмотря на ветер. «Газпром», щербинка на плите, отваливающийся балкон красивого особняка, пустовато-трупный запах заброшки со шматами повисшей крыши. KFC, «Макдоналдс». 

Единственная прогулочная улица этого южного города. 

Помогите начинающим музыкантам.

Белорусское бельё, ивановский трикотаж. Собака понюхала ногу, хозяйка улыбнулась. Советская столовая, бутик, «Оливье», бутик, «Столовая ТОП», бутик, бутик, бутик. «Линия жизни: поможем в трудную минуту».

По цене одной!

Одинокое деревце, «Сдам помещение в аренду», машина рассигналивает присмиревшую толпу.

Проспект целиком пешеходный, но машины на нём уважают, машины развозят еду и товары по магазинам. Машины — это хорошо, люди — не очень.

«Работа мечты: 80k неделя!», мусорный ящик, второй, третий.

Разом зажглись все фонари. Впереди показался сверкающий двухэтажный «Читай-город». Арсений воспрял духом и телом. Родители вздохнули, Арсений поправил очки на носу и следующий час провёл в абсолютном счастье, ковыряясь среди книжных полок.

За разбором покупок в ближайшей столовой Арсений почти забыл, что он обижен на внезапный переезд в новый город. На городе, где есть двухэтажный книжный, гораздо тяжелее поставить крест. Удовлетворившись этой мыслью, он решил пройтись по улицам сам. Родители просили его не теряться. 

В дверях столовой вплывающая кипа одежды неизвестного пола толкнула его палочкой. 

— Лекарства дай, мне от желудка пить нужно.

— А… у меня?

— Двести пятьдесят два рубля стоят. Жаввко, что вви. 

Арсений бочком вывернулся из кипы и придержал дверь входящей мамочке с 

Коляской. Кипа прошаркала к первому столу: «Приятного аппетита. Шестьсот пятьдесят три рубля стоввит. Дай денег на лекарства».

К двум студенткам: «Ну дай сто рублей».

К чаёвничающим пенсионеркам. «Семённа, ты попутала, утром тебе только давала, у самой пенсия через неделю только». — «А сама пирог жрёшь!»

К бизнесмену с телефоном: «Чего, не мог побольше дать, что ли, козёл?! В гаджеты свои упырутся…»

Молча постояла у родителей Арсения, которые за обсуждением какой-то книжки и не заметили её. 

Кипа плюнула на юродивых и пошла клянчить деньги у поваров. 

Арсений выбежал из столовой со спокойной душой.

***

«Столовая ТОП», свадебный салон, бутик, салон свадебных платьев, салон свадеб, бутик, бутик. Ни одного человека в витринах, только глазеющие прохожие. Всё отвечает потребностям города убывающего типа.

На улице совсем похолодало, ветер разогнал большую часть толпы. Поющая на скамейке бабушка нахохлилась, вдруг став ближе и роднее. Арсений решил, что лучше пусть воет она, чем ветер.

Шансоньет-ка!  

Арсений пошёл по самому центру проспекта, чтобы левый и правый потоки не сбивали с мыслей. Может, зря он так злится на этот странный южный город и родителей, которые, не спросив, притащили его сюда. Всё-таки новый город — возможность начать новую жизнь. Арсений застыл, выискивая желание этой самой новой жизни в черепной коробке. Голова звенела пустотой. 

— Смотри, какой забавный пацан застыл!  

— Не отвлекайся, снимаем! Я замёрзла! 

— Мальчик, подвинься!

Арсений обнаружил себя окружённым девочками-подростками в топах, коротких шортах и цветных колготках. Ему стало холодно и горячо одновременно, голову окольцевал пузырь девичьих духов. 

Ко встречам с незнакомцами ему всегда нужно было подготовиться, собраться с силами, выдохнуть, надеть лицо поувереннее, расфокусировать взгляд, а лучше — снять очки. Иначе выходит как сейчас. Позор выходит то есть. Уже почти взрослый мальчик в очках, в голове пустота, старается найти, куда деть глаза и смотреть куда угодно, но не на лица. 

Арсений попытался отойти, но то и дело врезался в одну из хихикающих, не очень тепло одетых девочек. 

Единственная девочка, до самого носа закутанная в тёплое пальто, подозвала его к себе, увела его подальше и уткнулась в камеру, две другие вынесли в центр проспекта длинный складной столик и колонку. Высокая крупная девушка в красном топе взлохматила длинные волнистые волосы и с ногами забралась на столик, села на колени боком к камере.

Арсений попятился к краю проспекта, где на скамейке была свалена верхняя одежда. Девушка с камерой включила колонку и отошла ловить в кадр остальных. 

Девочки выстроились птичкой, опустили головы, взялись за руки и замерли. Запела сладкоголосая корейская попса. С первых нот девушка в красном топе выгнула спину и, как кошка, грудью проехалась по столу. Сердце Арсения ударило его по желудку, он молниеносно перевёл взгляд на других девушек. Они вскинули подбородки, от резкого движения косички на голове описали колесо. Арсений почти почувствовал поток воздуха на лице и отступил на шаг, оперевшись на спинку скамейки. 

 Прохожие старательно обходили их, но останавливались посмотреть вне зоны видимости камеры. 

Девушки танцевали, по-кошачьи переступая ногами, мягко ведя бёдрами, вытягивали руки, складывая пальцы пистолетиком и целясь в висок девушке в красном топе, обхватывали себя руками то за шею, то за лицо. О последнем движении Арсений только догадывался, потому что всё ещё не мог заставить себя взглянуть выше шей.

Наконец он набрался решимости и поддался искушению взглянуть на лица. Он сразу попал в глаза девочки в красном топе, поймал её прямой взгляд и вернулся к разглядыванию коленок. 

Сбежать после такого обмена взглядами было бы ещё более глупо, поэтому он убрал очки в карман и продолжил смотреть на движущиеся пятна, вдруг показавшиеся ему безопасными. Арсений надеялся, что его лицо выглядит достаточно уверенным, а не так, как он себя чувствовал. 

Конец танца размылся в цветные растяжки, прохожие аплодировали. Арсений удалялся бочком, но девочки шли прямо на него к своим вещам. 

— Пацан, тебе сколько лет?

— М-не?

— Не приставай к маленькому. Посадят.

— Да какой он маленький, самой-то сколько. 

— Подвинься. 

— Дай одеться, сейчас цистит будет. 

— цЭсТит бУдИт! Какой мне цистит!

— А классно мы сегодня станцевали. С первого дубля.

— Тебе кажется. Вика середину залажала. С другой ноги пошла.

— Ну, Глаш, ну чего ты строгая такая. Мелочь, а уже выпендриваешься. 

— Камеру ты бы нигде больше не взяла. Сама. Скажи спасибо.

Арсений отступал по шажочку, пока не уткнулся прямо в девочку в красном топе, закутавшуюся в пальто-одеяло. Он сжал в руке очки для уверенности, расфокусировал взгляд и посмотрел прямо на неё, вдыхая древесные духи. 

Девочки курили, хихикали и шептали о каких-то Ван Инах, Сунминах, Чонгуках и Тэхёнах взрослыми голосами. Куча одежды стекала со скамейки, из-под пальто и курток показались два набитых мешка.

А она улыбалась. Вроде бы. Хотелось бы думать. Темнота и кротовья близорукость — друзья, с ними можно предположить всё что угодно. 

Девочка взвалила на плечи мешок и пошла в сторону бутиков:

— Ладно, девочки, я пошла, спасибо всем. Глаша, до завтра!

— Пока, мелочь! — закричали остальные девочки. 

— Подожди. Помогу тебе, — Глаша взяла второй мешок.

Арсений поплёлся за ними, пытаясь выдавить из себя предложение помочь или выхватить мешок. Глаша и красная девочка переговаривались, не замечая его мельтешений:

— Хозяйка к девяти ждёт с бумажкой подписанной. 

— Ждала. Сейчас 9:10. Не бумажка. Акт приёма. Так правильно называется. 

— Правильно про тебя говорят, Глаша. Ты душнила. Мы успеем, она нас дождётся, никуда не денется.

— А ты не бычься! Снимать танцульки будешь в следующий раз. Ты. Сама. 

Девочка в красном топе под пальто в ответ мягко засмеялась, Арсений накопил решимости надеть очки, но тут она заговорила снова.

— Дашь свой номер? Как тебя записать?

Арсений, который в этот момент раздумывал, не текло ли у него из носа от холода всё это время, с ответом не нашёлся.

— А?

— Она записывает номера всех. Кто приличный. Более-менее. 

— Глаша, я вообще-то здесь. Ну так дашь номер? Звонить просто так не буду, обещаю. Нормально, если откажешь.

— Но отказывать она тебе не советует…

— Глаша!

Арсений представился и продиктовал цифры. Голос почти не дал петуха. Пока он сверялся с памятью, верную ли информацию выдал рот, девочки помахали руками и забежали в бутик. 

Шансоньет-ка! 

…

Мальчик, эй мальчик, да, к тебе обращаюсь.

Не рановато ли сразу за двумя ухлёстывать?

За эту реплику в микрофон во весь смеющийся проспект Арсений переквалифицировал «бабушку поёт» обратно в «старуху воет» без возможности возврата. 

***

Да ты не волнуйся, у меня тоже два ухажёра. 

Правда, один ещё не помер. 

…

Шансоньет-ка!

Раз и навсегда теория флоры и фауны

Классная руководительница раскалила монструозное стальное копьё. Она потрясла кистями, щёлкнула костяшками и взялась голыми ладонями за переливающуюся огнём сталь, жмурясь от удовольствия. 

Подняла копьё, примеряясь. Арсений сглотнул, развёл руки в стороны и разлапил ладони по всей доске. Затем перенёс вес тела на левую ногу в успокоительную с детства позу фламинго. Папа выскажется по поводу спины в меле и необходимости быть аккуратным, но для этого Арсению нужно выжить и вернуться домой. 

Копьё задело школьную люстру. Закачались висюльки — слёзы из стекла. Классная выдохнула — да, размерчик подходящий — взвесила копьё в руке, прицелилась точно в Арсения, разогналась и с размаху вбила сталь ему в живот. 

БАМ!

Класс рукоплескал и улюлюкал. Классная представила прибитого копьём к доске новенького: знакомьтесь, это Арсений, будет с вами учиться, переехал совсем недавно, любите и уважайте. Он, конечно, ботаник, но вроде нормальный, без очевидных загонов. 

Арсений с исследовательским интересом рассматривал, как из дыры ползут кишки. Одна из самых классных девочек ласково подняла кишку, сжала её, погладила и обернула ей ноги Арсения. Арсений залюбовался кровавым блеском на красивых широких ладонях с длинными пальцами. Девочка отпустила кишку и положила ладони на свою голую талию, оставив два томатных отпечатка, отошла и прицелилась пистолетиком из пальцев на Арсения. Он решился посмотреть ей в глаза, но лица у девочки не было.

Остальной класс облетал, обступал, ощупывал висящего Арсения, снял с доски, положил на большие весы. Так, всё с ним ясно, кишка толстая, в школьной иерархии ты, Арсений, там-то и там-то, иди на урок.

Нет. 

Получается слишком хороший расклад, где всё понятно сразу. В провинции всё гораздо сложнее. Приезжий сам в ответе за то, на какую полку стереотипов сложиться. Никакая классная не выполнит работу за новенького. Знакомиться или нет, сесть впереди или сзади у окна, ответить вызовом на вызов или съёжиться и быть битым — закладывать фундамент придётся самому. 

Арсений угнездил очки на носу поудобнее, стряхнул остатки сна. Спал он плохо, проваливаясь в кошмары о школе, любезно подброшенные воображением. За волнениями он напрочь забыл про проспект, красные топы и древесные ароматы. Не выдержав, Арсений сел за рабочий стол в зале, прислушиваясь к спящим за стеной родителям. 

Через пару часов его ждал первый учебный день в новой школе нового города. Арсений решил подготовиться хотя бы морально и разложил перед собой конспекты собственной теории о флоре и фауне:

1. Любой школьник относится к флоре или к фауне. 
2. Фауна агрессивная и занимается только поеданием флоры. Исключений нет.
3. Флора может не быть пожранной, если не отсвечивает. Например, является водорослью.
4. Кем ты станешь, решается в первый же день, поэтому необходима предварительная подготовка. 
5. Статус фауны не держится вечно, его можно лишиться в любой момент. 
6. Эволюционировать из флоры в фауну гораздо сложнее, чем наоборот. 
7. Постарайся продержаться в фауне как можно дольше. 

Теория была нехитрая, но выстраданная. 

Арсений с обстоятельностью, свойственной его семье, приступил к пункту 4, то есть изучению будущих одноклассников. Под фейковым аккаунтом вступил в несколько закрытых групп «ВКонтакте», прочитал переписки и отзывы о школе на карте. Выводы были неутешительные. Арсений проверил, не приснился ли ему пророческий сон и нет ли в животе дыры и вываливающихся кишок. 

Расписание он предварительно изучил и выучил, нехитрую схему расположения классов собрал из фотографий в интернете. Сравнил учебный план старой и новой школ, распределил учебную нагрузку на каждый день. Получилось много свободного времени.

Арсений решил проявить волю и самому стать хозяином своей судьбы. Хозяином, который предусмотрительно не положит в рюкзак ничего, что можно отобрать или запачкать. Немаркая одежда, карманы, куртка серо-стандартного цвета. Как говорил папа, в России мужчины одеваются для того, чтобы не замёрзнуть. Очки в карман, вдруг здесь травят очкариков — он готов и не готов одновременно.

— Ой, Арсений, ты уже встал! Что-то случилось? — мама неслышно подошла к нему. 

— Угу.

— Случилось что-то, в чём я могу помочь и что не поссорит нас с твоим папой опять?

— Нет.

В ответ мама обняла его и позвала завтракать. Они втроём молча выпили растворимый кофе, запихали в себя оставшиеся с ужина сырники и разошлись просыпаться в пути на работу или в школу.

В дверях папа ещё раз предложил довезти до школы. Потомственная сова Арсений в который раз отказался от искушения доспать в машине. Сон — это прекрасно, но его нельзя променять на сорок минут одинокой ходьбы пешком. Арсений взрослый, нечего ему с родителями кататься. 

Еле ворочающимся, засыпающим языком мама рассказала ему что-то об античных образцах добродетели и немецких романтиках на дорожку. Все люди из рассказов сплелись в сонном мозгу в клубок образов.

Для успокоения родителей дважды в течение своего маршрута он отчитался: что стоит «у столба, где круглосуточный магазин» (звонок маме), «у ворот школы, все выглядят дружелюбно» (звонок папе). 

Вокруг суетились люди, которым — какое счастье! — не было дела до одинокого школьника. Арсений сжал очки в кармане и погрузился в шум просыпающегося города, как в воду. Плыть станет ещё легче после Рождества: родители пообещали ему телефон с разъёмом для наушников. Осталось дожить. 

***

Четверг какого-то ноября. Трёхэтажное здание-брикет, в котором просто ориентироваться. Обычный класс обычной школы для обычных детей. Главное, не забыться и не надеть очки, вдруг здесь травят очкариков.

Что-то в животе сжалось.

Больше всех остальных предметов Арсений ждал литературы. Школьная программа по литературе всегда была предметом горячих обсуждений в их семье. Когда мама пролистала учебник для новой школы, то назвала его могилой интереса трупного цвета и, громко ругаясь, заметила, что школьная программа, в которой нет ни единой книги, написанной женщиной или ещё живым автором, не должна портить очередное поколение ни в чём не повинных детей. Папа, который уже год плотно занимался разработкой альтернативной программы, ответил, что знать нужно всех, даже если они умерли до рождения деда Арсения. 

А Арсению неважно. Пусть только не трогают и дадут незаметно раствориться в чужих историях.

Одноклассники и одноклассницы отнеслись к новенькому с равнодушием. Кто-то поздоровался, кто-то спросил, играет ли он в «Танчики» и умеет ли делать рогатки. Отвечая, он смотрел прямо в глаза, чтобы показать, что никого не боится. Без очков выдержать знакомство было значительно проще, но лица класса стеклись в лужу незапоминающейся кожи. Он не мог сказать, кто с ним уже познакомился, а кто на него и не посмотрел.

Лужа каждый раз шла рябью, когда он говорил, что сокращать имя Арсений никак нельзя. Заявление пришлось подкреплять самым твёрдым взглядом, чтобы пресечь все попытки собеседника поспорить или пошутить. Муки представления, впрочем, кончились быстро, Арсений слился с местной флорой, а фауна пока не определила его в пищу. 

 Должным равнодушием характеризовался школьный подход ко всему. Учителя рассказывали вполне себе нормально, где-то даже интересно, большинство учеников или слушали, или черкали на партах, кто-то перешёптывался или играл в телефон, пока его не отбирали. Списывающим раздавали подзатыльники. Они были чисто символическими, поэтому воспринимались скорее как досадная помеха. На русском, который вела грозная и грузная женщина с тяжёлым взглядом и отсутствующим чувством юмора, стояла гробовая тишина. 

Большая перемена длилась всего двадцать минут, что радовало. В предыдущей школе, куда родители определили Арсения на первое время, перемена длилась час и давала фауне целый спектр возможностей для реализации. Арсения тогда не успели определить ни в одну из категорий (пригодился отработанный взгляд), но опасение стать жертвой чужой креативности въелось очень прочно. 

Двадцать минут не давали детям возможности разгуляться, приходилось просто обедать. Столовая была на ремонте, школьники ели принесённые из дома бутерброды, рассевшись по подоконникам. 

Арсений достал свой бутерброд, отвоевал кусочек подоконника и оглянулся, нет ли вокруг детей с книгами. Рогатки, телефоны, бутерброды и молоко в треугольных пакетах. Сосед отодвинул Арсения, забрался с коленками на подоконник, широко раскрыл окно и рогаткой стал палить по каштанам школьного дворика. Вокруг стрелявшего собралась группа соратников. К концу перемены весь двор был усеян подбитыми каштанами и снарядами-камнями. 

Арсений ушёл на менее воинственный подоконник. Он вспомнил, как утром романтично настроенная мама предлагала взять на обед «Рыжий ноябрь». В ланч-бокс она упаковала печёные каштаны, хурму и молодое вино (вишнёвый сок), но Арсений воспротивился. Неопределённый статус в школе не даёт права выделяться раньше времени. «Рыжий ноябрь» взял с собой папа, которому Арсений с заветрившимся бутербродом сейчас завидовал.

Но книгу с собой брать всё-таки можно. Только не сейчас. Через неделю. С книгой он увидел только кудрявую блондинку из его класса, которая показалась смутно знакомой.

Читала она спокойно, никто её не трогал. Не определив, из флоры она или из фауны, он решил потерпеть и собрать больше информации. 

К последнему уроку он раньше времени расслабился. 

— Подожди-ка!

На полпути в класс его остановил смуглый мальчик его роста:

— Подожди. Быстро ходишь! Я тебя где-то видел. Быстро-быстро, говорю! Спортсмен, не иначе. Давай дружить! Ты Арсений?

— Арсений, верно, — он смотрел на руку, которая сжимала его плечо, аккуратно пытаясь высвободиться.

— Можно я буду звать тебя Сеней?

Удивлённый Арсений не осадил его сразу, только пробормотал: 

— Когда того потребует момент.

— Что ты сказал? Я не понял, это да или нет? — мальчик улыбался.

— Это значит нет.

— Хорошо, Арсений так Арсений! Так даже прикольнее, прикольное имя, честно! Ох, теперь можно успокоиться, я думал, ты растворишься и вообще мираж. Ещё я Семён.

Арсений ничего про мираж не понял, поэтому просто посмотрел мальчику в глаза. Семён подошёл достаточно близко, чтобы можно было разглядеть его без очков. Арсений замер. 

Глаза, их форма и цвет, губы, узкие и складывающиеся в кривоватую усмешку, нос с небольшой горбинкой, густые брови, круглое лицо, волосы небрежными волнами.  Лицо Семёна была похоже на его собственное как две капли воды.

— Шансоньет-ка!

— Нашёл, чего вспомнить, мозг!

— Ты заметил, как мы похожи?! Вот и я заметил! Ты что, мой брат-близнец, которого в младенчестве украли инопланетяне, а теперь подбросили обратно? Инопланетяне такие, как в «Людях в чёрном», только другие, которые не трушные, — сказал Семён.

Потом улыбнулся максимально широко, показал руками волнообразное движение щупальцев осьминога, подпрыгнул и без пауз подтолкнул Арсения в сторону кабинета литературы:

— Наконец-то к «этому» идём, можно повеселиться.

Теория флоры и фауны не предусматривала варианта с нежданным близнецом. 

Обман ожиданий, поэтому не два

Даже воздух на литературе был другим. Дело было не в лёгкой вони неизвестного происхождения, а в густом мареве то тут, то там набухающих смешков-шепотков. Марево тянулось и предвкушало, оседало на одежде и лице. Арсений не выдержал и надел очки, чтобы отследить источник тумана, но отвлёкся на подпрыгивающего на стуле спереди Семёна. Всё-таки не близнец. Как и все дети на юге, смуглее, волосы длиннее и в большем беспорядке.

«Но похож, этого не отнять»

Арсений пожал плечами и спрятал очки обратно в рюкзак. Мало ли на свете похожих не то детей, не то подростков. На деле «Семён» была повешена табличка «Закрыто». «Висела она на соплях и раскачивалась, как висельник из бумаги на ветру», — продолжил Арсений и записал мысль на полях. 

Прозвенел звонок, учителя пока не было, и одноклассники засекли время. По всем школам, куда попадал Арсений, блохой скакало поверье о пятнадцати минутах, после которых можно сбежать с урока. Но ни в одной школе сбежать не выходило. Не получилось и сегодня. Спустя семь минут дверь распахнулась, впечатавшись в стену. 

— Рассказ вам ещё не по чину, как думает наша программа, но не будем же мы идти по списку, право дело!

Толстый и очень плохо одетый учитель, запыхавшись, влетел, прижимая к груди кипу бумажек. Он прошёлся по рядам, раздавая криво сцепленные листочки. Если он не мог отодрать одну раздаточную пачку от другой, то надолго нависал пузом над партой ученика, задумчиво перебирая в воздухе тонкими пальцами. У парты Арсения он задержался особенно долго: потопал ногами, побултыхнул по ремню пузом, распространяя кислый аромат пота. Ученики отворачивались и прикрывали носы рукавами.  

На листочках был Лев Толстой с рассказом «Метель». Кто-то в полный голос зачитал: «Лев То́лстый!», и покатился со смеху от собственной шутки.

Арсений схватил взглядом листок распечатки. Первая же пойманная фраза вытеснила из головы и Семёна, и попахивающего учителя, и толстых львов. Перед глазами оживала картинка.

В седьмом часу вечера герой рассказа с каким-то Алёшкой — имя-то какое обычное — уселся в сани и поехал. Куда-то. Прямо как хотел Арсений. Только Арсений хотел не куда-то, а во вполне определённое «домой». С тела листка поднялась бородатая голова Толстого, подмигнула Арсению и заговорила. Голову, в отличие от реальности, Арсений видел отчётливо.
— Поплутав какое-то время, не найдя ни одного верстового столба, они решают поворотить назад. Я очень умный и всё знаю, Арсений, — сказал Толстой.

— Когда же мы семьёй тоже повернём обратно? — поинтересовался у Толстого Арсений.

Толстой промолчал. Арсений постарался ответить пониманием. Толстого, одноклассников и родителей. Не он зарабатывает в этой семье, значит, не ему жаловаться на вынужденные перемены. Любить рогатки и «Танчики» не стыдно. Надо быть стоиком. Стоики читают Толстого и прощают слабости. Даже вонючим учителям литературы.

— Не заблудиться бы нам, — сказал герой рассказа ямщику. 

Арсений предположил, что ямщик — это таксист с лошадьми, мысленно сел в его карету и попросил заблудиться подольше и подальше. 

Сани рассказа ехали, но вязли в снеге, обдуваемые ветрами. Герои мёрзли, кутались в шубы и плутали. 

Арсений попросил Толстого подождать и вспомнил последнюю зиму дома. Ещё в прошлом городе, уютном, хотя и холодном. Под Новый год тогда потеплело, и все расстраивались, что снег растает, будет слякоть и дождь. Тридцать первого декабря всем назло, несмотря на плюс за окном, случился самый красивый день за все зимы, которые он помнил, — метель, крупные хлопья липкого снега. Много и много белого: всё подсвеченное фонарями танцевало, тени от хлопьев стелились по асфальту. Лёгкие пушистые снежинки в полёте слипались в такие же лёгкие и пушистые комки. Снег падал на землю и собирался в рыхлый и толстый слой, который напоминал одеяло. 

Голова Толстого покашляла, возвращая внимание Арсения обратно к листку. Герой «Метели» плутал, плутал и заснул. Видел странные сны. Толстой не написал, что это сон, но Арсений догадался сам. Полдень в июле месяце, клумба шиповника, берёзовая аллея и пруд не берутся зимой из ниоткуда. Герой вернулся в молодость во сне.

Наверное, в ту молодость, как у Арсения сейчас. Никак не раньше. Он вспомнил, как когда-то, совсем маленьким и упрямым, сел зимовать в сугроб на спор с уже забытым приятелем по двору. Тот забросал его снегом по шею, плотно утрамбовал и оставил на полтора часа. Уговор был, что приятель вернётся и раскопает его. Ставки казались высокими, но что точно стояло на кону, повзрослевший Арсений уже не помнил. 

Приятель про него забыл. Трясущегося снеговика Арсения из сугроба вытащили соседи. Отмораживать везли сразу в больницу. 

— Арсений! 

— Чего?

— Я рассказываю вообще-то.

— Прости, Толстой.

Вдруг герой слышит испуганный женский говор! Арсений оглянулся — нет, это не его класс кричит, это в «Метели». Так, Арсений, мы рассказ читаем, а не вспоминаем прошлое. Герою, а не тебе, рассказали, что выловили труп. Арсений задумался, как он поступил бы, если бы выловил труп крестьянина. 

Мысль-машина завелась, попыхтела и заглохла. Труп и труп, чего тут необычного. В любом детективе сейчас много трупов, даже в детском, а Арсений давно читает те, что для взрослых. Толстой мог бы придумать финт поинтереснее, раз он такой великий писатель. Он молодец, что написал про настоящую метель. Не постеснялся, что читателю будет скучно читать про природу, снег и сугробы.

Сугробы. Вряд ли кто-то из нынешних одноклассников видел сугроб выше сантиметра. Толстой, судя по правильному описанию, их видел. Его наверняка не зарывали в сугроб, как Арсения, но написал он красиво, со знанием дела. 

Арсений ушёл обратно в рассказ, дочитал его до конца и задумался о том, что было бы здорово заснуть, как герой, и проснуться ямщиком — зимним таксистом. Чёрной ручкой он выписал на распечатке пять преимуществ быть ямщиком тогда, а не учеником сейчас. Усомнился, правильно ли написал «преимуществ», зачеркнул и вместо этого вывел «плюсов». Лучше проще, но правильно. Литератор оценит, если он хороший учитель.

Класс замолчал. Тишина казалась подозрительной, не похожей на ту опасливую гробовую на русском. Арсений решил очки не снимать, чтобы понять, откуда придёт беда и куда от неё бежать.

Читать в очках тоже было легче. 

«Метель» воздвигла плотную стену букв и снега, глушившую звуки реального мира. Он не заметил, как учитель безуспешно попытался написать что-то на доске, обмазанной мылом, покраснел и растерянно присел на учительский стол, разложив пузо на коленях.  

Арсений выделил в тексте «чёрт косоглазый, не видит, куда воротит», чтобы заучить на случай важных переговоров с бабушками в маршрутках, но тут в его читательскую стену начал сверлить неприятный звук. Арсений заморгал и отодвинул листы, чтобы посмотреть, что происходит. 

У кого-то звонил телефон. Тонкий противный звук разрастался в целую какофонию визгов и писков. Класс перестал шевелиться, только облизывался, уставившись на учителя. Тот не придумал, как поступить, и притворился продолжением стола.

Арсений недовольно оглядывался по сторонам, вычисляя, кто мог забыть выключить телефон. Помешали ему на самом интересном — когда герой заснул. Полдень в июле месяце, клумба шиповника, берёзовая аллея и пруд не берутся зимой из ниоткуда. Труп, Толстой, молодость. Сугроб, больница, переезд в дурацкий город. 

Тут сердце пропустило удар. Звук шёл из его рюкзака, а не узнал он его потому, что звонил будильник. В ужасе, который он попытался скрыть довольной улыбкой хулигана, он достал звонилку. От звука затряслись стены. 

Он спешно принялся нажимать все кнопки подряд. Звук нарастал. Телефон как будто запрыгал в руках, издевался, затряс блестящим задом и выскользнул на пол.

Арсений вскочил, под громогласный смех подобрал поганца и ринулся в коридор. Добежав до туалета, с размаху бросил телефон в дверь. Корпус и аккумулятор полетели в разные стороны. Звук прекратился. 

Он сел на пол, по половинке телефона в каждой руке, и дождался конца урока, слушая звон в ушах, который блокировал все мысли. Очки убрал в карман, чтобы не видеть лица учителя.

Прозвенел звонок, литератор первый сбежал из класса. Арсений вернулся к своему месту, демонстрируя фауне улыбку победителя. 

Улыбка подрагивала. 

Арсений пришёл к неутешительному выводу. Кабинет литературы в новой школе был местом, где школьники изливали желчь, которая копилась на уроках учителей, излияний не допускающих. Когда он вернулся за своими вещами, заметил, что на месте, куда при распахивании двери ударялась ручка, зияет дыра. Справа к ней вела нарисованная на стене стрелка и нецензурная надпись про задний проход. 

После школы он пошёл в бассейн «Надежда», надеясь, что не встретит там своих одноклассников. 

Надежда себя не оправдала. Бассейн соседствовал со школой, поэтому многие одноклассники шли не домой, а сюда. Их можно было понять. Столовая «Надежды» была несравненно лучше бутербродов на подоконнике.

Не глядя лишний раз по сторонам, он поел, переоделся, погрузился в воду и с наслаждением поплыл. Никто его не беспокоил, потому что он никого не видел. Плохое зрение имеет свои плюсы. 

Домой его, не до конца просушенного и повеселевшего, забрала мама на машине.

— Как прошёл твой первый день на новом месте, хороший?

— Ну так. 

— Ты сегодня великий артист разговорного жанра, дорогой.

Перешучиваясь, они поехали забирать папу с работы. Обсуждали рассказ, Толстого, мороз, солнце и тот день в сугробе. 

Вода и хлорка смыли лишние мысли о слишком похожих мальчиках, слишком плохих учителях, слишком обыденном зле. Как бы он ни уворачивался, ненадолго вернулись воспоминания о древесных духах. Впервые за день Арсению стало хорошо и спокойно. 

Дома ждал «час познания» — время, когда компьютер был полностью в его распоряжении и которое он планировал потратить на компьютерную игру про кланы вампиров и любимую книгу. Задали на дом немного. Арсений подумал, что с такими вечерами учебный день можно и пережить.

Пятница отличалась от четверга только отсутствием литературы. Был день рождения Достоевского, папа пожелал Арсению удачи, а мама — «не играть на белендрясе». 

***

Арсений сам не знал, зачем пришёл. Выходные нужно посвящать делу, а не как он сегодня решил. Папа говорит правильно — все беды от безделья. Вот он, Арсений, — ужасный бездельник. Фу, какой бездельник, и фу таким быть — вот такой он бездельник. Вместо пустого расшатывания плитки на проспекте он мог бы поработать и стать великим писателем, исследователем, мог пройти пугающую до остановки сердца ветку в игре про вампиров. Побороть свои страхи. Все. Как взрослый. 

Да, он взрослый — и он пришёл на проспект Дзержинского один, чтобы пройтись и показать себя. Наладить связи, разведать обстановку. Как все делают. Он заставил себя смотреть в глаза идущим навстречу. Каждый прохожий прощупывал толпу с заранее приготовленной улыбкой узнавания. На проспекте, как и в любом городке, где все друг друга знают, не принято смущаться, когда в тебя смотрят, как в зеркало. 

Солнце растекалось по стенам аварийных особняков, текло по скамьям, заливаясь в стыки плит и дыры асфальта, где застывало медовой лужицей. Арсений оглянулся по сторонам и, пока никто не смотрел, залез пальцем в солнечный мёд, отошёл за угол и сунул палец в рот. 

Он насладился сладостью и пошёл дальше, внимательно оглядываясь по сторонам. Ни поющей бабушки («воющей старухи»), ни танцующей молодёжи. Взрослый мужчина-скрипач играет песню про любовь, весну и радость. Арсений купил мороженое у неулыбчивого подростка и встал у знакомой скамейки, выжидая сам не зная чего. Сердце бухало в такт скрипке. 

Мимо неспешно двигались потоки. Дрались подростки постарше, на свою рабочую скамейку ковыляла бабушка-старуха с микрофоном. 

Подростки закончили драться, достали гитары и заиграли русский рок. Арсений закрыл глаза, представляя себя Князем тишины. 

Никого нужного не появлялось. 

И вовсе он никого не ждал. Арсений ещё раз ощупал пространство внимательным взглядом и двинулся на сияние «Читай-города». В дверях его толчком развернул на 180 градусов выбегающий под ручку с девушкой подросток. 

Вот, что с людьми творит любовь, наблюдай, болван. 

Арсений представлял болванчика на шарнирах, пока не упёрся глазами в грязноватую вывеску «Книжная лавка» этажом выше, и свернул туда. 

Шаткие ступеньки вели в магазин, который больше напоминал склад или лавку старьёвщика. Он с удивлением осознал, что видит авторов, о которых не знает совсем ничего. Даже папа бы их не узнал! 

От одного из стендов отделился кусок. Арсений вздрогнул, но это всего лишь уставшая продавщица, не глядя, прошелестела к бархатному креслу. Пространство магазина отряхнулось, как высыхающая собака, и снова замерло.

Он старался ступать тише, не нарушая онемение «Книжной лавки». Когда Арсений подошёл к стенду новинок и надолго застыл с оранжевым томиком в руках, продавщица оживилась.

— О чём эта книга? Все берут, Нобелевскую премию авторше дали.

— Мама говорит, она очень мрачная.

— О нет, не надо тогда, жизнь моя и без того мрачная. Тебе тем более не надо, ты издалека постарше казался… — продавщица ещё немного посмотрела, как Арсений ковыряется в книгах, и продолжила: — Я устала, поэтому мы сегодня закрываемся пораньше. Иди домой, малец.

Стекли последние капли мягкого дневного света, прорезался великолепно-строгий закат солнца чистого литья. Арсений замер у зоны свадебных платьев и бутиков, впитывая остаток дня. 

— Извините? 

— А?

К Арсению подошёл мальчик лет восьми. 

— Вам сколько лет? — мальчик с надеждой посмотрел на Арсения.

— Тебе зачем? — Арсению было лестно услышать «вы», тем более после изгнания из книжного рая, но уж очень подозрительным показался мальчик. 

Мальчик хитро улыбнулся и мотнул головой в сторону «Пивного базара», где руками размахивал его ровесник. Между пустых глазастых бутиков всё-таки спряталось место высокой востребованности.

— «Тэшку» купите, а? Нам с Валеркой не продают. 

Тэшка? Тэшка-тэшка… Тэ8? Да не-ет, Тэ-34?.. Танк хотят. Они у меня игрушку просят? Стоп, ой!

— Чего?! Маленький… ещё. А… подожди!

Мальчик не стал дослушивать и ушёл к товарищу.

Арсений решил, что на сегодня поисковую операцию можно сворачивать, и двинулся домой. Грудь колесилась оттого, что его признали взрослым, но быстро вернулась к обычному состоянию, когда он вспомнил с каким пренебрежением отмахнулся пацан.

Теперь два. Рутина

Вечерами Арсений строил гору из любимых книг, а утром срывался с неё в серость будней. Жизнь шла ровно, но с лёгкой турбулентностью у кабинета литературы. После случая с телефоном ему было стыдно идти на урок, но литератор не обращал на него никакого внимания. Арсений выдохнул.

Как он и хотел, почти все в школе звали его Арсением, не по фамилии и без противных сокращений. Исключением был, опять же, учитель по литературе, который вообще его никак не называл. Впрочем, он редко к кому-либо обращался. Арсений не был уверен, что литератор заметил, что в классе появился новенький. Сливаться с одноклассниками было неприятно, но полезно — можно спокойно заниматься своими делами. 

Одноклассники, насытившись унижением «этого» из-за телефона, притихли и травили литератора умеренно. Арсений чувствовал, что это ненадолго. Фауна всегда ковыряет зубочисткой в зубах и выжидает, когда жертва расслабится и станет слабее, чтобы наброситься разом. 

Остальным учителям Арсений нравился. Он живо интересовался всеми предметами, поднимал общую успеваемость и задавал хорошие вопросы. Особенно его интересовали байки с уроков истории, которые он подробно пересказывал родителям за ужином, а они дополняли фривольными деталями. Особенно яркие Арсений передавал всегда готовому смеяться Семёну. 

 Семён, углядев в новеньком загадочного близнеца, какие бывают в фильмах, решил, что им просто необходимо стать лучшими друзьями. Он ходил за Арсением хвостом, дёргал, рассказывал о школе и расспрашивал обо всём на свете. 

Общаться поначалу было трудно. Они никак не находили точек соприкосновения. Твёрдый двоечник Семён ненавидел чтение, абстрактные размышления и вдумчивое созерцание. То есть всё то, из чего состоял Арсений. 

Арсений, в свою очередь, плохо выносил манеру постоянно менять тему, рассеянность, бурно выраженное настроение и поспешность — всё, из чего состоял Семён. 

Долго Семён мог смотреть только на то, как их классная руководительница кормит бродячих собак возле школы на переменах. Иногда он не выдерживал и выбегал следом погладить бродяг, но наученные разного рода опытом вахтёры ловили его в дверях. 

На уроках, стиснутый партами и стульями, Семён пыхтел, чесался, дёргался и дёргал других. Привольно было только на физкультуре, где он давал выход прущей наружу энергии. В коллективные игры Семёна брали неохотно — он путал команды, играл ради того, чтобы бить изо всех сил по мячу, а не на победу. Больше всего любил сдавать нормативы и в таблице рекордов школы соревновался сам с собой по разным показателям. Арсений, наоборот, ненавидел отжиматься и подтягиваться, но был прекрасным командным игроком. Физрук догадался ставить их в одну команду: Семён повторял за Арсением и перестал бить в свои же ворота. Общие победы способствовали сближению, но и этого было недостаточно. 

Семён любил «живую жизнь» и не мог понять, почему для близнеца настолько важны тексты и разборы, но так хотел подружиться, что изо всех сил старался подладиться и поддержать разговор. 

Арсению было неловко от такого количества внимания, но с Семёном было весело, даже если их разговоры выходили абсурдными. 

Сначала его просто радовало, что есть с кем ругать школьную серость. Семёна так же бесило болотное «должное равнодушие», только он пытался это болото всколыхнуть. За это ему попадало от грозно-грузной русички. Спасало только то, что любую глупость он нёс искренне. В ответ на ругань он обаятельно улыбался. Через раз его то ставили в угол, как маленького, то выпроваживали за дверь. После пары минут он уставал от одиночества и скрёбся обратно в класс с виноватым видом. Его сразу пускали обратно. Злиться на Семёна было сложно любому, но русичке, какой бы грозной она ни была, особенно. Она всегда втайне любовалась тем, какой Семён милый мальчик, сравнивала его с собственным сыном и вздыхала. 

От души нажаловавшись друг другу на учителей, Арсений и Семён решили делать болото более сносным для существования. Учиться вдвоём оказалось приятнее даже на самых противных предметах. Математику они аккуратно списывали с сайта готовых домашних заданий, на музыке тоже работали в симбиозе. Каждый раз они вставали в задний ряд: Арсений просто открывал рот, пока Семён пел за двоих. Учительнице за фортепьяно не было видно, кто из класса так страшно фальшивит, она покрикивала на всех «бесталанных рыб» разом. Семён в ответ пел ещё громче и старательнее.

Арсений поделился с Семёном схемой выживания на других предметах. Теперь они вместе превращали уроки в увлекательные истории. Географию и биологию — в истории неудач рода человеческого, труды и ОБЖ — истории угнетения взрослыми детей. Для каждого урока у них был отдельный персонаж, им могла стать и инфузория-туфелька, и пожарный гидрант. Персонажи часто захаживали друг к другу в гости, пробовали разные типы взаимодействия в урочных экосистемах, обрастали сложными схемами строения клеток и тканей, спасали мир от экономического кризиса и скуки.

Раздолье для сочинения историй было на английском. Учительница заставляла класс составлять таблицы из новых слов и придумывать для каждого слова оригинальные предложения. Арсений склеивал из этих предложений нехитрые рассказы, чем отвлекал класс от нудной подготовки к ГИА. Сдавать экзамены им было рано, но родители настаивали, чтобы подготовка начиналась с самых первых классов.

Русский и обществознание историями они не дополняли. Арсению всё нравились и так, а Семёну нравилось, что новому другу нравится, а значит, можно списывать без зазрения совести.

***

— Семён, а ты не хочешь на проспект?

— Чего там делать? 

— Ну… гулять. 

— Не хочу. Я тебе другое место лучше покажу. Смотри, классная куда пошла! Во-от даёт! 

***

Впервые они почувствовали дружбу, когда нащупали общий интерес к комиксам и мрачным компьютерным играм. Игру про кланы вампиров они любили гораздо больше эпидемии рогаток, царившей в школе. Пока они вдвоём спорили, кто сильнее, Носферату или Вентру, вокруг процветала торговля и обмен самыми разными рогатками. За хорошо сделанную рогатку можно было получить и обед, и домашнее задание, и игрушки, утащенные из дома. Ходили слухи, что за рогатку-рекордсменку из дуба кто-то отдал телефон. 

Как у каждого уважающего себя школьника, у Семёна и Арсения было по рогатке и набору снарядов, которые они иногда доставали для отвода глаз. Они постреляли по школьному каштану и разочаровались в игре. Во второй раз Арсений побил себя резинкой от рогатки по рукам и, не придумав, что с ней ещё можно сделать, забросил дома под кровать. 

Несмотря на нелюбовь к рогаткам и проявлениям агрессии, с помощью Семёна Арсению удалось безболезненно занять высокую позицию в школьной иерархии. Семён оказался одним из самых популярных мальчиков в школе. Хотя учителя постоянно делали ему поблажки, это не вызывало зависти одноклассников. Напротив, любые его успехи приносили удовольствие сразу всей школе. Семён выбивался из общей массы, но необъяснимое обаяние и смешливость делали его объектом общей гордости, а не травли.

За месяц Арсений не удосужился выучить и десятка имён одноклассников, но дружбы с Семёном было достаточно, чтобы мальчишки принимали его. Для девочек хватало внешности — Арсений был довольно красив, чтобы его внимание стало мерилом девичьего успеха, и довольно разумен, чтобы быть равнодушным к тому, как распределяется это внимание. Ровной вежливости, всегда заинтересованного взгляда и одинакового распределения симпатий было достаточно для спокойного существования. 

Дружбе Арсения и Семёна не хватало маленькой детали, но и она быстро отыскалась. 

Как-то раз Семён принёс в школу руководство по рисованию комиксов. Книга походила по рукам всего класса и осела у Арсения. Он с трепетом рассматривал каждую страницу, на день выпав из учебной жизни. Уроки вдруг раскрасились новыми смыслами. Теперь на каждой перемене они с Семёном чертили кривые раскадровки, а после уроков задерживались, чтобы прописать сюжет и доделать персонажей. Оказалось, нет ничего более сближающего, чем совместное сотворение мира, где возможно всё.

Руководство юного комиксиста советовало начать с оборудования рабочего пространства. Попробовав школьные коридоры, туалеты и подоконники, они решили найти студию посолиднее. Единственным незапертым и свободным от старшеклассников оказался кабинет труда. 

***

Ещё до того, как в школу пришёл Арсений, кабинет был поделён на две половины: первую, где пилили, и вторую — где вышивали. В центре стоял стул без одной ножки, падавший обычно в самые важные моменты урока. На стул ругались, его пугались и презирали, но он был символом и разделителем половин, поэтому, пыльный и незыблемый, всё время стоял там. 

Но и без стула-разделителя никто из учеников не пересекал границу. Раз назвавшись вышивальщиком или пилильщиком, ученик навсегда прикреплялся к своей половине. Единственный, кому дозволялось пересекать границу в течение урока, был учитель. Это был один и тот же для вышивальщиков и пилильщиков бородатый Виктор Васильевич: рассказав, как держать в руке лобзик, он делал ритуальный обход вокруг стула и шёл объяснять, как вдевать нитку в иголку. В курсировании между половинами проходил каждый урок. 

Попытки сменить систему, конечно, предпринимались. Пилильно-вышивальное сообщество жаловалось, что одновременно комнату использовать невозможно. Вышивальщики говорили, что нельзя дышать стружкой и пылью, пилильщики — что вышивальщики задолбали ныть.

Выслушав обе стороны, директриса постановила урок труда навсегда сделать первым по средам, а сообществу ходить на него по очереди. Одну среду должны были приходить вышивальщики, другую — пилильщики. 

На этом моменте Семёну надоело просто рассказывать историю их рабочего пространства, и он перешёл на описание в лицах и криках. Арсению оставалось только вовремя уворачиваться, когда друг изображал особенно злого пилильщика: 

— Карочи! Новая система привела к ха-о-су, когда каждую неделю ученики искали стол получше и выбрасывали вещи, которые оставила, скажем, вышивальщица. На следующей неделе абстрактная «она» обнаруживала непорядок со своим местом и мстила соседнему столу. Поговаривали, что это литератор ходит ночами и устраивает беспорядок, мол, это у него в крови. Ключевой уликой называли вонь, никогда не покидающую комнату. Вонища была, вонища, понимаешь!

Арсений понимал, что виноват скорее общий уровень презрения к «этому», а не реальные улики против литератора, но решил догадку придержать. 

Семён запрыгал в ответ на его скептический взгляд:  

— Кабинет приобрёл статус «зашквара, который нельзя использовать даже иронично», — (мама Арсения долго смеялась, когда он пересказал ей эту историю с цитатами), — по своей воле туда никто не ходит, в общем. Поэтому пойдём мы!

Как оказалось, кто-то тоже решил приспособить кабинет под свои нужды. После уроков, когда Арсений и Семён впервые пришли опробовать рабочее пространство, в углу среди напильников и кусков дерева уже сидела школьница, за какую-то выходку до конца четверти наказанная вышивать по часу именно здесь. 

Они быстро друг друга поняли и друг другу не мешали. Приходя, мальчики здоровались, слушали ответный чих и вежливое приветствие, устраивались в противоположном краю и углублялись в исследование анатомии пришельцев-скелетов. Их дальнейшая коммуникация сводилась исключительно к чиханию от пыли. В полумраке кабинета друзья толком и не разобрались, из какого класса эта девочка. Перед ними стояли дела поважнее.

Весь ноябрь они были поглощены разработкой комикса. Арсений прописывал диалоги и схематично набрасывал предметы, а Семён рисовал всё остальное в меру своих сил. Выходило нечто про конец света, восставших из ада пришельцев-скелетов и античных мудрецов-супергероев в костюмах пещерных людей, но из латекса (Семён поднаторел в прорисовке звуков, которые издавали костюмы). Главный герой надевал латексный костюм с принтом — утками, а пистолеты носил в бороде и на сандалиях. 

Всем было весело, даже девочка из пыльного полумрака изредка посмеивалась над шутками из комикса. 

Затем родители увозили Семёна домой, а Арсений шёл плавать в «Надежду». Когда первая глава комикса была готова, тиражирована в три экземпляра (один они оставили на парте вышивальщицы в подарок) и убрана в семейные архивы, час после уроков они решили посвящать пробежкам вокруг школы и бассейна. От одинаковой физической активности и постепенно слезающего с Семёна загара они стали похожи ещё больше. Когда класс погружался в очередную контрольную, Арсений нередко ловил любопытные взгляды учителей, сравнивающих их друг с другом. 

Подожди! Я не успеваю считать!

На проспект Семёна Арсений так и не выманил. Семён кряхтел, уворачивался по-семёновски очаровательно и обложил его таким плотным потоком слов, что пробиться с достойным ответом было невозможно хотя бы из количественных соображений. Решили вместо проспекта ехать на другой конец города в кино. Семён пошёл звать с ними вышивальщицу из класса труда, но её на привычном месте не вышивало.

На остановке Арсения начало подгрызать неприятное предчувствие. Ветер выжимал из посеребрённых, похожих на мокрое бельё облаков тухлорыбий дождь, дома ждала домашка, карман раздражающе оттягивала рогатка, лямки рюкзака возились по скользкой куртке. Он потянулся, чтобы поправить упавшую лямку, но порезался о рогатку и с удивившим его самого шипением отдёрнул руку.

Семён тоже зашипел и рассмеялся. Немного отлегло. 

— Ввемён? — Арсений сунул кровоточащий палец в рот и скривился. Как только вампиры пьют эту гадость.

— Чегось? 

— Да ввак. 

— Агась.

На горизонте замаячил нужный им автобус. Отлегло, но немного. 

— Семён.

— Чегось?

— Давай не пойдём в кино.

— Почему?

— Не знаю. 

Не сговариваясь, они посмотрели на остановку через дорогу. Автобус бухнулся в вытянутую пробоину-лужу и остановился, из распахнутых дверей пахнуло звериным теплом. Семёну очень хотелось прижаться к набившимся внутрь людям, чтобы согреться и просохнуть.

— Ну ладно! Так уж и бать!

— И мать…

Автобус проехал мимо. Они ловко увернулись от грязи из-под колёс и проводили его пустыми взглядами, в уме считая стекающие по шее капли дождя.

Кап. 

Кап.

БУМ!

На дорогу, где только что стоял автобус, на бок плюхнулась крупная тень. Арсений сузил глаза — мокрые очки делали всё причудливее — не показалось ли. Пока он снимал очки и протирал стекло рукавом, Семён уже выбежал на дорогу. Арсений плюнул на очки и, проверив, не задавит ли его машина, выбежал следом. 

Семён поднимал упавшего на дорогу мужчину. Подставлял плечо, тянул за ладонь, локоть, плечо, толкал в спину, но мужчина выскальзывал обратно в лужу. Он никак не мог почувствовать опоры. Его левая нога отсутствовала по бедро, штанина развязалась, пошла махрами и оставляла полосы на грязи.

Арсений оглянулся в поисках костылей, улетевших дальше на проезжую часть. Размахивая руками, как черепашки-ниндзя из старых мультфильмов, Арсений выбежал за ними, схватил костыли и вернулся помогать Семёну, которому уже удалось поднять качающегося мужчину почти в полный рост. Мужчина повалился на Арсения. Он чуть не упал вместе с крупным телом, но в последнюю секунду удержался, впившись стопами в асфальт.

— Держу, держу!

Машины сигналили, но послушно притормаживали. 

— Вы меня простите, пьяненький я, простите.

— Дядя, вам куда?

— Жизнь тяжёлая, тяжёлая, простите меня, пацанята, пьяненький я. 

— Ну, дядь, ну чего вы. 

Арсений озадаченно смотрел на ловко успокаивающего мужчину Семёна.

— Дядя, а ну взяли себя в руки!

— Ты не отчитывай меня, малец!

— Дядя, ва-ам ку-да? Мы опаздываем в ки-но!

Мужик дыхнул на Арсения этиловым парко́м, волнение и стыд заклубились и пыхнули в небо. Он почувствовал, как из кармана выскользнула рогатка, засомневался, но поднял её с грязи. 

— В центр мне, пацанята.

— Арсений, смотри, одни беды от этого твоего проспекта. О, автобус едет! Дядь, туда поедем? Не спать, не ныть, отвечать, я не кусать!

Вдвоём они втащили его в автобус. Арсений высыпал всю мелочь на проезд в руку не смотревшей на него контролёрши.

— За мужчину. 

Автобус засуетился, принимая мужчину из рук Семёна и усаживая на самое близкое к выходу место. Арсений и Семён собирались выпрыгнуть на улицу, но их придавило дверьми. Дверь заклинило, контролёрша пнула её и втащила мальчиков обратно. 

— Что же, друг мой Семён, ведёт судьба-злодейка нас на проспект. 

— Да ну! Не хочу, и всё. Я на следующей. Ты же не обидишься? Точно? Точно? Точно?

— Ты на меня тоже не обидишься?

— Не дож-ждё-сся, — Семён разулыбался и вытер руки о куртку. 

Арсений вдруг почувствовал порез, высыхающую грязь на руках и обратил внимание на то, как вымазался. Он повертелся сам, повертел Семёна и не нашёл ни одного чистого островка.

Автобус подпрыгнул и остановился, Семёна слизнуло выходящими:

— Ну я поехал получать от отца. Не поминай… этим, как его!

— Лихом, Семён.

Но он его уже не слышал. Арсений переключился на рассматривание мужчины исподтишка. Точно не скажешь, но вроде ровесник его отца. Арсений вспомнил, как тащил на себе грязное тело, представил на месте мужика папу, и ему стало очень неловко. Мужчина протрезвел на глазах, съёжился от взглядов и отвернулся к окну. Арсений шикал на набухающий в районе кишок стыд.

 Автобус доехал до проспекта. 

Одноногий бомж-пьяница или несчастный мужчина-тень?

Бомж уверенно встал на костыли и вышел с видом человека, знающего, куда идти. Арсений, который уверенности не испытывал, снял очки и двинулся следом. Дождь закончился, проспект молчал. Вместе они дошли до скамейки воющей старухи. Бомж присел рядом и приобнял её. 

— Куда! Ручонки убери.

Бомж вздрогнул, старуха смягчилась:

— Грязный, а ну ручки обратненько. Не помер ещё? Как чушка выглядишь. Где вымазался?

— Тяжёлая жизнь, тяжёлая.

— Кому сейчас легко. Ручки обратно положил! А ну! Попахиваешь ещё и. Пить бросай, лучше делом займись.

— Тяжёлая жизнь, тяжёлая…

— А кому счас легко?

Они помолчали, рассматривая редких прохожих. Арсений спрятался в углублении особняка.  

— Девчули не пляшут сегодня?

— Не пляшут, родненький, погода испортилась, больше не будет плясок тебе, старый. 

— Жаль, мне нравится, когда девчули пляшут. Здоровье, говорят, танцульки улучшают. Девки гуляют, и мне весело! — бомж снова полез обниматься.

Воющая старуха шутя дала ему по рукам и встала, рассматривая прохожих.

— Одеваются все, как солдаты, и ходят гулять. Посмотреть не на что! Пошла я. Никого нет сегодня, скучно, дома работа подвалила. Не думала, не гадала, а вот она, родненькая. Новая коллекция будет.

— Так ты ж певицей заделалась, чем тебе не работа? 

— Какая это работа, это так, для молодости души! Чтобы тонус был, старый, радость нужна. 

Арсений повернулся спиной, чтобы его не узнали, и уткнулся в подмышку атланта. Досчитал до ста и посмотрел из-за плеча. Воющая старуха остановилась невдалеке поговорить с кем-то. Арсений услышал знакомый смех, дёрнулся, махом обернулся, пробежал пару метров и замер, увидев носок своей кроссовки. Провёл взглядом выше по грязной штанине, дыре на колене, бордовому пятну на некрасивом месте, сглотнул и отказался смотреть дальше. Даже без очков очевидно, насколько он похож на грязный пожёванный носок. 

Что, если ему показалось, и это не та девочка в красном топе? Воющая старуха взяла девочку под ручку, они медленно шли в сторону остановки. Арсений по стеночкам двинулся следом. Начал накрапывать дождь, пришлось изо всех сил напрягать слух, благо подглуховатая воющая старуха говорила громко.

— Глаши сегодня не будет? Не тяжело тебе одной будет мешки таскать?

— Я ведь обещала помочь.

— Дед твой бы, лентяй, помог. Вместо того чтобы дома телеса вылёживать и собакам пуза́ чесать. В школе атлетом был, с мешком управился бы, девкам рюкзаки до дома таскал.

— Нельзя, у него сердце болит, — девочка пошла быстрее. — Мама просила передать, что сегодня на занятие не сможет прийти, она с дедом сидит.

— Ну и ладно, только пусть за занятие заплатит. Время же я потратила!

Девочка остановилась. Арсений изо всех сил напрягал глаза, забыв про очки в кармане. 

— Хорошо. Сколько стоит занятие?

— Мать тебе денег не дала? — воющая старуха шла, не останавливаясь. 

— Не дала.

— Ладно, сегодня бесплатно. Добрая я, — воющая старуха довольно причмокнула губами. — Как там Володя в школе поживает?

Они остановились, высматривая автобус. Арсений спрятался за будкой мороженого. 

— Как обычно… — девочка продолжила после паузы, — хорошо.

— Плохо за ним баба его смотрит.

Арсений наконец вспомнил про очки, надел их и со смесью досады и облегчения во всех подробностях рассматривал пальто, уезжающее в сторону, откуда он приехал.

Три

Ужины Арсений занимал перечислением причин, почему Семён — лучший друг, который у него был. Родители радовались уже тому, что новый друг не суёт его на весь день в сугроб. Хотя бы потому, что сугробов на юге не было. 

Рассказ о друге, который забыл Арсения в сугробе, прочно вошёл в семейный архив застольных историй. Его доставали и чистили от пыли для всех новых гостей. Которых не было третью пятницу подряд. Ни разу с их переезда. Арсений понимал, что родители ещё не успели сблизиться с кем-то, чтобы пригласить в гости, но всё равно тосковал по еженедельному празднику. 

Пятница была особым для их семьи днём. Родители освобождались раньше, вдвоём готовили ужин, доставали красивую посуду. В другие дни они готовили по очереди, но всегда то, что считали здоровым питанием. Пятница была исключением и отдушиной, полной домашних импровизаций на тему тайской, вьетнамской, японской, итальянской, американской, узбекской, средиземноморской и всяких других кухонь. 

Эксперименты всегда были полны смеха, вкусного запаха и самых смешных историй. Пятничные гуляния не останавливались и в пост, правда, большинство блюд тогда готовили из сои. Арсений ворчал, но быстро научился заливать и сою, и ворчание кетчупом или карамелью — в зависимости от способа приготовления. 

Готовкой праздник не ограничивался. Каждую пятницу обязательно приходили гости. Попробовать очередной эксперимент удостаивались чести самые разные люди: семьи с детьми, иногда холостяки из преподавателей отцовской школы, иногда люди с маминой кафедры. 

На обязательных пятничных гостях когда-то настоял отец. Иначе, он сказал, они совсем замкнутся на своём мире прошлого, уйдут в себя и не вернутся обратно. Для семьи не то чтобы нелюдимых, но «людимых весьма умеренно» интровертов такая пятница была необходимым окном в большой мир. 

 Первое время мама была решительно против. Она не любила чужих на своей территории. До того как пригласить в гости папу, по её рассказам, они встречались около двух лет. 

Но папа по поводу гостей не сдавался. Поскольку настаивал на чём-то для себя он всего несколько раз в жизни, мама нехотя уступила. Постепенно она не только смирилась с этими пятничными приёмами, но и начала звать своих знакомых. 

Для Арсения первые гостевые пятницы строились по одной схеме. Сначала он волновался, что гости не придут. Затем убеждал себя, что не хочет, чтобы хоть кто-то пришёл. Когда гости являлись, он молился, чтобы они остались подольше. После ужина и фильма Арсений сдерживался, чтобы не схватить гостей в дверях и не начать уговаривать их остаться на ночёвку. 

Но к этой схеме ещё нужно было прийти. Первый раз Арсений выходить к чужим людям, особенно детям, решительно отказался. На следующий день он всё-таки решил, что слишком взрослый, чтобы отсиживаться в шкафу. 

В свои первые выходы в кухонный свет он старался вести себя серьёзно и сурово: «Не передадите ли мне салфетку?», «Прошу вас, не беспокойтесь, я в состоянии поднять вашу вилку с пола». Затем он брал под руку других детей и водил показывать свою коллекцию игрушек. 

Родители катались со смеху. Естественно, по их рассказам. Сам Арсений ничего уже не помнил. Запомнил только, что почувствовал себя взрослее. Достойным их общества.

Когда гости были очень интересные, они не успевали даже включить фильм, всё время занимали споры о чём угодно. В такие вечера, переходящие в ночи, Арсению хотелось вцепиться в уходящего гостя ещё крепче. 

Обеденный стол был полигоном для отработки «взрослости». Постепенно он выработал ещё один ритуал — как только новенькие опускали ложку в первое блюдо, он принимался внимательно щупать каждого уже близорукими глазами, не обращая внимания на его или её реакцию. Взрослые не должны бояться отводить взгляд, а он хотел, чтобы все видели его взрослым.

Взрослым он чувствовал себя столько, сколько помнил. Первой осознанной эмоцией стало тихое изумление: почему всё вокруг сделано не под его руки, не под его ноги и голову. Почему нужно тянуться до людей повыше, чтобы высказаться, а общаться с ровесниками необходимо звуками, потому что слов они пока не понимают? Люди, к которым нужно тянуться, тоже не всегда разбирали, что Арсений имеет в виду. Так не должно было быть. Потому что он не маленький. На самом деле.

Часто он смотрел на маленькие руки, на большой мир вокруг и не понимал, почему ещё не дорос до нужных размеров. Мир тоже не спешил уменьшаться, чтобы ему было удобно. Приходилось просить, а чтобы просить, нужно говорить так, чтобы тебя поняли. Повторять и повторять, повторять и повторять, будто бы у него не было других важных дел! Так он научился говорить сразу целыми чёткими фразами. Мир всё ещё был неудобно и подавляюще большим.

С несправедливостью его отчасти примирила икона, которую он видел совсем-совсем маленьким. На иконе мама прижимала к щеке взрослого, который был совсем ребёнком по пропорциям. Папа сказал, что это маленький Иисус и мама Богородица.

Маленькая копия той иконы стояла у родителей на прикроватном столике, но когда мир казался особенно неуютным и большим, он вспоминал её оригинал. Оригинал висел в церкви, где он был всего раз в жизни. Церковь была огромная и подкопчённая изнутри. Друг к другу жались люди, многие отчего-то плакали. Мать до боли сжимала его в руках и плакала горше всех. Маленькому Арсению это не понравилось, он слез с её рук и пошёл смотреть, возле чего все толпятся. 

Протиснувшись вперёд, он увидел огромного бородатого попа, машущего золотой, блестящей, как Арсений тогда подумал, лампой Аладдина. За лампой тянулся дым и стойкий запах чего-то неземного, тяжёлого. Над чем поп махал, Арсений не запомнил, потому что весь ушёл в этот запах. Дым наполнил его до самых краёв. Рядом кто-то всхлипнул. Всхлип эхом пронёсся по церкви. С трудом оторвавшись от движения лампы, он посмотрел на источник звука — девушку, которая обеими руками сжимала горящую свечу.  

Дым обвил тело кольцами, проник внутрь, залепил глаза и нос. Ему стало и жарко, и очень холодно, а церковь поехала по диагонали. 

В глазах заплясали огоньки, уши залепило ватой. Картинка отключилась, и Арсений икрами почувствовал холодный пол.

Тяжёлый аромат лампы сменился палёной курицей, которую щипала его бабушка в деревне. 

Очнулся он на улице от удара в нос. 

Точнее, не совсем удара, а как будто бы удара. 

Позже мама рассказала, что он упал в обморок на девушку со свечой. Девушка уронила её на себя и подожгла волосы. Соседи быстро всё потушили, а потом заметили маленького Арсения в обмороке на полу. Девушка подняла его на руки и вынесла на улицу. Люди расступились, отыскали его родителей, достали нашатырь. Запах нашатыря он и принял за удар по носу.

Заканчивая пересказывать эту историю, папа всегда шутил, что у Арсения крёстный ход с младых ногтей. Иногда он называл его маленьким Моисеем. «Маленький Моисей» недовольно вспоминал фотографию рогатой-бородатой статуи, которую ему показала мама, и сходство отрицал. Мама смеялась над его недовольным лицом, вслух мечтала о том, как они поедут в Москву и она сфотографирует «маленького Моисея» с его бородатой копией. На этом моменте Арсений прекращал всё отрицать — в Москву он очень хотел, ради неё можно даже и посмотреть на статую разок.

Это была вторая коронная застольная история для новых пятничных гостей. 

Три не три — не ототрёшь

Когда к нему подошёл здороваться ровесник, который представился «Ромой со школы», Арсений безо всяких видимых причин вспомнил нелюбовь Семёна к проспекту. Что Рома действительно «со школы», он поверил. Хотя Арсений старательно антиприсматривался к одноклассникам, их голоса прочно отпечатывались в памяти. Ромин он запомнил по невозможному количеству глупых шуток на литературе. К фауне он не принадлежал, но успешно подлаивал самым агрессивным, обеспечивая свою безопасность. 

Рома взял Арсения под руку, влил их в темп проспекта и расслабленным языком переваливал последние сплетни во рту. Чего это одноклассник к нему пристал? Наконец Рома перешёл к причине их променада. Рома по-дружески хлопнул его по плечу и как бы невзначай потоптался по биографии Арсения. Откуда новенький взялся, где раньше был, а самое главное, почему так похож на Семёна. Они братья? Чего у них тогда родители разные? Роме, разумеется, не для себя нужно спросить, так, друзья интересуются, а Арсений одноклассникам не рассказывает ничего. Не дело.

  Арсений тщетно пытался высвободиться, не забывая посматривать по сторонам. Хотелось как бы случайно зарядить ногой в лужу, чтобы окатить Рому водой, но Арсению сегодня нельзя быть грязным. По его подсчётам, мимо вот-вот должно было проходить знакомое пальто. 

На очередном кругу к их паре подошли дети, которые просили Арсения купить «тэшку». На Арсения они не обратили никакого внимания.

— Ромыч, привет! 

— Привет, ребят. Вам как обычно?

— Чё, думаешь, получится в этот раз? 

— Вы чё, да конечно! Когда у меня не получалось пиваса купить?

— В прошлый раз.

— И позапрошлый.

— Ещё пару раз до этого… 

— У тебя вообще всего один раз получилось.

— Врёте вы всё!

— Ну да, конечно, врём мы. И с фингалом от бутылки не ты потом ходил. Родителям чего сказал в тот раз, интересно? Эх. Ромыч, там сегодня дядька криповый. Не та добрая тётка. Не вывезешь, он тебя помнит. 

— Арсений? — Рома с надеждой посмотрел на него. — У тебя лицо очкастое, больше надежды на тебя. Продадут пиво. Купи, а. «Тэшку».

Арсений высвободился из его рук и пошёл в другую сторону. Медленно и грея уши над продолжением разговора.

— Этот безвариантный, я в прошлый раз его просил, послал меня. Сынок мамин, сто проц. Ты его откуда знаешь?

— В классе одном учимся.

— Мы думали, он старше!

— Думали они. Ты на лицо его смотрел? На кого похож? 

Дети по очереди догоняли Арсения и обегали по кругу, рассматривая. Он не мог решить, насколько по-детски будет отпихнуть их. На него волнами накатывала апатия, которая возникала каждый раз, когда он переставал понимать происходящее.

— Ты чё, с собой Семёна притащил? — первый ребёнок перебежал к Роме, затем обратно к Арсению. — Ты чё, Семён, теперь очки носишь? Думаешь, поумнеешь от этого?

— Да не он это, спокойный больно, — второй ребёнок махнул рукой.

— Не он, не он, прально. Я пошутить над вами хотел. Пошли, попробуем крипового раскрутить. 

Не успел Арсений отойти на достаточное расстояние и выдохнуть, тут же услышал крик из пивной.  

— Как вы меня достали, идиоты малолетние! — за троицей детей и Ромы из пивной нёсся разгневанный кавказец. 

Рома и дети неслись прямо на Арсения.

— А ну стойте! Хватит сюда шастать! Стойте, кому сказал!

Стоять или шастать. Неясно. 

Арсений обнаружил себя бегущим вместе с ними. 

Футболки, KFC, «Макдоналдс», смех прохожих, «Газпром», крик продавца, битая плитка, пальто, пальто, куртка, пустовато-трупный запах заброшки. 

Люди в куртках, люди в пальто, люди в футболках, несмотря на ветер, «Газпром», щербинка на плите, отваливающийся балкон красивого особняка, наглухо-трупный запах заброшки со шматами гниющей крыши. KFC, «Макдоналдс».

Не притормозив, дети перемахнули через невысокий забор вокруг заброшенного здания, Рома сразу за ними. Арсений засомневался, но услышал крик догоняющего продавца и перепрыгнул следом. Между заброшкой и забором удачно расположился плиточный дворик, не успевший окончательно раскрошиться. 

— Придурок! — прошипел кто-то из детей.

Арсений неудачно приземлился, не устоял и упал на спину в пыль и осколки строительного мусора, которым заколачивали окна заброшки. Опять придёт домой грязный. Арсений сморщил нос, устраивая очки поудобнее. Чудо, что они не свалились и не разбились. Наверху разливалось сумеречное молоко, в цивилизованном мире скоро зажгут фонари. 

О забор со стороны проспекта разбилась пивная бутылка, несколько осколков пролетели в щели и приземлились у ног Арсения. Он осоловело посмотрел сначала на забор слева, затем на заброшку справа. Всё-таки ему больше повезло, чем нет: приземлился он рядом с лужей, а не прямо в неё. Продавец за забором с чувством выматерился и ушёл.

— Раньше мне тут продавали, у них добрая кассирша была! — Рома выждал, когда продавец отойдёт подальше и начал с уверенной ухмылкой.

В прошлый раз, когда Арсений вернулся домой грязным свином, половину ночи пришлось тереть одежду под струйкой воды, чтобы не услышали родители. Штаны он попытался кое-как зашить уже под утро, но не преуспел. Мама шить не умела, папа научился в армии. Пришлось сдаваться и слушать долгую речь об аккуратности и умеренности.

— Ром, ты дурак!

Арсений заканчивал сканировать тело на предмет повреждений. Всё болело, но как синяк, а не как перелом; поддувало под пуховик, под коленками порез. В остальном цел. Он опёрся на колено и почувствовал, как штаны рвутся там, где их зашил папа. 

— Мы тебе говорили — сегодня криповый!

Если бы Арсений был взрослее и сильнее, наглее и хитрее, не лежал бы сейчас в вонище. Рома ему изначально не понравился, так почему же он вышагивал с ним под ручку? Он же умнее его. Как так вышло, что вместо… чтобы сейчас… Правильно папа говорил.

— И чё?

— Кретин, слабак, оправдальщик!

— Как со старшим разговариваешь?

— Нашёлся!

— Я от вас устал!

Арсений снял очки, проверил ещё раз на свет, не разбились ли. Целы. Краем глаза он заметил, как от стены отделяется тень.

— Эй, мальцы, вы чего сюда припёрлись?

Первым закричал Рома.

***

Рома растворился в воздухе, пара детей последовала за ним с миллисекундной задержкой. Интересно, какая цифра меньше, чем миллисекунды? Арсению стоило бы подняться с колен. Откуда только у Ромы взялись силы? Наверное, Арсению стоило закричать, но слишком быстро стало без разницы. Рома — призрак какой-то. А были ли дети с «тэшкой»? Да были, конечно, Арсений же не сошёл с ума. Город этот сумасшедший, а не Арсений. 

Обратно к насущному, Арсений.

 Ну что же, насущное. Тень, мужик, выходит из дверей заброшки. Странно идёт, как будто на трёх ногах. Приятно познакомиться, Арсений. Дурак и бездельник. Очень уставший мальчик-болванчик. Стук, стук, стук. Мужчина приближался. Арсений мысленно махнул рукой и упал обратно на спину, на этот раз прямо в лужу. 

— Тебе повезло, пацан, я сегодня не пьяненький.

Арсений рассматривал насыщенно-красные буквы граффити «За что?» на фасаде второго этажа под развалившимся балконом. Граффити выглядели влажными и свежими, нарисованными будто только что. 

— Ты почему не убегаешь, пацан? Эти вона как сиганули.

Почему да почему. Апатия, разве по нему не видно.

— Лень.

— Лень — чуйство хорошее. Все гении, говорят, ленивые были, — тень проковыляла ещё немного и продолжила, — до вусмейрти ленивые! — дойдя до впитывающего лужу Арсения, тень наклонилась взглянуть на лежащего и оказалась знакомой.  

— Это вы, — Арсений узнал одноногого бомжа, которого они с Семёном сажали на автобус.

— Сейчас я не гений, я это… так, — бомж не заинтересовался Арсением, доковылял до забора и облегчённо полулёг на него, установив костыли рядом, — того я. О-о-ох. Ленивый я, это точно. С моей ногой не поработаешь. Но я справляюсь, работаю.

Арсений не стал поправлять ошибку бомжа. Мама говорит, лишние комплименты — как драконы, в том смысле, что их не бывает, а не в том, что они плюются огнём и крадут принцесс.

Костыли грохнулись на плитку.

— Я не бомж, ты не думай, — мужчина смущённо рассматривал упавшие костыли.

Арсений привстал, посматривая на бомжа. Лежать в луже становилось холодновато.

— Куда пошёл! Развалятся же! Я того… сторож! А ну стой! 

— Так «стой» или «иди»?

— Чего ты хамишь? Я не пьяненький, ты не подумай. 

— Я быстро встану, оглянуться не успеете. 

— Стой! 

— Я хочу не лежать в луже, поэтому встаю. 

— Ты встань и стой, тебе говорят! Ты по-русски понимаешь? Мне кажется, я тебя где-то видел, хочу посмотреть, не тяжело же постоять, пацан?

— «Пацан встал», — Арсений подал костыли и замер, сам рассматривая мужчину. Точно, ровесник его отца. Какие же люди бывают разные. 

— Не, не вспомнил, наверное, пьяненький был.

— Тогда пацан пошёл.

Арсений бездумно отряхнул спину, посмотрел на почерневшие руки и решил, что на автобусе домой не поедет. Переключился на забор, который оказался не таким уж и низким. Арсений примерился и так и эдак. Как он вообще сюда запрыгнул?

Зазвонил телефон — мама волновалась. Арсений посмотрел на время — он говорил, что будет дома пять минут назад — и сбросил звонок. Бомж не двинулся с места. Что-то в нём всё-таки смущало. Во всём чёрном, на этот раз чистом. Глаза заплывшие, щёки гладкие, лицо серое. Где бреются бомжи?

— Смотри-ка, с гаджетом уже ходит. Сейчас все с гаджетами.  Ты иди-иди давай отсюда. Дружкам передай, чтобы не шастали сюда, то есть куда не просят пусть не ходят, а то… Не дело это — шастать. Особенно здесь, в святыне! Посмотри, какая романтика.

Арсений обернулся на заброшку. Фактурная крапинка разложения по всему телу. Красивый особнячок, нежно-розовый, как весенние цветы. Всего один балкон ещё не сполз на землю, торчат кости колонн, лепнина отодрана, потолок провалился. Два этажа. «За что?» на фасаде, прожектор солнца бьёт в незаколоченное окно с распахнутыми ставнями.

Развалины, мусор.

Бомж сполз по забору и сел на кучу строительного мусора. Всё-таки балансировать на одной ноге — испытание. Арсению хотелось, чтобы ему стало жаль мужчину, но всё не выходило что-то почувствовать. 

— Тут святое — школа! Не абы какая школа — для одарённых. Папаня мой тут учился, вот он гений, он одарённый. Не помер бы — знаешь, как я жил бы сейчас, а?

Арсений двинулся к дверям заброшки, бомж продолжал рассуждать сам с собой: 

— Хотя я и сейчас по-человечески живу, с работой я, а не абы кто. Охранник, говорят, из меня вот такой, как ты меня видишь, такой я и есть. Вот такие делишки. Ну а что? Сказали сидеть, вот и сижу, денюжку получаю. Работа не пыльная, детей туда-сюда гоняю без особого на то интереса. Хотя кого я обманываю, молодёжь такая пошла, что сам бог велел шпыня… уть? Погнать. Борзые слишком. Папаня таких в кулаке держал. А всё почему? Пацан, слушаешь? 

— Ага, очень внимательно, — Арсений рассматривал внутренности особняка через распахнутую дверь. 

Искусственного света внутри не было, но пол на втором этаже частями прогнил, поэтому остатки вечернего света, протекая сквозь ребристый потолок, подсветили следы отодранных батарей и горы строительного мусора. Арсений вздрогнул, с дальней стены блеснули бледные пятна лиц. Он прижал руку к забившемуся в горле сердцу и сделал пару шагов назад. С каждой минутой «овечерения» ли́ца растворялись в мороке, но то, что кое-где мусор на полу расчищен и проступает чёткая тропинка в их сторону, Арсений рассмотрел отчётливо. Разом заболели все синяки и порезы.

Никакой романтики. Жутко до одурения. 

Да же?

— Ну так вот. Всё потому, что об-ра-зо-ва-ния нет. Неучи. Вот старшее поколение, оно другое было совсем. Папаня мой… Эй, пацан, ты куда пошёл? А ну стой! Обратно! Я тут охранник или кто?!

— Вот только не говорите, что сами внутрь зайти не хотите, — голос Арсения трясся от увиденного, но он списал это на вечерний холод.

— Хочу, но…

— Ну пойдёмте тогда.

— Я туда не ходец.

— Тогда я один пошёл, — Арсений не сдвинулся с места, ожидая, что «охранник» его остановит. Тот честно попытался, но для этого следовало сперва выпрямиться во весь рост, что с одной ногой и вновь свалившимися костылями у него никак не выходило. 

Арсений с облегчением припустил от гостеприимных дверей заброшки и помог ему встать.

— Пацан, у тебя паспорт есть уже?

— Нет, откуда? — Арсений озадачился. 

«Охранник» совсем не умел определять возраст. 

Ответ Арсения он не услышал. 

— Так и не скажешь, кто маленький, а кто уже лоб. Дружкам твоим годков сколько-то? Ладно, это я к чему: пока тебя точно не посадят, с четырнадцати сажают, когда паспорт есть. Точно я не совсем знаю, но слышал, что вроде так, кароче. К чему это я? А, да. Не лазь на охраняемую территорию, посадят тебя за это. Мне туда можно ходить, я охранник, а тебя посадят.

— Вы же вроде туда «не ходец», забыли?

— Это алкоголики всё забывают! А я не алкоголик, я выпиваю маленько. Всё помню, всех помню. 

— У вас это… жизнь тяжёлая.

— А ты меня не подъёбывай, пацан. Я пьяненький был. Ой, пардон, не сдержался. Ты не ругайся, как я, я взрослый, мне можно. Ты же меня в автобус сажал? Всё я помню. Иди давай, пока я добрый, вон там проход, через забор не лазь. Вообще сюда больше не лазь, малой ещё. И я охранник, я не бомж, понял?!

Арсений вышел обратно на проспект через проход, который показал мужчина. Рассматривая довольных прохожих в свете уличных фонарей, он задумался, что «жутко» может означать не только страшно, но и «страшно интересно». Телефон зазвонил снова. 

— Да, пап. Был с другом… Дальше не хочу рассказывать, иначе придётся лгать. Мне очень стыдно. Да, обсудим. Да, да, да. Нет. Ага. Я тебя плохо слышу, тут стару… бабушка поёт. Можешь попросить маму меня забрать, пожалуйста?

В школе Рома предпочёл делать вид, что они не знакомы. Арсений полностью его поддержал. 

Четыре, но это не четверг, а пятница

В последнюю пятницу ноября бассейн «Надежда» закрылся на ремонт. Вместо плавания после уроков приходилось в два раза больше бегать вокруг школы. Это была плохая новость.

Провожая Арсения на занятия, родители сказали, что с этой пятницы застолья наконец продолжатся. Это была хорошая новость. Настолько хорошая, что он не смог сдержать радости и каждую перемену, а потом всю пробежку хвастался Семёну. 

Пока не было гостей, родители заказывали пятничный пир в столовой у дома. Пиром он был только для котов у мусорных контейнеров, которым по-тихому скармливали остатки еды мама или Арсений. Он скучал по суете, волнительному ожиданию новых знакомств и запаху то аппетитной, то подгоревшей, но настоящей еды. Вчера ему вовсе пришлось ужинать бутербродами — родители весь вечер провели у телевизора, смотря новости и вздыхая о каком-то «кастре»-костре. Арсений кряхтел, сопел, жевал сухой хлеб, обиделся, захотел всех обмануть и растянуть «час познания» у компьютера на два, а то и на три, но поддался совести. 

Сейчас он радовался, что сдержался. Вдруг родители отменили бы гостей, а он так их ждал! Сначала посмотреть, кого там родители приведут, а потом и Семёна можно позвать.

Семён уже распланировал свой визит: «Расскажу твоей маме про наш новый комикс!» Арсений понимал, что мама от Семёна будет в восторге, но звать кого-то сам пока боялся. Сегодня ждали папину коллегу с новой работы. 

Гостья не понравился ему с порога. Она носила поэтичное имя София и других достоинств не имела. В женском колледже, где теперь преподавал папа, София работала то ли воспитательницей, то ли ещё кем-то интуитивно противным. Это была ровесница его бабушки, в безразмерном платье, от которой пахло смесью чего-то кислого, заплесневевшего и табачного. На Арсения она смотрела как на противного ребёнка, которому почему-то разрешили разговаривать со старшими. 

Ужин она открыла критикой неестественного цвета карри, продолжила обсуждением нездорового желудка, а добила обсуждением каждой воспитанницы колледжа. После поимённого перечисления всех проступков и недостатков она переключилась на внешний вид каждой девочки. Прошлась по грязи под ногтями. Арсений спрятал руки под стол. Неглаженому тряпью вместо одежды. Арсений сглотнул. Особое внимание уделила каждой непричёсанной блондинистой голове. Арсений порадовался, что он не девочка и тем более не блондинка. Папины попытки возразить, что всё с девочками в порядке, были встречены холодным молчанием. С последней блондинкой иссякли и темы для обсуждения. 

Вместо слов на столе росли салфетки. В течение всего ужина гостья брала салфетку из пачки, вытирала ей чистый стол у своей тарелки, комкала и складывала рядом. Постепенно у её локтя образовалась мятая гора. Почти не дрогнувшим голосом Арсений отметил, что у неё получилось красиво, будто на их столе вырос сугроб. София в ответ отмахнулась и неловко сбросила сугроб на пол. Мама сказала, что уберёт всё после ужина, но София полезла под стол, кряхтя и извиняясь. Арсений не придумал, о чём ещё можно поговорить. Про ногти и блондинок он знал очень мало.

Огонёк беседы вспыхнул на излёте ужина, когда папа ушёл убирать тарелки. София, проводив его рассерженным взглядом, неожиданно разразилась тирадой про выход из зоны комфорта: 

— Мои-то прилипнут жопами к своим компьютерам, даром что компьютер один на всю школу, и трусятся, что его отберут! Я всем говорю: нужно выходить из своей зоны комфорта, особенно когда от этой зоны только жир на жопе! 

Арсений заёрзал на стуле. Мама, убеждённая домоседка, впервые за ужин заговорила:

— Чтобы выйти из зоны комфорта, сначала нужно в неё войти.

София в ответ скомкала салфетку.

Смотреть фильм она не осталась, есть пирог, который сама принесла, не стала. Ровно через час после прихода начала спешно собираться, в суете снова и снова сбрасывая салфетки со стола. На прощание она неловко взлохматила волосы Арсению и долго кланялась у двери его родителям. Когда дверь захлопнулась, вся семья выдохнула. 

— Ну что же.

— Могло быть и хуже. Ей нужно привыкнуть.

Привыкнуть?

Решили смотреть фильм одни. Арсений сразу лёг на ковёр лицом в пол и простонал соседям снизу что-то про испорченный вечер. Папа сходил на кухню и вернулся с пирогом и чаем с лавандой. Мама посмотрела на еду с сомнением.

— Надеюсь, ты нас не отравишь.

— Как знаешь. Арсений, хочешь?

Еду Арсений хотел всегда. 

Пирог Софии был сливовый, сверху украшенный плетёнкой и маленькими ягодами из теста. Домашний и очень вкусный. Удивлённая семья согласилась ничего не комментировать, приложить первого «Гарри Поттера» к растрёпанным нервам, а пирог — к несостоявшейся приятной беседе. 

Салфеток решили закупить побольше. 

Пять? Нет, вру, просто начался декабрь

Наступил декабрь. Бо́льшая часть их класса погрузилась в предновогоднюю самодеятельность. Семёна с его красивым голосом и дурашливым обаянием всё время пытались втащить в сценки то Дедом Морозом, то водяным, то Снегурочкой. Он отказывался и говорил, что боится сцены. Никто в страхи Семёна не верил, тем более никакой сцены в их физкультурном зале не было.

Арсений, напротив, всю сценическую суету очень любил, только никто его не звал. Да и, если подумать, вовсе он не хотел. И итоговые оценки скоро ставить будут, а это важнее. И погода не праздничная. Нисколько.

Когда стало особенно «нисколько», Арсений принялся методично сравнивать старый город с этим. На севере уже наверняка выпал снег, который принёс много света и цвета. От сильного мороза там казалось бы, что всё за окном немного подрагивает. Солнце выглянуло бы ненадолго, но эти пару часов ни единая туча не решалась бы его прикрыть. От интенсивности света появилось бы ощущение, что солнце уже греет как весной. 

Всё на севере насыщеннее, ярче. Небо — до рези в глазах голубое, а ночи — такого яркого и сияющего чёрного оттенка, что будто чёрная дыра над головой. Вытяни руки вверх — тебя засосёт в эту воронку. Будет крутить и вертеть всю дорогу, а совсем наверху ударит по колпачкам звёзд. Остановись и рассмотри небесную карту. По ней можно сверять путь. Ведь их, эти звёзды, как гвозди, вбили в чёрное-чёрное полотно длинной-длинной карты, а полотно растянули на миллионы километров пути. И ты летишь от одной звезды к другой, далеко и тягуче. По надёжной небесной конструкции, утягивая за собой молочно-белую ниточку созвездий.

Зима нового южного города тёплая, но хмурая. Ночи жалкие, дни пресные. Солнце скрывалось за плотным слоем тумана, весь день мог пройти, не задев и луча света. Небо прилипало к затылку мокрой склизкой массой, приходилось повсюду таскать его на голове. Под ногами хлюпало, вокруг подвывало, сверху капало. Всю зиму горожане ходили в пальто, самые замерзающие набрасывали на плечи лёгкий шарф. 

Арсений, у которого мёрзли уши, надевал пуховик, шапку, шерстяной шарф и капюшон. Капюшон приходилось снимать, чтобы перейти дорогу, потому что слои ткани мешали смотреть по сторонам. Беззаботные пальто горожан его возмущали. 

Больше всех возмущал Семён. Шапки он игнорировал, ходил в весенней куртке, летних джинсах и футболке. С рук ему это не сходило, поэтому он выпадал из школьной жизни, чтобы оттемпературить дома. Арсений осознавал, что теперь ему скучно проводить время одному. Мама говорила, что страх одиночества — черта тех, кто не является интеллектуально ищущим. Только глупым людям с собой бывает тоскливо.

Арсений думал в ответ, что маме, которая постоянно разговаривала с коллегами по ноутбуку, легко судить. Оттачивая аргументы в грядущем споре о страхе одиночества, он надевал морду гордого волка-одиночки, которому никто не нужен. Волк чувствовал опасность. Без защиты обаяния Семёна фауна может отыскать в себе излишки неизлитой желчи. Предпосылки для желчеметания предоставит Рома. Нужно быть готовым увернуться. 

Дорога к школе мешала интеллектуальным упражнениям. Пришлось сосредоточивать усилия на том, чтобы не упасть на мокром льду. К тому же наступили тяжёлые для очкариков времена: очки потели и затрудняли видимость. Волку-одиночке приходилось узнавать угрозу на нюх, параллельно балансируя руками и ногами.

Волк остановился. Что-то упало ему на нос. Волк снял капюшон, повозился, распутывая шарф, стянул шапку и расстегнул пуховик. На голую макушку мальчика падал лёгкий-лёгкий, как паутинка, снег. 

Снег переливался блёстками под ногами, складывался кучками на капотах спящих машин. Снежинки схватывались гранями и едва заметными срезами ложились на сердце. Слои слегка посеребрили ночь, ещё не успевшую подвинуться и дать утру больше места.

Он заскучал по дому ещё отчаяннее. Не по этому, где им втроём было очень тесно, не по кривым встречам с пироговой тёткой, не по злобе и ночному скрежету зубов, когда думается о новом дне. 

Мальчик надел шапку, шарф, капюшон и волчью шкуру обратно. Предстоял очередной долгий школьный день и одинокая пробежка вокруг «Надежды». 

На первый урок он опаздывал. Какое придумать оправдание, не знал. Не скажешь же, что слишком долго фотографировал искрящийся снег, а затем стирал нарисованные кем-то свастики на заснеженных капотах.

***

Арсению было страшно произносить вслух, что с каждый разом ему всё больше нравился проспект. Что приходил он туда уже не в поисках чего-то («кого-то»), а посмотреть на успокоительное течение людей. Страшно не просто так, а потому, что каждый раз, когда он хвастался миру, что сейчас ему хорошо и спокойно, что-то незамедлительно шло не так. Чаще всего шло навстречу с улыбкой узнавания. 

— А ты не дурак, хотя и на Семёна похож. Как от бомжа убежал? Костыль он тебе никуда не присунул? Сильно влетело?

— «Тэшку» не куплю, отстань, малышня. И он охранник, а не бомж.

— Чего, сдрузьяшкались уже? Да тебе всё равно не продадут. Мы не смертники туда ещё раз ходить. 

Второй мальчик достал конфету «Степ», со вкусом откусил и предложил Арсению оставшееся: 

— Ты всё-таки не трус. Не то что Ромыч. 

— Вы беспризорники? — Арсений голосом попытался заглушить заворчавший от запаха шоколада живот. 

Дети посмотрели на Арсения как на дурака, на свою хорошую чистую одежду и озадаченно поинтересовались, может, они ошиблись, и он всё-таки переодетый Семён. 

Теперь пять и кризис сюжета

К счастью, Семён не мог долго лежать на месте даже дома. Через пару дней его сопливый нос уже шнырял по школьным коридорам. Заглушив самые тяжёлые симптомы, он приходил заражать одноклассников, которые нисколько против того не возражали. Самые отчаянные подсаживались поближе, надеясь вкусить от пирога лафы. Лафы не случалось. Семён оказался удивительно незаразным. 

Разочаровав очередного кандидата на раздел бацилл, Семён полз на пробежку, держась то за горло, то за ухо. Бежал медленно и часто останавливаясь, собирая сопли в медицинскую маску («Мама сказала, чтобы я не смел заражать своего единственного умного друга»). О школе они во время пробежек не разговаривали, даже перестали жаловаться. Их волновали проблемы куда большего масштаба. Очередная глава их комикса испытывала кризис сюжета, который они вдвоём решили бы по-разному. Дело шло к конфликту авторских взглядов.

Во время одной из медленных сопливых пробежек они наткнулись на картину, разбившую их приятную рутину. На предпоследнем круге по полю у «Надежды» Семён резко остановился. Арсений, громко рассуждавший о том, насколько Спайдер Иерусалим похож на Хантера Томпсона (кумира мамы), чуть не сшиб его на асфальт. 

— Что там? Разве ты не согласен, что они и правда похожи?

— Смотри, Аничка опять до кого-то докопалась, орёт как громко. Ой, Арсений, 

а как ты здорово бежишь! Обычно за мной не угнаться. 

Арсений напрягся. Семён всегда скакал по темам как кузнечик, но сейчас перемена была резкой даже для него. Значит, его что-то очень задело, и он пытается это задавить. 

Аничка.

Аничка была одноклассницей, имя которой Арсений, к своему сожалению, хорошо запомнил. Хотя её он больше всего предпочёл бы забыть. Пусть лучше она бы приснилась в страшном сне. От кошмара можно проснуться, от реальности, где есть анички, увы, нет.

 «На пруде слышны удары валька по мокрому белью, и удары эти раздаются и разносятся как-то низом, вдоль по пруду. Слышны смех и говор и плесканье купающихся», — прогундосил где-то внутри Толстой.

Вроде бы ничего жуткого и даже необычного в ней нет. Анички всегда выглядят безобидно. Мерзкая одноклассница, малявка-ровесница, ему всего по локоть. Такая есть в каждой школе: поросячье сморщенное личико, жидкие белые волосёнки, писклявый и самодовольный голосок. Хочется ударить, но боишься прихлопнуть. Анички хитрые, они знают, что ими брезгуют. Анички умеют пользоваться своей омерзительностью, они наглые и притягивают людей, которые тоже хотят быть такими, но стесняются. 

Аничка была главной зачинательницей травли литератора и кураторшей травли младших учеников. Бесхитростные обзывательства она выстреливала бойко, многочисленная стая подхватывали их смело. Никаких оригинальных методов травли она не изобретала, пользовалась рабочей схемой сбивания слабых людей в кучу против одного неугодного. Схема работала безотказно: слабые получали иллюзию силы и превосходства, Аничка — иллюзию власти. Все вместе почти верили в иллюзию дружбы. Осенью стая достигла расцвета силы и утверждалась в новом статусе. 

В комиксе Арсений и Семён использовали Аничку как прообраз поломойки. У неё были жабьи губы и много прыщей. Поломойка шпионила за супергероями, чтобы сдать их штаб на Олимпе скелетам. Служили ей швабры с рыбьими глазами, которые без остановки хлестали пиво из горла. Получилось очень похоже. Для сходства с неповторимым оригиналом Арсений в «час познания» нашёл её профиль в интернете. Пролистал фотографии, наткнулся на статус:

Мужчина выбирает женщину, с которой он захочет остаться, не по красоте, состоянию, стилю или шарму, он понимает, как обманчивы внешние признаки. 

Он долго корил себя за это, но не отказал себе в удовольствии мысленно дополнить: «Ведь ни красоты, ни шарма, ни стиля, ни других приятных внешних признаков, например красного топа, у тебя нет».

Затем он очистил историю поиска и пошёл мыться. Искать чьи-либо профили в соцсетях он себе запретил. Это провоцировало плохие сны в белёсых тонах, которые и так стали посещать его слишком часто.

Аничек, непреходящую шпану, в комиксах герой побеждает первыми, шутя демонстрируя свою силу. 

— Надо помочь… — Арсений пробормотал без особого желания. Теперь и он 

расслышал голос Анички. 

            Стая окружила жертву плотным кольцом, кричала что-то про жир и вырождение. Подлаивал Рома. Аничка кивком направляла общий крик из-за волчьих спин.

— К девочкам стыдно в разборки лезть… К тому же они разобрались уже! 

Смотри, расходятся.

— В следующий раз точно поможем…

Стая толкнула жертву, та отшатнулась и побежала. Мимо мальчиков пронеслось плачущее пятно ткани и волос, которое Арсений не узнал. Плохое зрение имеет свои достоинства. Чувство стыда шептало, что он не присматривался специально. Что, если из пятен и волос выступит девочка, которую он знает? Простить себе слабость будет не трудно, а невозможно.

Последний круг они бежать не стали. Вернулись в школу, где каждый в своих мыслях дожидался, когда его заберут домой. 

Шесть, и это снова пятница

София прочно обосновалась в их пятницах. Арсений пытался найти в этих встречах хоть что-то утешительное. Временным решением стала посуда, о которую можно было звенеть и вызванивать гостью из себя и дома пораньше. 

Всё к тому располагало, звало позвенеть, поклацать и пораздражать. По пятницам мама всегда доставала красивую дребезжащую посуду. Обычно Арсений старался не производить никаких лишних звуков, но тут ведь не откажешь госте в музыкальном сопровождении. После второго концерта ему дали понять, что это поведение не взрослого, а капризного ребёнка. Игру пришлось прекратить. 

Арсений обходными путями пытался выведать, отчего прервалась былое разнообразие гостей, но его родители на то и были родителями, что все обходные пути давно выучили. Интересоваться прямо Арсений не пытался. Ему казалось, что взрослые должны догадываться сами по намёкам и обрывкам информации. 

Смирившись, он даже начал находить извращённое удовольствие в тонком запахе подгнившего табака и снежным горам из салфеток. По мере роста расхода салфеток увеличивались и рассказы гостьи. Они узнали, кого София ненавидит, кого не любит, кого терпит. Ответов на свои рассказы она не ждала, можно было игнорировать любую информацию и не казаться невежливым. Задачу облегчала её манера речи. Говорила она с лёгким южным акцентом, на котором можно было сконцентрироваться и не вслушиваться в содержание. Рассказ о том, как её обидела товарка, а она наподдала ей половником, казался почти напевным. Округлые гласные сминали согласные, как пластилин. Почти мило. Почти песня. Почти разговор.

Цельный разговор у них складывался только о еде. София обладала поразительными вкусовыми рецепторами и могла дать точную оценку любому блюду. Как бы хорошо ни готовили родители, как бы ни старались сделать всё идеально, она всегда с точностью до минуты определяла, насколько они передержали или недодержали блюдо в духовке, где стоило умерить пыл с гвоздикой, а где добавить корицы. О своём таланте она говорила как о само собой разумеющемся. Как ни странно, готовку их семьи она не унижала и замечания делала достаточно мягко и только по просьбе папы.

Каждый раз, когда София говорила что-то необидное, папа искрился счастьем:

— Спасибо за драгоценные и вдохновенные идеи! Вы дали толчок для

дальнейшего развития моей мысли!

Арсений подозревал, что папа пропускал бо́льшую часть рассказа мимо ушей. София смущалась. Она и не подозревала, что может вдохновлять рассказом о вкусовых привычках приютских собак. 

У Софии были свои представления о вежливости. Все должны быть накормлены, и накормлены вкусно. Она никогда не приходила в гости с пустыми руками, всегда приносила с собой пирог. Шёл рождественский пост, а значит, пироги требовали особого искусства из меньшего сделать большее. София справлялась на ура. Мяса она не использовала, но рыбу в пирогах готовила так, что её ел даже Арсений. Каждый пирог был с новой начинкой, всегда сочный и вкусный. Арсений наловчился заедать ими и недовольство, и чувство вины за это недовольство. 

Однажды она принесла два пирога, вскользь заметив, что второй — чтобы помянуть сына. Пироги были такие вкусные, что не продержались до утра следующего дня. Последний кусок они с папой делили в ночи, столкнувшись у холодильника нос к носу. Утром на неодобрительный взгляд мамы сознавались виновато, но переглядывались понимающе. Мама сказала, что в следующее столкновение у холодильника она заберёт себе пирог целиком. 

Как-то раз, провожая Софию, папа задал ей какой-то негромкий вопрос. София, которая в это время натягивала ботинок на опухшую ногу, застыла и простояла с ботинком в руке не меньше минуты. Она всегда обувалась стоя. 

Заинтересованный Арсений подошёл поближе, чтобы послушать, о чём они говорят.

— Знаешь… Всё, что могла сказать про него, я тебе сказала. В первый твой 

день здесь сказала. Тебя увидела и поняла, что молчать не надо. Похож ты на своего отца очень, я сразу узнала тебя. Паршивцем жил твой отец, паршивцем и помер. Не лезь туда, не лезь. Нечем мне тебя порадовать. Он хотел войти обратно в режим, извиниться и вернуть всё, как было, но после всего, что он сделал, лучше бы вышел в окно, да простит меня Господь.

София продолжала рано уходить, не задерживаясь на фильм физически, но дух её оставался с ними ещё надолго. Все видели, как за ней закрывалась дверь, но сомневались, не нырнула ли она обратно, пока никто не видел. Арсений искал, нет ли её в шкафах и под столом, но так ни разу не нашёл. 

Во всём был виноват осадок разговора, ещё долго не покидающий квартиру. Арсений проветривал квартиру, но это был аромат, который чувствуешь не носом, а нутром. Они честно пробовали смотреть фильм, чтобы отбить послевкусие, но за перевариванием собственных мыслей уследить за мыслеварением других героев было довольно тяжело.

***

— А какие твои родители?

Семён спрашивал радостно, без смущения, характерного для их возраста, — он вообще мало чего стеснялся. 

Арсений задумался. Он всегда подходил к семье с исследовательским интересом, но так и не придумал, как их описать. Его не устраивала обыденность: «Мой папа учитель в интернате, а мама — в университете». Он хотел передать их суть, постоянно следил за тем, как они реагируют, что говорят. Как же он опишет их в своей биографии? Оба очень умные, оба книжные черви, совы и домоседы с редкими всплесками безумной активности. Мама обожает дурные шутки и очень чувствительна к особенностям языка и речи. Папа очень вежливый со всеми вокруг. Иногда папа становится отцом. Когда отец забывает о броне сдержанности в комфортной обстановке и после приятного ужина, в нём просыпается наивный идеалист, который произносит возвышенные речи и, что более удивительно, искренне в них верит.

— Хорошие.

— Тогда они будут мне рады!

— Ещё как.

Семь, но на самом деле сегодня 9 декабря

Страхи учеников раскололи декабрь на до и после. Приятная леность, отличающая жизнь школы до, кончилась с приближением конца учебного полугодия. Близилось декабрьское родительское собрание с подведением итогов за четверть. Арсению бояться было почти нечего, а вот над Семёном сгущались тучи. Благодаря другу ему удалось подтянуться до троек, но, по его трезвому расчёту, от домашних пинков и нагоняев это бы его не спасло. 

Обоих беспокоила литература. «Этот» ни разу не спросил ни Семёна (уверился в его литературной несостоятельности), ни Арсения (боялся его после случая с орущим мобильником). Оценка за четверть представляла собой загадку-сюрприз того рода, что не хочется найти под ёлкой. 

«Этот» пытался научить их понимать стихи. О способах разбора стихотворений Арсений слушал очень внимательно. Он так заинтересовался, что даже пересел на первую пару, что грозило снижением школьного статуса. В его спину полетели бумажки-записки. Чаще всего от скучающего Семёна, который пересел следом за вторую парту к своей знакомой.

Сегодня Семёну было особенно скучно, в Арсения прилетели уже три записки с одинаковым текстом. Он отвечал только мычанием, поскольку был крайне занят самобичеванием. Перед ним лежал препарированный стих Сильвии Плат. 

Он попытался вспомнить, как стихотворение выглядело до разбора:

Злобой переполнена кухня. 

Картошка шипит всё злей и злей.

Ни одного окна. Как в павильоне Голливуда.

Дневной свет лампы дрожит, как мигрень. 

Текст в его тетради правильный, анализ основательный. Пять страниц убористым почерком, где каждое слово пояснено, обсосано и водружено на полочку. Стих, пять минут назад дышавший на его столе, разобран основательно, по размерам, стопам, рифмам. По косточкам или деталям лего. Прощально трепыхаются разделённые средства художественной выразительности. И сидит он. Убийца-очкарик, заучка-ботаник. Убийца всякого удовольствия. 

Хотелось спросить у литератора, что теперь ему с этим трупом делать. Тип рифмы, сравнение, лейтмотив депрессии. Котики, кухня, пляж, отношения. Труп стихотворения больше не дёргался, препарированная стопа не пришивалась обратно. 

Нет, Арсений был склонный к порядку педант, поэтому сам процесс расчленения доставил ему удовольствие. Он так хотел понять, почему от первого чтения перехватило дыхание, почему стих про несчастную любовь так больно резанул по сердцу. Он пролез в суть, он разобрал, он молодец. Но стих был на столе и мёртв, прочесть его с удовольствием больше не получалось, сердце не билось ни у него, ни у лежащей перед ним Плат. С котятами в руках и морскими водорослями в длинных и красивых, как он был уверен, волосах. Семён прервал его, когда Арсений пытался пересобрать из конечностей что-то живое. Ладно, хватит.

Арсений перевернул распечатку, чтобы не видеть свои записи (ещё его смущало, что он был не уверен в написании слова «депрессия»). Стих не оценил почти никто из одноклассников, все вокруг жужжали и не обращали внимания на то, что Арсений обернулся к Семёну поболтать. «Этот» целиком ушёл в свои записи. 

— У нас урок вообще-то, а ты бумажками бросаешься.

— Я там не понял ничего, там рифмы нет. Стих про картошку!

— Совсем не про картошку, перечитай. 

— Угу. Я придумал, что делать с литрой. С оценками то есть.

План Семёна был нехитрый — подойти узнать на большой перемене у «этого», что им сделать для хорошей оценки. Можно бы было спросить и прямо на уроке, но рейтинг популярности Арсения после одиноких дней без защиты Семёна и так пошатнулся. Общение с «этим» могло оказаться решающим толчком в пропасть подшучиваний.  

Между литературой и большой переменой стоял только фильм о природе родного края на старом телевизоре грозно-грузной русички-биологички. Просмотр фильма не умалял ни грозность, ни грузность учительницы, поэтому класс молчал. Можно было спокойно обдумать в тишине, как незаметно проскользнуть к «этому».

Так ничего и не придумав, они решили действовать по обстоятельствам. Обстоятельства были самые удачные. В классе литературы «этого» не оказалось. С облегчением и чувством выполненного долга они решили всё отложить на потом, но тут увидели его в коридоре. 

«Этот» прогуливался по этажу. С недавних пор у него явно появилась странная идея интеграции себя в школьную жизнь. Если раньше он отсиживался в учительском туалете или своём классе, то теперь занимался ежепеременным моционом по этажам. Менее толстым это его не сделало. Популярнее тоже. 

Ещё «этот» начал курить. Сигареты немного перебивали запах немытого тела и старой одежды, но сделали общий букет заметнее. Для достижения хоть какого-то положительного эффекта, по мнению школы, «этому» следовало чаще мыться. Или хотя бы просто мыться.

Помимо интенсивного шлейфа за ним вилась и более несносная идея — воспитывать молодёжь. Совершая ежепеременный моцион, он, трясясь от страха, подходил делать замечания первому попавшемуся школьнику.

 Арсений и Семён увидели его, когда он выговаривал младшекласснику, сматерившемуся особенно громко:

— Не говори «блядь», это бессмыслица, — здесь «этот» задумался, будто

припоминая цитату. Продолжил после паузы, схватив младшеклассника за руку,

чтобы не сбежал: — Ну и скажи, например, «ёлки тебе палки», или «эх ты, едондер пуп».

Малыш ничего не понял, вырвался и побежал прятаться в классе, зажимая нос пальцами. Литератор степенно прошествовал обратно к себе, лениво ведя в воздухе ладонями. Другому учителю свободное обращение с матом добавило бы очков популярности, но рейтинг «этого» не спасало ничто. Когда дверь за ним закрылась, около неё сразу образовалась группка мальчишек, пародирующих его удовлетворённую походку: каждый по очереди прошёлся до кабинета от бедра. У двери они поворачивались задницей и застывали в комичной позе, пока остальные аплодировали, заламывали руки и падали к ногам модели. Самые оригинальные целились в модель рогаткой. 

Арсению тоже стало очень смешно. Выглядела пантомима глупо до невозможности, но из-за этого было ещё смешнее. Бес веселья в голове запел: 

«Когда видишь достойного человека, трави, трави достойного человека!»

Он ударил себя по руке, чтобы бес замолчал.

— Кыш все! Семён, пойдём к «этому»… литератору.

— Сейчас? Ты гений, я тебе всегда говорю! «Этот» как раз напился крови от 

мелкого, он добрый, значит, просто так оценку поставит.

Пантомима была недовольна и прерываться не хотела. Особо смелая модель из их класса пропела, вытянув губы будто для поцелуя:

— К любимому на свидание спешите? В губы целоваться?

— Ну не с вами же целоваться! — Арсений рассердился. Он остановился и злобно 

уставился в глаза первому попавшемуся мальчику. Тот сглотнул, но не испугался. Вокруг было много товарищей, мальчику нельзя потерять лицо. 

Идиоты, даже здесь мыслят узко и в меру своей испорченности. Им-то, наверное, перед родителями не краснеть за оценку! Их родители привыкли, что они дураки! 

Больше Арсению не было смешно. Хотелось врезать модели прямо по выпяченным губам. Семён с очаровательной улыбкой дал лёгкого пинка одному, растолкал остальных и прошёл в кабинет. Арсений протолкнулся следом.

Литератор стоял в дальнем углу, лицом к окну. 

— Владимир Владимыч!

«Этот» обернулся. Ладони белели на пунцовой рубашке. Он был красный как рак и слегка подрагивал. Кабинет пропах потом загнанного животного.

— Чего вам, мальчики?

Арсений замялся. «Этот» был какой-то странный. Даже страннее обычного. Он с ужасом осознал, что литератор слышал каждое слово, каждый звук пантомимщиков. Фанерная дверь класса от улюлюкания не спасала. Дети за дверью, раздраконенные тем, что им помешали, кричали всё громче и громче, вкладывая все свои творческие амбиции в каждую фразу. Чтобы расслышать все варианты слова «гомосексуал», не требовалось прикладывать никаких особых усилий. 

— Мы бы хотели… — Арсений попытался перекричать гвалт.

Да они там сосаться начали уже!

— То есть… 

Не мешай процессу!

— Спросить с Семёном хотели… — Арсений оглянулся на друга, но тот застыл 

на месте, не понимая, как успокоить «этого», дрожь которого усилилась.

Даже они так быстро не смогли бы! Там это… поработать сначала надо!

— Скоро конец четверти…

А ты знаток, что ли, чё там куда? Тили-тили-тесто-о!

— Вот мы и…

Ромыч, чё там дальше поют?

— Собрание, опять же, скоро… — Семён попытался перекричать Рому за дверью. 

Жених и жених, бля!

— Семён, подожди секунду. Простите, Владимир Владимирович, я сейчас.

Ты чё, попу не разработал, красавчик?

Арсений не думал. Он аккуратно повернул ручку двери, чтобы та вовремя открылась, разбежался и изо всех сил толкнул дверь. Из-за неё послышались крики и стоны. 

Он так хотел услышать хруст разламывающихся черепов, но модели успели вовремя отбежать. Досталось только двум самым наглым, которые кричали практически в дверную щель, но и тех дверь просто свалила на землю. Мелькали спины. 

— Семён, не таращь глаза, им полезно. Владимир Владимирович, мы насчёт 

оценок за четверть пришли. Как нам заработать пятёрки?

***

Благодарный «этот» сказал, что для хорошей оценки за четверть им нужно сделать доклад о самой любимой книге. Для отличной — рассказать о двух. На прощанье он показал им трясущийся большой палец.

Семён прыгал по этому поводу неделю. Выше тройки по литературе у него ещё никогда не было.

Затем он понял, что ему придётся прочитать целую книгу.

— Ты что, ни одной в жизни не прочёл?

— Ну…

— Вот это да. Ты удивляешь меня, Семён. Это редкость.

— Ну!

Чёрт-те что и бантик сверху

«Литературный» успех дал Арсению горстку уверенности в собственном бесстрашии. Воскресным утром, вооружившись фонариком и рогаткой, он предупредил родителей, что сегодня будет попозже. Впервые вес рогатки в кармане насыпал в душу чуточку больше уверенности, чем раздражения. 

Он физически ощущал, как песок из горстки утекает из пальцев с каждым новым шагом в сторону заброшки. У забора его не осталось вовсе. 

Светило умеренно-серое солнце, редкие прохожие шли медленнее обычного, ещё не проснувшись от выходного сна. Ночью прошёл дождь, улицы не успели просохнуть. Арсений зачерпнул пальцами грязь и нарисовал на заборе заброшки человечка с волосами-волнами. Подумал немного и приделал человечку рога, а над ними — солнце. Рожица человечка вышла пугающей. 

Арсений несмело посмотрел на здание над забором.

Срочно! Срочно! Всем постам! Пункт 4 теории о флоре и фауне! Предварительная подготовка.

Арсений решил сперва проверить, что «охранника» нет на месте, хотя и так знал, что они с воющей старухой глазеют на прохожих. Он хорошо выучил расписание жителей проспекта, по воскресеньям у «охранника» точно «выходной», когда он не слезает с воющей скамейки. Но. Предварительная подготовка — вот что важно. Бледные, как смерть, лица могут и подождать немного. Куда им спешить, они давно умерли. Он сглотнул.

«Охранник» тёр глаза, как будто в них утёк весь песок Арсения. 

— Глаза чешутся, как будто черви лазают…

— Пить меньше надо. Горло у тебя не болит? У меня ноет, аж зубы сводит. Вчера утром лежала и думала: всё, не встану. Розочкой растёрлась, не знаю — правильно не правильно. Нормально. 

«Охранник» сделал глоток из банки, завёрнутой в пакет, и протянул её воющей старухе. 

— Не пью я. Тебе тоже не советую, а то до моего возраста не доживёшь. 

— Врёшь ты всё, подруга. Присочиняешь.

Воющая старуха посмотрела на протянутую банку и попробовала ещё раз:

— Работа у меня сегодня. Ученица приходит наконец, будем шить юбку солнце. Денюжку принесёт, вкусного на рынке куплю. 

— Когда это работа тебя останавливала, старая ты обманщица, — «охранник» сделал большой глоток. — Ученица-ученица… Эта ученица — моя ровесница, а всё ученица. Делом ей надо заняться, а не шитьё устраивать, — охранник рыгнул, — пардоньте. 

— Каким, например?

— Чтобы де-еньги приносило.

— Это ты мне гришь, родненький? Давай свою бутылку, так уж и быть, немношко и можно.

Арсений посмотрел на то, как воющая старуха допивает до дна, кряхтит и хрипит, распеваясь без микрофона. Бледные лица в заброшенном особняке показались не такой плохой компанией.  

***

Грязь на заборе высохла, человечек отошёл слоями, едва угадывались только рога. Арсений сухим пальцем провёл по следу рисунка крест и тут же перелез через забор. Ждать было нечего.

При солнечном свете, пусть и достаточно хилом, внутренности заброшки казались скорее печальными, чем страшными. Арсений сделал пару шагов по вычищенной от мусора тропинке холла. На удивление мало граффити, «охранник» хорошо выполнял свою работу. Арсений заставил себя посмотреть в сторону лиц. «Стена почёта» из нарисованных портретов в три ряда. Как он и подозревал. Скорее всего, лучшие ученики или преподаватели школы. Нормально разглядеть Арсений не сумел, потому что пробежал этот участок пути, зажмурившись.  

Поход к стене лиц на ближнее расстояние он отложил на самый конец визита. Никуда они от него не разбегутся, босса надо проходить в конце квеста.

Холл, вильнув влево, вёл в длинный коридор с дверьми кабинетов по обеим сторонам, упиравшийся в лестницу на второй этаж. Лестницу было видно из-за раскачивающейся на соплях двери. Дверь противно поскрипывала. 

В эту часть здания доходило значительно меньше света. Арсений остановился, выбирая между лестницей или кабинетами. За спиной послышались шепотки. Он прыжком развернулся, аккуратно выглянул из-за угла на стену лиц. Ничего. Никого. Тихо. Дверь только скрипит. Противно.

Он сжал руками горло, чтобы перекрыть кран крика, и мягко шёл с носка на пятку вперёд, рассматривая кабинеты. Какие-то были заколочены, какие-то заколочены наивно, с наполовину отодранными досками. Сквозь проёмы и дыры можно было рассмотреть всё, что внутри. 

Из некоторых кабинетов вынесли всё плохо прибитое, другие, напротив, доверху завалило школьным мусором: тетрадями, игрушками, кусками шкафов и другими неопознанными частями. В отдельный кабинет снесли все сигареты, осколки, битые бутылки и использованные баллончики краски. 

Граффити вновь старательно отмыты или затёрты.

Облака перекрывали хилый дневной свет, мусор и обломки подрагивали и мерцали. Арсений достал фонарик.

Он повернулся к предпоследней комнате перед лестницей, внимательно подсветил все углы, сунул руку в зияющую пустоту и не глядя вытянул драный дневник — школьную тетрадку. Девчоночьим почерком перечислялись любимые группы («Кино», «Наутилус Помпилиус», Scorpions, Бон Жжови — где-то с газетными вырезками портретов), актёры и любимые одноклассники. 

Отдельные страницы были исписаны текстами песен, которые Арсений не знал. Странички разрисованы сердечками, одеждой и глазами с длинными-длинными ресницами. Он пролистал дневник до конца, вляпался во что-то липкое и забросил обратно. 

Здесь же сохранилась единственная зелёная доска с нарисованной мелом Солнечной системой и котами в космосе. Арсений внутренне поаплодировал художнику. Кто-то достаточно высокий или ловкий смог перелезть через доски, чтобы реализовать художественный талант. Он привстал на цыпочки и подсветил верх досок — дерево впитало бурые пятна. 

Арсений сглотнул. 

Дверь в последний кабинет была аккуратно прикрыта. Его потряхивало, но на улице стемнело совсем немного: примерно до обморока, а не до сердечного приступа. Поэтому не пойти дальше было бы трусостью. 

Арсений засомневался. 

За спиной хихикнуло, Арсений одним движением запрыгнул внутрь и захлопнул за собой дверь. Очки больно подпрыгнули на носу. Он досчитал до трёх и открыл глаза.

Горели две лампы на батарейках. Крепкий потолок без единой дыры. Вымыт и укреплён пол, в углу аккуратные кучки вещей на целых досках. 

В комнате не было никаких обломков, всё вычищено и тщательно разложено, но не по-военному, а немного по-женски, когда все вещи, сгруппированные по размеру, находят свой угол. Стены побелены по уровню роста взрослого мужчины, неровно, но с любовью. Арсений подошёл ближе к единственным нетронутым граффити во всю стену: «Смерть трусам». Неуловимо знакомым почерком. Арсений сделал отметку в голове: подумать об этом позднее.

В кабинете было почти уютно. Здесь точно жили.

У одной из стен, свободной от досок и вещей, выстроились несколько рядов пива и водки. Арсений поморщился и подошёл к доскам, осмотрел одежду и бытовые вещи, поднял мутное зеркало, побултыхал своим отражением и положил зеркало обратно. Поднял ещё одну доску, рассмотрел отражение в тазе воды под ней, сравнил с зеркалом. Подержал в руках бритву, провёл ей в воздухе у горла. Нашёл запасные костыли. 

Так вот где бреется «охранник». 

Тоже мне охранник. Бомж, как он есть. Про одарённого папу, который здесь учился, тоже наверняка выдумал.

За дверью тяжело протопали. Арсений выронил бритву в таз и замер. Положил руку на сердце, успокаивая тяжёлые «бум-бум», достал бритву из таза, вытер пальцы о пуховик и решил быть храбрым мальчиком. 

В коридоре никого не было. Арсений аккуратно закрыл за собой дверь кабинета и почувствовал влагу на пальцах. Опять порезался, на этот раз чужой бритвой. 

Мальчик-болванчик. 

Раздражённый своей слабохарактерностью, Арсений решительно поднялся на второй этаж. 

Последних всполохов дневного света хватило, чтобы ненадолго ослепить Арсения после тьмы лестничной клетки. Он потёр глаза руками, оставив пятнышко крови на очках. Больше половины пола прогнило и просело, но распахнутое окно впереди гостеприимно хлопало ставнями. Арсения неутолимо тянуло выглянуть из него на проспект.

Он сделал пару шагов, припоминая детскую книжку про Север. Кажется, по льду нужно ползти на четвереньках, чтобы распределить свой вес. Чем дырявый пол хуже? Распахнутое окно по диагонали прорезала пикирующая ворона. Арсений, который в этот момент перемещал вес, чтобы спуститься на четвереньки, почувствовал порыв ветра, проходящий по ногам. 

Всё в мире замедлилось. В ногу вгрызлись собаки, по руке прошлись хлыстом, ворона каркнула. 

Он провалился одной ногой в сгнивший пол и чуть не ушёл туда весь, чудом уцепившись локтями и оставшейся ногой. 

Вообще-то Арсений ворон любил. Но всегда веселившее его карканье в данный момент принесло не радость, а боль в битых рёбрах.

***

Он тянул и тянул, тянул и тянул левую ногу, набивая ладони занозами, но сил, чтобы поднять тело и вытащить ногу не хватало. Неизвестно, сколько бы Арсений проторчал одноногим на втором этаже заброшенного здания, если бы не хохот и топот на лестнице.

— Всё-таки ты дурак!

— Чего, напугался, а? Трус!

Вдоволь насладившись зрелищем висящего Арсения, дети с «тэшкой» скатились с лестницы на первый этаж.

— Беспризорники! 

— Ха-ха! Вот дурак!

— Так это они хихикали и топали у меня за спиной… Надеюсь, хотя бы без Ромы. Хотя он бы и не пришёл сюда. Трус. Трус!

— Кто трус?

— Толстой, кто ещё! Ну не ты же, придурок одноногий!

Чужой смех наполнил его силой чистой фауны. Он вырвал ногу из пола вместе с балкой, спикировал на первый этаж, не видя перед собой страха, препятствий, да и вообще ничего, прокатился по коридору, рвал куски досок, ища поганых деток по кабинетам. Их не было. Приступ ярости утих, Арсений остановился и прислушался. 

Дурак, что ты с ними сделаешь? Они же мелкие.

Смерть трусам!

 Из двери кабинета «охранника» донёсся смех. Арсений решил быть спокойным и разумным и зашёл внутрь. Застыл. Дети плевали в таз, но, увидев Арсения, с хохотом пробежали мимо, толкнув его в дверях. 

Арсений не удержался и успел слабо толкнуть в ответ, но гнаться за ними не стал. Он рассматривал ряды бутылок, с которыми что-то было не так. Немного другой порядок, и цвет подозрительный. Арсений не был специалистом по цвету алкоголя, в его семье не пили ничего крепче кефира, но уж слишком подозрительно ржала разбегающаяся банда. Пиво, кажется, и должно быть жёлтым, а вот водка? Борясь с отвращением, он попробовал открыть крышку, которая отошла от одного движения. 

Он попытался вызвать на помощь ярость, но её ни капельки не осталось. С пустотой внутри он поднял таз и, покачиваясь, понёс выливать воду. Прошёлся мимо кабинетов, вернулся в холл, посмотрел в сторону лиц. Страха внутри не было, несмотря на то, что солнце погасло окончательно. 

За что этому городу солнце? 

Он поочерёдно дотащил таз и все бутылки к стене лиц и вылил в одну зловонную лужу прямо под ней. Выносить всё во дворик показалось неуместным, он уже пролил часть жидкости на брюки. Бутылки всё не кончались.

Отметил в уме вонь и пожалел, что не вылил всё в один из кабинетов или не бросил это дело, чтобы бомж разбирался сам. Унёс таз и пустые бутылки обратно в комнату. Вернулся к стене лиц, в темноте прощупывая дорогу фонариком. Ноги волочились по полу, мешая осколки с древесной крошкой. 

Заляпанные кровью очки мешали рассмотреть стену лиц подробнее. Арсений снял очки, потянулся вперёд, поскользнулся и снова упал, локтём всколыхнув лужу. Смех растворился за стенами заброшки. Теперь он точно один. 

Арсений приподнялся, снял разбившиеся очки и упёрся глазами в Стену почёта. Ресницы слиплись, лица на стене дрожали и смазывались. Казалось, что это губы нарисованных лиц трясутся от смеха. Ну уж нет. Арсений встал, засунул очки в карман и достал рогатку. Фонарик грохнулся на пол, пока Арсений лупил по стене рогаткой. Ему хотелось громко ругаться, но вместо этого он шептал проклятия, какие только мог придумать, сквозь сжатые губы. 

Он почти уткнулся лбом в холодную стену и замер.

Остановило его знакомое имя. Рогатка выскользнула из уставших пальцев. Он надел очки обратно. Мир за разбитым стеклом причудливо раскалывался на кусочки. Перед ним кусками собрался портрет, судя по подписи, Софии Гогуа. От Софии осталась улыбка, тяжёлый овал лица и густые брови. Глаза и нос Арсений содрал рогаткой. 

Он поднял фонарик, разглядывая улыбку, затем ещё выше, в поисках обозначений. Стена лиц запечатлела лучших учителей школы для одарённых детей. 

Что ж. 

Арсений поводил фонариком туда-сюда по подранным, исцарапанным лицам, но быстро понял, что не только убитые очки, но и внутреннее отторжение не даёт ему сфокусироваться на портретах. Отступил на шаг, задел ногой забытую бутылку. Бутылка звякнула о замерзающую лужу. Потекла жидкость.

Сердце бухнуло и насытило кровь страхом. Арсений выбежал наружу. 

***

Повернувшись к старой доброй подмышке атланта, он из-за плеча смотрел, как по другой стороне проспекта идёт девочка в красном топе. Очков у него, считай, не было, как и её красного топа — Арсений вообще сомневался, что увидит его ещё когда-нибудь, ведь девочки больше не танцевали — но её легко было узнать по мешку на спине и курсу на бутики. 

Вдруг из мешка выпал кусок, кажется, ткани. Она наклонилась поднять ткань, Арсений сузил глаза, присматриваясь, и тут обзор перегородил мужчина. 

— Ты чего здесь делаешь?

Арсений вскрикнул. 

— Кричать зачем? 

Арсений удивился, как он не услышал стука костылей подошедшего к нему «охранника».

— Я к вам… Ох, боже. Пришёл. 

— Зачем?

— В гости? — с сомнением произнёс Арсений.

— Тогда ладно. Это ты молодец! А я грозный, да? Ну что, вряд ли кто явится сюда после моего грозного вида, а? — бомж выпятил грудь. — Пошли, старухе моей привет скажешь лучше. Она любит внимание молодых.

Смерть трусам.

Арсений с разбитыми очками и расшатанными нервами доковылял вместе с бомжом на привычную скамейку. Из носа потекло.  

— Пацан, а чего ты грязный-то такой? На бомжа похож.

Шансоньет-ка — заведённая юла!

Арсений рукавом вытер нос. Воющая старуха посмотрела на него и сменила песню:

Она не твоя — как глоток вина, так тебя она выпивает.

Она не твоя — ты играешь с ней, а она с тобой…

Она допела, Арсений попытался сесть. 

— Мелочь, не садись на мою скамейку, ты грязный, как чушка, — воющая старуха принюхалась, — и воняешь, как помойка.

— Вам как больше нравится: «воющая старуха» или «поющая бабушка»? Как, по вашему мнению, лучше?

Воющая старуха попыталась гордо выпрямить спину и крякнула:

— Никакого мнения БЫТЬ, — она подпрыгнула на скамейке и потрясла кулаком и микрофоном, — не может. Какое у нас мнение… Всё равно сделают, как надо власти, — она замерла, осмыслила фразу Арсения и выдала продолжение: — Во даёшь, пацан! А не наглец ли ты?

Арсений проглотил ком в горле и подавился: 

— Нет, но хотел бы очень сильно. 

— Что хотел-то? Ничего не поняла. Вроде большой, а говоришь не по-людски. Мамка не научила, что ли… Ты чей вообще? 

Арсений больше не мог сдерживаться.

— Пацан? Ой. Эй! Мальчик, ты чего плачешь? Не плачь, давай лучше споём, а?

***

— Алло, мам, я уже дома, слышишь — воду включил? Можете не спешить из кино, я сегодня пораньше лягу спать. Да, поел. Нет, не продуло, просто пить хочу. Очень вкусно, скажите столовой спасибо. Извини, плохая шутка. Ма-ам? Я только… очки разбил. Не подскажешь, где старые лежат? Да, те уродские. Нет, новых не нужно, потерплю. Ага. Я тоже.

***

Конец четверти казался как никогда близким, всем хотелось праздника и радости, а не примеров и упражнений. Родительское собрание было позади, нужные попы были набиты, поощрительные подарки получены. Работать дальше было незачем.

Чувствовал бесполезность попыток введения знаний в головы весь учебный состав. Все ощущали сгущающуюся атмосферу почти-последней-недели-перед-каникулами. Для понимания момента достаточно было быть здравомыслящим взрослым. Учитель по литературе им не был. После истории с дверью и Арсением он несколько ободрился и вновь пытался рассказывать о литературе так, будто она интересовала кого-то кроме него и нескольких фриков. Арсению было стыдно вспоминать про свой «успех», оттого сносить ободрение «этого», напоминавшее Арсению об «успехах» на заброшке, было ещё тяжелее.  

Теперь «этот» часто обращался к Арсению и к Семёну на уроках. Чаще он разговаривал только с их девочками-соседками. Так копилка знаний лукавого Арсения о школе, которым он позволял отложиться в памяти, пополнилась двумя одноклассницами. Первая — соседка Семёна по парте, с которой он дружил с садика, Глаша. Когда Арсению нужно было побыть одному, Семён чаще всего ходил скакать рядом с ней. Глаша была той кудрявой девочкой, иногда читавшей на подоконнике. И возможно, ещё одной Глашей с камерой, о которой, как и обо всём связанном с проспектом, Арсений старательно забыл. 

Вторую, которая сидела с Арсением, он знал только по фамилии Абаева — так её постоянно одёргивали учителя, когда она витала в облаках на уроках. 

Абаева была хорошей соседкой. Крупная, красивая, с волнистыми длинными волосами, которые к последнему уроку превращались в пушистый куст. И никогда не разговаривающая с Арсением, поэтому не нужно было вымучивать ответы. Способ коммуникации у неё был другой, необычный, но очень милый. Когда Арсений раскладывал руки по парте слишком широко, она ложилась на ближнюю руку щекой. В первый раз он опешил и не знал, что сказать. Она полежала минуту и как ни в чём не бывало поднялась. Укладывалась она совсем краешком лица, скорее обозначая телесный контакт, не перенося никакого веса на локоть. Пушистые волосы, от которых приятно пахло мятным шампунем, скрывали место приземления от других детей. Иногда она легко касалась его кожи ресницами. От этого ему позорно хотелось пищать. Это была… ситуация для двоих, к которой он не был готов. В книгах герои обычно разговаривали или на худой конец обменивались многозначительными взглядами. 

Уж точно не давились вопросом и не задыхались, когда пытались узнать хотя бы имя, а не фамилию! Особенно после того, что он натворил в заброш… Остановись, мозг, стоп. Забыл.

…И другим вопросом про красный топ в гардеробе и уроки танцев, после которого можно будет смело ставить крест на репутации Арсения, как и на его адекватности…

Арсения душила мысль, что она могла бы лежать и подольше. У него неплохая рука, он её даже надухарил немного, почему бы и не полежать. Да и сам он вроде… неплохой. Отчего же?

Скорее всего, по той же причине, почему он всё ещё ни с ней, ни о ней не заговорил. Потратив пару бессонных ночей на поиск решения, пожрав массу невысказанных попыток заговорить с ней, он решил не предпринимать никаких действий, не узнавать ничего нового, по возможности совсем не общаться до появления решения. Чтобы не выставить себя ещё бо́льшим дураком, чем уже выставил. Уж очень краснело лицо. Разговоры — это лишнее. Улыбаемся и машем, как пингвины. Пингвин Арсений. 

Страшно хотелось поговорить. Без пингвиньих махов и улыбок.

Лучше он подложит руку ещё раз и ничего не будет знать. Знания запускают ненужную мыслительную активность. Бывают же разные ситуации. Общение кожей тоже в каком-то смысле общение. 

В жизни пингвинов уж точно.

Информация всё равно пробивалась как сорняк. Если уши можно заложить усилием воли, то сидеть с закрытыми глазами весь урок не удавалось даже у «этого». Тем более на литературе её можно было рассматривать, когда она улетала в мыслях и не замечала чужого внимания. Если надеть очки, так из-за оправы наверняка не видно, куда он там косит глазом. Сорняки обвивали Арсения. Она носила платья, которые напоминали кукольные, и была хороша во всех играх с мячом. 

Хватит. Зачем он это заметил? Может, Глаша тоже красивая, он просто не смотрел на неё, когда надевал очки. Старые уродские. Очки, а не Глаша. Вдруг Семён скачет рядом с ней не просто так, Арсению не нужно вмешиваться.

Может, Семён тоже чувствует себя пингвином?

Положение обеих соседок было неоднозначным. С одной стороны, Глаша могла дать в глаз, а Абаева всегда делилась домашкой. Таких в школе уважали. С другой — таращила глаза и скалила зубы Аничка, а значит, положение и уважение периодически пошатывались под смешками её стаи.  

Стая смеялась изредка и без огонька, но Аничка не оставляла попыток понизить Глашу и Абаеву до статуса флоры. 

Лучше задумайся о собственном положении, Арсений.

В ближайшее время следовало быть осторожными. Припечатанные дверью мимы на открытую конфронтацию не шли, ещё работала защита авторитета Семёна, но за Арсением начали подозрительно поглядывать. Иногда он слышал за спиной тихое «бешеный», «псих» и что-то, от чего у него краснели уши. Анатомический скелет в кабинете биологии начали называть «наш Арсенька». Семён решил реже отходить от него на переменах, боясь, что Арсению могут устроить тёмную, а Семён пропустит всё веселье. Глаша сама подходила проведать Семёна. Трио Арсения смущало, но так было безопаснее.

Имён стаи Арсений так и не запомнил и первое время этим гордился. Вроде бы вокруг Анички крутились четыре или три девочки и один мальчик. Или пять девочек. Или три мальчика. Там точно был — точно, наверняка, на сто миллионов процентов! — незнакомый Рома. Ведь девочек не называют Ромами? Да и девчачьей спину Арсения называл мальчишеский голос.

Арсений с раздражением осознавал, что его умение зрительно замазывать всех людей и фильтровать поступающую в мозг визуальную информацию не уникально. «Этот» тоже никого, кроме их четвёрки, не замечал. Быть запомненным литератором было рискованно. «Этот» не умел выбирать удачные моменты для выстраивания отношений, демонстрировал полное отсутствие такта, подставлял себя и других под всеобщее презрение. Он был прокажённый, чьё прикосновение несло беду. 

Витая в облаках, «этот» вещал что-то, до учеников не долетающее. Может, поэтому он выбрал Абаеву объектом своего особого внимания. Может, иногда замечал её на соседнем облаке.

Арсений тоже перестал слушать рассуждения «этого», хотя иногда случайно схватывал какие-то интересные мысли. Когда литератор раздавал распечатки, он с энтузиазмом их изучал. Вкус литератора ему нравился. Когда распечаток не было и «этот» начинал учить их литературе, Арсений доставал книгу, которую он теперь всегда брал из дома, и спокойно читал. Сначала он стеснялся и держал книгу под партой, но затем, увидев, что всем всё равно, открыто положил её на стол. Литература вновь стала самым любимым предметом и была им ровно до тех пор, пока «этот» не спускался с облака, чтобы поговорить с их четвёркой. Как-то раз он прервал рассуждения, уставившись на Арсения и Абаеву. Арсений замер, но сегодня досталось не ему. 

***

После продолжительного рассматривания «этот» громко и чётко начал:

— Абаева, встань, пожалуйста.

Уже ничего хорошего.

— Ты «Трёх Толстяков» читала? — класс замер, не веря своим ушам, Семён как будто застыл в полёте над стулом.

— Да.

— Ты так похожа на героиню оттуда! Один в один похожа. Хочу, чтобы ты перечитала книгу с этими мыслями, — тут «этот» испугался, что прозвучало слишком строго. Последнюю реплику он едва слышно промямлил: — Если захочешь, перечитай, я ни на чём не настаиваю. Можешь садиться.

Очевидно, он имел в виду танцовщицу Суок, которая была похожа на куклу. Арсений вдруг тоже заметил сходство: пышная юбка, оборки, волосы волнами. Не один в один, но Суок.

Только лучше.

Арсений прикрыл глаза, вспоминая сюжет. Когда он читал «Трёх Толстяков», то, разумеется, представлял себя Тибулом — храбрым лидером восстания против диктаторов. В эту секунду он захотел стать мальчиком Тутти. Он принц. Но это неважно. Важно, что ему предназначается живая кукла Суок. Хотя это бы значило, что он и Абаева, то есть Тутти и Суок, да, именно они — брат и сестра. Нет, так не пойдёт. Не очень хочется, чтобы Абаева была его сестрой. 

А почему это не хочется, он же решил, что ему с ней очень приятно, разве нельзя так относиться к сёстрам? Сёстры всегда рядом и могут положить голову на руку, то есть… Родители бы не были против. Кажется. Обычно мамы хотят себе дочку. Его мама не будет против дочки? Сестры-куклы-Суок? Нет, он уже решил, что не будет сближаться с кем-то ещё в своём классе. Надо быть последовательным в своих решениях…

Он рывком вынырнул из мыслей. Что-то было не так. Почему-то класс молчал. Абаева села, улыбаясь. Перед ней не стоял выбор между Тутти и Тибулом, девочка, похожая на неё, в книжке была всего одна. Сравнение с Суок её радовало. 

***

Женщина уронила толстую кошку. Кошка шлёпнулась, как сырое тесто. Толпа заревела.

***

Сравнение радовало до того момента, как класс не разразился гомерическим хохотом, а она не услышала, как это прозвучало для тех, кто книгу не читал. 

— А ты какая из трёх толстяков, Абаева?

— Вторая она!

— Ты что, Аничка, она же феминистка у нас. Правильно «толстуха»! И самая 

первая, толще у нас нет. «Этот» разве что. Смотри-ка, Абаева, тебе есть куда расти!

Литератор переждал хохот, уткнувшись в свою распечатку. Решил, что смеются над ним. 

Арсений не знал, как поступить, чтобы это прекратилось, как не попасть в беду самому и не сделать хуже для неё. Он не ожидал, что можно так всё извратить. В голове голосом Абаевой заговорила Плат:

Сегодня ночью луна

Тащила свой кровавый мешок.

Она ослабевшее животное, она так больна!

Проклятый стишок, зачем он его выучил, он же такой длинный, сложный, бесполезный, почти без рифмы, неуместный, ненужный, скучный. Для взрослых, а не для глупого маленького пингвина Арсения.

Если сейчас он встанет на защиту девочки-куклы, попадёт под удар. Надо быть осмотрительным… К чёрту. Он попытался уронить парту, чтобы всех отвлечь, но прозвенел звонок. Убегая из класса, Абаева задела стул сумкой. Тот с грохотом упал. Глаша побежала за ней, схватив с собой Семёна.

Уговаривая себя, что он просто не успел помочь, Арсений собрал рюкзаки — их с Семёном рюкзаки — и увёл себя следом на «их место», где они обычно собирались. 

Восемь, и это конец (почти) декабря

Наступила последняя неделя перед каникулами. В разгаре были генеральные репетиции новогоднего спектакля, актёров отпускали с уроков отшлифовывать последние штрихи. Классы приятно опустели. Ночью Арсению почти не снились кошмары, страшное растворялось в рутине.

Директриса прошлась по классам с объявлением о сборе новогодних игрушек. Большинство не захотело приносить свои. Все оправданно опасались, что обратно они их не получат. Коробка для сбора стояла пустой. Арсений принёс моток мишуры и дождика, увидел, что в коробке ничего нет, и отнёс обратно домой. Скорее всего, так поступил не он один.

Тогда грозно-грузная русичка намекнула, что дарители игрушек могут рассчитывать на её благосклонность в выставлении оценок. Такие намёки ученики без внимания не оставляли. В коробке появились шарики, мишура и дождик, банки глиттера и большущая ярко-сиреневая звезда со сколотым краем.

Арсению пришла в голову идея покрасить рогатку глиттером и повесить вместо шарика. На следующий день вся коробка заполнилась разноцветными рогатками. На одной притулился маленький розовый бантик. 

Эпидемия рогаток была официально завершена. Коробку заполнили до краёв, игрушки начали складывать грудой рядом. Из кабинета труда повеяло новогодней лихорадкой.

Воодушевлённый Семён открыл кампанию по внеурочному выпиливанию игрушек. Партия вышивальщиц воспротивилась конкуренции: с октября они занимались вышиванием символа года — Красной Обезьяны. Поскольку бородатый Виктор Васильевич три года учил их шить кошек, все обезьяны были похожи на кошек со странными ушами и слишком тонким хвостом. Общественность постановила, что в условиях отсутствия конкуренции от Семёна игрушки бы не были закончены до выпуска и перешли бы по наследству их детям. Предположения общественности задели вышивальную гордость, поэтому постепенно вместо кривых кошек в коробке росла гора всё ещё кривых, но красных обезьян.

На Арсения как серьёзного мальчика, который не успел вовремя сбежать, грозно-грузная русичка возложила почётную обязанность украсить школу. Он корил себя за то, что, в отличие от остальных, не заметил опасности вовремя. Зачем бегать после школы каждый день, если не можешь использовать своё умение, когда оно необходимо? Ни на что не надеясь, на классном часу он спросил, есть ли желающие помочь. 

Классный час никогда не знал такой тишины. Русичка выдала ему стремянку и пообещала поставить «отлично» автоматом. Как будто у него и без подачки не было бы этой пятёрки.

Поддержали его только Семён и Глаша. Семён был за любое веселье, а ещё ему больше нечем было заняться. Второй том их комикса переживал творческий кризис, бегать после школы мешала погода, а в бассейне «Надежда» всё ещё шёл ремонт. Не делать же домашку.

До позднего вечера они бродили от кабинета к кабинету, обматывая хиреющие растения гирляндами. Шарики они клеили скотчем к окнам. Раскрашенные рогатки — к доскам. 

Арсению отчаянно хотелось попросить Абаеву присоединиться. Она может ничего не делать, просто сидеть. Лучше, чтобы они сидели за партой, а она положила щёку ему на руку. И извиниться, что не заступился. Если у труса Тутти, он же пингвин Арсений, хватит храбрости. 

Словно почувствовав его метания, на литературе Абаева из-под волос прошептала, что хочет помочь, но убегает на тренировки. Арсений сам не понял, какой звук вытащил из себя в ответ.

Игрушки в коробке продолжали расти, работа по украшению двигалась медленно. Он наконец решился намекнуть Глаше, что хочет узнать побольше про её подругу. Перемотав пальму русички третьим слоем мишуры, он начал говорить, но она перебила. 

— Ты зря за него заступился. За литератора. Он из… этих. Сам понимаешь.

Арсений опешил. Он не ожидал, что Глаша тоже из агрессивной фауны. Ему стало очень грустно и немного обидно. Про Абаеву он не заговорил.

Единственным развлечением было хождение за Семёном с напоминанием об итоговой оценке по литературе. Конечно, они заслужили «отлично», это не обсуждалось, но ведь «этот» же просил их выступить с докладом, а просьбы надо выполнять.

До доклада оставались четверг, пятница и выходные. Понедельник — последний учебный день, литература — последний урок, на ней они должны рассказать про свои любимые книги. Арсений был готов сразу. От большой наивности он поставил целью помочь Семёну добиться четвёрки. Задача казалась несложной: Арсений всегда умело совмещал методы убеждения и танцев с бубном вокруг трудных задач. Но и Семён оказался не промах. В искусстве уходить от темы он демонстрировал невиданный танцевальный опыт.

Дуэт сосредоточился на парном вальсе вокруг подготовки: Арсений начинал, а Семён вальсировал в стиле «сто шагов назад». Так они и лавировали между партами: Арсений выстреливал в Семёна рассказом об очередной книге, Семён изящно уворачивался, останавливаясь, только чтобы намотать очередную нить мишуры. 

Школу в основном украшала Глаша. Её всё устраивало. Танец одинаковых чудиков доставлял ей удовольствие, а родители Семёна потом подвозили её до дома, не приходилось ехать на автобусе. 

Отчаявшись, Арсений решил поискать на своих и родительских полках что-то, способное заинтересовать любого. Он приносил Семёну кипу книг про приключения, пиратов, героев, волшебников, пришельцев. Тот, улыбаясь, листал их и, улыбаясь, возвращал обратно. 

— Не хочу эту.

Танец возобновлялся. 

Потеряв надежду найти что-то в своих запасах, Семён отыскал в «Книжной лавке» пересказ любимого фильма Семёна. Книжка была яркой, похожей на комикс, продавщица посмотрела на него презрительно, когда Арсений расплачивался, и не стала спрашивать, о чём книга. В ней было мало текста и ещё больше красивых разворотов. Пахла она так приятно, что Арсений захотел себе такую же. 

— Ну от этой-то ты не откажешься!

Арсений вложил во взгляд всю силу, которую отыскал в себе утром пятницы. Между Семёном и докладом остались только выходные. Сегодня или никогда он должен заставить его взяться за задание. 

— Спасибо тебе большое, Арсений! Мой любимый фильм, ты гений! 

Семён положил книгу в рюкзак. Танец продолжился уже с выбранной книгой. 

— Хотя бы главку прочтёшь?

— Мммм… — чтобы не отвечать, Семён достал из рюкзака сосиску, которую принёс для «классной собаки классной», откусил, подумал и сжевал целиком с большим вкусом. 

Рюкзак упал на пол, из него вывалилась книга и батон, который Семён смущённо затолкал обратно. 

Арсений решил, что даже если Семён провалится с докладом, то его усовершенствованные танцевальные таланты окупят все моральные затраты. 

***

Дорогой боженька, можно я встречу её чуть менее похожим на свинью. Спасибо.

***

На дверях заброшки висела знакомая рогатка. Арсений подошёл поближе, на ней чётко отпечатались кровавые пальцы. Он развернулся домой гораздо раньше запланированного с твёрдой мыслью похоронить все мысли вместе с рогаткой.

Тогда же, но не в школе, поэтому всё ещё восемь, и это пятница!

Школа мигала новогодними огнями.

Арсений не знал, как ему поступать с новыми друзьями. Семён его перетанцевал, Глаша оказалась из тех, кто травит «этого», а Абаева и другом-то ещё не стала. 

Софии в эту пятницу не было, ей нездоровилось. Очень хорошая новость. Она прокашляла в трубку, что обязательно придёт 30 декабря. Не очень хорошая новость. Придёт с подарками. Приемлемая новость.

Арсений решил воспользоваться случаем и спросить у родителей, что делать с… хотя бы с Семёном. Он смутно надеялся, что родители догадаются, что дело не совсем в Семёне. Вдруг они разбираются в пингвинах и куклах.

После ужина он отправился в свою комнату, чтобы выписать вопрос, на который хочет получить ответ. Когда просишь, нужно формулировать чётко. Папа учил так.

Когда он подошёл к залу с пустым листом в руках, родители уже включили «Один дома». Он не решился войти сразу, приоткрыл дверь и встал рядом. Кевин на экране закричал, смотря на себя в зеркало.

Родители ничего не услышали. Мама забросила ноги папе на колени. Папа каким-то погрубевшим голосом отвечал:

— О закрой свои бледные ноги.

— Что, так нравятся?

— Волнуюсь, что ты их простудишь.

— А по-моему, просто восторгаешься.

— Восторженность — естественное состояние человека. 

Папа обнял маму за ноги, она захихикала. Арсений вспомнил литературу, парту, тепло щеки и то, как ему хотелось пищать от ощущения ресниц на своём локте. 

Он забыл, зачем пришёл, спешно закрыл дверь и отправился краснеть в свою комнату. 

Понедельник, но сначала ночь воскресенья

Всю ночь ветер свистел и выл, стонал и скрежетал. Арсений сел на кровати, с силой прижимая стопы к полу. Лицо мертвенно-бледно отражало вьюгу. Он посмотрел в окно. Всё было покрыто белой пеленой. Перед тем как снова заснуть, он пытался проанализировать, не просит ли слишком много внимания у окружающих. И почему он постоянно ошибается в людях и себе.

На улице вихрились слипшиеся хлопья снега. Четверть заканчивалась сегодня, доклад шёл последним уроком. После него ждут новогодние сценки и концерт, которого он, пингвин Тутти, очень ждал. Не потому, что там пела Абаева. Совсем нет.

Наверное.

Телевизор, работающий для утренних новостей и прогноза погоды, сегодня родителей не радовал:

«Аномалия, магнитная буря и мистика: погода впервые за столетие ударит по градусникам горожан!»

— Удивительно безвкусный заголовок, — мама неодобрительно покачала головой. 

— Новость не менее неприятная.

— Да уж.

— На всё воля Бога. 

— О́дина?

— Пусть бы даже и Одина. Только, прошу, одного, без Локи. 

— Первый за сто лет лютый мороз в этом городе может объяснить только Локи. 

Холод взбодрил и оживил родителей раньше обеда. Мама впустила в дом ветер, распахнув окно, и решила испечь свежие сырники, напевая: «Судьба корыстная блудница, она с голодным не ложится». Вместо привычного клевания носом над кофе они вспомнили любимую игру для долгих поездок. Заключалась она в перебрасывании синонимами на каждую реплику Арсения. Игроков было двое, Арсений выступал игровым полем. 

Как будто ему и без игрищ не тошно от одного взгляда на погоду за стеклом. По дороге в школу Арсений старался не корить себя за принципиальность. Он вспоминал рассказ «Метель» и втайне, совсем чуть-чуть, хотел заблудиться в снеге и выбраться в сладком сне.

Родители поуговаривали его подвезти, но заранее осознавали, что на уговоры он не поддастся, потому что:

— Не прохонжэ.

— Гиблое дело.

— Пустое.

— Этот номер не пройдёт!

— Исключено.

— Не-воз-мож-но!

— Без-зуспешно!

— Ис-сключено! Оч-чень упёртый мальчик, отличается ум-мом и со-образительностью! Ууу-мом и со-образительностью. 

Иногда Арсений родителей не понимал. 

— Не раки, ихте-завры! Э-эх, крокодильчики! — нёсся вслед голос папы.

Очень часто родителей Арсений не понимал. 

Своего упрямства он тоже не понимал. Кому будет хуже, если его хотя бы в такую погоду подвезёт до школы мама? Выпавший за ночь добрый слой снега замёрз и превратился в ледяную корку. Новый, мягкий, пушистый слой не успевал осесть на льду. Дорожки снежинок вихрились и сплетались в сантиметре от земли, затем их сдувал ветер.

Лёд он ненавидел всей душой. Половину дороги Арсений пытался не скользить («Да, мама, я у столба, всё нормально, нет, не передумал, подвезти не надо»), вторую половину скользил («Папа, всё хорош… ай! Нет, я не упал. Вру, упал. Да, главное вовремя признать ложь и покаяться»). Вокруг свистел ветер, хлопали рекламные баннеры, прохожие набивались в тёплые автобусы плотнее обычного. Он натянул шапку на скулы, стиснул зубы и шёл, покачиваясь на ветру и сопя в шарф. 

Ночью он думал, что привычен к такому декабрю. Сейчас же обнаружил, что за прошедшие полтора месяца от холода совсем отвык. Адаптировался, значит. Неплохо. Правда, теплее от этого не стало. Он зло дёрнул себя за отросшие кудри, чтобы остановить поток внутреннего нытья. Пингвин Арсений, вот он кто, если не прекратит стонать и сбежит домой в тепло. 

Он подошёл к последнему и самому нелюбимому куску маршрута. За углом школы находилась булочная и ноу-хау их города — баки для раздельного сбора мусора. Раздельным мусор был только в том смысле, что перед сдачей стекла его ритуально били на куски. 

Между булочной и баками образовалась заповедная зона, где осколки мешались пополам с голубями. Иногда голуби так плотно покрывали асфальт, что закрывали собой всё стекло. Голубям было привольно: школьники, которые ходили в булочную, часто отдавали им остатки булок, а бабушки, главные жительницы района, считали долгом не оставлять голубей голодными. 

Разжиревшие и наглые комья перьев внушали Арсению омерзение. Весь ноябрь он старался спугнуть их, пробегая мимо бака. После того как кусок стекла чуть не проткнул ему стопу, он оставил эту идею.

Луч надежды на избавление от пернатых забрезжил и быстро погас, когда рядом завелись бродячие кошки. Голуби даже успели испытать некоторый дискомфорт. Кошки подъели комья жира, оставляя только перья. Из-под голубей уже начало проступать стекло, но в один момент кошки просто исчезли. Арсений подозревал, что они передохли от отравления голубиным ядом. 

Армия пернатого жира у баков росла, не заметив потерь и новых угроз. Голуби не удосуживались взлетать, даже когда им почти наступали на голову прохожие. Самые пугливые поднимали на Арсения круглые тупые глазки, которые напоминали Аничкины. Когда армия понимала, что никакой еды у него нет, то утыкалась обратно в асфальт, пропитанный крошками и стеклом. 

Голубиную армию было не сломить. Арсений уступил территорию врагу и начал ходить по другой стороне дороги. 

В этот понедельник, то ли из-за препакостной погоды, то ли из-за общей усталой злости, Арсений решил проявить упорство и снова объяснить голубям, что им не рады. 

Набрав скорость, он целенаправленно пошёл на самого жирного голубя. Голубь лениво увернулся от ноги Арсения, попутно спугнув соседа-альбиноса. Альбинос, ещё не успевший забыть, как двигать крыльями, сонно взлетел с намерением осесть на крышке бака, но остановился у самого края, резко отпрянул и спикировал на землю. Арсения привлекла эта резкость. Что могло спугнуть ком жира, которому первый за сотню лет мороз был нипочём?

Он подошёл посмотреть. Что-то жалкое, но не противное, а трогательное висело у края бака. Арсений достал очки, которые тут же запотели на морозе. Пришлось подождать, пока белая пелена развеется. 

Под паром проступили очертания кожаного мешочка с крыльями: морда как у мультяшного поросёнка, едва виднеющиеся бусинки глаз. Костистая, тонкая, замёрзшая летучая мышь. 

Он протянул к ней руку, потрогал подушечкой мизинца то, что когда-то было пузом. Мышь, полудохлая от мороза, устало открыла один глаз и почти нежно его укусила. Арсений отпрыгнул и ударился о лёд, чудом не упав на стекло. 

Мышь ему понравилась, несмотря на то, что зудел палец и заболел копчик. Арсений обвязал ранку влажной салфеткой, предварительно тщательно её протерев и слизнув кровь. Мышь закрыла глаз и снова превратилась в конвертик трогательности.

Он не удивится, если голуби не побрезгуют сожрать её с костями, когда та замёрзнет до смерти. Нужно её спасти.

Арсений достал ланч-бокс с бутербродами, затолкал бутерброды между учебниками по математике и музыке, проковырял дыру в ланч-боксе лежавшим рядом осколком. 

Мышь синела и как будто на глазах покрывалась инеем. 

Он надел тёплую перчатку, аккуратно взял защищённой рукой мышь, стараясь не переломить тонкие крылья, убрал кожистый конвертик в коробку из-под обеда. Конвертик не сопротивлялся. 

Немного подумав, он сделал из шарфа подушку внутрь ланч-бокса. В школу шёл осторожно, чтобы конвертик не укачало. Голуби были предупреждены, что сегодня им повезло, но он ещё покажет, чья это территория.

Конвертик героически молчал в рюкзаке. В таком морозе выжить нежной летучей мышке — чудо. Он нёс чудо. Арсений остановился, огляделся. Никого не было рядом. Раскрыл рюкзак проверить, правда ли это случилось.

Конвертик припал ко дну ланч-бокса, с трудом пытаясь разлепить глаза. Арсений жалостливо погладил край крылышка.

— У тебя что там?

— Ничего, отстань!

— Чего кричать-то сразу? Бешеный!

Вообще-то он не кричал.

Арсений похвалил себя за реакцию. Вынырнувшие из ниоткуда одноклассники во главе с Аничкой не успели рассмотреть, что там в рюкзаке.

С собой носить конвертик нельзя, интерес к рюкзаку уже посеян, кто-то в него обязательно залезет. Кто знает, что они сделают с мышой. 

Он понёс мышь в кабинет труда, но на полпути понял, что конвертик задохнётся от пыли, а его труп разъест яд вышивальщиц. Потомки осудят его за жестокое обращение с животными. 

Выход оставался один. Арсений прокрался в кабинет «этого». Литератор сам признался, что раньше девяти не способен открыть глаза, поэтому никогда не приходил на урок вовремя, если литературу ставили первой или второй. О своей откровенности потом он очень пожалел. 

Никогда не стоит самому признаваться в своих слабостях и недостатках, когда ты «этот» и преподаёшь литературу в школе. Популярным учителям откровенность добавляла шарма, ему же — развешивала мишеней по всему телу. 

Когда видишь достойного человека, трави, трави достойного человека!

Фауна знала, в какую мишень попасть больнее. Безобидная информация о том, что ему трудно проснуться утром, стала оружием. Сначала «этот» был осмеян. То была половина беды. Затем «этому» пришлось снова и снова переживать ловушки: начиная от мыльной доски и заканчивая свалившимся на голову ведром с водой. Изобретательные ученики намотали на ус, что время до урока можно использовать продуктивно.

Аномальный холод на время спас «этого» от издевательств. В его кабинете стало слишком холодно для подготовки шуток-ловушек. Никто в своём уме не заходил сюда в одиночку, пока в класс не набивалось достаточно людей, с которыми было теплее.

Холодно, но всё-таки лучше, чем на улице. Конечно, мышке придётся потерпеть, но класс и «этот» быстро надышат тёплый воздух. Арсений будет стараться больше всех, спрячется в кабинете и пока прогреет мышу своим теплом.

На первый урок он уже безнадёжно опоздал. Пропускал его без справки от родителей он уже второй раз, и ему за это попадёт, но конвертик важнее. Второй урок — литература, этим нужно воспользоваться. Арсений выждал в туалете, когда все разойдутся по классам, и пустыми коридорами прокрался к «этому». 

Какая вонь. 

Какой холод. 

Мышу точно нельзя оставлять здесь одну.

Надо найти убежище для мыши и Арсения. Он спрячется и будет её отогревать до прихода остолопов-одноклассников.

Арсений прокрался к шкафу. Шкаф был завален бумагами сверху донизу: распечатками, планами, ещё бог весть чем. 

Вот «этот» мусорщик! И здесь подвёл! Куда же деть всё это барахло?

Одну он мышу не оставит. Не с такими тоненькими косточками.

Куда же деть куда же деть.

Не с такими нежными крылышками.

«Куда же всё это деть?» — думал Арсений, засовывая кипу макулатуры себе в рюкзак. Тот недовольно выплюнул пару листов, которые пришлось скомкать и локтём толкнуть обратно.

«Куда же, куда же», — думал Арсений, расталкивая бумаги по тёмным углам и подсовывая остатки под стол литератора.

Шкаф для мыши расчищен. Арсений аккуратно залез внутрь, сжался в креветку, прижав ланч-бокс к груди. Он надеялся, что за счастливым учебным галдежом никто не заметит, как он вылезет наружу и проползёт к своей парте. Шкаф далеко, последняя парта — склад сломанных стульев — пуста. Главное, чтобы никому сегодня не понадобилась бумага на самолётики, которую так любезно предоставляет незакрытый шкаф. Это было маловероятно, поскольку к шкафу, опасно кренившемуся то вправо, то влево, теперь редко подходили. Но храбрецы случались.

Конвертик едва слышно защёлкал. Мышь отогревалась под его тёплым дыханием. 

Как.

Же. 

Холодно!

Хоть бы шкаф не развалился, это будет позорная смерть. Где носит его класс? Вдруг они все решили прогулять, а он, как пингвин, один остался в вонючем шкафу?

Семён первый вбежал в класс, за ним, громко жалуясь на холод, пошли остальные.

— Не видели Арсения? 

— Не было его!

— Как не было? Рюкзак на месте лежит.

— Холодина!

— Вот бы «этот» не пришёл!

Вопросы Семёна утонули в гвалте. Арсений выдохнул. 

Лежать креветкой в вонище и пылище становилось невмоготу. Он решил дождаться кульминации гвалта, когда его точно не заметят, и сбежать к своей парте. Чтобы пережить ожидание, он снова и снова повторял про себя стихотворение Плат. 

Шум достиг уровня, когда можно было прочитать стих во весь голос, и никто его не услышал бы. Арсений прикрыл ланч-бокс шарфом, аккуратно протолкнул его из шкафа в угол, вывалился следом и по-пластунски пополз к своей парте. Конвертик в шарфе не было видно за сломанными стульями. Можно вернуться и забрать его после урока.

— О, Арсений ползёт!

— Хорошо ползёт!

— Привет, Арсений! Тебя чего на первом уроке не было?

— Фу, ко мне не ползи, ты шкафом провонялся, почти как «этот»!

Только Арсений дополз до Семёна и поздоровался, услышал, что сзади что-то происходит.

Вот…

Отогретая мыша вырвалась из ланч-бокса и взлетела к потолку. 

Чёрт…

Арсений обернулся. Кто-то завизжал, но весьма восторженно. Мыша носилась по всему классу, врезаясь в стёкла и стены. Класс вскочил и стаей коршунов носился за ней следом. Мыша спикировала на учительский стол, коршуны облетали её по кругу. 

Арсений растолкал всех и вытянул руки, чтобы никто не тронул его мышу. Та попрыгала по столу, как паучиха, изгибая крылья и толкаясь сильными задними лапками. Семён сдерживал класс с другой стороны стола.

Испугавшийся поначалу литератор расплылся в умилённой улыбке. Заворковал что-то на своём поэтическом из-за плеча Арсения:

Всё небо мне шепчет: «Не надо»,

Но Мышь повторяет: «Забудь!»

Конвертик защёлкал и затрещал, оскалившись на литератора. Тот защебетал ещё восторженнее. Класс поддержал восхищёнными охами.

— Надо оставить её! Заведём живой уголок.

— Это же Бэтмен, Бэтмен! У нас теперь есть Бэтмен!

Мышь легла на пузо, устало запищала в потолок, подёргивая крылом. На руках Арсения повисло уже четыре коршуна. Не пущу! Он её в обиду не даст, это его конвертик!

— Её нельзя грязными руками трогать, кыш, кыш!

— Да посмотреть дай, жадина, её никто не обидит!

Литератор положил ладони ему на плечи, Арсений от неожиданности опустил руки. Класс повис на столе, но мышу никто не тронул.

— Присмотритесь! У неё позвоночник видно!

— Мышь-недокормыш.

— Есть у кого еда?

— А чего они жрут? — державшаяся в стороне Аничка с отвращением поморщилась.

— Тебя! Не жрут, а едят!

— Ты не болтай, а еду ищи.

Литератор вытянул руку и нежно погладил мышь по спинке, приговаривая про впадину между лопатками. Класс развёл бурную деятельность: крошил бутерброды, сбегал за водой в туалет. Воду принесли в ложке, умудрившись не расплескать по дороге.

Усталый конвертик от крошек хлеба и воды отказался. Тут литератор заговорил почти уверенным голосом:

— Летучие мыши едят фрукты и насекомых, неучи. Нужно откормить её из 

пипетки, а затем положить в тёплое место. Наверняка кто-то потревожил её сон и выбросил на улицу в этот мороз. Она залетела в окно и отогрелась в тепле, — при упоминании тепла класс захмыкал, — иначе бы мышь мирно спала где-то в укрытии. Ей пора в спячку. 

Класс восхитился, мышь лежала, литератор продолжил:

— Здесь её держать нельзя, нужны специалисты.

Не обращая внимания на возмущения, «этот» позвонил в какую-то службу («Алло, здравствуй, Верлен, у нас тут мышь!») и договорился, что отдаст им мышу немедленно. Он положил на стол пачку бумаги, перенёс туда несопротивляющийся конвертик и ушёл с ним, продолжая говорить по телефону. 

Злился даже Семён:

— Это же Бэтмен! Бэтмен, а он отдаёт его врагам! Шпион!

— А я видела, кто приволок крысу… то есть этого… Бэтмена! Сеня в рюкзаке  

приволок, он там утром рылся, а потом за интимом к «этому» побежал! И под столами ползал. Мог бы классной притащить Бэтмена, тогда бы крысу эту нам оставили. 

Классу идея свалить обиду на кого-то из присутствующих понравилась. Осталось только определить, кто такой Сеня. Так в классе никого не называли. Заподозрили Семёна, изучили выражение лица. Тот думал о чём-то семёнистом и хмурил брови. Не он. 

Надо уходить.

Арсений почувствовал, как прожектор общественного мнения останавливается на его удаляющейся макушке. И что лучше бы он не выходил сегодня из дома. Потянуло терпкой волчьей слюной. Липкая, вязкая жижа растянулась гирляндой по классу. 

Выдохнул. 

Обвинил во всём голубей. И бурю за окном.

— Семён, пошли.

— А ты видел, видел? Я тоже Бэтмена погладил по спинке, — Семён не умел злиться долго.

***

Урок сорвался, доклады перенесли на следующую четверть, оценки поставила случайно зашедшая русичка. Им с Семёном «отлично» авансом. Класс шатался по коридорам и обсасывал произошедшее. 

На улице разгонялась снежная буря.

— Признавайся, это ты холода привёз! У нас до тебя такого мороза не было, —Семён проследил взглядом за собакой, которая прибегала на большую перемену постоять под каштанами. Изредка к ней выходила их классная: погладить или покормить. Школа всегда с упоением следила за этим моментом, ожидая его больше, чем сама собака. Сегодня на окна налипло гораздо больше зрителей, за удобное место пришлось побороться локтями. Школьные оракулы прогнозировали кормёжку, поскольку не пожалеть дворнягу в такую погоду было бы слишком жестоко.

Арсений заметил, что Семёну хотелось, по обыкновению, попрыгать на десяти темах сразу, но он держался, зная, что Арсению всегда тяжело понять, на что отвечать. 

— Я чего хотел сказать-то, пока классная не пошла кормить! Не потому, что я это не понял, то есть… За доклад потому что… В общем. Спасибо, что спас меня от доклада, я уже рассказал родителям, что у меня будет хорошая оценка. То есть… Мне очень понравилась книжка, я её не прочитал, правда, но она классная, даже папе понравилась, а он у меня строгий до ужаса, ух, так что ты спаситель, Арсений, спасибо тебе! — Семён полез обниматься, но быстро отвлёкся. — Смотри, смотри, классная принесла собане кашу с сосисками! 

— Я не планировал срывать урок. Нечаянно вышло, — и, вспомнив игру родителей за завтраком, продолжил: — Не виноватый я, неприкаянный, невозможный и в целом непрохонжэ…

—  Где-то я это слышал, но не помню, а ты очень умный! Не верю, что не планировал, ты всегда всё планируешь. Я тут ещё подумал, что у Бэтмена костюм на мышу не похож вообще, я бы сделал по-другому.

Арсений молча обнял его. Про Бэтмена, доклады и сосиски он уже не думал. 

Новогодний концерт и сценку почти никто не смотрел, вся школа восторженно обсуждала летучую мышь. А Арсений в туалете приоделся красивым и смотрел.

У Абаевой был чудесный голос, чудесный красный топ и чудо какое прекрасное имя.

***

Спасибо, боженька.

***

Ночью он долго не мог уснуть, тени метались летучими мышами, как сюрикены, по его занавескам, по стене растекались молочно-серые пятна, разрезая криком рты и подранные глаза. 

Замучившись ворочаться из стороны в сторону, Арсений достал макулатуру, которую напихал из шкафа литератора. Мусор, мусор, мусор. О, интересно — анализ сочинения Ромы. Литератор написал больше, чем сам Рома. Мусор, мусор. Ой.

Арсений развернул старую газету. Региональная. Занудство. Разваливается в пальцах. Бумага вздувалась, вокруг пузырей расплывались чернила, будто следы от слёз попортили газету.  

«Скандал в учреждении для ода…»

«Правда ли, что…»

«…опровержение слухов о развр…»

Якобы, якобы, якобы.

Чушь. Арсений не будет читать чушь, особенно на ночь, особенно когда знать об этом не хочется. От чтения газет болят глаза, а от правды сжимается душа. 

«…подозрительный мужчина был замечен…», «…сын подозреваемого… скончался…»

«…закрыт после продолжительного…»

Зачем хранить мусор в сердце? 

«…под предлогом… по свидетельству друга и девушки подозреваемого…»

Сон не принёс облегчения. Арсений вернулся к морозному голубиному заповеднику и мыше. Голубей там не оказалось, вместо них вокруг бака расселись коршуны. Он снова понёс замёрзшую мышку в школу, но в этот раз не опоздал, даже пришёл заранее. Первый урок конвертику пришлось провести в рюкзаке. 

Спящий Арсений в ужасе думал, что произойдёт, если после звонка он найдёт вместо трепещущего конвертика труп. С одной стороны — что же страшного? — похоронит на школьном дворе. С другой, что же не страшного в трупе на школьном дворе?

Не пора ли начать обратный отсчёт?

После очередного кошмара он больше не мог убеждать себя в том, что можно просто так стереть, затоптать, зарыть в землю и застелить снегом воспоминания. Воспоминания — не рогатки. Если Арсению удавалось договориться с мозгом, что прошлое должно быть в прошлом, то липкий стыд, оплетающий сердце при мысли о заброшке, даже не шёл на переговоры. Не помогало даже убедительное: «Ведь это не я!» 

Смерть трусам!

От противного чувства, напоминающего изжогу, его съёживало, корёжило и дёргало. 

Пора было положить этому конец. Совершить поступок. Как не трус. Арсений прошёлся кончиками пальцев по корешкам своих и родительских книг. Мысль о поступке звучала хорошо, но как именно его совершить, пока оставалось загадкой. Он нащупал самый старый корешок — тот, который ему когда-то подарил отец, положил книгу на пол. 

Книжка «Детская Библия: мудрости древних» открылась сама на самом зачитанном рассказе о Моисее. Арсений просканировал страницу и ушёл в воспоминания. Затем позвонил Семёну.

— Семён, ты знаешь, на что похоже замёрзшее пиво?

— На мочу! И воняет!

— Помоги мне.

Семён помолчал минутку:

— Неужели на проспект тащиться? 

— Да.

— Очень надо?

— Да.

— Ну ладно. С тебя ужин, тот самый, ой, у меня тут пол раскололся так прикольно, жаль, ты не видишь! 

— Я тебе и так обещал в гости. И всегда счастлив видеть тебя. Придумай вытребовать что-то поумнее.

— Это ты умный, Арсений, а не я.

Они встретились рано утром. Кроме фонарика на этот раз они взяли с собой перчатки. Арсений сгрёб все свои сбережения за несколько лет, у Семёна оказалось только десять рублей, которые он нашёл на дороге. Вместо них он пожертвовал свой экземпляр их с Арсением комикса.

На проспекте они зашли в «Спутник», накупили пакетов соков, булочек, хлеба, колбасы, чипсов, сухариков и воды в бутылках. 

Мама бы сказала: «Затарились», но маме они ничего не сказали.

Человеческий доступ к заброшке, через который ходил «охранник», был закрыт, пришлось не по-человечески перебрасывать себя и пакеты через забор. 

— Уф, раньше легче было! Это всё пакеты.

— Семён, а ты что здесь раньше делал?

— Ты как догадался? Ой. Ну да. Я сюда с пацанами лазал металл собирать. 

— Зачем?

— Как зачем, Арсений, ты чего? Металл сдавать можно! Мы мороженого столько купили тогда — ух, до сих пор вкусно во рту, а сколько лет прошло!

— А пацаны — это…?

Семён сделал вид, что не услышал.

Они оставили пакеты во дворике и пошли проверить, как сейчас внутри.

В холле они остановились, прислушиваясь. 

— Семён? — Арсений начал говорить шёпотом.

— Арсений? — Семён тоже зашептал.

— Ты не знаешь, что это за лица? — Арсений махнул в сторону Стены почёта. Подписано, что учителя, но для меня ни одного знакомого лица, я же здесь недавно, вдруг ты знаешь.

— Ты чего? Я никогда не присматривался.

— Почему?

Семён посмотрел на Арсения как на дурака:

— Они же жуть какие жуткие! Мы по кабинетам собирали, — Семён постоял немного, — я тогда написал ещё кое-что на стене…

— Смерть трусам?

— А ты откуда знаешь?! Ой, я не кричу, — Семён опять зашептал: — Ну да, я. Тогда на меня пацаны и обиделись жуть как. Я тогда со злости все ихние…

— Их.

— Да, спасибо! Все их рисунки стёр. Да и красивее так как-то, согласись?

— Согласен.

Они ещё немного помолчали. 

— Пойдём?

— Пошли.

Они постояли ещё немного, надели перчатки и приблизились к стене лиц.

В заброшке было гораздо холоднее, чем на улице. Арсений очень надеялся, что одеял, которые он видел на досках «охранника», ему хватает, чтобы не замёрзнуть. 

Они вдвоём рассматривали остатки нарисованных лиц и имён. Время не щадило Стену почёта, но больше всего её не пощадили гости заброшки. Кому-то из портретов нарисовали усы, чьи-то лица заштриховали, у кого-то были рога или что похуже. 

Имена, кроме Софии Гогуа, и должности почти не читались. Рядом с Софией был самый замазанный грязью, рисунками и пошлыми подписями портрет. Семён плюнул на него и, не успел Арсений опешить, начал растирать рукавом. По нескольким уцелевшим буквам они разобрали, что это какой-то учитель литературы. Имя было не просто вымарано, а выцарапано озлобленной рукой.

— Говоришь, ты рогаткой прошёлся? Тут ещё до тебя точно царапали, острым резали. 

Они внимательно рассматривали остатки учителя по литературе, пока не услышали далёкие всхлипывания.

Мальчики зажали друг другу рты, чтобы не кричать, и на цыпочках пошли на звук. Плакали в кабинете «охранника». Они дождались, пока пьяные всхлипывания перерастут в храп, и вернулись к портретам.

Пора было заняться делом. 

Жидкости из таза и бутылок давно перемешались и смёрзлись, превратившись в озерцо омерзения. Арсений хрястнул по нему куском дерева. Озеро пошло трещинами. Рассыпались осколки. Мальчики прислушались, не проснулся ли «охранник». Арсений рассматривал битое отражение слова «литературы», мысленно пересобирая его. 

Тыру, туры, литера, тера…

Переждав, они наклонились и начали собирать куски льда в большой пакет. 

Сначала он пытался собирать зловонный лёд палкой, но Арсений бы не был Арсением, если б не уронил этот палку прямо на забытую в прошлый раз бутылку. Бутылка разлетелась осколками.

Лиры, туры, тера, лира… 

«Охранник» продолжил храпеть. 

Арсений попросил Семёна отнести пакеты еды к дверям кабинета «охранника» и принялся собирать осколки руками в перчатках. 

Перчатки порвались об очередной осколок, он продолжил собирать голыми руками. На этот раз не порезавшись. Если у Арсения не будет бешенства или что ещё можно занести порезом, то он невероятный везунчик. Он посмотрел на вернувшегося и уже собирающего осколки Семёна и прекратил внутренний поток жалоб.  

Остатки замёрзшей лужи они дособрали вдвоём, пакеты с мусором перебросили через забор обратно на проспект и вернулись посмотреть на портреты в последний раз.

Ничего не понятно. Арсению показалось, что он может разобрать ещё одно имя где-то вверху.

Кажется, «Верлен А…». Или «Л…». Или у меня песчинка в глазу. Верлен какой-то. Что за чушь? Как кого-то могут звать «Верлен»? 

Арсений затылком почувствовал чужой взгляд. В окно холла заброшки смотрели две наглые знакомые морды. Арсений запустил в них деревяшкой и побежал во дворик, чтобы охранник не услышал всё, что он думает о ехидстве. Семён не отставал. 

Они столкнулись в дверях заброшки. Мальчики с «тэшкой» и не думали сбегать.

— Чего, холодновато внутри, а?

— Беспризорники явились, — Арсений старательно фыркнул и с тревогой задумался, не получилось ли глупо.

— Придурки спелись, — мальчики с «тэшкой» довольно переглянулись. 

Один из них достал коробку спичек:

— На, погрейтесь.

— Чего?!

— Да я пошутил, Семён! Вот дурак, поверил. 

Семён потупился.

Второй мальчик достал свою коробку. Первую спичку, которую он кинул в заброшку через плечо Семёна, Арсений потушил ногой, вторую схватил в кулак и не почувствовал, как она потухла. Он уставился прямо в глаза мальчика, затем посмотрел на потухшую спичку.

— Слушай, а…

Арсений не дал ему продолжить:

— Чёрт с вами, ненавижу этот город, занеси его метелью! 

— Уже занесло же! — Семён встал с ним рядом, Арсений успокоился.

— Мы на вас пожалуемся, вас посадят! По заброшкам что фигачите! Будете зэками! — мальчики сделали шаг назад.

— До четырнадцати не посадят, — голос Арсения прозвучал уверенно, но поджилки тряслись, как холодец на Новый год.

— Ты откуда это знаешь?

— Книги читаю, дебил, — Арсений впервые не сдержал ругательства и был собой немного горд.

Мальчики обдумали его ответ:

— Пацан, а ты ничего такой, зубастый. Бросай Семёна, он тупица. Ты просто не видел, как его в детстве так отец отдубасил, что у него мозг поехал. Ты слышал, как он разговаривает? Как де-бил.

— Чего ты видел? Не много ли ты обманываешь для своего возраста? Свечку держал? Семёна не трожь, он мой лучший друг. Пошли, Семён.

Арсений отобрал коробки спичек у «тэшек», сжал их в руке и посмотрел на изображение рогатого Моисея на упаковке. Сувенир из Третьяковки.

Шагая по проспекту, Арсений довольно поглядывал на оставшуюся чистой одежду. Какая приятная редкость. Семён остановился в центре проспекта, оглядываясь по сторонам. 

— Семён, почему ты не любишь проспект?  

— Люблю. Я всех люблю.

— Проспект не виноват в том, что они глупые. 

— Они не глупые. Они злые.

Девять, и мы почти выбрались из этого года, ну а пока пятница

30 декабря София удивила Арсения и его родителей тем, что не пришла к ним домой, а пригласила к себе. В машине Арсений понял, что дорогу к Софии он хорошо знает. Они приехали к папе на работу.

Папа был учителем литературы в колледже-интернате для девочек-сирот при монастыре. Однако направлялись они не в здание колледжа и даже не в монастырь, чего опасался Арсений, а в кафе при нём.

София, стоявшая за прилавком, с порога крикнула, что закроет смену через пятнадцать минут, и принесла три медовых пряника, чтобы скрасить ожидание.

Арсений огляделся по сторонам. Хотя папа и работал рядом, Арсений никогда не был внутри. Отчего-то опасался заходить в здания при монастыре, дожидался родителей в машине, когда вместе с мамой приезжал за папой. Кафе ему понравилось: внутри было много света от огромных круглых арочных окон и кучи светильников, пол выложен мозаикой, стулья мягкие, столы выкрашены в разные цвета. Приятно пахло мёдом и патокой. За соседним столом поп и две прихожанки пили кофе, больше никого не было.

Угощала всех София. После печатных осетров она подала тыквенный суп с орехами, пшённую кашу с хеком, грибами и укропом, достала из витрины канеле, кексы с цукатами и лимоном, корзиночки с домашними взбитыми сливками и свежими фруктами, булочки с корицей, круассаны с шоколадом и сырники («Свежие, не утренние!»). Попу и двум прихожанкам она тоже принесла булочки, сырники и круассаны. Те долго благодарили её в ответ и желали всех благ, она отмахнулась и вернулась к Арсению с родителями. 

Сегодня она говорила больше обычного. О том, как прошёл её день, что наконец берёт на праздники выходной и они с её остолопом будут отмечать Новый год на море за его, дармоедов, счёт. Несмотря на то, что София жаловалась, как ей тяжело работать в вечернюю смену и поваром, и официанткой, и кассиром, Арсений понял, что она живёт этой работой. И что всё готовит из большой любви. Он вспомнил, как в первую встречу по её бесконечному нытью о девочках-посетительницах решил, что она воспитательница, и посмеялся над своей ошибкой.

Напоследок вместе с пирогами она раздала подарки. Арсению досталась детская книжка с картинками. 

Дома по традиции смотрели третьих «Пиратов Карибского моря», которых почему-то всей семьёй считали главным новогодним фильмом. Когда богиню моря Калипсо заточали в тюрьму, мама, в этот вечер непривычно скупая на комментарии, поставила фильм на паузу. Все протестующе завыли — Калипсо была любимицей мужской половины зала — но вид мамы был серьёзен. Она откашлялась и гробовым голосом начала зачитывать отрывки из книги «МАТЕМАТИКА И ДУША», которую ей подарила София: 

«Автор с присущей ему тщательностью даёт описание чисел с позиции их духовного содержания, энергетики и творческого потенциала».

Все молчали, пока папа, обняв маму, не попытался забрать подарок себе.

— Я же говорил тебе, что внутри София очень чуткая. Очень глубоко. Она постаралась выбрать тебе личный подарок, запомнила, что ты любишь книги и исследуешь магические числа в эстетике Возрождения. Неправильно смеяться над женщиной, которая старалась, даже если она несколько не угадала со сферой профессионального интереса. 

— С чего ты решил, что я смеюсь? Да я в восторге, это станет жемчужиной моей коллекции свидетельств эпохи! Как же ты не прав, дорогой, как не прав! Эта книга — чистое удовольствие, я расцелую Софию, когда она придёт к нам. Теперь ты мне почитай.

— «Что делает единицу сильной, тройку — боговдохновенной, семёрку — счастливой, а девятку — божественной?» Арсений, твоя версия?

— Воображение?

— Хороший! В меня сын пошёл. А что ты ответишь на это: 

«Стоит ли прислушиваться к суевериям, связанным с числами 13 и 666?»?

— Папа пусть расскажет.

— Расскажу. Редкостная чушь.

Папа продолжил, что все суеверия — блажь, люди, торгующие душой — циники, а Богу неважно, какое число ты выбираешь сегодня, важнее то, что ты делаешь всегда. Затем он спохватился и продолжил, что каждый в мире заслуживает утешения, даже если находит его в суевериях. 

Мама дала задание Арсению найти подарку место на её отдельной полке для плохих книг. «МАТЕМАТИКА И ДУША» сочеталась с «Сивым кобелём для двух принцесс». Вспомнив о чём-то, он открыл книгу и принюхался. От неё не пахло кислым табаком, только книжной пылью и мёдом. 

***

— Папа, скажи, мы сюда переехали, потому что деньги кончились?

— Придётся зайти издалека, у тебя есть время меня послушать? 

— Мы в самолёте, разве здесь есть другие дела?

Папа кивнул с самым серьёзным видом и посмотрел Арсению в глаза:

— Я, если угодно, с самого детства, верил в то, что в каждом древе есть своя тайна, в каждом семечке смысл, в каждой почве значимость. Меня никогда не покидало ощущение, что нужно найти свой кусочек почвы, а если нашёл, — он посмотрел на маму, — или нашла и если это достойно внимания, то этому «чему-то» нужно посвящать свою жизнь и себя без остатка. Бог не прощает мелочность, это единственное, что я понял к своим годам. Чего держусь всю жизнь. Я вижу, что ты такой же. Поэтому я старался никогда не препятствовать твоим решениям, как только увидел, что ты способен фокусировать и направлять своё внимание. Надеялся и надеюсь, что ты найдёшь свою почву и вспашешь достойный участок.

— Папа, а можно короче? 

— Можно. Деньги никогда не были причиной, здесь мы, наоборот, получаем меньше.

Мама, зевая, положила голову ему на плечо:

— Почему ты никогда не говоришь Сене всё прямо? 

Арсений поморщился от «Сени», но стерпел.

— Ты когда-то сказала, что полюбила меня за метафоры.

— А это притча, а не метафора.

— От неверного названия моя вера в неё не уменьшается.

— За это и полюбила. 

— За занудство? 

— За любовь к усложнениям.

— И к тебе?

Арсений с неудовольствием отметил, что снова чувствует себя пингвином, и торопливо сменил тему.

В каникулы цифры неуместны

Каждые каникулы Арсений с семьёй уезжал к бабушке, папиной маме, в частный дом за город. Этот год не стал исключением, только часть дороги пришлось пролететь на самолёте, ведь город они поменяли. 

Полёта он ждал с замиранием сердца. Ему казалось, что в аэропортах и самолётах обязательно встречаются колоритные персонажи и происходят приключения.

Вылетали они вечером 31 декабря по самым дешёвым билетам, что только добавляло полёту романтики. Арсений попытался понять, откуда возникло это предвкушение. Причин он не нашёл и вместо этого перед самим полётом составил список путешественников для подражания, начиная с Керуака. 

Ещё он боялся оказаться трусом с боязнью высоты. Семён порывался поехать с ними, чтобы поддержать, но родители надавали ему по ушам, сказали, что Новый год — семейный праздник и лучше бы он собственных родителей хотя бы раз поддержал.

Поездка оказалась прозаичной. Полёт запомнился гудящими от стояния в очереди на сдачу багажа ногами, бабушка — теплотой и тем, что спросила, есть ли у него невеста. Арсений загорелся, как ёлочная гирлянда. От бабушки, которая растила его вместе с мамой, пока папа работал, он такой подставы не ждал. 

На прощание бабушка поинтересовалась у папы, не познакомился ли он с кем-нибудь интересным, попросила его почаще привозить любимого внука, а лучше —переехать обратно, нечего им делать в том гнилом городишке. Дескать, на Севере гораздо лучше, чем на поганом юге, от которого они с дедом в своё время сбежали, а папу, любимого и единственного сына бабушки, за каким-то рожном всё тянет обратно.

Арсений был рад, что увиделся с бабушкой, но расстроен, что ему нечего рассказать другу по приезде. Они с Семёном сделали чёрно-белую зарисовку новой главы комикса, где проигравших пришельцам-скелетам античных мудрецов-супергероев вырывали из-под земли и оживляли мыши-ниндзя с кисточками и холстами. На последней нарисованной страничке из-под земли следом за античными мудрецами-супергероями вылезала поломойка. Авторы придумали, что поломойка будет карабкаться по лестнице, которую её слуги-швабры сделали из своих тел, но что будет дальше, не знали.

Арсений хотел, чтобы поездка вдохновила его на продолжение, но всё время лежал у телевизора с бабушкой и иногда выходил во двор чесать пузико её ком-собаки. Ничего не сделав, понадеялся, что что-нибудь придумал Семён. 

Последний день каникул тоже не считается, а это ещё и пятница

В четверг родители спросили, почему бы Арсению не пригласить в гости своего друга, пока их не поглотила школа. В пятницу утром Арсений с родителями уже ехал забирать Семёна к ним домой. Был последний день каникул, его надо отмечать с размахом. Куда махать, правда, никто не знал, но желание имелось.

 Арсения высадили у дома Семёна по просьбе последнего и сказали, что заберут их вдвоём откуда они скажут. 

Без лишних слов Семён повёл Арсения гулять в «такое место — просто закачаешься!». Местом оказалось затерявшееся во дворе Семёна озерцо, равномерно покрытое утками.

— Смотри, смотри, смотри!

«Закачанный» Арсений смотрел. Не то чтобы его ошарашили утки в январе в непомерном количестве. В конце концов, утки не рыси, а январь на юге, хотя и бил рекорды низкой температуры, всё ещё был гораздо теплее, чем он привык. Голуби же всё-таки не передохли от холода. Ошарашил его Семён, который, почти зайдя в воду, подошёл к уткам максимально близко и любовно с ними рассюсюкивался. 

Звучал весь спектр самых нежных слов, многие обороты не стыдно было подмалевать в лучшие романтические куски из Шекспира, другие стыдно было прочитать и в «Сивом кобеле для двух принцесс». Арсений, разумеется, был к этой теме равнодушен, но теоретически подкован. 

В последнее время крайне подкован. 

Не переставая петь о своей любви, Семён достал из-под корней дерева два бруса, один выдал Арсению и, с неохотой прервав утиную песнь, объяснил, что они пришли колоть лёд, чтобы «девочкам было полегче».

Что же. Кололи едва схватившийся ледок для того, чтобы девочкам было полегче. 

Арсений колол и внимал, Семён колол и завлекал. Утки плыли равнодушно. 

Проблеск интереса они продемонстрировали, когда Семён убрал брусы обратно и достал огромный завёрнутый в куртку ломоть бородинского хлеба в семечках.

Одна из уток, грациозно поведя крылом, неспешно проплыла к Семёну, гордо вытянула бурую шею, оценивая его брачные танцы.

Семён только что не запищал от восторга. 

Но был к тому близок. 

Позорно близок.

Ну и кто здесь пингвин.

Семён по одной отковырял семечки с булки, равномерно распределил их по ладони, чтобы утке было удобно есть, и пошёл в воду, смотря только на неё.

— Арсений, подожди, не мешай, моя любимая впервые подплыла! — он плечом отвел пытавшегося остановить его Арсения. 

Тот тревожно смотрел, как зимние ботинки друга погружаются в воду. 

Распределив булку среди всех уток, они попытались вспомнить, как вообще отмечают праздники. В их городе мало что происходило: все новогодние гуляния закончились первого января, а до мартовских было ещё далеко. Идти домой или на проспект не хотелось, а каких-то мест, помимо школы, «Надежды» и дома, они не знали. 

В итоге выбрали автобус номер семь с конечной остановкой «Монастырское кафе». Там была вкусная еда, а больше они ничего не вспомнили. Родителям тоже было бы удобно забрать их из знакомого места. 

Темнело рано, а на пруду они пробыли достаточно долго. Ждали автобус в потёмках. Арсений, мокрый от пота из-за колки льда, продрог до костей, поэтому когда пустая, тёплая и желтково-светлая семёрка наконец приехала, сам не заметил, как уткнулся в самый тёплый закуток. 

Автобус двигался неспешно. Арсений то спал, то дремал. Мир то хлопал дверьми, то будто бил по мокрому белью балками, бельё то крякало, как утка, то раскалывалось на миллионы ледяных осколков. 

То-то, 

То-то…

Вокруг смеялись и болтали купавшиеся люди, лёд застревал между пальцами, борода Толстого кололась. Нос зачесался от запаха картошки и кошачьей шерсти.

Ту-ту,

Ту-ту…

Автобус ехал пустым, Семён что-то тихонько напевал.

К кафе при храме они приехали в глубокой темноте. Окна от пола до потолка как будто ободряюще моргнули — заходи, у нас светло. Арсений, ещё не до конца проснувшись, пробормотал, что это «французские окна».

— Почему французские? Арсений, проснись. Ар-се-ний?

— Из Франции привезли. 

Кафе скрыли мысли об Эйфелевой башне, беретах и волнистых волосах. 

Поужинали круассанами с шоколадом и маслом, обменялись подарками на Новый год. Еда восстановила силы и дала идею для комикса. Арсений предложил зарисовать страничку на салфетке, пока не забылось. Семён пошёл просить ручку или карандаш у других посетителей. 

Вернулся Семён не один, а с «этим».

Арсений решил, что ещё не проснулся. 

— Мальчики, и вы здесь, какой сюрприз, я не думал, что сюда ходит кто-то моложе семидесяти. Как провели праздники?

Семён ответил что-то невразумительное, Арсений ограничился «спасибо, хорошо». 

Литератор робко и понимающе улыбнулся: 

— Мне пора уходить, я засиделся. Однако вас, вероятно, интересует судьба летучей мыши, ваш класс так обрадовался её появлению. С ней всё хорошо, её накормили и она впала в спячку, как полагается. Теперь за ней смотрят специалисты, всё с ней будет хорошо. 

Арсений заметил, что литератор как будто помолодел и посвежел.

— Наша летающая подруга не дала нам послушать ваши доклады, о чём я очень сожалею. Но она сейчас в надёжных руках, за которые я ручаюсь. Жду не дождусь ваших докладов в этой четверти. Особенно твоего, Арсений. 

Господи, он помнит моё имя…

Литератор надолго задумался, изучая мозаику на полу:

— Ты умный мальчик, я был впечатлён твоими мыслями на распечатках.

Господи, зачем я их писал…

— Поэтому мне показалось в достаточной степени справедливым повысить требования к твоему докладу. Ты, — голос «этого» дрогнул, — способен понимать литературу. Ты понимающий мальчик. Пожалуйста, мальчики, не уходите, я сейчас вернусь к вам.

Литератор ушёл в глубь кафе. 

— Арсений, а ты замечал, какой он… пожилой?

— Ты хотел сказать «старый»?

— Да.

— Не замечал и жалею об этом… Сам не могу понять, почему жалею, поэтому

я… — ночью он корил себя за эти неприятные слова, но, чтобы как-то заполнить паузу, Арсений поспешно продолжил. — Может, поэтому от него всегда так неприятно пахнет. 

— От моего деда по-другому пахло, а он ещё какой старый был, — Семён не успел закончить мысль, литератор вернулся обратно с книгой в руках. 

— Как раз закончил перечитывать. За качество отвечаю головой, это очень хороший сборник рассказов, один из лучших. Близкий к жизни и одновременно возвышенный. Попрошу тебя, сделай доклад о нём. Можешь выбрать самый любопытный рассказ в твоей системе координат. До свидания, мальчики, и хорошо отдохните в выходные, — литератор бросил книгу на стол и ушёл не оборачиваясь. 

— Я знаю, что ты всегда гений, Арсений, но иногда такой дурак, позвони родителям, я всё ещё голодный!

***

Арсений не мог в это поверить, но Семён в машине застеснялся его родителей. Родители тоже это заметили, посмотрели на него в салонное зеркало, а затем выдали на два голоса:

— Дети, расскажу вам историю! 

— Во глубине сибирских руд… — здесь папа всегда делал паузу.

— Два старика старуху жмут, — Арсений обожал мать за выходки — с серьёзным лицом неожиданно пропетые похабные стишки.

— Не пропадёт их скорбный труд… — здесь они пели в унисон.

— Лет по пятнадцать им дадут, — мама завершала гробовым голосом.

Это был проверенный способ раскрепостить гостя на пятничных застольях. Обычно их дуэт заканчивался хохотом, к которому Арсению хотелось присоединиться, но первое время он изображал укор взрослого человека, не терпящего глупостей.

После того как он увидел, что глупости сближают, он перерос постное укоряющее лицо. Он постановил, что растёт в семье интеллектуалов с причудами, и решил наслаждаться открыто. 

Семён был сражён наповал. Хохотали они всей машиной.

— У нас дома будет ещё гостья — София, при ней только нас не цитируйте, она женщина почтенная, ровесница ваших бабушек и дедушек, её не нужно смущать. Лучше расскажите нам, как погуляли. Куда ходили, где были?

Семён вдохнул побольше воздуха, Арсений приготовился к утиным историям.

***

По просьбе родителей они повторили рассказ на бис.

— Сначала кололи лёд, чтобы девочкам было поспокойнее, — София подняла голову от очередной салфетки и с интересом посмотрела.

— Затем кормили булкой!

— Чем?! — глаза Софии налились кровью.

— И… семечками.

— Дурак! У уток от такой заботы несварение! Птицам нельзя хлеб!  

           Семён пробормотал:

— Как же так…

— Глупцы! Невежды! Неучи! Негодник, собачий сын!

— Как же…

— И еду со стола уткам давать нельзя! Никакую! Надеюсь, вы их хотя бы утятиной не кормили?! На тебя что, порчу навели, что так мозги отшибло? Тебя что, отец вообще ничему не научил?

— Семечками…

— Солёное и сладкое под запретом! Ты что, хочешь, — София потрясла рукой где-то у потолка и выдержала паузу, — их, — пауза, — гибели?! 

Салфетки полетели на пол, Семён в ужасе вскочил:

— Мои уточки! Как же так… Я же хотел как лучше… А чем же? А как же? А что дальше?!

Неожиданный конфликт вырос сначала в лекцию об утином здоровье, затем в вербальное любование утками и семёновы клятвы никогда больше не поступать так опрометчиво. Арсений, который уже наслушался этого днём, посмеивался, видя восторг родителей. 

София традиционно ушла до фильма, напоследок ещё раз проинструктировав Семёна о рационе и моционе птиц. Арсений пришёл к выводу, что уток она любила больше, чем людей. 

Решили пересмотреть «Утиные истории». Половину фильма папа крутил подарок «этого» в руках.

— Откуда у тебя эта книга?

— Учитель подарил.

— Достойный выбор, у вас хороший учитель. 

Семён расплылся в улыбке. Он весь был в мыслях о новом обеде для уточек. Арсений прислушался: кажется, Семён бормотал что-то про «его хороших, драгоценных» и что-то про вечную любовь. 

Арсений очень хотел, чтобы ему послышалось. 

После их встречи Семён неделю лежал дома. Гордо и сопливо.

Арсений немного обиделся на то, что его бросили одного в самом начале года, но когда Семён отправил ему сопливое радостное видео с пересказом всех роликов, которые ему разрешили посмотреть, простил дурака. Отличный же был день.

Новый год — обратный счёт, поэтому девять

Аномальный холод декабря, отдохнув и набравшись сил за январские каникулы, обрушился на город с новой силой. Никто не был готов к гололёду и буре. Дома и школы топили по стандарту прошлых лет, когда вторая неделя нового года уже считалась ранней весной. 

Половина школы заболела и лежала дома. Если до праздников пустые коридоры радовали предчувствием каникул, то в начале учебного года действовали угнетающе. Украшения, которые Глаша, Арсений и Семён развешали в декабре, никто так и не снял. Мишура издевательски шуршала, напоминая об ушедшем отдыхе. 

 Всем хотелось поделиться, как хорошо они отдохнули, похвастаться поездками на море или придумать ещё какие-нибудь приключения. Рассказывать было некому. Ученики дурели от одиночества. 

Пару дней держалась тишина. Три с половиной ученика унылыми тенями бродили от урока к уроку в пуховиках, шапках и перчатках. Пингвин Арсений, задавленный силой воли, тихонько подвывал где-то внутри, оглядывая присутствующих.

Некое разнообразие внесла Аничка, которую не брала никакая зараза. Она единственная отказывалась носить пуховик, мёрзла и продумывала, как вернуть в школу огонёк. Посоветоваться ей было не с кем, из её стаи не заболела только одна девочка, от которой не исходило никаких толковых идей. 

На школьные пятки наступала пятница тринадцатое, которую Аничка хотела отметить достойно. Она заставила девочку из стаи набрать два ведра колотого льда и снега и точечно разбросать по кабинету литературы. Работа не выглядела законченной, пока к ней не приступила сама маэстро. Аничка тщательно выложила ледяную дорожку между рядами парт, где обычно ходил «этот», разложила кучки на местах, где он присаживался. Получившийся настил она выгладила феном, который предусмотрительно принесла из дома. Вода равномерно замёрзла за ночь в гладкую ледяную дорожку, назаметную из-за грязного пола.

Литератор, за праздники расслабившись и ещё больше располнев, витал в облаках больше обычного. Хлопнул входной дверью и не глядя начал вещать, не замечая, как выжидающе наблюдает за ним класс. 

Литератор окончательно отказался от стандартной программы и обсуждал только любимую американскую литературу. Сегодня он снова рассказывал что-то про свою любимую Плат. Восторженно размахивая руками, пустился по своему обычному маршруту между рядами, не заметив, как лёд постелился под ноги.

 «Этот» свалился точно, где планировалось. В его падении не было ничего весёлого, скорее всем стало стыдно. Даже Аничка рассмеялась как-то без вдохновения. Лениво.  

Ледяная дорожка таяла долго, днями и неделями, поэтому её успели застать все выздоравливающие ученики. Предупреждённые друзьями, они сдвигали парты поближе, чтобы в случае чего пролезть на своё место по ним. Убрать дорожку было некому. «Этот» никогда не жаловался ни другим учителям, ни уборщикам. Сказать, чтобы другие убрали, он стеснялся, а отковырять лёд самому мешало пузо. 

Он выбрал стратегию максимального избегания проблемы. Только, морщась, потирал спину, когда смотрел на пол. Льда нет, парты сдвинуты просто так. А спина? Что же, он уже старый, в его возрасте копчик не болит только у счастливчиков.

Класс продолжил слушать про Плат в леднике, кутался в слои одежды, открывал дверь и окно, чтобы впустить немного «тепла» и воздуха. 

Наконец растаяв, лёд расползся в вонючую склизкую массу, впитавшуюся в парты, линолеум и учительский стул. 

«Этот» начал запойно курить и совсем перестал бриться. Первое было хорошо — запах табака немного перебивал стоящую в кабинете вонь, второе — не очень: волоски из бороды расползались по поверхностям. Кабинет как будто покрывался шерстью от линьки животного.

Теперь литератор говорил ещё тише и никогда не поворачивался спиной. Полубоком или лицом, всегда у доски, чтобы между классом и ним был стол. Изредка, забывшись, он начинал движение по привычной траектории, но быстро останавливался, тянулся рукой к карману с сигаретами, затравленно оглядывал парты и возвращался к доске.

Как бы Арсений ни пытался понять, что «этот» говорил, за всеобщим гвалтом расслышать хоть что-то стало невозможно. 

Он вернулся к чтению под партой.

И мечтам о том, как опять почувствует локтём нежную кожу щеки.

***

Мам, а что такое «шансоньет-ка»? Мам. Мама, ты почему смеёшься?

Восемь

В зиме существовало всего два приятных момента: Новый год и Рождество. Отмечали их радостно и настолько пышно, насколько позволял бюджет семьи на данный момент, но два подарка Арсению дарили всегда.

Подарки никогда не были сюрпризом — родители покупали то, что он просил. На Новый год он получил долгожданные наушники, на Рождество — телефон, куда помещались два альбома музыки. Телефон был мусор. Если удалить один альбом, то влезала и аудиокнига, скрашивающая дорогу в школу. Маме он пообещал, что не будет слушать всякий мусор без неё, папе — что будет всегда смотреть по сторонам и слушать тихо, чтобы не попасть под машину. 

Арсений подаркам был рад, но Семён, который наконец вернулся в школу после очередной сопливости, счастлив. Теперь они делили наушники поровну: срастались плавниками на каждой перемене. Очень скоро у Арсения появилась папка «Отстань, Семён», где он хранил любимые треки друга. Вкусы в музыке оказались похожи, поэтому в «Отстань, Семён» постепенно переместилась вся музыка. Самой любимой группой стала Depeche Mode. 

Школа очухалась от рогаточной и новогодней лихорадки, коллективный организм требовал новой болезни. Музыкальная папка «Отстань, Семён», к вящему удивлению, стала катализатором инфекции.

Конец учебного января скосило увлечение винтажными музыкальными клипами. Чума обрела форму когда-то молодых рокеров или эмо-девочек в полосатых колготках («Вау, и ей не стыдно было в таком сниматься? Винта-аж…») из старых клипов.  Разносилась инфекция блютузным путём. Прежде незнакомые ученики сталкивались телефонами, чтобы обменяться винтажной новинкой. 

Когда Арсений рассказал об этом родителям, те не поверили — блютуз казался отжившей технологией, которая уступила место интернету. Даже на недорогой телефон Арсения можно было скачать видео сразу из интернета. Арсений заметил, что в его классе почти ни у кого нет и такого. Телефоны хотя бы среднего уровня и, что более важно, компьютеры большинство просто не могло себе позволить. Почти-уже-не-младшеклассники носили неубиваемые звонилки с минимумом функций, но с блютузом. Фильтры «устарённость», «ретро» и «винтаж» хорошо ложились на бедность. 

Когда Арсений скачал Семёну клип Personal Jesus, вскоре его смотрела вся школа.

— Смотри, как экран трясётся, как будто оператор много выпил! И смотри-смотри, он устарённый — вся картинка зернистая, а как они круто выглядят: шляпы, кони, рубашка, очки — винтаж! АРСЕНИЙ, смотри, какая машина, Арсений, ты не смотришь, немедленно смотри!

— Семён, я тебе сам принёс посмотреть, значит, уже всё видел дома. Наизусть уже клип знаю, папа постоянно показывал в детстве. Они не планировали винтаж, они смотрели в будущее, а ты их в старики записываешь. 

— Какие старики! Будущее — это винтаж! Штаны, какие штаны! Рубашка, Арсений, ру-баш-ка! Теперь у меня есть план, Арсений, план!

— Да подвинься ты, Семён, не видно ни фига, — толпа одноклассников за спиной возмущалась.

— Разболтались, послушать-то дайте!

— Ребята, ну это же мне принесли смотреть, сейчас ещё разочек, и вам тоже дам. Я подвинусь, ну, мне надо рассмотреть все детали!

— Молчи давай уже!

Винтаж и Depeche Mode сделали с Семёном невозможное. Впервые в жизни он исполнил озвученный в пределах школы план. На следующий же день он пришёл в широкой рубашке и джинсах до талии, солнцезащитных очках и ковбойской шляпе. Рубашку он заправил в джинсы, а на плечи набросил тщательно прорезанную под бахрому шаль. Верхняя одежда тоже не избежала ножниц — куртку явно пытались модернизировать. Ширину творческого движения подчёркивало количеству дыр и торчащих ниток. Куртку он всегда носил с собой вместо рюкзака, распихав ручки и бумагу по карманам, но надевал только на литературе, где первые пятнадцать минут холод достигал уровня, несовместимого с голой шеей. 

Школа затихла, переваривая нового Семёна-ковбоя в женской рубашке, а затем взорвалась аплодисментами, когда он начал расстёгивать рубашку до пупа, а на грудь вешать здоровенный крест из обгрызенных карандашей. 

По коридорам он прыгал синим от холода, но гордым от своего стиля.

Наступило трудное время для имиджа серьёзного ребёнка. От сдерживаемого хохота у Арсения постоянно болел живот. Когда принаряженный Семён, подражая Ганну в клипе, протягивал руки к лицу собеседника и замирал, Арсению приходилось сбегать смеяться на другой этаж, чтобы не обидеть друга. 

Он вспоминал, как огромная белая собака бабушки клала морду в протянутые ладони хозяина. Морда хаски была похожа на огромное мороженое с глазками, которое таяло на руках. Семён на мороженое похож не был, но что-то общее с бабушкиной собакой, безусловно, присутствовало. Периодически всплывающая в голове картинка сделала положение только хуже. Теперь отбежать подальше, чтобы отсмеяться, он не успевал. Школа наслаждалась шоу фриков-близнецов: отчаянно хрюкающего и убегающего Арсения и преследующего его Семёна с вытянутыми руками. 

Вскоре в коллажи из старой одежды нарядились все вокруг. От учителей обрезки надёжно прятались под пуховиками, шапками и перчатками, которые разрешалось не снимать до подключения отопления. 

Сходство с Семёном давало Арсению возможность посмотреть со стороны, как наряды из старых клипов выглядели бы на нём. Каждый день видеть своё ожившее отражение имело свои преимущества, несмотря на то, как их раздражали постоянные вопросы, не врут ли они, что не родные братья. Удовлетворив жажду экспериментов созерцанием, он решил не изменять неприметному стилю в одежде. Незачем ему лишнее внимание от фауны. Подход оказался ошибочным — в нынешних реалиях неприметность скорее выделяла его из общей массы. Он оказался в немодном меньшинстве, не режущем свою одежду на куски. Кажется, даже учителя заболели новой чумой и пересмотрели гардероб.

Или просто были аутентично винтажными.

Поиск новых «винтажных» клипов теперь полностью занимал «час познания». Арсений виновато вспомнил, что изначально «час познания» он планировал тратить исключительно на развитие интеллектуальных способностей. Так они договаривались с родителями, когда Арсений клянчил своё время в интернете. Вспомнив, как Семён радуется новым клипам, он успокоил себя тем, что быть в курсе массовой культуры — качество настоящего исследователя.

Семь

— Ребята, как вы знаете, скоро двадцать третье февраля.

— Сегодня только третье февраля!

— Уже можно брать подарки?

— А что нам подарят?

— Хочу игру!

— Шляпу лучше закажи. К ковбойскому образу подойдёт.

— Точняк. Как у Семёнки.

— И мне шляпу! С дли-инными рваными полями!

— Как у Ганна? Она устарела. Вот если как в том клипе, где они могилу роют…

— И волосы красные! 

— Зелёные!

— Только давай в этот раз не зелёнкой, а? Мама звездюлей дала за зелёные подушки…

— Ребят, подарки!

— Да наверняк будет как в прошлом году — тетрадки подарят.

— Девочки виноваты! Они выбирали!

— Вы нам на восьмое марта в прошлом году какую херню подарили, помните?

— А как мы будем отмечать?

— Давайте в игровые автоматы двинем!

— Ав-то-маты, ав-то-ма-ты!

— Дети, тихо! Замолкли все. 

Говорила грозно-грузная русичка, поэтому дети — тихо — и дети — замолкли. 

— Разгалделись, — выждав паузу для тишины, она продолжида: — Всегда бы так молчали, нас бы не выбросили из рейтингов городских школ после прошлой проверки…

— Сомневаемся!

— И я сомневаюсь, остолопы, знаете, и я сомневаюсь… 

— Так какие подарки-то?

— Кому сказала замолчать!

Говорила грозно-грузная русичка, поэтому дети — замолкли, хотя речь и шла о подарках. 

— В этом году решили без подарков.

Поднялся страшный ор, но говорила грозно-грузная русичка, поэтому дети — тихо, и дети — замолчали. 

— Остолопы, вы способны дослушать одно предложение до конца без звериных воплей?!

— Нет! Подарки, подарки! 

— Да лучше будет, чем подарки, цыц! Так-то. На подарки в этом году решили не тратиться, всё равно вам ничего никогда не нравится, не угодишь. Остолопы со вкусом, — здесь в голосе грозно-грузной русички мелькнуло что-то вроде гордости, но быстро исчезло. — Решили вам праздник устроить вместо этого, чтобы не как в прошлом году…

— А нам понравилось! Весёлые были сборы! — закричали девочки.

— Это потому, что вы победили, — недовольно бурчали мальчики.

— Слабаки вы, а не мальчики! — пропела Аничка, которая пришла последней. — 

Так как отмечаем в этом году?

— Наш главный и единственный университет, в который никто из вас, остолопов, не поступит никогда в жизни, — послышалось утвердительное хмыканье, — устраивает для своих первокурсников выездное 23 февраля. Они поедут в Охотничий лес, организуют спортивное мероприятие с едой и призами. Будут посвящаться в мужчины, а заодно и в студенты. Вас, остолопов, тоже решили прихватить, у них недобор первокурсников. Выезжаем на два дня. Первый день строим палатки, поём у костра с гитарами, общаемся с первокурсниками. Может, — это «может» она выделила особо, — мо-жет, вы даже научитесь у них чему-нибудь. Вдохновитесь, прости господи, на учение. Я в это не верю, но вдруг хоть кто-то здесь возьмётся за ум. 

— А дальше?

— Второй день проводим в «Охоте на лис». Так называется спортивное соревнование на смекалку и скорость. Для участия выберем двух самых ловких мальчиков. Два мальчика соревнуются со студентами и бегут, девочки сидят на брёвнах, кричат и аплодируют. 

— А остальные мальчики?

— Остальные сидят на брёвнах и не мешаются. 

Класс не мог поверить своему счастью. Ничего не делать, петь у костра с классными старшими, и еда бесплатная!

— Едет не вся школа. Взять решили только ваш класс. Старшеклассникам нужно готовиться к экзаменам, — сдержанный смех, — а остальные слишком маленькие. Вы тоже от горшка три вершка, но разве кто упустит возможность избавиться от вас на пару дней. 

— Никто!

— Цыц. Слушайте подробности. Едем играть в «Охоту на лис». Это спортивное ориентирование по лесу. В лесу спрятаны четыре робота-«лиса», их нужно найти по карте и хлопнуть по каждому ладонью. Бегаете с картами, ловите «лис» и приходите к финишу. Желательно первыми, но тут уж как пойдёт. Приз? Не знаю, обещали приятный. 

Русичка о чём-то задумалась, припоминая инструкции игры:

—  Отличный спорт: активное движение сочетается с умственной работой, а её в нашей школе, да простит бог, наблюдается недостача. Выходит диспропорция. Возьмём активным движением, его с избытком, да не в ту степь. От нас участвуют Семён и Арсений. Остолопы, но не безнадёжные. Подробности потом.

Что-то ещё говорила грозно-грузная русичка, но «мы поедем отмечать в лес со студентами!», какое «тихо»? Какое «молчать»? 

***

Даже София заметила, что сегодня с мамой что-то не так. В последнее время она ходила очень потерянная. Папа просил Арсения подождать с расспросами, он стойко молчал. С Софией было сложнее. Когда мама отошла на кухню за десертом, задев доро́гой дверной косяк, София поинтересовалась, не умер ли кто у них.

— Не умер. У неё просто проблемы на работе.

— А кем работает?

— Она же рассказывала. Мама учёная в университете. 

— Неудивительно, что она такая кислая. Знаю я их, этих учёных, тухнут от одного выдоха. Сама когда-то была учёнее некуда. Преподавала.

— А что вы преподавали?

— Грузинский язык и литературу.

— Вау! Тоже грузинскую?

— Русскую.

— А почему вы больше не преподаёте?

София нахмурила седые брови, скомкала очередную салфетку и попросила цикорий с тремя таблетками сахарозаменителя. Чай и кофе она никогда не пила, а банку цикория принесла с собой в первый день знакомства. 

***

— Мам.

— Мам.

— Мама.

— Матушка.

— Мамуля.

— Мама, дорогая моя мама.

— Арсений, прости, я задумалась. 

— Я хотел спросить… Мама.

— Мам.

— Ма-ма.

— Что, дорогой? Прости, я задумалась.

— Мам, в школе будут спортивные состязания.

— Да? Ты у меня спортивный мальчик. Для ума и сердца…

— Мам.

— Мама!

— В общем, мам, буду охотиться на лис.

— Ты будешь очень хорошим охотником, дорогой. Явно не в нас с отцом пошёл.

— Мам…

— Прости, хороший, я должна записать одну мысль. 

Вопрос, который он надеялся нащупать в разговоре, так и остался болтаться где-то на границе подсознания.

***

Чтобы раньше всех студентов хлопнуть по роботам-«лисам», Семён и Арсений решили тренироваться каждый день. Иногда к ним присоединялись Глаша и Абаева. В такие дни Арсений бледнел, краснел и старался опуститься поглубже в мысли о деле. Голову он держал строго прямо, по сторонам не смотрел, чувствовал себя не пингвином, а лошадью.

Шоры не сработали. Боковым зрением он захватывал всех бегущих.

Тогда он начал бегать с закрытыми глазами, путаясь в ногах и несмелых мечтах, спотыкался и падал. Когда грозно-грузная русичка в сопровождении батона хлеба и прикормленных собак пришла проведать «надежду школы», Арсений упал дважды, не пробежав и круга. Разочарованным выглядел даже батон.  

Комикс. Думай о комиксе, лошадь. После зарисованного на салфетке разрешения кризиса поломойки и скелетов. Салфетка. Кружевная, как платье. Мягкая, как… Нет, лошадь, так не пойдёт. Вообще лучше не думай. Беги, лошадь.

Упал. 

Вставай, лошадь.

Новый год. Вспоминай Новый год. Ты у бабушки, ленно продумываешь комикс. Кризис сюжета, поломойка вылезает из могилы. Он, Арсений, ещё будучи человеком Арсением, придумал новый дизайн. Оставил странички чёрно-белыми и сделал ядовито-красные акценты. Идея настолько захватила его, что он побоялся с привычной дотошностью лезть проверять, додумался ли ещё кто-то до такого. В прошлой жизни, где он был человеком, голова ещё работала правильно. По-человечески.

Здесь и сейчас он — купание красного коня. Хуже: красный конь, на котором купаются. Всякие. 

А он и не против… Стыд-то какой.

Пробежав программу из одиннадцати кругов, разгорячённые и задыхающиеся, они залезали в своё тайное место, «их место», — зазор между трибунами и обвитой стекловатой трубой. Если не знать, куда смотреть, то снаружи невозможно было понять, что кто-то туда залез, зато изнутри, в полосе между сидениями, весь стадион был как на ладони. Пролезть туда можно только особым образом, отодвинув шатающийся стул определённой трибуны. Знала про него одна Глаша и те, кому она доверяла. Арсений подозревал, что она и приложила руку к расшатыванию спинки. 

Добрый Семён, который любил всем делиться, пускал по кругу бутылку воды и раздавал жвачку:

— Надеюсь, ты меня не отравишь, — Глаша всегда отказывалась.

— Ну, как знаешь. Арсений, будешь?

— Арсений всегда за. 

Абаева благодарно улыбалась и молча брала жвачку.

Семён тоже казался слегка подрумяненным. Пыхтел, поправлял галстук, ёрзал, а не подпрыгивал. Ведь от долгого монотонного бега щёки краснеют, а сердце рвётся из груди, сбивая галстук в сторону.

И попа чешется после сидения на стекловате.

Шесть, а скоро 23 февраля

Мама пребывала в панике. Научное сообщество признало журнал, в котором вот-вот должна была опубликоваться её работа, не авторитетным, а значит, маме не хватало одной публикации для допуска к защите докторской диссертации. Она попыталась объяснить ситуацию сыну. Он внимательно слушал, поскольку сам видел себя будущим великим учёным — открывателем всего на свете. Или писателем, но то к делу не относится!

Итак. Мама пишет работу. Работу нужно защитить перед кучей серьёзных дядь и тёть, которых она любит и боится. Они образуют комиссию. Для того чтобы иметь честь выступить перед диссертационной комиссией, маме нужно опубликоваться в пяти научных журналах из «белого списка». 

Что такое «белый список», она не могла объяснить, потому что точно этого никто не понимал. Вроде это то, что эфемерное общественное мнение признавало в должной мере «научным». Никакой журнал не мог считаться «научным» всегда, каждый раз он рисковал испачкаться и «посереть» новой статьёй. 

Журнал «серость» не радовала, но не слишком пугала. По-настоящему страшно было аспирантам, которым требовалось добрать список публикаций, чтобы сохранить место. 

Особенно таким рассеянным мечтательным аспиранткам, презирающим любые документы, как мама Арсения. Сам по себе небыстрый, процесс подготовки статьи занимал у неё неприлично много времени. Она обсуждала до хрипоты каждую правку редактора, в последний день перед сдачей решала переделать всю статью с самого начала, а когда понимала, что написала в три или четыре раза больше необходимого, немела от ужаса и на несколько дней уходила в себя и бумаги. В результате из восьми публикаций в «белом списке» журналов вышло всего три, остальные успели «посереть», пока она вносила бесконечные правки. 

Мама так часто в отчаянии шептала о дедлайне, что Арсений выучил: «Защита диссертации пройдёт 5 апреля в 13 часов 30 минут в аудитории 3103».

Дни и ночи мама проводила перед ноутбуком, пытаясь срочно переделать всё под новый формат. Арсений не разобрался до конца, но величину трагедии осознавал по тому, насколько красавица-мама стала напоминать горбуна из мюзикла «Собор Парижской Богоматери». Чем ближе был дедлайн, тем более отчаянно торчал из-за ноутбука горб.

Папе и Арсению отныне полагалось ходить по дому на цыпочках, переговариваться жестами и изредка подносить горбу разогретую еду. Выходила на улицу мама всего один раз в день и после длительных уговоров папы. Всё остальное время она или сидела, или носилась по квартире, что-то бормоча в трубку своему научному руководителю. Домой Арсений решил добираться сам. Папа предложил приезжать за ним, чтобы провожать к автобусу, прав у него не было, но Арсений отказался сразу. 

Он любил ходить пешком, но весёлых поездок с матерью всё-таки не хватало. Машина была их местом, свободным от любых осуждений. С мамой и машиной он делился почти всем, что было на душе. Мама всегда умела его ободрить, рассмешить и дать толковый совет. Конечно, и она не говорила прямо, что ему делать, — их семья презирала любые инструкции. Но, в отличие от папиных, её непрямые советы были загадками, которые он мог расшифровать.

Единственной приятной новостью февраля стало открытие бассейна «Надежда». Теперь Арсению было, где топить свою меланхолию. 

Ремонт не изменил «Надежду», не сделал чище или новее. Поэтому, снимая очки, он силой фантазии преображал бассейн, в мыслях воскрешая пруд из «Метели» Толстого. Копию «Метели» он нашёл в бумагах, которые случайно утащил из шкафа литератора, спасая летучую мышу. Каждую ночь его тянуло к рассказу о сне героя, заблудившегося в буре. Некоторые фразы сами всплывали в голове, едва он видел отражение советской мозаики в хлорированной воде:

«…полдень в июле месяце…».

—  Скорее серость в феврале.

«Я по только что скошенной траве сада, под жгучими прямыми лучами солнца, иду куда-то».

— Как я хожу у бабушки летом.

«Я ещё очень молод, мне чего-то недостаёт и чего-то хочется».

— Это я, Арсений. То есть мне. Арсению. Ты про меня написал. Мне чего-то недостаёт и чего-то хочется. Ты, Толстой, уже всего достиг и вообще умер, так что отдай мне это чувство, этот пруд, эту жару, тепло, солнце. Отдай мне бабушку, только мою, а не твою, вдруг твоя вредная, отдай её собаку и дом. Я перевезу туда маму, папу и Семёна. Ему понравится. 

«Я иду к пруду, на своё любимое место, между шиповниковой клумбой и берёзовой аллеей, и ложусь спать».

— Я, Арсений, тоже иду. Плыву. Только не спать, а отталкиваться от бортика. Пусть тренер кричит, сколько хватит воздуха.

Ему было очень хорошо. Особенно когда Арсений сумел уговорить Семёна научиться плавать и пойти с ним в «Надежду».

Арсений надевал шапочку и с разбегу нырял в бассейн, разбрызгивая всех вокруг. В воде ему всегда было лучше. Тело выполняло заданную программу, а в голове расцветали слова, слова, слова и предложения. 

Ни единого лишнего слова, всё нужное. Всё только про лето и пруд, про чернила и ослепительно-белые, как журналы, которые нужны маме, листы.

Пруд Толстого, жарко, жужжат пчёлы. 

Сегодня с ним в бассейн впервые пришёл Семён. Арсений очень хотел разделить радость с другом, но немного боялся погружать кого-то в свою водную толщу.  

Семён пришёл в неоново-жёлтых плавках и зелёной шапочке в пупырку. Арсений понял, что бояться нечего. 

Они разбежались, боком проскользили по бортику и с самым громким всплеском, который знал этот бассейн, взорвали воду. Брызги дополнили стены, выкрашенные извёсткой, гнойными пятнами.

Вода от бултыханий радостного Семёна закипела. Плавать он не умел совершенно, но сражался с мелководьем так отчаянно, что вокруг образовалась мёртвая зона. По мокрому бортику вышагивал тренер и кричал, что они кретины. Другие школьники, бабушки и один вредный дед расплылись по краям, а затем ровной струёй вытекли к выходу. 

Хохоча, Арсений пытался показать Семёну, как держаться на воде. Вместе они шли ко дну. Под водой Семён казался мультяшной лягушкой: широко расставлял ноги, бодался, барахтался, кувыркался и тонул в брызгах, разевая рот. Даже в воде ему не удавалось ни секунды сохранять прямое положение. В носу, глотке, в желудке — хлорка и смех, пропитавшие их насквозь.

Прощаясь с Семёном, которого забирали на машине, он ещё чувствовал запах хлорки. Только долгая дорога домой выбивает её из волос, ногтей, кожи, костей. 

Он прижимает ладонь к носу. 

Пахнет только чистотой. 

Арсению жарко после натопленного автобуса. Встав у подъезда, он расстёгивает пуховик, снимает шапку, ложится в последний чистый сугроб. Едва высохшие в автобусе волосы впитывают снег, а ноги лежат на грязном асфальте. Под спину он кладёт рюкзак, чтобы не болел позвоночник.

Если бы вокруг ходили бабушки, а он был девочкой, то ему бы сказали:

«Не лежи на холодном, детей не будет!»

  Но сейчас зима, темно, все бабушки спрятались. Варят чаи, сушат травы, бросают пучки в зелья и смотрят в окно. А ещё он не девочка.

Лежать ему быстро надоедает. Или ему кажется, что быстро, — вокруг уже зажглись ночные фонари, а один успел перегореть. Он рывком встаёт, ловит звёздочки глазным дном, пока взлетает по лестнице.

Бо́льшую часть времени мама лежит лицом в стол. Сегодня у её горба и ноутбука уже выставлены нетронутые тарелки с едой. Арсений на минуту задерживается в дверях, вспоминает, как в фильмах грустное тело героя распространяет вокруг тучи, и натягивает капюшон — вдруг из сгустившихся туч польётся дождь. Он разумный мальчик, осмотрительный мальчик в капюшоне в квартире. Тем более в последнее время в горле подозрительно першило по утрам. Он снял бы и худи, и тяжёлые ботинки, но зачем, если нет пуховика?

Если бы не февраль, если бы не нужно было выныривать. Если бы.

Тягостная, влажная атмосфера дома соответствовала погоде за окном. Мороз нехотя отступал, сугробы таяли. Это ему повезло, что он нашёл снег почище. Грязь размазывалась по улицам порывами сильного ветра. Арсений испугался, что дом снесёт тайфуном грязи. 

Он стряхнул, как собака бабушки и Семён, талый снег с волос. Вернулся, чтобы проверить, плотно ли закрыта дверь, чтобы ветер не плюнул грязью в их чистую прихожую, а город не проник в его комнату. Руки немного трясёт, по плечам бегают мурашки. Телу хочется вылить энергию.

Мышцы вялые после бассейна, но периодически сокращаются, как будто Арсения бьёт током. Спокойно. Спокойно. Удар! Сокращение. Спокойно. Спокойно. Вяло. 

Удар?

Он бежит на кухню, там некомфортно, там пусто и страшно. Почти трясёт. Мышцы сокращаются. Он бежит к маме, сжимает её руками изо всех сил и ложится на её спину, придавив к столу. Она удивлённо вздрагивает.

— Родной!

Арсений ещё сильнее прижимается, старается вжаться, спрятаться, раствориться.

— Арсений. Ты как-то очень незаметно стал сильным мальчиком, — мама сдавленно бормочет, но в голосе её тепло и уют.

Тепло, очень тепло, жарко, приятно, знакомо, тепло, очень тепло, но сейчас ему очень нужен холод. Как за окном, как в хлорированной воде, как в пруду.

  Арсений отпрыгивает, спотыкается о кресло и грохается на пол. Мама удивлённо наклоняется к нему.

— Ребёнок, да ты горишь!

Пять, а сегодня 23 февраля!

То, что Арсений заболел и не поедет с ним «охотиться на лис», Семён воспринял как личное оскорбление. Он обиделся и решил, что не будет звонить всю неделю! И даже не ответит ему в «Дискорде», в котором они обсуждали особенности атаки в кланах вампиров. И всё равно Носферату самые классные!

Глаша скептически дёрнула Семёна за галстук. 

— Ты хочешь сказать, что оделся для соревнования в лесу?

— Я сегодня оделся как мальчик из «Общества мёртвых поэтов»!

— Что это такое?

— Фильм какой-то, мне Арсений показал! Они все там такие стильные. Серый — самый стильный свет, то есть цвет! И в клеточку.

Глаше было холодно даже смотреть на тонкие шортики Семёна. 

— Не сомневаюсь. 

Группка школьников — в их классе было всего тринадцать человек, двое из которых болели и не пришли, — столпилась у грозно-грузной русички, учителя труда и… литератора. Вот уж кто выбрался из зоны комфорта совершенно неожиданно. Вместе они представляли собой забавное зрелище: буйное лоскутное одеяло красок из разряженных в крафтовое старьё детей, квадратная тётка в шубе и ослепительно-белой шерстяной шапке и бородатый толстый мужик в цыплячьем пуховике до пят. Дети с рюкзачками, в которых еда и тёплая одежда на смену. Трудовик, окружённый фан-клубом вышивальщиц, на их фоне выглядел возмутительно нормально. Русичка с огромным чемоданом на колёсиках и литератор с пакетом из «Пятёрочки». 

Электричка, февраль и вокзальная грязь, расползающаяся под ногами.

Солнце уже клонилось к закату, на электричку пораньше они не успели, ждали то одного опоздавшего, то другого, поэтому студенты поехали обустраивать поляну для соревнований без них. Так было лучше для всех. Студенты успели бы установить палатки и костёр без мельтешащих вокруг детей, и даже осталось бы время напиться с чистой душой. Дети же уже успели потратить бо́льшую часть сил в догонялках на вокзале и не потратили бы их на то, чтобы залезть в то, что там пили с чистой душой студенты. По крайней мере так надеялась русичка.

Наконец приехала опоздавшая больше всех Аничка. Злющая русичка собрала их всех в кучу и пинком отправила в электричку. Где-то в гуще прозвучал возмущённый писк трудовика.

Глаша пыталась вдохнуть. Её размазывала по грязному окну электричная толпа. Любоваться видами, как планировалось, не выходило. Всё, о чём удавалось думать, было связано с выживанием.

Когда они пересекли черту города, стало посвободнее. В вагоне осталась только их группа. Получилось даже посмотреть по сторонам. Городская грязь за окном сменилась волной снега на высоченных ёлках. Плотная лесная стена напоминала о Новом годе, первых каникулах Глаши на море — в Турции, тепле и солнце. Глаша пыталась нащупать внутри слова восхищения пейзажем, но выражение мыслей всегда давалось ей с большим трудом. Она попыталась привлечь внимание соседа. Может, он поймёт её чувства и сможет сказать, как хорошо ехать куда-то за город вместе. Дохлый номер. Семён не выглядел готовым любоваться видами и даже не подпрыгивал на стуле. Он застыл, рассматривая свои ладони, на его улыбчивом лице проступало странное выражение. Казалось, он сейчас заплачет. Глаша отвернулась обратно к окну. Что-то внутри сжалось. 

На свою станцию они приехали, когда совсем стемнело. Казалось, что цивилизация и не знала этого места. Вокзала не было, электричка уехала дальше, оставив их один на один с тёмным и страшным лесом. Облачная масса тяжело ползла по небу, изредка давая лунному лучу нырнуть из прорехи и подсветить макушку сосны, берёзы или ели. Точно сказать, что за род дерева перед ними, было сложно. Деревья росли настолько плотно, что скрывали детей от ветра, гонящего тучи. В лесу было теплее, чем они ожидали, но уже хотелось к костру и другим людям. Все сбились в испуганную кучку. Русичка пересчитала детей севшим голосом. В окружающей тишине даже полушёпот звучал криком.

Глаше было страшно. Она наслаждалась новым чувством. 

Зашелестели листья. Из тёмного лесного ниоткуда вынырнули несколько болезненно-жёлтых огоньков. Кто-то, кажется, литератор, вскрикнул. К русичке подошли поздороваться два человека в чёрных плащах и с накинутыми на головы капюшонами. В руках они несли по факелу. Дрогнувшим голосом русичка поинтересовалась, не за детьми ли явились плащи. Плащи хохотнули, откинули капюшоны и представились студентами-проводниками, которых послали встретить заблудшие души у вокзала. Русичка выдохнула, пустила прямо перед собой литератора и двинулась за светом факелов, ведя за собой детей. Трудовик замыкал шествие, прикрывая тыл. Подсвеченные фонарями лица в темноте выглядели жутковато, но деваться было некуда. 

Шли они недолго, спустя пару поворотов их ослепил яркий свет.

Лес обрывался огромной поляной. Семён закричал от восторга. Дети подхватили его крики, наперебой задавая вопросы русичке, дёргая трудовика и даже пытаясь что-то выяснить у «этого». Им казалось, что они провалились в другой мир. Бо́льшую часть поляны занимал костёр, на котором только-только пламенело огромное соломенное чучело медведя с наездником в виде лысой тряпичной куклы. Вокруг костра вились тёмные фигуры в плащах и огромных капюшонах. Студенты, которые привели школьников сюда, бросили факелы в костёр, надели капюшоны обратно и присоединились к толпе. 

Мимо ошалевших детей и литератора, хлопающего губами, прямо к грозно-грузной русичке вышла высокая фигура в единственном здесь рыжем плаще. 

— Здравствуйте, здравствуйте! Как мы рады, что вы приехали, хоть и с некоторым опозданием. Часть веселья вы уже пропустили, но уверен, захватили его с собой. Меня зовут Маэстро, сегодня и завтра я веду наш общий праздник.

Русичка задумалась. Как сорвать с не слишком трезвого нахала плащ, чтобы было видно лицо, и как ей сбежать с оравой буйных тупых остолопов, если его лицо окажется таким, какими бывают лица вышедших из тёмного леса?.. 

Маэстро движением руки прервал зарождающийся план принесения литератора в жертву во имя спасения детей, объял ладонь русички своими и, склонившись, горячо зашептал что-то таинственное на ухо. Русичка смотрела то на руки, то на капюшон, то на руки, то на капюшон. Дети и трудовик бессознательно качались в темпе её кивков головой. Литератор мял в руках задравшийся до пояса цыплячий пуховик и тянулся к пачке сигарет.

Наконец Маэстро отпустил руки русички. Транс остановился. Грозно-грузная русичка, подрастеряв грозность и грузность, расплылась в улыбке.

— Теперь, — теперь уже громко для всех начал Маэстро, — все в сборе, и мы готовы сделать то, ради чего здесь сегодня собрались.

С каждым его словом из-под плаща вылетала золотистая смешинка. Скоро всю поляну обсыпало золотом. Жёлтое солнце и чёрная земля поменялись местами. Семён шептал что-то про поверхность планеты. Трещали хворост и поленья костра, жар слизал краски с лиц дымчатым языком. 

Дети переглядывались. Они собрались ради еды, развлечений и чтобы прогулять математику. Конкретизировать запрос они затруднялись. Студенты на мгновение замерли и организованно двинулись в фигуры. Грозно-грузная русичка зашипела детям, чтобы они всё повторяли за другими, она объяснит позднее.

Студенты встали вокруг костра и взялись за руки, русичка сплела второй круг из детей за студентами и запустила движение по часовой стрелке. Не у дел остался только литератор. Его зажало между кругами. Он попытался войти в круг студентов, но они как раз начали движение против часовой. 

В каждом представлении должен быть хотя бы один зритель. Литератор чудом вынырнул под руками детей и смотрел, как пересекаются два круга. Свет костра, прерывающийся фигурами детей и студентов, тюремной решёткой падал на его цыплячий пуховик. Семён чувствовал в руках жёсткие пальцы Глаши и мягкую крупную ладонь русички. Когда он пытался подпрыгивать на ходу, они обе тянули его к земле.

Маэстро, задающий темп первому кругу, запел. Первая волна стройно подпевала следом, литератор молчал.

— Торжественно клянёмся!

— Клянёмся!

— Что будем твёрдо!

Русичка зашипела, чтобы они подпевали громче. Детей не пришлось упрашивать долго.

— Твёрже некуда!

— Твердыня!

— Твёрже моего…

— Клянёмся! 

— Клянёмся!

— Всем на свете!

— Нести бремя науки!

— Науки!

— И конечно же, защиты отечества, — встрепенулась грозно-грузная русичка, подталкивая детей. 

— Ну разумеется! 

— Клянёмся писать рефераты сами, посвящать всё время учёбе…
— Напиться пьяными и кутить все ночи без остановок.
Русичка крякнула.

  Хоровод разгонялся и перешёл на бег, русичка задыхалась, винтажные лоскуты детей слились в калейдоскопическую ленту. 

Литератор присел на бревно. 

— Ура!

— Ура!

— Ураааа!

— Хватит.

Студенты разом распустили круг и рассыпались по поляне. Догорающий костёр растащили по трём кострам поменьше. На одном из маленьких костров разогревали плов с пряностями, который студенты успели приготовить и ополовинить до приезда детей, на втором — какой-то суп из тушёнки. Воздух всё ещё трещал от костра, но в нём поубавилось демонических всплесков, волосы впитывали ароматный дым. Семён прыгал попеременно то у одного, то у другого котла, всюду лез пальцами, ложкой и носом. Руки промаслились, одежда извалялась в рисе и консервах. Остальные не отставали. В тот момент ни для кого не было еды вкуснее. Летала пища, дети и студенты. Из капюшонов вынырнули улыбчивые лица молодых парней и девушек, испачканные углём и размягчённые алкоголем. Они подключились ко всеобщей суматохе, подкрепляясь бесконечными разговорами, жаром костра и содержимым котлов.

У третьего котла столпилось больше всего студентов. Они рассаживались плотным кругом, у каждого в руках по кружке. Детей к костру не подпускали ни на шаг. 

Аничка театрально упала, покричала, что подвернула ногу, но в общей радостной суматохе её никто не услышал. Полежав для порядка и убедившись, что никто не намерен брать её на ручки, она встала сама и, пыша злобой, пошла к третьему котлу. 

Её моментально развернули обратно. 

Глаша заворожённо смотрела на то, как Аничку, которой обычно всё сходило с рук, отчитывает русичка, не забывающая отхлёбывать из кружки. Удовлетворившись, Глаша молча взяла за руку Абаеву и Семёна и потащила к Маэстро. Неистово зашептала что-то ему в ухо про взрослость, права и ответственность. Удивление на лице Маэстро сменилось хитрой улыбкой:

— Нет, кудряшка, не договорились.

Заметив, как сжимаются кулаки Глаши, Абаева мягко отстранила Семёна, готового прыгнуть что-нибудь покричать Маэстро в ухо, и зашептала сама. Тот выслушал, расхохотался и, оглядев их троицу, велел дерзать.

Семён кинулся ей на шею. С Семёном на шее Абаева и Глаша беспрепятственно уселись к студентам, охраняющим и опустошающим третий костёр. 

В центре компании охранников мигал красный нос литератора. Его быстро приняли в компанию защищающих костёр от посягательств детей. «Этот» явно переживал лучшие минуты своей жизни. Он снял цыплячий пуховик, выпрямил спину и декламировал восторженным голосом какую-то длинную поэму про гул, подмостки и какую-то чашу, которую нужно проносить мимо. Семён засмотрелся на его руки, которые из-за судорожных взмахов казались крыльями, приподнимавшими литератора над землёй.  

Закончив про жизнь и поля, он переключился на какие-то памятники и серафимы, потом на стихотворение про котиков, картошку, кухню и море, которое нравилось Арсению. На минуту Семёну стало грустно и стыдно, он подпрыгнул с бревна, чтобы вытряхнуть неприятное чувство. Студенты вскочили следом, чтобы утопить «этого» в овациях, аплодисментах и рукоплесканиях. Их класс, преимущественно вышивальщицы, стеклись к рукоплесканиям и жались к студентам, бросив трудовика. Кружек им не дали, но в компанию, разгорячённую стихами, приняли без вопросов. Глаша ни с кем не разговаривала и ковыряла землю сапожком, но выглядела довольной. Ей больше понравилась часть с лесом, но и сейчас было неплохо. Абаева громче всех смеялась и хлопала особенно удачным строкам. Семёну она напомнила добрую ведьму из мультфильма «Алиса в Стране чудес», который он видел, когда был совсем маленьким. Или не ведьму. Может, волшебницу или фею. Какую-то белую девушку с белыми-белыми волосами. Но хлопала она так же! 

«Этот» выдохся и под громогласные овации плюхнулся мимо бревна, бултыхнув голым пузом. Абаева заняла его трибуну, читая стихи, Семёну незнакомые. Провожали её не менее бурными аплодисментами и свистом. Охранники ещё раз вскочили с бревна, взялись за руки и повели круг около Абаевой, как у ёлочки зимой, скандируя её имя. 

Откуда-то вынырнул ярко-рыжий студент с гитарой в руках. Пели песни «Мельницы», Цоя, «Депеш Мод», «Батарейку». Класс знал далеко не все песни, но вдруг открыл дар подпевать, слыша что-то в первый раз. Как будто кровь, закипев, стала петь где-то внутри. Стена затянула новую песню:

Как с утра набежали тучи,

А теперь светит месяц ясный.

…

Семён выл от счастья. Все в последний раз разбились по кружкам, дети устали метаться, объелись так, что не двинуть ни рукой, ни ногой, рассыпались и разложились по ближайшим брёвнам. Самые стойкие ещё подпевали ярко-рыжему студенту.

…

Но враг навсегда остаётся врагом

Не дели с ним хлеб,

Не зови его в дом.

Маэстро, аплодировавший громче всех каждому выступлению, на последней песне устало замолчал. Абаева засыпала на плече у Глаши. Но Семёну не спалось. Семён думал, что бы ещё такого сделать. Сделать, чтобы ещё больше запомнить всё-всё!

Даже если пока воздух миром запах,

Он, хотя и спокойный, но всё-таки враг.

Студентки были такие красивые в своих шапочках, и студенты тоже красивые, но не смотреть же на них дольше, чем на студенток! А то вдруг он начнёт завидовать мальчикам… А можно обнять какую-нибудь девочку, только лучше знакомую и вообще определённую!

Если он, как и ты, не пропил свою честь,

Враг не может быть бывшим…

Где-то у кромки леса прогремело. Те, кто стоял поближе, кинулись к источнику шума. В снегу и поломанных ветках валялся мальчик. Это Рома попытался залезть на дерево, но свалился в ветки. Гитарист продолжил.

…Он будет и есть.

К счастью для Ромы, лазал он плохо, поэтому не успел забраться высоко. Рому отряхнули, поставили на ноги, а грозно-грузая русичка снова чуть не сбила с ног мощным рыком. Трудовик в поддержку русички затряс кулаком из-за её спины. 

Будь же верен, прицел, и не дрогни рука

Кто-то аккуратно взял Абаеву за локоть сзади. Та вздрогнула, но, увидев Маэстро, благодарно кивнула. Он выдал их троице по кружке ярко-розового напитка, пахнущего корицей и звёздами. Горло обожгло пряностью, в носу вскипели пузырьки. Семён не знал, куда ему деться от рвущегося изнутри мультяшного дракона.

Он огляделся в поисках русички или, чёрт с ним, даже литератора. Они знали, что бывает так вкусно, и молчали! Глаша фыркнула. Конечно, знали. Взрослые всё знают. 

Падение Ромы разбудило всех вокруг, дало последний всплеск адреналина перед очень крепким сном. Все куда-то побежали, засуетились, бегали, смеялись, суетились, веселились, суетились! Гитарист закончил. 

Ты погибнешь, когда пожалеешь врага.

Последнюю строчку поляна прокричала так громко, что затряслись деревья. Всплеск счастья перед чем-то, чем-то, чем-то ярким-ярким-ярким! Семён прыгал, прыгал и полетел! Такому дню, ночи, жизни нужна достойная точка. Что-то нужно было сделать! Нужно было тоже суетиться. Все суетятся, а я, я, я, я тоже…!

Кто-то схватил его за рукав и потянул в темноту деревьев. 

Семён беспрепятственно ощупал тянувшую руку, знакомую макушку, мягкие длинные кудряшки, неловко провёл пальцем по нежным губам. Кожа девочек такая приятная на ощупь. Знакомые руки прижали его к талии. Уши Семёна страшно разгорелись, губы вспыхнули огнём.

Когда он вернётся домой, мама посмотрит на его высохшие губы и пошутит, что он целовался на ветру.

***

Ночь дети провели, перешёптываясь в спальниках в беседке, куда их загнала русичка. Студенты и взрослые ночевали в палатках на улице. Дети жались друг к дружке и говорили-говорили-говорили, пока усталость, восторг и общее тепло не скосило их мором. Сон оказался таким крепким, что большинство проспали начало «Охоты на лис». И мало о чём жалели. 

***

Когда Арсений вернулся домой из обморока больницы, то на несколько дней обрёл абсолютное счастье. Ему выделили весь зал: диван, телевизор и книги, которые не хватало сил читать, но держать в руках было наслаждением. Его уже перестало рвать и выворачивать от кашля, он спокойно дышал и начал есть что-то твёрдое. От болезни осталась только бесконечная усталость и ломота в мышцах. Мама, которая ложилась с ним в больницу, чтобы присматривать, вернувшись домой, отложила диссертационную панику ещё на пару дней. Выныривая из тяжёлого мутного сна, Арсений находил её голову у своего одеяла и, успокоенный, засыпал обратно. 

Поскольку диван был полностью в распоряжении Арсения, мама сделала насест из подушек и одеял на полу. 

Днём она читала книги вслух, пока у неё не садился голос. В какой-то момент она вспомнила про книгу, которую подарил Арсению литератор, и читала рассказы из неё. Каждый рассказ короткий и интересный, на них несложно сосредоточить гриппующий мозг, но герои были какие-то странные: искорёженные, мелкие, непохожие на полнокровных персонажей. Арсений бурчал что-то недовольное, но отчего-то просил продолжать. 

Они вдвоём неспешно ходили по страницам своего Уайнсбурга, Огайо. Книжное вязкое, липкое, неловкое и нежное, как родничок младенца, ощущение оплетало свешенную с дивана руку и через запястье вливалось Арсению прямо в вену. С закрытыми глазами он чувствовал, как в ушах пульсирует кровь странных людей. В голове гарцевали картины: длинные волнистые волосы, огромные красивые руки катают белые шарики, на телеге едут насмешники, торчат стоптанные ботинки побитого влюблённого журналиста. 

Вечером, дочитав очередной рассказ, они приглушали свет, ставили музыку и уютно молчали. В блаженной полудрёме они всем городом дожидались папу, включали телевизор без звука и смотрели, пока мама с папой не уходили спать. 

Немой «Властелин колец» оказался так же хорош, как и обычный. По крайней мере, на воспалённый вкус Арсения.

Убедившись, что Арсений больше не умирает, мама перетащила табуретку с ноутбуком к своему насесту и нырнула обратно в эстетику Возрождения, каждый час прерываясь, чтобы потрогать лоб сына. 

***

Поляна, подсвеченная серым солнцем и заполненная невыспавшимися стонами, утратила ночное очарование. Заморосил дождик, к лагерю сползлись любопытствующие тучи. Что там делают эти дети? Что они делают? Неужели ещё спят? В палатках? Или в беседке? Повсюду валялись потерянные в ночи вещи, в палатке кто-то громко храпел. Бо́льшая часть студентов уже встала, размялась и готовилась побеждать в «Охоте на лис». Без чёрных плащей с капюшонами они оказались обычными почти подростками, а не служителями мистического культа. Весёлыми и бодрыми охотничьими псами.

Русичка пыталась вытащить детей из беседки. Безуспешно. Тогда она предприняла попытку выбить совет из храпящего литератора. Попытка провалилась. 

По изначальному плану участвовать в охоте должны были Арсений и Семён. По плану, когда Арсений попал в больницу, — Семён и Глаша. Посовещавшись, русичка и спящее тело в цыплячьем пуховике пришли почти к обоюдному согласию, что честь школы защищать некому. От этой новости тело проснулось, очнулось и медленно приобрело очертания «этого». 

Возникший из ниоткуда Маэстро решил взять всё в свои руки. Он отстранил русичку, подрастерявшую грозногрузность, пошёл в беседку. 

Через минуту из беседки, визжа и спотыкаясь, повалили дети. Кто-то натягивал по дороге лоскуты винтажной одежды, кто-то бежал прямо в одеяле. Семёна не было видно за спальным мешком, из которого он пытался выпутаться на бегу. Узнать его можно было только по шортам, колготкам и плотным гольфам. Завершающая процессию Глаша дорогой успевала отвешивать пинки Роме. Литератор бросил испуганный взгляд на вышедшего последним Маэстро. Рука потянулась за сигаретой, но он решил не портить лесной воздух, как бы страшно ему ни было. По лицу рыжего Маэстро струились длинные тени. Где-то рядом как будто повеяло ночным костром.

— Дорогой преподаватель, не хотите ли поблагодействовать учебному процессу?

— Я? Я… то есть, конечно.

Маэстро улыбнулся, в глубине кривого глаза блеснула золотистая смешинка. 

***

Студенты не стали дожидаться, когда школьники окончательно проснутся. Им хотелось успеть на вечернюю электричку до города. Да и бежать было веселее в утреннем ярком свете. Особенно когда нужно было успеть прерваться на конкурс по угадыванию алкоголя на ещё одной тайной полянке для своих. 

Детей поделили поровну и рассадили по двум локациям у самых важных точек соревнования. Первой половине достались брёвна у «лисы» на полуфинальной точке, второй повезло сидеть на брёвнах у финишной ленточки. 

Маэстро заглянул на каждую локацию, чтобы объяснить зрителям правила:

— Соревнования наши важные. Со своей историей. Обычно всё происходит гораздо быстрее, но в нашем университете другие правила! Как вы знаете, нашим игрокам предстоит нелёгкое дело — найти в лесу пять «лис». Лисы наши ненастоящие, всего лишь источники радиосигнала, — он похлопал по оранжевой штуковине, на фоне деревьев выглядевшей удивительно уродливо. 

Единственный, кто не расстроился, что «лисами» называют оранжевые радиоприёмники, а не настоящих животных, оказался Семён. Он хотел подёргать лису за рыжий хвост. Вместо этого дёрнул Глашу за кудрявый вихор, получил ногой по заднице и, удовлетворённый, успокоился. 

—  Хотя бывает… — Маэстро отсмеялся и продолжил: — Разное бывает. В любом случае место наше колоритное, тут нам повезло. 

Дети огляделись. Они с «лисом» сидели на пятачке холма, окружённые деревьями, деревьями и ещё деревьями. В отличие от прибранной полянки, где они провели ночь, здесь было грязно и влажно. Бо́льшая часть грязи, к счастью, стекла по крутому склону и собралась в исчерна-серое озеро где-то у подножия. Смотреть на него сверху было жутковато. Глаша и Семён подсели ближе к «лисе» в центре, чтобы не свалиться, рассматривая озерко подтаявшей грязи.

Дав детям возможность обсудить возможные угрозы падения, Маэстро достал планшет и воткнул его в землю экраном к зрителям. Планшет пискнул и загорелся картой с бегущими точками. 

— По движению точек на карте видно, где сейчас находятся участники. Побеждают не самые быстрые, а самые смекалистые. Специальное оборудование, — планшет мигнул и погас, маэстро, не смущаясь, подпнул его кончиком пальцев ноги, чтобы тот ожил, — помогает увидеть происходящее в режиме онлайн. 

Дети сгрудились у экрана. Зелёные точки, как мухи, носились где-то у первых оранжевых «лис». Маэстро набрал побольше воздуха в лёгкие, чтобы объяснить происходящее. Планшет моргнул и сел окончательно. 

— Что же. Тогда просто подождём, когда к нам доберутся первые кандидаты на победу!

В рассказе обаятельного Маэстро пятичасовое сидение на брёвнах, пока студенты с футуристичными штуковинами пытаются поймать сигнал раньше конкурентов, маневрируя в лесу, звучало как лучшее из развлечений. Отдавало «Звёздными войнами». Поверили все, кроме литератора, который вообще его не слушал. Он держался у самой «лисицы». Ни разу не сел, краснел и раскачивался на месте, изредка испуганно поднимая глаза на Маэстро. Не выдержал и раскурил сигарету, затем другую. Отодвинулся к склону, чтобы вонь втягивало грязевое болото.

На третьем часу ожидания сидеть стало скучновато. Дети уже облазали всё вокруг, построили шалаш, разобрали его, выбесили русичку, взбесили друг друга, помирились, повспоминали былое, ещё раз поссорились, устали, развели костёр, потушили костёр, чтобы дым не подсказал участникам, где находятся «лисы», потерялись, нашлись и расселись обратно по брёвнам. Маэстро медитировал, глядя на озерко грязи на склоне горки. В какой-то момент сидеть надоело и ему, он ушёл ждать на финише к последней локации. Семён решил развлечь уставших одноклассников, попрыгав по брёвнам и изображая трансляцию с места событий.

— С вами Семён! Мы возобновляем нашу трансляцию «Охоты на лис»! Сегодня мы должны были бегать за нашу школу вместе с Арсением, но он обманщик и предатель! И всё пропустил!

— Сам ты такой, Семён. Опять за своё. У Арсения температура 40, его в больницу забрали. А ты просто проспал свой забег.

— Неправда, Глаша! Он пережил две простудные эпидемии, которые даже меня свалили с ног, а просто так, в спокойные времена, когда он так нужен, простыл! Он меня обманывает! Никогда до этого не обманывал? Ну да… То есть, ну… Глаша, Глаша, ну что ты портишь мою трансляцию!

— Хм. 

— Так-то! Я прав!

— Покраснел. Самому стыдно.

— Глаша, я больше не буду с тобой играть!

— Хм.

— Ну так вот, дорогие друзья, мы начинаем «Охоту на лис»! И с вами я, комментатор и бессменный участник всего на свете — Семён! 

— Ближе к делу.

— Мы, конечно, дети…

— Хм?

— Глаша не ребёнок, она взрослая и классная!

— Не в таких выражениях, но суть ты уловил.

— Теперь ты покраснела. Так вот, мы: я — ребёнок, а Глаша — нет… Нас, я имел в виду нас. 

— Семён, почему Арсений не научил тебя разговаривать, как он?

— Я от избытка чувств!

— Нормально давай объясни.

— Зануда ты, Глаша. 

— Выдохни.

— Фууууф. Выдохнул.

— Теперь говори.

— Нас, детей, то есть! Глаша бегает хуже Арсения, но она тоже классная и не малыш!

— Не пойдёт. Никто ничего не понял. Давай посчитаем до десяти и заново. 

— Глаша!!!

— Раз?

— Раз, два, три, четыре…

— Стой, смотри, датчик зашевелился!

— А я и хотел это сказать, Глаша, ты мне говорить не даёшь!

Дети загалдели, повскакивали смотреть на бегущих к их «лисе» студентов.

— Они что, все сюда бегут?

— Как запыхались!

— Ещё бы, в гору бежать!

— Мой впереди.

— Нет, моя победит.

— Вон она, в хвосте плетётся.

— Да ну вас.

— Как они на холме вместе с нами поместятся?

— Так это ж студенты.

— Студенты — не люди, что ли?

— Нет.

— Лучше!

— Тьфу, подвинься, не видно за тобой ни фига!

— Дети, а ну сядьте! Зрители не могут участвовать!

— Так за толпищей не видно ничего.

— Остолопы, а ну сели! Рома, черти тебя обдери!

— Ладно-ладно. 

— Я не вижу ничего!

— Никто не видит!

— Кто вообще придумал «лиса» на холм притащить!

— А они знали, по-твоему, что все догадаются попереться за одним «лисом» разом?

— Аааааааааааа!

***

— Что?

— Кто кричал?

— «Этот» упал с горы!

— Да подвинься ты, не видно!

***

— И что было дальше?

— Абаева попыталась вытащить «этого» из озера, но сама скатилась с холма и сильно ушиблась. Там о-го-го как скользко было, в лесу этом! Студенты и не заметили, к финишу побежали. Вытащила «этого» русичка с Маэстро, а Абаеву уже мы с Глашей тащили. Тяжело было! Чуть сам не потонул, пока тащили вверх! А грязищи сколько — гадость.

— Где она? Как она себя чувствует?!

— Ой, Арсений, какой ты громкий! Ну что? Чего ты, как Глаша, смотришь? Абаева не приходила в школу ещё.

— Что… кхм… Что с ней? 

— Да всё нормально вроде. Её, по-моему, родители куда-то увезли из города… Стоп! Я не понял, ты чего кашляешь?! Ты ещё не выздоровел??? Я только тебя простил! А ты опять, опять?!

Из мальчика Семён обратился бабушкой-наседкой. Сходство дополняла цветастая шаль, которую Семён счёл достаточно винтажной для своего нового образа. Он уверял всех и каждого, что на шали есть следы вампирских клыков. Кто-то даже верил. Остальные видели там лепестки ромашки. 

Шалью и воркованием он пытался укрыть Арсения, загладить вину за то, что дулся на него ни за что. Арсений, мимо которого полностью прошёл момент с обидой, ничего не понимал. Принял за очередной семёнистый заскок и пытался выяснить подробности «Охоты на лис». Подробностями Семён не делился, считая, что это вызовет у больного стресс. По волокну удалось вытянуть из друга, что на холм взобралось слишком много человек, плохо закреплённую «лису» выдрали с корнем из земли, она пошла по рукам студентов. Толпа всколыхнулась, стала кричать и случайно столкнула «этого» с холма.

Арсений злобно переваривал вытянутые волокна информации. У «этого», гения неуместности, был талант активизироваться когда не надо. Забирать с собой. Тянуть на дно. Литератор с белыми руками чайки в исчерна-сером озере грязи. Тянет-потянет всех хороших людей.

Хотелось знать больше, сладко пережёвывать на уроках подробности, буравя «этого» взглядом, усвоенным у одноклассников. Присоединиться к их волне презрения и неприязни. Тонул ли литератор в грязи, задирал ли он руки, пытаясь схватиться за воздух? Смеялись ли все или хранили торжественную тишину? Глотал ли грязь, как заслуживал? Как он делает на каждом уроке, каждый раз, каждый день. 

Как, чёрт возьми, «этот» посмел лишить его Абаевой??

***

Упала ли кошка, как тесто, когда ревела толпа?

***

Арсений давился бесконечными вопросами с привкусом тины и грязного снега. Ему хотелось расспросить о руках, потом прыгнуть на руки сверху и давить из них сок, как из винограда. Неспроста эти руки такие подвижные. Не могут же все просто так презирать человека. Ему нужно было узнать. 

Семён приносил лимоны, апельсины, куриный бульон и горький шоколад. Арсений терпел подношения ровно до того момента, пока очередная кружка бульона не пропитала штаны общества мёртвых поэтов и его худи.

— Семён.

— Арсений.

— Семён.

— Арсений?

— Семён.

Отныне школа наблюдала то, как Арсений носится за Семёном, а не наоборот. К чести обоих, они быстро перестали кричать друг другу обзывательства, бегая по коридорам школы.

***

Абаева на проспекте молчала под крики воющей старухи.

— Маманя твоя опять не явилась! Кто её шить будет учить, если не я?

— Она не сможет больше приходить.

— Почему это не сможет? Что, руки у ней отсохли? Нежная больно! Я в её возрасте о-го-го как пахала! Или разожралась, что пальцы не выдерживают? Иголка из рук вываливается? Чего молчишь? По правой стороне иди, не мешай движению, а.

Они остановились.

— Потому что старая вы карга! — Абаева бросила мешок на плитку проспекта и ушла. — Сами… Сама носи барахло это.

Из мешка лавиной сошла одежда. Воющая старуха озадаченно посмотрела на мешок, выловила из прохожих кого помладше и заставила собирать и «помочь отнести, — стой, паршивец, — помочь отнести бабушке мешок на работу».

Отдав отшитую ею вчера новую коллекцию одежды «из Франции», которую Абаева помогала носить, хозяйке бутика «одежды из Франции», воющая старуха проковыляла обратно на скамейку, где храпел пьяный одноногий «охранник». 

Не настроенная на сантименты воющая старуха пихнула его сумкой.

— Работаю я, не видишь, я охранник, а не бомж… Хрр.

— На скамейке не спи, бомжара.

— Я охранник.

— Тогда не спи, как бомжара. Отморозишь себе всё, вона холодина какая. Эх, молодо-зелено… Тупо и приплясывающе… 

Воющая старуха начала распевать про яблочки и тарелочки, но быстро сдулась. «Охранник» открыл глаза.

— Чего вздыхаешь?

— Да всё, работы больше нету. Финита ля что-то там. Здесь вам не Парижи.

Охранник потянулся и вытянул на скамейке единственную ногу:

— Кудай-то побежала от тебя работа? 

— Туда же, куда твой гений-папаша, о гениальности которого я только от тебя и слышала.

Четыре. Я не сбился со счёта?

Поездка в лес не только не умерила винтажные наклонности класса, но поспособствовала их распространению. Теперь винтажные видео перестали считаться блажью младшеклашек, носителями стала страшная сила — старшие классы. Теперь старшеклассник или старшеклассница вместо того, чтобы согнать малявку с подоконника, приглашали посмотреть новое видео вместе.

— Ну что с тобой делать, малявка, пошли смотреть, на, держи! — хвастливо 

заявлял он или она.

— Ав-ав-ав-ав! — отвечал сражённый наповал школьник и трясущимися руками 

держал доверенный телефон.

Вершиной болезни стали компании курящих за гаражами. В бесконечных обсуждениях «новиночек» из 1980-х или русских 90-х главные школьные бунтари забывали доставать сигареты. Температура поднялась до максимума, когда по всем телефонам школы распространилась Ирина Салтыкова. Несмотря на весь внутренний протест, каждый вечер Арсений смотрел в зеркало и уговаривал свои глаза посереть, чтобы они были как из клипа Салтыковой.

Арсений продолжал жевать, не обращая внимания ни на что. Он сам не ожидал от себя, что можно настолько помрачнеть и осатанеть. Перемалывал, жевал, самокопал, жевал, перемалывал. Вспоминал, как Абаева, хихикая, первая принесла в школу «Серые глаза» Салтыковой. Показать специально ему. 

Ну, ещё Семёну и Глаше. Но ему первому. Семён и Глаша потом подошли. Сами, их никто не звал. Строгая Глаша после Салтыковой не разговаривала с Абаевой неделю. 

Интересные у этих двух были отношения. Они вроде и не были подругами, постоянно ссорились и спорили, но друг за друга стояли горой. Сдвинуть бы эту гору, да куда ему. Когда Арсений пытался вытянуть из Глаши ответ на то, куда делась Абаева, та, не стесняясь, переводила тему или прямо указывала, куда нужно идти людям, сующим нос не в своё дело.

Как не в своё?!

Арсений считал, что Глаша к нему несправедлива.

Судьба была ещё более несправедлива, чем вредная Глаша. Отняв Абаеву, она не преминула подсунуть ему возмутительно спокойного «этого» и иллюзию нормальных уроков литературы. «Этот» вышел на работу почти сразу после поездки. Он был свежевыбрит, местами поглажен и вонял табаком так, что на него оглядывались охранники школы. Выглядел он почти… счастливым? Мама бы назвала это ремиссией, но она опять ушла с головой в работу и называла только слова, которые Арсений ещё не выучил. 

В школе намечалась проверка, поэтому класс временно вернулся к школьной программе, отложив американских поэтов на лучшие времена. Большинство перемены не ощутило, им было всё равно, какой текст бубнится фоном через день. Арсений же всё равно раз за разом прогонял в голове стихотворения Плат, стараясь не смотреть на пустой стул рядом. От тоски не спасало ничего. Даже стихи и желание показать, что он, Арсений, лучше всех этих остолопов. 

Класс молча повторял «Плач Ярославны», который предстояло сдавать наизусть в конце урока. Разумеется. Когда не надо, все молчат и не помогают мысли заглохнуть и отвлечься. Думай себе на здоровье, предполагай, что могло случиться. Пожалуйста. Ни в чём себе не отказывай, конь.

Арсений уже рассказал свою порцию «Плача Ярославны» на импровизированном старославянском. Литератор, увлёкшись его плачем и ободрившись непривычной тишиной, осмелел и разобрал в подробностях каждую ошибку Арсения. Завершил «этот» воспеванием мёртвых языков. 

Арсений с ненавистью смотрел на то, как двигаются его тонкие губы, как складывают слова в эти мерзкие, мерзкие, мерзкие предложения, из-за которых хорошие люди катятся со склона, уезжают, не кладут мягкий лоб на руки. Пингвин Тутти внутри зашуршал, попытался поднять голову, но удар сердца загнал его обратно. Вместо него встрепенулся мальчик-волк. Огляделся и вместе со стаей засверлил литератора вертикальными зрачками.

«Этот» продолжал вдохновенно заполнять тишину, не заметив, что сменилась её природа. 

—  Последнее замечание: не «славапиццу», а «словутицю», Арсений, дорогой, — «этот» аж зажмурился от удовольствия, Арсений чувствовал, как объективом камеры щёлкают его и чужие зрачки, — Ярославна не из Италии, пицца там ни при чём. Хотя я всегда представляю её такой же привлекательной, как мечты о Риме. Однако вернёмся к «Слову». Ярославна… Какое дивное у неё имя. Несколько необычное, не находите? Дело в том, что имя это притяжательного свойства. Она дочь Ярослава — только вдумайтесь, её имя не упоминается в «Слове». На страницах перед нами безымянный персонаж, но именно она вспоминается нам первой. Ни враги, ни герои — нет, не они. Мы помним женщину, отчаянно взывающую к небесам, реке, природе. История не помнит агрессию, она помнит искренние чувства, жертвенность, отчаянные порывы. Игорь не завоевал печенегов, но её плач, плач Ефросиньи Ярославны, завоевал потомков своей музыкальностью, своей лиричностью. Отдельная благодарность вам, Арсений, за то, что выбрали древний вариант для вашего задания. Старославянский превосходит современную языковую деформацию, — «этот» захлопал руками. 

Камеры-глаза неотрывно следили за плавными движениями синеватых ладоней: сначала они смыкались нижней косточкой, затем соединялись корнями пальцев и — с замедлением — подушечками.

— Полечю, — рече, — зегзицею по Дунаеви,

омочю бебрянъ рукавъ въ Каялѣ реце,

утру князю кровавыя его раны

на жестоцѣмъ его тѣлѣ.

— Как это красиво, — продолжил учитель. — Былое всегда красиво, на то оно и недостижимо. Поэтому я ценю ваш выбор языка, хотя вы и бездумно подошли к орфоэпии. Это придёт с опытом, Арсений. Расскажу вам историю. Когда-то я тоже был на вашем месте. Был молодым, полным сил и желания впитывать. Не помню, как в мою жизнь пришли древние языки, но помню, что незнакомые буквы заворожили меня. Я мечтал понимать это, мечтал научиться дешифровать послания древних…

Мальчик-волк отчаянно заморгал, пытаясь вернуть глазам нормальный фокус. Так нельзя. Он не фауна, он человек, и он краснеет от стыда. Арсений зацепился ухом за слово «древний», свернул от злых мыслей в тёплые воспоминания. 

Первой его книгой была «Детская Библия: мудрости древних». Тогда денег у их семьи не было, книги они брали в библиотеке. О собственной он и не мечтал. Мама была студенткой, на парах которой он играл в кубики где-то на задних рядах, а папа — бородатым незнакомцем, который возвращался с работы, когда Арсений уже спал.

Как-то раз взволнованный бородач, который был ещё и папа, разбудил его. Дядя-папа присел на краешек кровати, вертя в руках книгу. Арсений сонно потирал глаза и подумывал разбудить маму, чтобы нажаловаться.

— Дай маме поспать, у неё завтра важный день. Прости, что разбудил, дорогой малыш Арсений. Я просто не мог дождаться утра. Ты поймёшь мои чувства, когда станешь постарше. Иногда всё в душе рвётся наружу таким потоком, что не выразить его становится физически больно. Остаётся или поделиться с самым близким человеком, или бить себя в грудь, чтобы хоть немного прошло. Ты поймёшь это, мой маленький, поймёшь даже раньше своих глупых родителей. Послушай немного и можешь дальше сладко спать, малыш, хорошо? 

Заинтересованный Арсений старательно держал руками веки, чтобы не вздумали слипаться. 

— У каждой семьи есть своя история. Счастлив тот человек, который узнаёт её до того, как станет всего лишь её частью. Когда-то мы все станем историей. Я раньше, вы с мамой, надеюсь, намного и намного позже. Я боюсь, сынок. Боюсь, что вы в любой момент останетесь одни и не будете чувствовать эту историю, массив почвы под стопами. Иногда от страха за вас, о вас, для вас я не могу вдохнуть, я замираю и пытаюсь почувствовать вас. Я вижу в вас опору, я стремлюсь стать ею сам, но этого не всегда достаточно. Мне будет легче, когда я пойму, что даже если что-то случится со мной, у вас будет что-то, что может лечь балкой под ноги и поможет пересечь жизнь со всеми её трудностями.

Вплестись в её ткань… Ты засыпаешь, мой хороший, да я и сам себя утомил. Прости, мне так хочется сказать тебе сразу всё, ведь мы так мало говорим с тобой и мамой. Всё никак не могу подступиться к рассказу. Закрывай глазки, родной, просто послушай мой голос. 

Твоя бабушка никогда не была религиозна, как и твой дедушка. Она преподавала в школе для одарённых естественные науки, он верил в простую и понятную систему эволюции. Когда мы были в гостях у бабушки в прошлый раз, ты видел, какая она у нас строгая и умная. Как они спорили с твоей мамой, а?  

Арсений почувствовал, что бородач улыбается и непроизвольно повторил улыбку. Открыть глаза уже не получалось, но он старательно записывал на подкорке каждое слово.

 — Муж бабушки, твой дедушка, был такой же прямой и последовательный. К сожалению, я его не помню — он ушёл от бабушки очень давно. А теперь он умер. Ехал за рулём, уснул, унёс с собой жизни, кого-то оставил инвалидом. Полагаю, не следует мне тебе про него рассказывать, но я хочу дать тебе хоть какое-то раннее воспоминание о нём. Мне грустно, что я рос без отца, но гораздо больше болит сердце оттого, что ты растёшь без дедушки. Даже без такого дедушки. Вдали от их родины. Город, в котором они жили, — не лучшее место, глубокая провинция. Ты сам увидишь. Бабушка и дедушка переехали оттуда не просто так, они искали лучшую жизнь. Но нужно знать свои корни, свою родину. Начать с её кусочка… После переездов у бабушки осталась только одна вещь, напоминающая о прошлом. Книга, которую она бережно хранила, несмотря на отсутствие веры. Так она стала моей первой личной книгой. Я хочу подарить её тебе. Спи, малыш Арсений. Прости своего дурного косноязычного сентиментального отца.

Он положил «Детскую Библию: мудрости древних» на кровать рядом с заснувшим Арсением, укрыл их одеялом и ушёл спать на диван.

Из воспоминаний Арсения выдернул хохот. Пришлось надеть очки, чтобы точно определить причину. Разумеется. «Этот».

Литератор теперь сам вдохновенно зачитывал «Плач Ярославны», отклячив бедро и воздев руки к окну. Класс падал под парты, «этот» томно закатывал глаза и теребил подбородок тонкими пальцами. 

Арсению стало стыдно за нежность и любовь, которая током прошла по нему от воспоминаний о прошлом. Сейчас не время и не место. Не здесь, не с ними и не сейчас. 

Как хорошо, что папа давно уже бреет бороду…

Судьба несправедлива, но бывает милостива. «Этот» так и не вспомнил про доклад и такой странный, гриппозный, искорёженный «Уайнсбург, Огайо».

***

— Арсений?

— Нет, я не буду есть твой бульон. Не уверен, что ты его вообще сварил из мяса.

— А из чего ещё его варят?

— Семён, ты — из всего. 

— Арсений!

— И шаль убери! Только что от тебя убежал, а ты опять! Да не заболею я, успокойся. Слышал про иммунитет?

— Да я не про то совсем! Арсений, ты такой умный, а такой зануда иногда! Сил нет!

— Прости.

— Ну… я не это имел в виду! Вот. Теперь мне стыдно… Нет! Да! Ладно! Короче. Ты никогда не думал, что у взрослых есть жизнь вне школы?

— Ты о чём?

— Дай я расскажу свою мысль. Вот смотри. То есть слушай. Но смотри тоже! У нашей классной есть много грузности…

— И грозности.

— Да, точно! Ты всегда прав, я же говорил! Но я не про это говорил. Она грозная, грузная, но любит собачек! То есть. Ну. Она их кормит. Собачек. А могла бы не кормить.

— Может, она их раскармливает, чтобы съесть.

— Правда? Ты видел?

— Я шучу, Семён.

— Шутки у тебя! Короче. Она могла, не знаю, домашку в это время проверять. Или выговор Роме делать. С литератором задачки обсуждать, или о чём они там говорят у себя между уроками. А потом что? Не уроки же, а… Ну, Арсений, скажи? Правильно! Собачка! У неё дома, наверное, есть собачка! А может, у неё ещё кто-то дома есть.

— Например?

— Жена! Ой… муж то есть!

— Может, и жена есть.

— Арсений, неважно! Вот ты до-тош-ный! Я к тому, что… Ты никогда не задумывался, что мы знаем не всё о жизни других людей. Наприме-ер… например. Дай секунду, мысль потерял. Вот. Во-от. Поймал! Школа! Да, у школы, то есть… У голубиного угла, который у школы, ты не представляешь, я видел нашу Софию! 

— Нашу?

— Ну ту, которая про уточек. Ты что забыл, что ли? Она мне так с ними помогла! Я тебе не рассказывал? Я же теперь их по расписанию кормлю — они у меня такие красивые стали, жирные, пушистые! Крякают так громко, заслушаешься.

— Ты что, их трогал?

— Я пытался! И они почти-почти-почти-почти мне дались, представляешь?! Это всё особое кормление и режим тоже особый: рацион и моцион. И теперь никакого хлеба, слышишь? Уток нельзя кормить хлебом, их для этого не подготовила эволюция, ты представляешь! А все их кормят хлебом. Я всем рассказываю у пруда, что они неправильно уток кормят! Меня там все уже запомнили. Не утки, ты не подумай, — прохожие! Сначала стороной обходили, теперь здороваются даже. А русичка — она не только русичка. И даже не только классная классная, которая кормит собак, а ещё грозная и грузная. Вдруг она ещё и человек хороший тогда?

— Всё бывает… 

Не сбился

Мама опять была не в духе. Не то чтобы она вообще посещала этого духа весь месяц, но сегодня отсутствие в нём ощущалось как-то особенно. До защиты оставалось немногим больше тридцати дней. Об этом знал весь подъезд, дом и, возможно, улица. Мама ходила по квартире, хватала то одну, то другую книгу, листала пару страниц, кричала: «Трюизмы! Трюизмы!», отбрасывала куда придётся. Квартира покрывалась неравномерным книжным слоем.

Папа и Арсений старались занять как можно меньше места, чтобы не получить особенно увесистым томом по лбу.

— Что сегодня случилось? — Арсений научился задавать вопросы, едва двигая губами.

— Послезавтра у неё предзащита, — папа научился читать по едва движущимся губам.

— Хорошо. Скоро будет спокойно.

— Не факт… Пойдём отсюда. 

— Трюизм! Пошлость!

— Мама, сейчас больно было! Официально заявляю, что за эту шишку я укажу в посвящении своей первой книги сначала папу, а не тебя!

***

Семён открыл для себя Мэрилина Мэнсона. Арсений с ностальгией вспоминал времена фанатства по Depeche Mode и дал зарок беречь друга от Army Of Lovers и их Crucified в целях общественного спокойствия.

Венцом поклонения Мэнсону стало триумфальное шествие в школу, за которым из окон следила вся улица. Шествовало нечто в полосатой рубашке, с воткнутыми по краям ткани гвоздями, во вроде бы штанах, с лицом, наглухо замазанным белой гуашью, с зализанными на левую сторону волосами. Короткие волосы новому образу противились.

Несмотря на мороз, нечто прибыло без верхней одежды. Оно бежало, чтобы согреться, всю дорогу, но у ворот притормозило насладиться моментом. Триумф был недолгим, но ярким. Под всеобщие аплодисменты гордое нечто село в машину директора и уехало. В первый раз в жизни Семёна отправили домой переодеваться и смывать грим. Позже Семён, смеясь, рассказывал, как он наряжался в подъезде, а смывал макияж грязным слипшимся снегольдом, чтобы родители не увидели обновки и не влепили затрещин — у Семёна от них голова болит. 

К третьему уроку он вернулся в белоснежном костюме, кожаном плаще не по размеру и подтёками краски на лице. 

Одному богу известно, где он всё это брал. Арсений чувствовал, как другу хочется иметь скелеты, поэтому в чужой шкаф за ответами не лез. Только за Depeche Mode было обидно. Они же всё-таки классика. Он даже удалил конкурента Мэнсона из папки «Отстань, Семён» и приглашал всех и каждого переслушать Personal Jesus при каждом удобном случае. Эффект был неожиданным.

— Арсений, а о чём песня?

— О том, как нужно дотронуться до веры. Не в прямом смысле.

Семён попрыгал в задумчивости:

— Переведи.

— Почитай в интернете.

— Хочу, чтобы ты перевёл.

Он потратил вечер на то, чтобы с маминым словарём, как смог, перевести песню.

— То есть у Ганна есть маленький персональный Иисус, который ему помогает? И он пытается до него дотянуться руками и ему рассказывает о своих проблемах?

— В общих чертах да.

— Как супергерой?

— Ну… да.

Они сидели на подоконнике, высматривая бродячих собак классной. Домой идти не хотелось, Семён не говорил почему, а Арсений знал, что у мамы предзащита и дома взрывоопасно. Они с папой решили задержаться как можно дольше, а вернуться с тортом, цветами, конфетами и, может быть, успокоительным. 

Собаки замёрзли и не выглядывали из убежищ, поэтому пришлось в очередной раз пересматривать клипы.

Семён проникся идеей Персонального Иисуса — супергероя, который всегда с тобой. Особенно Семёна интересовали чудеса, которые он совершал.

Арсению не хотелось сознаваться, что он ничего толком не помнит, а углубляться в вопрос ему страшно из-за детских воспоминаний. Каждый раз, когда он думал о чём-то связанном с религией, нос щипало от запаха нашатыря и горелых волос. В церкви он не был со времён обморока на похоронах дедушки, то есть почти всю свою относительно взрослую жизнь. 

Он твёрдо знал, что его отец очень религиозный человек, который когда-то был попом. Или кем-то таким при церкви. Он знал, что отец верит в доброго бога тепла и радости. Отец рассказывал, что его бог в солнечном свете и в доброй улыбке, которую бог редко решается дарить другим, но чутко ищет вокруг. На этом познания Арсения завершались.

Остальное едва проступало сквозь мутное стекло воспоминаний. То, что складывалось из обрывков страничек — рассказов «Детской Библии», которую он читал параллельно с библиотечной «Таней Гроттер», скандинавскими мифами и сказами о народах Кавказа. В голове от этого союза случались такие нагромождения смыслов, которые не снились даже Семёну. 

Нужно сознаться, что Арсений ничего не знает, а вспоминать ему страшно. 

Он посмотрел в глаза Семёна, доверчивые и ждущие, вспомнил бабушкину пушистую ком-собаку, которая всегда клала морду на протянутую ей ладонь, и сдался, решив импровизировать из того, что наскребётся в голове. 

— Однажды была пустыня. Там не было воды, но было много людей. 

— И Бог.

— Вроде бы он там был когда-то, но в один момент исчез. Пока его не было, люди натворили бед, и им пришлось бежать из своей родины в пустыню.

— А что они такого сделали?

— Не знаю точно, меня же там не было. Может, вообще не виноваты были. Вдруг все плохие люди на их родине превратились в злобных оборотней. Они начали есть младенцев и запивать их кровью.

— Жуть какая!

— Не то слово. В какой-то момент из тех, которые не превратились в злых оборотней, выделился лидер. Он был отважный, только рогатый. 

— Как коза?

— Наверное. Меня же там не было. Этого лидера звали Моисей…

У тебя крестовый ход с детства, маленький Моисей.

— Где-то я это имя слышал. 

— Он известный. Отважный и рогатый Моисей сказал бородатым мужчинам…

— А женщинам?

— Раньше в книгах только про мужчин писали. Я не знаю, отчего так.

— Дураки потому что!

— Не спорю. Согласен даже. Но в остальном они были очень умные.

— Не умнее тебя.

— Может, чуть-чуть умнее меня сейчас, но у меня есть потенциал. Моисей сказал бородатым мужчинам и неупомянутым женщинам, что им нужно бежать из Египта. Их родины. Да, дело было в Египте, я вспомнил.

Память расцветала подробностями: пустыня и сорок бородатых мужчин скитаются после исхода из Египта. Их лишили дома, еды и любимых животных. Отправили в песчаные бури, где они вынуждены были заматываться в белые плащи, чтобы не изжариться от жары. Совсем как ты, Семён.

— Исхода?

— Это значит «побег». 

— Что они ели? На кого охотились? Скажи, что они ели скорпионов: жарили на солнце, а потом валяли в песке, чтобы соскрести панцири!

—  Скорее это вариант твоей готовки. Они долго скитались, а затем устали и оголодали. Затем Бог наконец спустился и подсказал, что облака — это еда. И тогда они начали есть хлеб с неба, — Арсений тужился вспомнить что-нибудь ещё, — который называли манной небесной.

— А манная каша поэтому так называется?

Арсений задумался. Манка похожа на облака мелкого помола, а значит:

— Конечно.

***

— Алло.

— Глаша, я танцы бросила. Отдай маме камеру, и спасибо, что сняла кавер. Мне корейцы всё равно не нравились никогда, больше японцев люблю. Корейцы девочкам постарше нравятся.

— Мешки таскать теперь ещё больше будем?

— Работу тоже бросила. 

— А?

— Дедушке стало совсем плохо, надо с ним время проводить, мы его домой увезли. К нам даже дядя Володя собирается в гости его проведать.

— Зачем?

— Хватит его ненавидеть. Глаша, зачем ты его ненавидишь?

— Затем.

Абаева помолчала и задумчиво продолжила:

— Когда приеду, я на тхэквондо пойду, вот такие корейцы мне больше по сердцу. 

***

Предзащита прошла успешно, мама постановила отдыхать и одним пальчиком пробовать жизнь. Решили начать семейным кругом, а в пятницу пригласить Семёна, которого мама обожала разве что чуть меньше Арсения. 

Как раньше, она забрала сына из школы на машине. Папа задерживался на работе и предложил поужинать в кофейне при монастыре, а потом пойти в кино. Арсений, который ни разу так и не доехал до настоящего кино, никак не мог дождаться вечера.

Софию за витриной сегодня заменила какая-то другая бабушка строгого вида. За столиком у двери сидел литератор. Арсений попытался увести маму, пока их не заметили, но не успел. Литератор поднял голову от книги, заметил Арсения и помахал им рукой. 

— Арсений, это он нам?

Врать нехорошо, врать нехорошо, врать нехорошо…

— Ты его знаешь, дорогой мой?

— Мам, а может…

Литератор, тяжело оперевшись о стол, встал и подошёл к маме. Представился, познакомился, рассказал, какой её сын хороший и умный мальчик. Арсений засмотрелся на дверь. 

Мама воодушевилась: она редко ходила на родительские собрания, с новой школой («Раз ему так хочется переехать, то пусть сам и разбирается с этой сворой») взаимодействовал папа. Об учителях она знала только по рассказам. 

Про литератора Арсений говорил мало, обычно просто упоминал то, что они разбирали на уроках. Мама каждый раз одобрительно кивала нестандартному подходу. Сейчас она не скупясь похвалила модернизацию школьной программы, литератор от похвалы расцвёл в очень приятного собеседника.

Молчавший Арсений заметил, что литератор сегодня вымыт и не так вонюч. Табачный душок вышколенная альтернативными ароматами школа вонью не считала. Плешивая борода причёсана, а космы на голове аккуратно уложены. Рубашку, подчёркивающую бултыхания пуза, он заменил на приемлемую футболку и, возможно, даже переодел джинсы. Арсения так и подмывало спросить, что произошло.

Время тянулось и тянулось, он старался не прислушиваться к разговору, чтобы не увлечься. Ему уже грозит внимание «этого» на грядущих уроках.

— Да, вы правы, Андерсон — блестящий новеллист. Арсений, ты же пока не 

взялся читать сборник, который я тебе подарил?

Арсений вообще не расценивал задачу для доклада как подарок, хотя постоянно вспоминал о рассказах, которые мама зачитывала его больному телу. 

— Арсений, как хорошо, что твой учитель вспомнил! Вы знаете, он недавно у меня болел, я читала ему любимые рассказы из сборника вслух. Прочитай его попозже сам, дорогой, это лучшее, что я видела в коротком жанре. В моём варианте он, конечно, не так поражает, его нужно воспринимать внутренним голосом. Горько посмеиваясь в душе. Американская литература, отделившись от подражания европейской, породила что-то очень занятное, согласитесь? Никакая другая литература не даёт этого горького ироничного удовольствия, которое тяжело схватить словесно. Особенно в новеллах. Мне бесконечно обидно, что Фолкнер вдохновлялся «Уайнсбургом, Огайо» в меньшей степени, чем следовало. Слишком рано он начал добавлять своё.

— Вы так считаете? Простите, но в первый раз вынужден с вами не согласиться!

— Жду вашего несогласия с большим нетерпением. Давайте присядем, сейчас подойдёт мой муж, и всё вместе обсудим — он большой ценитель Шервуда Андерсона, полюбил ещё до знакомства со мной. Хотя до этого всю литературу, написанную после 19 века, вовсе считать за литературу не стал бы. Такой у нас папа принципиальный. 

Мама задумалась, Арсений надеялся, что это её способ отделаться от литератора, но нет.

— Хотя сейчас он дочитывает Степнову. Наслаждаясь и ставя её в пример каждому современному автору. Не то чтобы это большой шаг к современной литературе — всё-таки Марина пишет так, будто окружает нас Российская империя. Но поезд прогресса переедет и этого принципиала.

Литератор с нервной улыбкой замахал руками:

— Продолжим в другой раз. Опаздываю на автобус. Если позволите, покину вас с вашим замечательным сыном. Арсений, пожалуйста, не забудь про свой доклад, я жду твоих впечатлений. Презентуй, как только будешь готов. Уже могу не дождаться. Простите, простите!

Он спешно оделся и ушёл, нервно размахивая руками. Издалека «этот» напоминал белокрылую чайку.

***

Первые пять минут фильма они пропустили, выбирая попкорн. Арсений повозмущался, но быстро отвлёкся на сюжет и картинку «Голоса монстра». 

По дороге домой родители обсуждали топорность воздействия на чувства зрителей через болезнь матери главного героя. Они бы предпочли, чтобы конфликт взросления показали более изящно.

Арсений кивал, но старался держаться в тени, чтобы по лицу не было видно, как отчаянно он плакал весь фильм. Никакой топорности он не заметил, как бы убедительно ни звучали аргументы родителей. 

Всю ночь ему снилось, как он в ярости кромсает мачете гигантские деревья, а они только молчат, нахмурив кустистые брови.

***

— Когда же выйдет солнце?

— Бог с тобой, какое солнце в феврале?

— Сегодня 1 марта. 

— Всё равно что февраль. Ты думаешь, он зря, что ли, самый короткий месяц в году? Это он просто даёт надежду для тех, кто за зиму перестал верить, что весна вообще существует.

— Но ведь солнца так и нет.

— Зато есть надежда и миф, что весной оно сразу восходит. 

— Глупости говоришь.

— Глупости говорю.

***

Отремонтированную столовую в подвале открыли с триумфом. Повара долго подбирали, чем бы удивить и поразить голодных школьников. Решили начать с жареных пончиков. Их пекли двух видов: с имбирём и с залежалой корицей. И в свои лучшие месяцы не самый быстрый учебный процесс забуксовал от аномального запаха. Ранним утром повара разогревали плиты и начинали своё тёмное дело. К началу уроков весь пар и аромат пончиков поднимался вверх, густой пеленой застилал сначала первый, затем второй этаж. Классы дружно вздыхали, пытаясь переждать урок без слишком громко урчащих животов. Уже на первой перемене к столовой выстраивалась очередь, которая заканчивалась чуть ли не на чердаке. К третьей все пончики раскупали, уставшие повара уходили домой, а школа погружалась в ожидание нового дня. 

— Пончиков как будто в жизни не видели, остолопы! — говорила грозно-грузная русичка, высматривая, к какому знакомому в очереди пристроиться. 

План не срабатывал, в очереди царили свои порядки. Пролезания не допускались ни на каком уровне.

Пускали вне очереди только Семёна, но за всех его не считали никогда. Вдохновившись успехом столового ренессанса, Семён подошёл к вопросу кулинарной супергероики, впитанной из рассказов Арсения, ещё серьёзнее. Семён решил сам печь пироги с манной кашей и специями в форме облаков, чтобы объединять школьников и учителей на большой перемене за одним подоконником и бороться со злом, как рогатый Моисей. Школа была достаточно сухим местом, чтобы сойти за пустыню (с учителей достаточно песка стрясло за годы работы), а Семён с Персональным Иисусом в кармане достаточно самонадеян, чтобы подменить Бога-подсказчика.

Вместо того чтобы готовиться к урокам, он пёк нечто смутно напоминающее открытые пироги с клеем. Семён щедро засыпал пироги сахарной пудрой и добавлял равное муке количество сахара в тесто и начинку. Перемешивал массу он неумело, с помощью ложки, поэтому сахар не растворялся и скрипел на зубах отважно пробовавшего каждую партию Арсения. 

Если школа и объединялась от готовки Семёна, то только в вердикте, что это худшее, что они пробовали в жизни. Семён не унывал и регулярно ходил консультироваться в столовую. Пребывающие в шоке от обаяния нахалистого юнца повара не смогли его прогнать, привыкли и даже ждали, когда же он придёт и опять что-то отчебучит. 

Однако от этих визитов его пироги вкуснее не становились. 

***

О том, что Абаева вернулась в город, шептала вся очередь за пончиками. Её видели в торговом центре, но едва узнали — так она изменилась. Пингвину, лошади и просто очень хорошему мальчику Арсению не терпелось увидеть её самому.

Необходимо было забить ожидание и тяжёлые мысли какой-нибудь приятной чепухой. Они с Семёном решили вернуться к вечерним пробежкам у «Надежды». В бассейн Арсений категорически не хотел. Хлорированная вода вызывала только отвращение и ассоциации с болезнью, грязью и илом. 

Стадион тоже не стал спасением. По полю разливались неприятно знакомые женские крики. 

— Да как ты рожать-то будешь! 

Орёт знакомая глотка. Быть беде. Мальчики побросали рюкзаки и побежали спасать. 

Стая Анички вдалеке окружала очередную жертву. Никаких вооружённых нападений плохих парней, избиений или на крайний случай домашнего насилия. Никого не макают головой в унитаз. Никого вообще не трогают руками. Мирно стоят девочки разной степени хрупкости, пулемётной очередью выкрикивают оскорбления:

— Посмотри на себя, тебе самой не стыдно?

— Думаешь, схуднула, и теперь всё можно? 

Никаких трагедий. Банальное ежедневное зло, участие в котором никого не делает чище. Все виноваты, только насильник всегда прав. Вмешаешься спасать — окажется, ты виноват. Скажут, что жертва сама виновата — начала подшучивать. Не бьют ведь. Да и главный агрессор — девочка-тля, слабая и худенькая. Как они, здоровенные лбы, будут выглядеть, когда оттащат её от жертвы? Будут бить её ногами, вырежут глаза, а уши пришьют к пяткам?

Плохо они будут выглядеть, плохо. 

Ну и что.

Прибавили скорость, почти добежали, Арсений кричал какую-то глупость.

Ну и как.

Вдруг решат, что он защищает её потому, что влюбился. Тили-тили-тесто, и ходить под ручку всю жизнь под улюлюкание.

Ну и что.

Не успели. К компании уже подлетела Глаша, сказала что-то едкое, рассмеялась, ткнула Аничку локтем. Толкнув ближайшую из стаи, добежавший Семён оттащил Абаеву, которая вроде как в драку не рвалась, в сторону. Та висела безвольно. Арсений покраснел. Все, кроме Глаши и куклы Абаевой, задыхались после бега и криков.

— Сама-то разродилась и выродилась. Курица! Хуже! Аннушка ты, а не Аничка.

Аничка отсылку явно не поняла, но что-то обидное почуяла нутром:

— От простокваши слышу!

— Я была не права. «Аннушка» для тебя слишком. Высоко. Не доросла. А-ни-

чка, — Глаша выговорила имя малявки таким мерзким тоном, что Семён оглянулся по сторонам, не сказал ли это какой-то подкравшийся сзади гоблин.

Стая разбрелась, расфыркиваясь в разные стороны. Глаша кивнула мальчикам, сняла висящую Абаеву с Семёна и понесла в «Надежду». Абаева повисла на новом человеке, голова болталась из стороны в сторону. Пушистые тёмные волосы выпрямлены и закрывают лицо.

— Она правда изменилась. Вон как одежда висит! Неужели ей так больно было катиться с холма? Её в больницу увозили?! Она вроде бодрая была в электричке… Зато плащ на ней кожаный и губы чёрные. Как в том клипе, помнишь? Вчера смотрели, — Семён начал было описывать в деталях клип, но быстро посерел и потупился. Арсений молчал, мучительно перебирая в голове, о чём можно разговаривать.

Они вспомнили, что так и не завершили свой комикс. Поработали над новой аркой про борьбу с поломойкой до приезда родителей. Это их оживило:

— На следующей странице…

— Неожиданно придёт герой и всех спасёт!

— Точно!

— Как Хантер Томпсон.

— Как Спайдер Иерусалим!

По пути к дому Арсения они пытались придумать, как же античным старцам-супергероям победить, но поломойка из комикса каждый раз упорно одерживала верх.

Когда вернулись родители, они вместе посмотрели две части «Пиратов Карибского моря» подряд. Половину фильма Семён вслух рассуждал, как будет пришивать дреды к шляпе для нового модного образа. У Арсения опять заболел живот. Перед тем как идти чистить зубы, Семён внезапно понял, что чего-то не хватает.

— А где София? Сегодня же пятница.

— У неё какие-то семейные проблемы, она пока не придёт.

С удивлением Арсений обнаружил, что тоскует по этой зловредной старой кошёлке.

— Может, нам её навестить? 

— Да, Арсений, в добре надо изворачиваться, — папа пробормотал невпопад, рассеянно глядя в окно, но спохватился, что ответил скорее своим мыслям. — Сходи к ней завтра с Семёном, я тебе денег дам на подарок. Домой она не пускает, но может быть на работе. Да, Семён, захвати ещё свои манные… э.

— Каши?

— Не похоже.

— Пироги?

— Тоже мимо.

— Главное, не забудьте это… захватить. Она будет унижать и, скорее всего, осуждать, но на самом деле будет глубоко благодарна. Поверьте мне. 

Спать они пошли довольно поздно, ещё дольше не могли заснуть. Семён серьёзным голосом попросил новую историю о чудесах. Тогда Арсений рассказал про девушку, которая купалась голой в лесном озере, а за ней из-за деревьев подглядывали старики. Потом пришёл Бог и порубил стариков топором, а девушка купалась голая дальше. Семён покраснел и прошептал что-то о лесах и поцелуях. Затем об Ионе, которого съел кит. Семён решил, что его двоюродная сестра, пожалуй, может кого-то заглотить со злобы, хотя он её и обожает, но, скорее всего, Ионой будет Семён, а он невкусный. 

Хорошо подумав, Арсений выдал ещё один рассказ. На этот раз о Навуходоносоре, имя которого в детстве поразило его в самое сердце. Он точно знал, что Навуходоносор увидел во сне золотого истукана и не мог отделаться от желания самому сделать похожую статую из чистейшего золота. Дальше он ничего не помнил, пришлось подбирать финал из осколков воспоминаний. Поэтому Навуходоносор щеголял ослиными ушами, и за это Бог дал ему способность превращать всё, чего он коснётся, в золото.

Семён, обрадовавшись, догадался, что Навуходоносор потрогал свои ослиные уши, те стали золотыми, и это был хэппи-энд.

На том и остановились.

Проанализировав историю по-семёновски, Семён постановил покрасить школу золотой краской и нарисовать везде ослиные уши, чтобы напомнить миру о великом Навуходоносоре и отучить от чего-то, чего он ещё не придумал. Арсению отводилась благородная миссия исполнителя, который будет выводить золотом гуаши уши там, где решит Семён.

Решили не откладывать и идти прямо сейчас. Родители уже крепко спали и не отреагировали на возню в коридоре. У двери подъезда мальчиков встретила бабка с палочкой, посмотрела подозрительно, но ничего не сказала. Она медленно выползла из дома следом, села на скамейку и уставилась в небо. 

Ярко горели звёзды, их свет освещал город ярче, чем дневная серость. Воздух был чистый и синий, будто вырезанный ножом по цветной бумаге. 

Говорили отчего-то шёпотом: каждая фраза на холоде застывала белёсым облачком. Сначала они хотели поехать на ночном автобусе — вдруг он окажется тем, что из «Гарри Поттера». Он не приехал, поэтому пошли пешком. По пути Семён снова и снова просил рассказать о Навуходоносоре — они оба тихонько смеялись каждый раз, когда звучало имя, поэтому рассказ никак не доходил до логического завершения. 

Голуби дремали у мусорного бака. Один из них сонно повёл крыльями, когда они подошли поближе проверить, не появилась ли новая летучая мыша. Летучих мышей не было, зато, судя по звукам, в достатке было обычных. 

В ночи блестели бесчисленные осколки битого стекла. Они напоминали обрушившееся звёздное небо. Пахло чем-то неуловимо знакомым — булочками с корицей и гнилым табаком. Они достали краски, нарисовали на мусорном бачке в углу, где Арсений нашёл летучую мышу, золотые уши и поверх них нечто, напоминающее Бэтмена. 

Почти у дверей школы они поняли, что по своей воле идут в место, куда не хотят идти каждый божий день. Лучше бы на проспект пошли.

Но ночью же другое дело! 

Они помялись у входа, потрогали ворота школы и только тогда повернули домой. Идти обратно оказалось тяжелее: глаза слипались, ноги не хотели двигаться. На детской площадке уставшая мамочка подбрасывала в воздух визжащего от счастья ребёнка в толстом пуховике, уставший папа спал на карусели в форме лошадки. Арсений дважды свалился на льду, ботинки Семёна попытались скатить его вниз по лестнице, но он удержался за Арсения. Скатились они вдвоём. Дома они чуть не разбудили родителей, столкнувшись лбами у туалета. Они пообещали друг другу вообще не ложиться, чтобы продлить этот день насколько возможно. 

— Арсений?

— Ммм?

— А что случилось с теми, которые выгнали бородатых мужчин скитаться по пустыням? Которые стали злыми оборотнями.

— Они превратились в соляные столбы.

— И их разбили? Так море появилось? Поэтому оно солёное?

— Конечно.

Через пару минут они уже спали друг у друга на плечах, не найдя сил раздеться и разлечься по разным углам.

***

— А мои родители спросили бы, почему я такой сонный и помятый с утра! 

— Мои сами не лучше.

— Я заметил, — Семён радостно оскалился, вспоминая, как сонная мама друга насыпала ему вместо сахара соль в чай. — А пить солёный чай даже прикольнее. Можно добавки? Две ложки соли и одну сливочного масла, пожалуйста! Вы такая хорошая, я вас обожаю!

***

Накормив их, родители пошли отмечать выходной. Тактично намекнули, что раньше обеда их дома ждут только в случае крайней необходимости. И пусть они не забудут навестить Софию. Семён с горящими глазами строил десятки версий, чем такие классные родители могут заниматься одни. Арсений, который знал, что они будут спать без задних ног, предпочёл многозначительно молчать. Семён с горкой наложил кашеподобной субстанции в контейнер, засыпал сверху изюмом и прихлопнул крышкой. Половина горки расплескалась по столу. Он не отчаялся, собрал всё пальцем и слизал до последней капли.

Арсений взял для Софии красивую шоколадку и яблок.

На плечиках улицы висело что-то среднее между туманом и метелью. Не видно было дальше вытянутой руки, всё вокруг залепило влажной серой ватой. Несмотря на потепление — на термометре впервые с начала учебного года был плюс — Арсений очень мёрз. Ветер загонял влажный воздух под куртки, прохожие притоптывали, чтобы его выгнать. Семён подпрыгнул, подлетел и предложил играть в сыщиков. В тумане блеснули стразы на его джинсах клёш. 

Задача была простая — кто-то из прохожих был предателем Родины, нужно его найти. 

Сыщики вычисляли предательство по рюкзакам (проносит там топор!), тележке с цветочками (слишком цветочная!), злому лицу (такое только у преступников бывает!), росту (кого-то мне это напоминает!), по отпечатку ноги на сугробе (у него плоскостопие! А вдруг это она? Непонятно! Точно преступник! Точно преступник!). Предателем мог стать кто угодно, поэтому они быстро заскучали. Решили выбрать конкретного человека и проследить его преступление от самого первого шага. На секунду им почудились пушистые макушки — каждому своя — но Арсений стукнул пингвина по тупой башке, а кого там Семён пытался выбить кулаком из груди — его личное дело. 

Из клочков тумана выныривали только бабушки с клюками. Следить за ними было интересно, но опасно для здоровья.

— Как думаешь, куда они постоянно ходят? В аптеку? В больницу? К внукам?

— А мы куда идём, Семён?

— Не знаю, туман же!

 Мальчики врезались носами в фонари и постоянно смеялись.

Любая дорога рано или поздно приводит к уткам. Расследование пошло этим же маршрутом: все улики сложились в дорожку из жёлтого от собачьих меток снега. Ветер подталкивал в спину. Сворачивать было так же некуда, как и ходить в провинциальном городе зимой. 

Опоясывающая озеро дорожка выделялась: была ясной, чистой и почти прозрачной. Её не тронули ни собаки, ни туман. Можно было разглядеть каждую асфальтную щербинку, вкрапления грязного льда, структуру дерева на единственной скамейке и каждую щёлканую семечку. Арсений надел очки — ему показалось, что семечками выложена надпись. Очки запотели на лице, он разозлился и сунул их обратно. Что за глупости — послания из семечек? Озеро впитало всю влагу своей территории. Оно казалось ещё… мокрее? 

Чего-то не хватало.

Уточек. 

В пруду больше никого не плавало.

Семён ходил туда-сюда, призывая своих красавиц дрожащим голосом. Пройдя семь безрезультатных кругов по дорожке, он посерел, побледнел и остолбенел. Смотреть на такого друга Арсению было невыносимо. Нужно утешение. Оправдание. Объяснение. Отвлечение. Утешить, оправдать, объяснить и отвлечь. Сделать что-то глупое, чтобы Семён не придумал слишком страшную версию отсутствия своих красавиц. Что-то противоположное нормальному, но не на девяносто градусов, Семён чудак, но не сумасшедший. Что-то потенциально грозящее Арсению больницей, но что будет так приятно вспоминать перед сном или в лихорадочном бреду. Что войдёт в пятничный семейный архив.

Он снял кроссовки, носки, сжав зубы, встал босой на ледяной асфальт. Упёрся в него всей стопой, собрал пальцы горкой. 

Стянул со страдающего Семёна ковбойские сапоги, отметив дырку в носке. Тот подпрыгнул и вскрикнул. 

Постояли, посмотрели на озеро.

Взялись за руки и с разбегу скатились в него. Прямо над их макушками из-за тяжёлого свода мелькнул солнечный луч, прочертил зигзаг по стразам на джинсах клёш, пошёл дальше по озеру. Исчез.

Лодыжки онемели, зубы стучали.

— Обычно мне в такие моменты кричат: «Перестань, кретин!», «Сейчас по морде получишь, я тебя спасать не буду!», «Семён, тебе что, три года?»

— «Вылезай, остолоп!»

— «Детей не будет!»

— Ну, это девочкам говорят.

— А если у тебя не будет?

— Не будет такого!

— Семён, не знаю почему, но ты всегда оказываешься прав.

На негнущихся асфальтовых ногах прорезали озеро до берега и, как цапли, забрались по грязи и льду к брошенным ботинкам. 

Сняли пуховики, легли на дорожку, обмотали ими ноги для тепла и протянули их вверх к небу. В такие моменты обычно хочется сказать что-то душевное, искреннее, но ничего не идёт в голову. Приходится говорить лабуду, о которой потом жалеешь. Арсению ли не знать.

— Семён, знаешь, а я давно-давно упал в обморок на похоронах.

— Почему?

— Сейчас расскажу. Только ноги не опускай. Бабушка говорит, так вытягивать ноги вверх полезно для вен. Ноги не будут опухать. Это та бабушка, к которой я на Новый год ездил, папина мама. Она у нас одна осталась. Ни папы моего папы, ни маминых родителей нет. 

— Давно?

— Ага. Мамины родители умерли давно. Это было очень тяжело. Особенно маме. Мне не так тяжело, потому что я маленький был и ничего не понял. Это на похоронах дедушки я упал в обморок и подпалил волосы одной девочке, но это другая история… Папа был постоянно на работе, он тогда был не только учителем, но ещё попом. Это который в церкви главный. Ну, не главный, там нет главных, но… ты понял, в общем. Мама была ещё студентка, поэтому первые месяцы жизни я часто оставался у бабушки с дедушкой, они ей очень помогали. Мамины родители. А потом они умерли и помогать стало некому. Мама носила меня с собой на пары, я часто играл со студентами. 

Семён смотрел ему прямо в глаза. Арсению чудилось, что он разговаривает с зеркалом. В мире остались только такие же глаза. Его отражение. Ни холода, ни опасности откровений, ни флоры, ни фауны.

— А потом?

— Потом папа привёл к нам домой свою маму. Мою бабушку. Они когда-то давно до этого сильно поссорились и не общались. Ради меня помирились. Она очень помогла нам. Когда я вырос, она уехала в загородный домик, где всё время живёт. Теперь мы на все каникулы ездим к ней в гости. Ей тоже было одиноко без нас. Дедушка — её муж — с ней жил совсем недолго, а умер, когда я ещё не родился. 

— А какая твоя бабушка?

Не бойся, Арсений. Иногда нужно побыть человеком, а не пингвином. С Семёном можно говорить о чём угодно. Он из безопасной фауны. Нет. Вообще не из фауны или флоры. Он отражение, он друг, он близнец.

—  Хорошая. Ещё у неё есть ком-собака, которая очень на тебя похожа. 

—  Здорово!

Они замолчали. По ногам бежали бесчисленные иголочки. Подошвы стоп начали чувствовать ткань. Ноги можно было опустить и обувать.

— Арсений? 

— Мммм.

— Как думаешь, куда уходят утки?

— Думаю, улетают на юг. Это когда холода.

—  У нас холода…

—  Они не хотели тебя бросать, Семён. Поэтому не улетали.

—  Наверное…

—  Да точно. Иначе куда им деться?

Семён пошевелил ковбойскими сапогами. 

— О чём сейчас думаешь, Арсений?

— Если честно, думаю, с кого ты стащил эти штаны.

Семён покраснел и стал одного цвета со своим морковным лоскутным пуховиком.

— Этого я тебе не скажу.

— Ладно.

Вокруг загорались фонари, ватный туман озера пожелтел клочками.

То ли согревшись, то ли замёрзнув окончательно — они так и не определились — поехали в гости к Софии в кафе. Угощать гостинцами и оздоровительно опиздюлиться. 

В кафе было тепло и светло. Пара посетителей уютно трещала о своём, очень тихо играла виниловая пластинка. Софии на работе не оказалось. Они попросили у заменяющей её бабули сырники с кокосовой сгущёнкой и сели, оглядываясь. Арсений выдохнул — в глубине души он подозревал, что семёнов гостинец может очутиться на их головах после дегустации. 

Литератора тоже не было. Зато на том же месте сидел поп, которого Арсений с семьёй видел под Новый год. Он опять сидел с какими-то прихожанками. Завидев мальчиков, поп жестом пригласил их к столу. Семён зашёл с козырей — рассказа об утках — и параллельно начал угощать всех субстанцией. Все вежливо отказались. Арсений попросил нож и нарезал яблоки дольками. Шоколадку попросили передать Софии, когда она вернётся. 

Когда все выслушали утиные истории, самая молодая из прихожанок, чуть старше мальчиков, продолжила жаловаться на жизнь с сестрой-младенцем. То она кричит, то у неё болит, то она не спит — но кормите её всегда и по расписанию. Только и может, что притворяться, что хотела есть, но это она притворяется, а сама бутылочку отталкивает и специально роняет, поганка! Весь дом пропах гарью, все родители пропахли горелым молоком и детской едой, но они сами виноваты — им что, было мало её? А ей страдать ещё лет семь, пока нельзя будет мелкой отдавать приказы. Поп ласково кивал и молча накладывал всем кокосового печенья.

Семён слушал, навострив уши, но не забывая жевать печенье. Он втайне, о которой по большому секрету знала вся школа, хотел брата или сестру. Даже больше сестру — они бы скакали вместе дома, а он бы любил её, целовал в макушку и защищал от злодеев. Старшего брата он уже хотел и нашёл — на его роль прекрасно подошёл Арсений, да ещё и почти близнец! Семёна всё в нём устраивало, но вот дома же нет Арсения, а у этой девочки, которая жалуется на мелкую, есть свой Арсений, то есть своя, и не Арсений, а сестра. Ещё и младшая. Да и не будешь же изливать на старшего брата, тем более близнеца, свои чувства. Это как с собой обниматься — фу, как некрасиво.

Арсений, который не догадывался, что чудом спасся от чрезмерных излияний, тоже призадумался.

— Уважаемый Семён Андреевич, я придумал, как нам вернуться к спокойному существованию.

— Ага. Арсений, как ты думаешь, она пустит меня в гости посмотреть на сестру? Ой, прости, я прослушал, не смотри на меня так. 

***

— Папа, как мне поступить?

— Ты помнишь про критерий воли: ты никогда не делаешь за другого, а позволяешь ему проявить свою волю.

— Ты это сейчас говоришь, что я должен пустить всё на самотёк? Или то, что ты сам всё пускаешь на самотёк?

— Ты, дорогой сын, не побоюсь этого слова, софист не к месту. Пожалуйста, подумай ещё. Мне крайне важно, чтобы ты сам решил, кто ты в жизненной игре.

Засыпая, Арсений решил, что в жизненной игре он красный кардинал, только добрый, и не в таком морковном пуховике, как у Семёна.

Три

Дома Арсений подкараулил момент, когда мама отложит ноутбук и уйдёт на кухню, чтобы поймать её и посоветоваться о своём нехитром плане. 

Итак. В классе пользуются авторитетом те, кто может сорвать урок особым способом. Так, чтобы об этом уважительно заговорили старшеклассники. Выиграть на этом поле сложно — конкуренция высока, а планка учительской адаптивности к срывам запредельна. Крики и галдёж не работали. Двери уже выбивали, окна били, доску мылили, песни пели, градусники переламывали то о свою, то о чужую коленку. Рогатки, которые не убирали с Нового года, Рома уже приспособил под метательные снаряды. 

Необходимо было что-то эдакое. Сорвать урок босса — русички или биологички. Не какого-то литератора — это был такой низкий уровень, что не стоило и стараться. Хотя некоторые всё равно выдумывали что-то новенькое. На прошлой неделе они раньше ушли на перемену, потому что «этот» начал заикаться и не мог составить ни одного цельного предложения, заметив, как кто-то выстрелил в окно водой, смешанной с мукой, для характерных подтёков. Арсений потом аккуратно узнавал у мамы, что это означало. В тот же вечер мама с папой провели ему подробную лекцию о половом созревании. 

Фауна разошлась, посвистывая. Арсений долго жалел, что спросил у родителей, а не у гугла.

Портить жизнь «этому» ещё больше Арсению отчаянно не хотелось. Арсений не злобная фауна, пусть иногда зрачки и становятся вертикальными чёрточками. Он даже перестал открыто читать на уроках, пытаясь своим вниманием к лекции компенсировать хаос вокруг. «Этот» стараний не замечал. Ре-мис-си-я кончилась. Он уже не говорил ничего ни о докладе, ни о таланте Арсения. В последнее время он вообще редко отходил от темы урока. Читал из учебника главы, сидя за своим столом, предварительно проверив его со всех сторон на предмет новых ловушек.

Нет, нужно было сорвать урок мастодонта. 

Сорвать изящно, чтобы так раньше никто не делал. Тогда у него будет авторитет ставить всех на место. С ним уважительно заговорят старшеклассники, может, получится поубавить чужой звук на литературе. И прежняя Абаева оживёт. Заговорит. Он первый придёт к ней и расскажет, что больше бояться нечего, в школе теперь безопасно.

Подождав, когда Тутти перестанет ёрзать, устраиваясь поудобнее в сердце, он с неудовольствием отметил, что, несмотря на весь свой ум, выдумывать каверзы у него получается на уровне Анички. 

Не то чтобы маме было что ему посоветовать — в каверзах она уступала даже Аничке. Но, как им вдолбила математичка, минус на минус всегда даёт плюс. 

Выслушав план, мама задумалась, застыв с кружкой кофе в руке. У неё было свойство долго обдумывать какую-то идею с тяжёлым лицом, затем извергнуть что-то неожиданное. Это могла быть скабрёзность (Арсений долго учил, как это читается) или сложное изречение, которое он продолжал обдумывать всю ночь. На этот раз она с каменным лицом постояла над плитой, а затем изрекла:

— Напалмом жги сердца людей, дорогой негодяй. Не рассказывай папе. 

Папе, если угодно, не пристало интересоваться всякими пустяками — она с удовольствием сымитировала папины лекторские интонации, включила электрическую плиту на максимум и вылила кофе на конфорку.

Вода испарялась с громким шипением.

***

— Брысь, паршивец! 

Пристальный взгляд глаза в глаза, который Арсений давненько не практиковал, на поварах не сработал. Из столовой украсть молоко не удалось, пришлось пропускать урок и идти обворовывать родное гнездо. Ключи у него были свои, мама уехала забирать какие-то документы, папа ещё должен был быть на работе.

Папа был дома. Он был красный и мокрый, дышал тяжело и прижимал к груди какие-то бумажки. Папа вздрогнул, когда Арсений хлопнул входной дверью. 

— Я тут провёл нехитрые арифметические упражнения и высчитал, что ты ещё должен быть в школе, сын. 

— Ты вроде как тоже ещё работаешь. 

Решили не говорить об этом. Папа отправил Арсения обратно в школу на такси. Его встретили новости.

Собаке русички стало плохо, кто-то накормил её какой-то гадостью. Она повезла её в больницу, поэтому сдвоенный русский заменили литературой.

Арсений сомневался. Он не хотел срывать именно литературу, но откладывать хотя бы день, когда так близко решение… 

Когда рядом с тобой два урока подряд будет сидеть бледная страдающая тень?

Хотя её пока не трогала стая, Абаева продолжала держаться особняком, не разговаривая даже с Глашей. Арсений начал подозревать, не подменили ли её пришельцы из его комикса. Кроме того, что Абаева в рекордные сроки обрела сходство с анатомическим скелетом из кабинета биологии, она покрасила волосы оттенка красного дерева в иссиня-чёрный, сменила аккуратные платья на безразмерные кожаные брюки, не снимала кожаный плащ в пол, хотя в школе уже было не так холодно, как месяц назад. Она горбилась, смотрела в пол и не реагировала, когда к ней обращались. 

Обычно такое поведение бесило учителей, но она была их любимицей, поэтому её просто не трогали. Арсений пытался узнать у Глаши, что случилось, но это было ещё бесполезнее, чем спрашивать у самой Абаевой. А он правда попытался спросить. Честно. 

Слова застряли в глотке, пингвин хлопал ластами по желудку. Она даже не подняла голову в ответ на его набор звуков. Семён попрыгал рядом, подёргал её за плащ и тоже сдался. Но комплимент новому стилю сделал. Заборчик из опущенных волос на это согласно кивнул. На этом их коммуникация завершилась.

После серии безуспешных попыток Арсений сдался. Разговоры не помогут. Нужно сорвать урок, заработать авторитет. Вдруг. Он не утверждает наверняка, но вдруг. Наверное. Может быть. Вдруг! Абаева тоже будет его уважать. Может. Вдруг. Возможно! Они сбегут с урока вдвоём, спрячутся где-нибудь в укромном месте, чтобы там никого не было, а там, там… Там! 

Что будет «там», он ещё не придумал. Мысль разбивалась о берега красного смущения. Он воззвал к голосу далёких предков, чтобы подсказали, пришли, ободрили, когда настанет момент. 

А потом, потом… Он будет её вкусно кормить, они вместе будут читать книги, она будет рассказывать ему свои стихи, не останавливаясь ни на минуту. Потом они сядут на большую карету, а весёлый таксист-ямщик увезёт их сквозь бурю и метель в другую жизнь. Затем они высадятся у реки на огромный теплоход, где будет своя библиотека, много вкусной еды и кинотеатр. На соседнем теплоходе будут плыть бабушка, мама и папа, на ещё одном — Семён. Где-то рядом Глаша. Между всеми теплоходами будут проведены мосты из чистого хрусталя, которые будут переливаться на солнце. В небе будут стаи летучих мышей-бэтменов, в воде поплывут косяки ярко-жёлтых уток. Ровно в полночь они будут устраивать утиные концерты. Все обитатели теплоходов будут выходить на трапы аплодировать уточкам. Семён протянет канат между мостами и будет прыгать на нём, балансируя, пока не взлетит к облакам. А с берегов на них будут смотреть сорок бородатых мужчин и небородатых женщин. Вокруг них будут толпиться люди. Соль на них растаяла, оборотни обратились обратно в друзей и родственников. 

Ещё там будет собственный спортивный зал, бассейн, музей, кинотеатр, кофейня с сырниками и — чёрт с ней! — Софию они тоже возьмут, а то как она одна. Нехорошо, когда человек один. Даже если этот человек — София. Или даже «охранник». Нет, его не надо.

Они доплывут до Москвы… и что-то будет. 

Так хорошо стало Арсению от картинки, что захотелось сделать счастливым ещё кого-нибудь. Самого несчастного человека на Земле. Тем более скоро этому человеку станет ещё хуже, нужно смягчить падение. На перемене он подошёл к «этому» в класс, оставив за дверью Семёна, который отгонял опасности одним своим видом. Пакеты молока в рюкзаке жгли спину. Нужно правильно приободрить «этого» перед сорванным уроком. Сказать приятное. «Этот» едва заметно кивнул в ответ на приветствие, потёр глаз, отдёрнул руку и вздрогнул. Арсений помялся на пороге кабинета.

— Я прочитал. Мне очень понравилось.

— А? Что? Вы что-то хотели? Молодой человек, вспоминаю… Да, ваш доклад. Помню, что-то было. Спасибо. Обязательно расскажите в начале урока.

— Уже?! То есть да, конечно. 

«Этот» его уже не слушал. Абсолютно бессмысленными ярко-красными глазами он смотрел в окно. Ухода Арсения он и не заметил. 

Семён схватил Арсения за рукав и увёл мыть руки, чтобы он не успел дотронуться до лица. Оказывается, Рома вымазал ручки кабинета звёздочкой, заметив, что «этот» в последнее время часто протирает слезу в уголке глаза. Ничего, Арсений это быстро пресечёт.

Решено. Пусть Семён притворится Арсением, как-нибудь начнёт рассказывать доклад, пока переодетый и накрашенный под Семёна Арсений отпросится в туалет. Они так похожи — ведь не зря! Арсений прокрадётся в столовую и выльет всё молоко на плиты. Повара уже ушли, а Семён одолжил у них ключ и объяснил Арсению, как всё включается. Дело нехитрое.

Семён тем временем закроет все окна для лучшего проникновения неповторимого запаха сгоревшего молока, который не выводится ничем. Арсений-Семён смоет макияж и как ни в чём не бывало вернётся на своё место, они с Семёном сядут за свои обычные парты. «Этот» ни о чём, как всегда, не догадается. В этом плане даже хорошо, что сорвут они не русский. От русички всё-таки могло сильно достаться. Зато класс поймёт и почувствует всё сразу. 

Всё шло как надо. По дороге в подвал его заметил только один старшеклассник:

— Классный прикид, пацан!

А Семёном быть не так плохо… Только лицо от краски чешется, и в одежде его холодно.

Если включить свет в пустынной длинной столовой, то даже не страшно. Свежие стены, вычищенные поверхности — даже удивительно, как всё красиво и ещё не изгажено. Пачки молока стоят. А он из дома тащил. Гробовая тишина не настраивает на нужный лад, но тут уже выбирать не приходится. 

Плиты электрические, ничего не надо зажигать спичкой. Просто поверни рычаг на максимум, подожди, пока разогреется, и лей себе. Не жалей.

Арсений еле дотерпел, пока кончится всё молоко. К домашним пакетам добавил все, что нашёл рядом. Аккуратно сложил все пачки в мусор, закрыл столовую на ключ и побежал, обгоняя запах, в туалет, что есть силы зажимая нос. 

С выбором запаха он не промахнулся. 

Кое-как смыл макияж, вернулся в класс, по пути шикнув на двух хулиганов на класс младше. Те в ответ только посмеялись и запустили в него упаковкой от чипсов.

Семён всё ещё вдохновенно нёс про латексный костюм с уточками. «Этот» стоял спиной к классу, ни на что не реагируя, смотрел в окно. Класс хохотал. Арсений незамеченным пробрался к своему месту. 

— Ещё он носит в кармане маленького Иисуса. Это было большое чудо. Конец!

Класс аплодировал, пока Семён пробирался на свою вторую парту. Все с первых уток разгадали, что Семён сегодня переоделся Арсением. Какая разница почему, весело же. 

      «Этот» продолжал смотреть в окно. Арсений начал улавливать знакомый аромат. Класс замолчал, принюхиваясь.

       Дверь медленно открылась, в неё просунулись два наглых носа:

— В траве сидел кузнечик.

— Дрочил свой огуречик! 

— Узнал, о ком песенка? Молчишь? Чего, дядя, староваты для тебя?

— Не встаёт?

Дверь захлопнулась и задрожала на петлях. От класса понёсся топот и смех. Арсений боялся посмотреть на литератора, но что-то заставило, схватило его за подбородок и задрало голову вверх.

 В голове Арсения завизжала метель. Он так не хотел. Он не так хотел. Пруд, крики, бородатый Толстой. Молочная гарь наполняла кабинет. 

«Этот» не сделал вид, что ничего не слышал, как он делал каждый раз. «Этот» вообще не делал никакого вида. Он начал говорить, задыхаясь. Не оборачиваясь. Спиной. 

Вонь стало невозможно не замечать.

— Из-под…

Класс неловко захихикал. 

— Из… — непривычно громко.

Насторожился.

— Из-под земли достану!

Класс замолчал. 

«Этот» обернулся и закричал, выливая годы обиды и унижения.

В крике растворились любые слова и предложения.

«Этот» кинулся к оставшимся новогодним украшениям, бросил рогаткой в окно. Полетело стекло с подтёками муки, полетели украшения. По лицу «этого» проехался осколок, потекла кровь. 

«Этот» опрокинул свой стол. Кричал, кричал, кричал, как ему больно, как они обидели его, как он устал.

Как он устал терпеть.

«Этот» кричал и кричал, летели украшения.

Класс отбежал в угол к шатающемуся шкафу. Шкаф свалился с диким треском, по классу полетели бесчисленные листы бумаги. Кто-то упал. 

Терпеть устал, устал. 

Летели парты, летали стулья. 

— За что?

Он не трогал их вещей. Никого не трогал. Вообще не смотрел в стороны скучившихся детей. 

— За что?

Стул раскололся о школьную доску, распахивались двери других классов. Нестройный стук каблуков двинулся в сторону кабинета «этого».

«Этот» плакал, схватившись за сердце. 

«Этот» задыхался, синел. 

Глаша, трясясь от ужаса, распахнула остатки разбитого окна и, борясь с собой, отвела «этого» дышать к нему. Арсений пытался остановить её, но она пнула его по икре. Абаева неловко перелезла через шкаф и стулья, зашептала что-то «этому».

«Этот» держался за сердце и серел, пока дышал воздухом из окна. 

Воздух продолжал наполняться гарью и ни с чем не сравнимой вонью животного страха.

Распахнулись дверь. В комнату наконец влетела русичка, физрук и 

трудовик. Где-то за дверью биологичка кричала в трубку скорой.

«Этот» едва дышал, когда его увозили на машине. 

Комната побелела. Цвета не возвращались. 

Класс отпустили по домам. 

***

На следующий день «этого» не упоминали. Школьников по очереди сводили в кабинет директрисы. Опросили, что случилось, отпустили, ничего не выяснив. «Этого» подтёрли из жизни ластиком. Ластик был плохого качества — не как ластик с нарисованным слоном, а как клячка в неумелых руках, которая размазывает карандаш по всему листу серой грязью. Кабинет литературы заперли. По коридорам расстелилась пустота. 

Арсений не понимал, что поглотило все звуки, куда делись все люди. Что это бродит вокруг, щупает пол, стены, парты. На мир опустилась плотная штора, бордовая, цвета крови. Кровью пахли классы, потом пахли коридоры. Фауна притихла, оценивая нанесённый ущерб. Туалеты пахли солью. Соли оседали на подоконниках. Не хотелось касаться, говорить, спрашивать, ходить. Больше всего не хотелось отвечать на расспросы, чтобы не задумываться.

Посещение школы негласно объявили опциональным, по желанию. Арсению идти не желалось, но он заглотил завтрак, не чувствуя вкуса.

Он застегнул пуховик до носа.

Ему не желалось идти по улицам.

Он натянул капюшон на глаза. Проходил мимо голубиного уголка.

Ему не хотелось шагать по стеклу, но он видел, как солнечный луч сплетается в золотую нить. Как огонёк прыгает ему на куртку, прикрепляется и тянет к бакам, как лассо. Он вспомнил Навуходоносора, золотые уши и краску. Нить протянула Арсения мимо ушей, завернула вокруг бака к его задней стороне, которую он никогда не видел. Тащила, тянула, толкала к мешку, обёрнутому в ковёр, сваленному грудой у бака.

Он упёрся ногами в стекло, но нить тянула медленно, торжественно, неумолимо. Голуби расступились, как почётный караул. Голуби склонили клювы в учтивом поклоне. Что-то тянуло его к голубиному уголку, его тайной части. 

Что-то заставило его сделать шаг за бак и посмотреть на ковёр. Спину — согнуться, левую руку — надеть очки, правую — приподнять край ковра. Подождать, пока развеется туман перед глазами. 

Уголок мозга, ответственный за сохранность психики, заметил, что ковёр очень похож на тот, что бабушки вешают на стены. Когда-то на ковре была красивая вышивка, сейчас натёртая грязью и салом. 

Отстранённо заметил, что что-то вонзается ему в ягодицу. По шажочку вспомнил, как его тело отшатнулось и упало на осколки, увидев, что ковёр обёрнут не вокруг простого мешка. Тело Арсения сидит уже довольно давно. Очки упали на колени. Значит, всё, что требовала от него нить, она получила. Ничего его больше не держало, он волен идти. Он не пошёл.

По своей воле поднялся.

По своей воле полноценно откинул ковёр.

По своей воле схватил вывалившуюся из ковра холодную тяжёлую руку, ища пульс.

Пульса не было. Рука напоминала ссохшуюся деревяшку.

Смертный холод прыгнул на его пальцы, места прикосновений к трупу горели огнём.

Не зная как, он вернулся домой. Мама встретила его вопросами, почему он вернулся так рано. Он не отвечал, очумело смотря на её руки. Она захлопнула книгу, которую читала до его прихода. На обложке был Гоголь. У Гоголя были красивые руки с длинными белыми пальцами. 

Мама молча встала, аккуратно перевернула книгу обложкой вниз. Подошла и обняла. Стало противно и легко. Хотелось повыть. 

— Улетела птица радости в далёкую страну, — констатировала мама, прижимая его к груди. 

Он поднял плечи, шея спряталась в теле.

— Улетела, улетела, — продолжила она, неверно поняв его жест. 

Ещё раз крепко-крепко обняла и отпустила. 

— Солнышко, ты хочешь один побыть? Или мне остаться с тобой?

Арсений добрёл до своей комнаты и, не зная как, закрыл дверь. Он пытался зацепиться за тепло прикосновения, которое ещё осталось на спине и плечах, но мертвенный холод руки жёг сильнее.

Мертвенный, мертвенный, мертвенный. Он тёр руку, пытаясь выбить искру. Мыл руки, пытаясь смыть холод. Пытался прижимать руки к плите, чтобы сжечь холод. Тёр руку полотенцем, щёткой, рукой, полотенцем, щёткой, кроватью.

***

Утром он очнулся с болящим от крика горлом, содранной кожей руки. У его кровати спали родители. Он лениво вспомнил, как его кормили с ложечки лекарством.

Не самый взрослый поступок. 

Проснувшиеся от его судорожного движения родители долго смотрели, не зная, как к нему подступиться. Мама потянулась его обнять, но папа одёрнул её. Они что-то говорили о том, как… В ушах визжала вьюга. Ушли, аккуратно прикрыв дверь. Он подавил вырывающуюся мольбу остаться с ним, выбить из него ощущение мраморной гладкости белой-белой-белой руки.

Арсению нельзя было испытывать грусть. Позволительна лишь лёгкая поэтическая печаль в глазах, другие формы выражение чувств преступны, постыдны, осмеяны. Фу, брысь, прощайте и уходите. Стыд стыден как явление. Явление. Интересное слово. Стыдится только флора. 

Слёзы всегда неуместны, как бы современная литература ни пыталась убедить в обратном. Фауна чувствует соль. Соляные столбы разрушились, рассыпались на брикеты соли. 

Но без соли не было бы моря, не получилось бы без влаги. На самом деле рогатый Моисей привёл сорок бородатых мужчин обратно в Египет, они увидели, что все оборотни стали разбитой солью, брикетами. Бородатые мужчины и небородатые женщины вспомнили, что это были злые-злые люди, оборотни, но они любили их, для бородатых мужчин и небородатых женщин это были не столбы, не животные. Это были люди, их друзья, знакомые, враги. В брикетах они видели людей. Моисей привёл их обратно в Египет не просто так. Сорок бородатых мужчин и небородатых женщин рыдали над брикетами соли, вспоминали прошлое и рыдали, рыдали, рыдали. 

Они утонули в соли своего прошлого, соплях и слезах. Получилось море. Море — это хорошо, море не страшное и не стыдное.

При собаках нельзя испытывать страх. Стыд, отчаяние, скорбь. Его родители не плачут, бабушка не плачет. Они взрослые, они сильные. 

Крики, агрессия непродуктивны. За них будет стыдно перед друзьями — они считают его умным и рассудительным. На Арсения можно положиться. Он всё просчитает заранее, будет действовать холодным разумом. Без сердца.

А Арсений конь, Арсений пингвин. Плохая история для пятничных гостей.

А вокруг только волки. Воют, чуют соль. 

Арсений открыл окно. От точки в небесах тянулся влажный чернильный росчерк. Летел самолёт или падало солнце — ему было не важно.

Я не хочу считать

Опциональностью посещения школы он воспользовался от души. Радоваться безделью не вышло — то, что отвечало за радость, залепило ватой и заглушило метелью. 

Течение времени он почувствовал только по пятничному стуку в дверь. Пришла София. Нужно её встретить, тем более рациональная часть напомнила, что мальчик Арсений когда-то скучал по кошёлке. 

Усилием воли он отодрал себя от кровати и замер на вытянутых руках, услышав крик у входа. Пулей вылетел из комнаты. В дверях гостиной мама поймала его, задержав в полёте.

Без очков всё виделось в мягком размытии, но силуэты были до боли знакомы. Кричала София. Сейчас она наступала на папу, ни на секунду не замолкая и размахивая руками. Папа путался в словах и ногах.

— …но я не мог не приехать сюда!

— Возьму лом и пересчитаю тебе всё ребра, тогда всё сразу сможешь! Не мог он?! Да кому ты сдался здесь! Одни беды от твоей семейки. Папаша, мудак, наворотил дел, так ты продолжаешь!

— София, я ведь ничего не сделал.

— Папаша твой тоже ничего не сделал, всего лишь насрал так паскудно, так талантливо, по нотам! Да так, гнида, что всю жизнь не отмоешься, мойся не мойся. Так ты мужика моего приехал добить?! Мало твоего папаши было? Не знал он, твою мать… Чего ты не знал? Огрею сейчас ломом по балде, я чувствую всё, понимаешь? Что папаша твой довёл мужика моего несчастного, что жизнь испортил навсегда, не знал? Мамаша твоя только масла в огонь подлила. Ты, мать твою, думаешь, в этом городе можно отмыться от слухов? Представить не мог? Да там школу из-за него закрыли! Детей туда водить боялись из-за мужика моего, который с рождения трусливее овцы! Вот пересчитаю рёбра по одному, сразу всё поймёшь!

—  Я ничего не знал. Приехал, чтобы узнать, — папа упёрся спиной в стену. Отступать было некуда, но он продолжал перебирать ногами на месте.

— Ты ещё упираешься?! Сейчас получишь порчу — страшное проклятие. Сейчас ты у меня увидишь, козёл неблагодарный, сейчас ты у меня всё увидишь! Ты думал, я дура? Не дура я, я всё теперь вижу. Это вначале купилась на разговоры эти ваши, приглашения. Никто сто лет дуру старую в гости не звал, с чего бы вы, добренькие, на огонёк позвали?! Слабые места найти хотели? Мужика отобрать, меня со свету сжить! И расспросы эти твои о прошлом — тьфу! — дура, как сразу не поняла, что просто так никто добрым не бывает. 

— София, я…

— Что «София», что тебе надо от меня? Подружиться хотел, в доверие втереться, чтобы папаше своему честь сделать — дело его молодости продолжить?

— София… я же не знал, что вы так тесно связаны с моими родителями! И что отец обидел вашего мужа…

— Обидел? Да он его уничтожил! Пустил такие слухи, что самому стыдно стало. Сбежал с мамашей твоей, так ему стыдно стало!

— От лица всей семьи я бы хотел принести извинения…

— Умный какой, слова какие умные! Чего, с высшим образованием, думаешь, можно меня на тот свет сжить? За мужиком моим следом? Как ты сказал — «мужем»? Да какой он мне муж? Думаешь, он мог жениться после той истории? Я, дура, не поняла тебя сразу, не разгадала, ты так же меня сжить хотел со свету, зря я не разбила твою квартиру — тарелочки, салфетки — всё по-богатому, да иди ты к чёрту, с высшим образованием! Я сама с образованием была! Умный такой, а мужа моего не спас.

— Я не знал, София, я не знал…

— Сейчас ты у меня узнаёшь, козёл незнающий, сейчас ты у меня всё узнаешь! Что, знаний хотел? На тебе знания! 

София выдохнула, со всей силы ударила в стену кулаком и продолжила трясущимся голосом. 

— Мы вместе работали в школе. Одногодки, один выпуск. Папаша твой, только пипирка отросла, хотел увести твою мамашу у моего мужика. Встречались они тогда. Со свету сжить конкурента пытался папаша твой, потому что хрен бы мамаша сбежала с ним, больно много кандидатов было, прошмандовка! Так он всё равно добился своего. Травил, травил, травил и добился! Выставил мужика моего «этим», педофилом грёбаным, а он теперь всю жизнь детям слово сказать не может, штаны обоссал от страха! 

София всхлипнула и перешла на шёпот:

— Да ничего он больше не может. Помер, засранец, помер, драная скотина, а мне на что его хоронить прикажешь, а? Высшее образование, скажи, на что? Козла вонючего, сын собачий, прокляну, я его на том свете прокляну. Не на что мне его было хоронить, не на что, пришлось так… в ковре. Бросили его все, бросили. И я бросила.

София схватилась за дверной косяк, чтобы восстановить равновесие.

Все молчали.

Вдруг она затравленно огляделась по сторонам и, держась за стену, не глядя зашла в ванную. 

Мама пошла за ней следом. 

Послышался шум воды.

Папа не знал, что сказать, Арсений тоже. Они сели на пол в коридоре. Папа притянул к себе Арсения, обнял и прошептал, что всё объяснит позже. 

Мама и София вышли из ванной. София, не глядя на папу с Арсением, оделась и ушла, прикрыв дверь.

Мама присела к ним на пол.

—  Она приходила к нам за утешением.

—  Что ты с ней сделала?

—  Немного успокоила. Всё объяснила.

—  И она тебя поняла?

—  Почему нет? Мы с первого дня друг друга понимали.

Два

— К тебе в гости девочка, Арсений. Глаша.

— Заходи, Глаша.

— Это ты нашёл труп «этого»?

Арсений открыл рот и услышал, как губы складываются во что-то не то. Не как отвечал нормальный рассудительный мальчик Арсений.

— Я. Но это неважно, неважно, Глаша, это не наша история. Глаша! Пожалуйста, прошу тебя, как человека, скажи, что с Абаевой? Я не могу не знать этого!

Арсений был не гордый, Арсений был конь и пингвин, у животных отсутствует гордость. Арсений был голубь, Арсений видел руки. Руки хлопали вокруг, белели ярче облаков. Руки ложились на его глаза, мешали смотреть. Усилием воли он развеял туман воспоминания. Он больше никому не расскажет про ковёр.   

Глаша серьёзно посмотрела ему в глаза. 

—  Арсений, я тебя уважаю, только поэтому. Я спрошу у неё, можно ли. Сможешь увидеть. Жди сообщения.

Арсений продиктовал номер телефона. 

— Арсений, пообещай.

— Что?

— Не вмешиваться. 

— Во что?

— Арсений?

— Что?

— Вмешиваться нельзя. Пообещай. Хотя подожди. 

Глаша задумчиво походила туда-сюда по его комнате и только потом продолжила:

— Нужно, чтобы ты пообещал не мне, а себе. Никогда не давай обещания себе слишком опрометчиво. Ты честный, я знаю, но я знаю, что бывают моменты, когда приходится нарушить обещания перед другими. А перед собой нельзя. Ты-взрослый всегда будешь должен себе-маленькому. Других ты можешь обмануть, а себя — никогда. Пообещай не мне, а себе. Не вмешиваться. 

—  Обещаю.

***

После ужина ему на телефон пришло сообщение в стиле Глаши. 

«Спорт. стекловата. у Надежд. 23:00. Сегодня. Приходи заранее. Не смей вмешиваться. Ф.» 

Через пару минут:

«С. Тоже можешь взять. Вмешиваться запрещено. Ф.»

И ещё одно:

«Это не ваше дело. Ф.»

***

На стекловате, в тайном месте под трибунами, уже сидела Глаша. Рядом с ней лежало кожаное пальто. Они с Семёном поспешили втиснуться рядом. 

— Глаша, что происходит?

— Молчите. Семён, не прыгай. Собираются, сейчас начнётся.

Прямо над их головами кто-то поднялся с трибуны. Как они не заметили, что кто-то был сверху, когда пролезали на тайное место! Троица вскочила, прилипнув к дырке, из которой было видно происходящее. Арсений узнал удаляющиеся штаны Абаевой. Она двигалась в центр стадиона. Пятнадцать минут спустя навстречу ей со стороны школы вышла стая во главе с Аничкой. 

Глаша провела одними губами: «Ты обещал». Папа в голове вторил что-то про критерий воли.

Ты не делаешь за него, а позволяешь другому проявить свою волю.

Твёрдый голос Абаевой заглушал гогот, но она продолжала, пока все не замолчали. Она выговаривала слова так чётко, что всё доносилось и вползало под трибуны в их тайное место. 

— Я думала, что стыдно тебя бить, ведь ты такая мелкая. Я передумала. Ты зло, и тебя нужно наказать.

Абаева не дала смеху разгореться, размахнулась и изо всех сил ударила Аничку кулаком в живот. Свалила на пол Рому локтём. Остальная стая уже бежала отсюда, воя. Рома полз за ними, Абаева пнула его ногой, откинула растрепавшиеся волосы за спину. Рома сжался кольцом и катился, отталкиваясь от дорожки локтями и коленями.

— Не притворяйся, я едва тебя коснулась.

Аничка бросилась на неё, тараня головой. Из сжатого круга губ не вырывалось ни звука. 

Софист не в меру…

Арсений уже выбрался из уголка, отвлёкся на отдирание доски от трибуны и побежал на помощь.

Аничка лежала ничком, Абаева — сверху, держа за волосы, била Аничкиной головой по асфальту, ласково приговаривая: «Не надо было нас трогать». 

Наступившую тишину заполняло только мерное причитание и стук головы.

Глаша, Семён, Арсений и оторванная доска встали рядком. Абаева с трудом встала, споткнувшись об Аничкину лопатку, отряхнулась и полезла в тайное место за кожаным плащом. 

Минуты шли, звуков не было. 

Наконец Абаева разбила их рядок, посоветовала Арсению избавиться от трибуны и надеть очки, свалившиеся с носа где-то на полпути, сказала всем, что ещё не поздно разойтись. Сама позвонила в скорую, родителям и директрисе. 

Пригодилась привычка собирать телефоны.

***

На изумрудном столике закипал чайник. Руки с мягкими-мягкими пальцами осторожно перелили кипяток в заварочный котелок, отжали чайные листья десертным трезубцем, из молочника, окружёванного гжелью, добавили пару ложечек молока для сладости.

Задавать вопросы он начал не сразу.  Сначала они выпили тёплый чай, покрошили печенье в блюдечко со сколотым краем.

Родители взволнованно сопели у Арсения за плечом. Возможно, прошедшая ночь была худшей в их жизни. Сначала незнакомая девочка звонит поздно ночью с информацией, что их сын не в кровати, а на каком-то стадионе, затем пустая кровать, машина — «скорее, чего ты копошишься» — скорая увозит побитую маленькую девочку, их сын мнётся с куском трибуны в кругу друзей, все молчат. Арсений, который сначала не отвечает на их вопросы, а оказавшись дома, не может остановить поток речи… 

Главное, чтобы утро, где их сына, такого разумного, доброго, справедливого, пришлось везти на опрос в участок, не стало таким же кошмаром. Ему и без этого проклятого участка хватает потрясений этого проклятого городка, школы, Софии — да всего! Не нужно было им переезжать, не нужно было. Мама взволнованно смотрела на затылок сына. Как же он это всё выдержит, он же такой маленький. Одно потрясение за другим, а ему только тринадцать исполнится! Не слишком ли рано они дали ему почти полную свободу, не слишком ли много повесили на него, такого маленького, как бы он ни хотел избавиться от своей «маленькости»? 

Арсений с папой в очередной раз ответили на бесконечные вопросы о том, что произошло на стадионе, что там забыл Арсений и насколько благополучна их семья.

— А с этой девочкой что? Расскажи-ка ещё разок, сына.

Слово-то какое. Изо всех сил пытается казаться добрым дедушкой. Совсем не такого обращения ждёшь от представителей закона. Чашечки, блюдца, молочко. «Сына».

— Аничка… то есть Анна, её постоянно обижала, кричала и унижала. Не давала спокойно жить.

— И всё?

Выйдя из участка, папа выдохнул, выразив общее чувство.

— Когда растишь сына, всегда подспудно ждёшь, что в участок позовут тебя из-за его драки, но ты умеешь удивлять особенностями. Чудесный вкус на женщин у тебя, дорогой сын. Только в следующий раз, пожалуйста, не отдирай трибуну.

***

— Ты уже определись, гомосексуалом он был или педофилом.

— Мне без разницы. Он ненормальный. Был.

— Глаша, блин! Нормальные люди, — Абаева сделала акцент на «нормальные», — нормальные люди… так не поступают. Не блеют, что слышали краем уха, всем окружающим! Я знаю, откуда ты это взяла. Я так устала от глупостей твоей маман, что у меня шарики с роликами поочерёдно закатываются. Нормальные люди… Даже не берём в расчёт, что она психолог. Вспомним, что она взрослый человек. Люди во взрослом адекватном коллективе не заражают детей глупыми слухами, не делают их оружием! Потомственным оружием!

— Она моя мать.

— Просто дура. Дура. Глупая дура — вот кто она такая. А он… умер.

Глаша отвела глаза, но промолчала.

***

Арсений смотрел, как Семён непринуждённо расправляется с тишиной.

У друга уже начал ломаться голос, но это его нисколько не смущало. Энергия, которой не было конца, и уверенность во всём, что он делает, наполняли любое слово или действие светом. Банальности обрастали вторым и третьим смыслом, звучали значительнее и интереснее всех вещей, которые рассказывал Арсений.  

Они только что вернулись с проспекта, где навещали охранника с новой порцией еды и соков. На этот раз они не проносили всё тайно, а гордо вручили прямо в руки. Семён своими семёнистыми способами заманил детей с «тэшкой» помочь им отнести охраннику подарки. 

Охранник пригласил их к себе в кабинет вместе с детьми с «тэшкой». Дети отказались. Арсений перестал мысленно ставить кавычки на слове «охранник», но пока не решился спросить, как его зовут. Охранник гордо показал им, как пытается восстановить порезанные портреты на стене, отдельно остановившись на портрете своего отца. Он сколотил странную конструкцию из досок, которые держали его тело вместо костылей, когда он рисовал, поэтому работа шла споро.

 Арсений рассматривал молодых литератора и Софию, пока не начали слезиться глаза. В достоверность портретов, как и в полезность попыток их восстановить, верилось слабо, рисовал охранник по памяти об уже нарисованном, но это ничего. Главное, что он был доволен.

Семён светился от счастья — охраннику, единственному на этой земле существу, нравилось семёновское кашеварево. Когда охранник сказал, что ему понравился и их комикс, Арсений засветился так же, как и его соавтор. Они втроём пошли передавать привет «старой» на скамейку.

Пить охранник, правда, не бросил, но, кажется, в его кабинете стало чуть меньше бутылок. По крайней мере, так хотелось думать. Тяжёленькая у него была жизнь, тяжёлая.

Всю дорогу обратно Семён то непринуждённо трещал о том, как хочет уехать куда-то на лето, сменить серый фон, о пролетающей птичке, выздоровевшей «классной собаке нашей классной», однокласснике, который обыграл его в «Танчики». Особое внимание он уделил восхвалению школьного уровня моды, который в последнее время значительно возрос, — теперь лоскутное одеяло их класса приобрело очертания Америки 1960-х. Арсений аккуратно выспрашивал, как Семён уговорил детей помогать. Семён сдался и признался, что пообещал им за это «тэшку». Не успел Арсений возмутиться, Семён вынул игрушечный танк Т-34. 

— Они почему-то отказались брать. Ну и ладно!

Семён убрал танк обратно в карман и вхолостую целился в облачное небо рогаткой — подарком Арсения к его образу ковбоя. Они с мамой вырезали эту рогатку из берёзы. Патроны дарить не стали. Семён был добрым мальчиком, ему становилось жаль, когда кому-то или чему-то бывало больно не в драке, а просто так.

— Арсений, почему у тебя такой серьёзный вид? 

— Представь, что два мальчика играют в шахматы. 

— Мальчика?

— Да. Представил?

— Это было просто!

— Первый игрок может предсказывать плохое будущее. Следовательно, просчитывает все шаги противника. 

— Ммм. Представил.

— Второй игрок обладает суперспособностями эмпата. То есть умеет управлять чувствами противника, сбивать с толку и успокаивать, когда не надо.

— И?

— Кто из них победит?

Семён думал почти до самых дверей кафе при монастыре:

— Арсений, а какая разница, кто выиграл? Ты спроси лучше, какую я себе выберу способность!

— Какую же?

— Эмпатию, конечно, тогда я смогу и себя успокоить и повеселить, а шахматы — вообще не знаю, зачем голову ломать.

Ответить Арсений не успел, они уже зашли в кафе и заметили ждущих их Абаеву и Глашу. После неловких приветствий Глаша и Семён, задорно переругиваясь, ушли за едой для всех. Арсений пустыми глазами рассматривал красный топ, спохватился и посмотрел Абаевой в глаза.

— Ты сегодня без очков, — заметила она.

— Линзы подарили. 

— Всё-таки глаза у вас с Семёном разные.

— Думаешь?.. Ох, почему ты так смотришь?

— Просто так.

— Ох. Они как-то долго выбирают еду, да?

— Только отошли, — Абаева улыбнулась. — Хотят нам дать поговорить. Или просто отделаться.

— Ох. Да. Как… Как дела?

— Хорошо. Как… у тебя?

— Да ничего… Не могу так! Тебя не увезут, не запрут?

 — Ну как видишь, не увезли и не заперли. Я её не сильно же, она притворялась, как всегда.

— Да плевать на неё! 

— У нас всё в порядке, штраф, выговор, иди, девочка, дальше, в следующий раз обидчиков сильно не избивай. 

— Почему ты так внезапно уезжала? Что случилось?

— У меня умер дедушка, ездили хоронить в посёлок. Здесь недалеко, но вернуться в школу сразу не смогла, не было сил. 

У витрины разбилась тарелка. Семён, хохоча и извиняясь, побежал искать метлу.

— Как? То есть литератор… Владимир Владимирович твой…?

— Нет, он не был моим дедушкой. Арсений, что за глупости, у тебя же даты не сходятся. Внезапные родственники бывают только в сериалах. Но дедушка и дядя Володя друг друга хорошо знали. Дедушка единственный не верил слухам про дядю Володю. По-настоящему не верил, не как остальные. Ты сам видишь, какой у нас город сплетен. Это дедушке Владимир Владимирович отдал летучую мышку, которую мы в шкафу нашли на литературе. Дедушка тогда с дядей Володей хотел встретиться как раз. Очень удачно получилось. Дедушка о мышке заботится, как о своих собаках любимых. Заботился, пока… мог.

Арсений спохватился:

— Мне очень жаль. Соболезную. 

Абаева молча улыбнулась, показала подбородком на заваленного тарелками Семёна, которому Глаша дорогой выписывала подзатыльники.

— Платить за всё будешь сам.

— Я уже заплатил, Глаша!

— А теперь мне тебя кормить? 

— Я и за чай заплатил!

— Семён, ты чайник. 

— Чай вкусный!

Арсений и Абаева выдохнули и плавно вошли в общий разговор. Звенели тарелки, Арсений думал почти только о сырнике с кокосовой сгущёнкой перед его носом. Почти о том, что он сейчас жевал.

— Арсений, ну это же салфетка.

— Полезно для зубов.

— Ты уверен? — Семён уже сунул вторую салфетку в рот.

— Нет, я так думаю.

— Невкусно.

Оказалось, что в игру про вампиров играют все. Решили провести совместный матч.

— Кто этот бородач, который к нам идёт?

— Это святой отец, он даёт нам печенья! Каждый раз даёт кокосовые. Здесь вообще какой-то культ тропиков!

Глаша испуганно взяла печенье и не отвечала на ласковые вопросы священника.

Бородач улыбнулся и вернулся к двум женщинам с латте.

— У них служба, наверное, была! Они всегда после неё садятся здесь пить латте.

— А ты-то откуда знаешь?

— Ну не тебе же одному, Арсений, всё знать.

— Не мне одному.

Замолчали, рассматривая пустые тарелки. Все почему-то вспомнили «этого». Семён первый нарушил тишину. 

— Почему же все его так ненавидели?

— Потому что он из «этих»! Я говорила вам! 

— Глаша, успокойся. Из кого?

— Сам успокойся!

— Глаша…

— Из педофилов!

— Это неправда.

— А ты откуда знаешь? Ты здесь всего год живёшь!

— Знаю. 

Арсению очень не хотелось ничего рассказывать, особенно когда Абаева весь вечер не сводит с него глаз и сидит почти совсем так невероятно близко. А он её так давно не видел. После истории с Аничкой она опять не появлялась в школе, пока взрослые разбирались в драке, хотя он заставил себя прервать опциональное прогуливание, чтобы всё с ней обсудить.

Арсений вытер потные ладони о штаны, сглотнул, подавился комом в горле. Они уже обсудили всё семьёй. Всё должно быть не сложно. Просто повтори правду, конь, пингвин, лебедь, принц.

—  Когда-то в этом славном городе были выпускники. Мой дедушка, моя бабушка, София — её хорошо знает Семён — и… литератор. Две пары. Очень особенные и одарённые, они пошли преподавать в одну школу, которая на проспекте. Дедушка и литератор очень любили мою бабушку, а она не могла определиться, кто из них лучше. Тогда дедушка пустил по городу слух, что литератор — грязный педофил, который растлевает маленьких детей. Литератора даже проверяли, до сих пор в участке вспоминают тот случай. Доказали, что всё это глупый слух, спустя время пустили преподавать в другой школе, но отмыться от слухов он так и не сумел. Школу закрыли, потому что никто не хотел туда водить детей. А дедушка и бабушка уехали. Моим родителям никто ничего не рассказывал, мы узнали, когда приехали. Потом дедушка ушёл от бабушки. Она тем более молчала. Вот так. 

Молчали, обдумывая.

— Глаша, я говорила тебе, что он не виноват. Не веришь дедушке, хотя бы мне поверь.

Глаша бросила, что за ней приехала мама, и ушла. Абаева мягко попрощалась с её спиной.

—  Ей стыдно и необходимо подумать, она ушла именно поэтому. Я знаю эту её походку очень хорошо… Арсений?

—  ДА!

—  Ты не рассказал про Софию. 

—  А ты и это знаешь? Она любила литератора, всё это время поддерживала. Они до его смерти жили вместе, бедно. Прямо у школы. Подозреваю, что очень несчастливо. Мой папа не знал ничего об этой истории, он случайно нашёл Софию в переписках бабушки и решил приехать и узнать про свою родину и корни от неё.

— Узнал?

— Более чем…

После долгой паузы Абаева задумчиво протянула:

—  Мама говорит, что взросление — это когда тебе каждый день приходится искать причины, почему ты не можешь быть сегодня несчастным. 

— Я не хочу быть несчастным!

— И я тоже не хочу. Арсений, по секрету скажу тебе кое-что. Семён, отвернись.

Абаева перегнулась через стол, положила ладонь на руку Арсения и прошептала ему в ухо пару слов. 

— Секреты — это нечестно! У меня, может, тоже есть секреты, знаете, какие большие! Утки вернулись! Я вам не хотел об этом говорить… Это теперь не секрет то есть, но у меня ещё есть, точно вам говорю! Я могила, знаете, какой я! Могила!

***

Синоптики прогнозировали конец аномальной зимы. Сложно верить этим синоптикам, но вдруг сегодня тот день, когда они окажутся правы?

Они смотрели в окно, как мимо проносятся пушистые облака. Темнота никак не наступала. У дверей кафе остановился большой мопс. Он прижался носом к стеклу и выискивал чёрными глазками-пуговичками миску с водой. 

— Ты же понимаешь, что я не могла скатиться с этой горы сама, Семён?

— Там сложно было не понять! Когда тебя толкают, ты катишься — нас так на физике учили!

— Ты думаешь, они ограничивались криками на стадионе? — Абаева смотрела вверх, что-то припоминая, в глазах мелькнул огонёк злобной радости. — В красках помню, как на стадионе ударила её кулаком в подбородок и как смешно запрокинулась её голова.

— Почему Аничка так тебя ненавидит? Потому что тебя на литературе выделяли? Из-за «этого», то есть литератора? Потому что ты его защищала?

— Нет, Арсений, из-за ревности, — Абаева опять смотрела ему в глаза. 

Ладонь всё ещё лежала сверху.

***

Когда они втроём вышли на улицу, долго не могли понять, что случилось и почему они ничего не видят.

Впервые за месяц выглянуло слепящее солнце. Семён побежал вперёд — прямо на горизонт. Абаева бежала следом. Арсений выждал паузу, сделал пару степенных шагов.

Плюнул, не выдержал, погнался следом:

— Семён, стой!

Бежали. 

Один.