повесть в трех книгах, одиннадцати тетрадях и семи историях с предисловием, эпилогом и послесловием

Жена пастора из английской колонии попадает в плен к туземцам, а затем отправляется на поиск своей старшей дочери в Нижний Мир. Там она сражается с людоедами, прыгает с парашютом и играет на флейте танцующим волкам. Попутно боцман Федалла рассказывает ей о жизни барона Унгерна, который стал колдуном; доктор Фауст – как он был тараканом; Великий Ворон – как появились Луна и Солнце. И миссис Робинсон находит свою дочь, а муж-пастор — миссис Робинсон. Но только это совсем не счастливый конец.

Содержание

Благодарности

Предисловие тайного агента

КНИГА ПЕРВАЯ (С КИТАМИ)

Тетрадь I. Плавание

(1) История миссис Робинсон

(2) Белая борода

(3) Голубиное перо

(4) Ахав (история боцмана)

(5) Война со спрутами

(5) Тигрица-людоед

(6) Белый Кит

(7) Золотой дублон

(8) Остров Мертвых Китов

(9) Приговор (конец истории боцмана)

(10) Шторм

Тетрадь II. От мира к войне

(11) Розовые Варежки

(12) Висельник (рассказ пастора)

(13) Дирк Вальдрон

(14) Начало войны

(15) Нападение

(16) Первые дни в плену

(17) Беды и лишения

(18) Не умру, но буду жить

(19) Встреча с королем Соломоном

Тетрадь III. Нижний Мир

(20) Орел

(21) Лягушка

(22) Колодец

(23) В гостях

(24) Ночь

(25) Анабель-один

КНИГА ВТОРАЯ (С КОЛДУНАМИ)

Тетрадь IV. Дорога из желтого кирпича

(26) Горшок

(27) Барон Унгерн (вторая история боцмана)

(28) Остров Даго (конец второй истории боцмана)

(29) Сапоги и туфли

(30) Пугало

(31) Калидасы

Тетрадь V. Лабиринт

(32) Шоколадный рыцарь

(33) В лабиринте

(34) Добро пожаловать в ад

(35) Фауст

(36) Трубочка

(37) Замуж

Тетрадь VI. Historia Calamitatum

(38) История Фауста

(39) Элоиза

(40) Время любви

(41) Время расплаты

(42) Я – таракан (часть первая)

(43) Я – таракан (часть вторая)

(44) Как я умер

(45) Как я ожил

(46) Ансельм

(47) Гогол (конец истории Фауста)

(48) Para bellum

Тетрадь VII. Ворон, или первое путешествие в Шибальбу

(49) Встреча с Вороном

(50) Шибальба (история Ворона)

(51) Вильям и Кристофер

(52) Шарлотта

(53) Третья пара братьев

(54) Каучуковый мяч

Тетрадь VIII. Второе путешествие в Шибальбу

(55) Первые два дня

(56) От Дома Холода до Дома Летучих Мышей

(57) Последняя игра

(58) Черный день и безлунная ночь

(59) Танцовщики

(60) Камасоц (конец истории Ворона)

КНИГА ТРЕТЬЯ (С ВОЛКАМИ)

Тетрадь IX. Изумрудная Страна

(61) Анабель-два

(62) Анабель-один

(63) Праздник

(64) Мельницы

(65) Великаны

Тетрадь X. Охотник

(66) Встреча с Охотником

(67) Чертов зуб (история охотника)

(68) Истург

(69) Маскарад

(70) Незнакомка (конец истории охотника)

(71) Конфетбург

(72) Битва с черными рыцарями

(73) Вылазка к новогодней ели

(74) Анабель-три

Тетрадь XI. Танец волков

(75) Бог из машины

(76) Первый танец волков

(77) Проводы

(78) За воротами

(79) На остров Библиотеки

(80) Второй танец волков

(81) Последняя страница

Эпилог тайного агента

Об этой книге (послесловие мастера Марка Маскола)

Благодарности

Как уже понял читатель из названия, это повествование о тех невероятных приключениях, в которые оказалась вовлечена миссис Робинсон, женщина удивительнейшей судьбы, имя которой никогда не забудется в Нижнем Мире. Я бы взял смелость назвать себя ее другом, но это будет похвальбой, а вот на звание ее доброго знакомого я точно могу претендовать. И как добрый знакомый миссис Робинсон я не могу не признать, что крошечная (весьма-весьма незначительная) часть из того, что произошло с ней, может отдаленно напоминать вдумчивому читателю кружево (или наваристое рагу, что кому нравится) из старинных (и не совсем старинных) романов, пьес и прочих сочинений разного рода, которые наверняка попадались вам на глаза на полках библиотек и книжных лавок. Не стоит на этом основании сомневаться в достоверности рассказа миссис Робинсон, ведь на это есть своя причина, о которой вам еще предстоит узнать. Но, все же, от имени миссис Робинсон и своего имени я спешу выразить нашу искреннюю признательность тем, кто таким образом невольно оказался вовлечен в появление этой книги, а именно:

Сказителям народа киче, создателям эпоса «Пополь-Вух»

Пьеру Абеляру и Элоизе, авторам писем друг к другу (и не только).

Кристоферу Марло, автору пьесы «Трагическая история доктора Фауста»

Мигелю Сервантесу, автору романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». 

Мэри Роуладсон, автору «Повести о пленении и избавлении миссис Мэри Роуладсон»

Вашингтону Ирвингу, автору «Легенды о Сонной Лощине»

Теодору Амадею Гофману, автору сказки «Щелкунчик и мышиный король»

Николю Гоголю, автору рассказа «Страшная месть»

Герману Мелвиллу, автору романа «Моби Дик, или Белый кит»

Ивану Сергеевичу Тургеневу, автору рассказа «Три встречи»

Льюису Кэрроллу, автору сказки «Алисы в стране Чудес»

Франку Бауму, автору сказки «Удивительный волшебник страны Оз»

Ричарду Толкиену, автору трилогии «Властелин колец»

Францу Кафке, автору новеллы «Метаморфозы».

Жан-Поль Сартру, автору пьесы «За закрытыми дверями»

Сэмюэлю Беккету, автору пьесы «В ожидании Годо»

Спасибо вам всем, дорогие соавторы! 

Ktsi wliwni! 

Gloria heroibus!

Марк Маскола.

Днем лишь прогуливаются. 

Путешествуют ночью. 

Туве Янссон «В конце ноября» (1971)

Предисловие тайного агента

Наш партизанский отряд пробирался по обледенелым тропам через Туманные горы. Все замерзли и устали. Мы шли через лес, где стволы и ветки были покрыты космами густых седых волос до локтя длинной. На некоторых деревьях они отсвечивали голубым, зеленоватыми или розовыми. Я провел по ним рукой. Волосы были тонкие и гибкие, а при прикосновении таяли, оставляя на руках смолистый или грибной запах.

— Это лед, — сказал мне Василий, командир нашего отряда.

— Неужели?

— У этих деревьев очень толстая пористая кора. Когда наступают морозы, вода

выдавливается из пор и замерзает. Правда, красиво?

— Красиво. А отчего такой цвет?

— Не знаю.

К вечеру ледяные волосы начали мерцать и искриться в темноте. Когда мы уже всходили на другой склон, я остановился и долго смотрел, как по лесу разбегаются волны голубого и зеленого света. Много было удивительного в последнее время, но в этот момент мне показалось, что я оказался в волшебной сказке.

Мы заночевали среди скал. Утром резко похолодало, пошел снег. К полудню мы стали спускаться по извилистой тропе на равнину. По дороге к нам присоединилась еще одна группа воинов, люди Ворона, прибытия которых мы ждали три дня назад. Они были в изорванной и грязной одежде, а вид у туземцев был мрачный и измученный. Только что закончилась война с колонистами, в которой туземцы потерпели поражение. Их земли отняли, а из племени в живых осталось меньше половины.

Я стоял у костра и грел руки, когда ко мне подошла женщина лет сорока-сорока пяти с бледным исхудалым лицом, хотя живые карие глаза и искренняя улыбка и делали ее на десяток лет моложе. На ней было серое платье до пят, когда-то роскошное, но теперь грязное, в бурых пятнах, с подгоревшим и промокшим подолом. На плечи была наброшена кожаная накидка, а на голову надето нечто похожее на медный позеленевший котелок или воинский шлем с кожаными завязками. Из-под этого головного убора выбивались вьющиеся пряди черных волос с редкими серебряными нитями седины.

— Здравствуйте! Я вас искала. Мне сказали, что здесь есть еще один белый. Вы англичанин? Вы пленник этих дикарей? О, я так рада встретить христианина среди этих язычников! – она говорила, не давая мне времени ответить. – Меня зовут Элеонора Робинсон. Мой муж был пастором в Розовых Варежках… Хотя теперь Розовых Варежек нет. Дикари все сожгли. А я, как видите, попала в плен…

— Но вас, наверное, выкупили родные?

— Да, муж собрал деньги на выкуп… Но откуда вы знаете?

— Мы же идем к поселку колонистов.

— Верно, — миссис Робинсон рассмеялась. При этом на ее порозовевших щеках появились ямочки, а лицо словно осветилось. Или это действительно произошло? Но только вечерний сумрак на миг отступил, и камни, и снег вокруг нас озарились теплым заревом, как будто последний луч заходящего солнца пробился сквозь толщу гор. 

— Ваша семья в безопасности? — спросил я.

—Младшая дочь умерла в плену. Старшая дочь… сложно объяснить. А сын решил остаться с дикарями, представляете? 

— Печально. Как же удалось спастись вашему мужу? 

— К счастью, во время нападения он был в отъезде… Хотя, не знаю, к счастью ли. И жив ли он сейчас — тоже не знаю. 

— Но он же собрал деньги на ваш выкуп? Он ранен? Заболел?

— На выкуп собрал. Но до этого его убили. А может, и не убили. Мало ли что в газетах напишут. Мне один ворон рассказал…

— Ворон?

— Ворон. Но вы все равно не поверите. 

— Я постараюсь.

— Не старайтесь, не получится. Очень уж странно это все. У меня был товарищ по плену, мастер Марк Маскола из Дырявых Варежек. Не встречали?

— Трудно сказать. Имя как будто знакомое. И кто же этот мастер? 

— Он швед, кажется. А в каком деле он мастер — этого я не знаю. Может, в ремесле каком, или в морском деле. Так вот, мастер Маскола говорил, что это удивительная история о которой обязательно надо написать книгу.

— Что за «удивительная история»?

— То, что со мной произошло. Вы не подумайте, жизнь у меня была самая обычная. Я родилась в Англии… 

Так у костра, укутавшись в пропахшее дымом одеяло, я услышал рассказ миссис Робинсон, рассказ, полный волшебства, пропитанный гарью пожаров и запахом крови. Множество историй, знакомых мне с детства, я узнавал в ее повествовании. Эти совпадения вначале озадачили меня, хотя я и понимал, что навряд ли миссис Робинсон позаимствовала для своего рассказа пугало, что шагает по дороге из желтого кирпича, или одноногого капитана из саги о битве безумца с бесконечным океаном. Для этого она слишком простодушна, да и чтение книг, кроме Библии, ей не свойственно. Но все мои вопросы разрешились, когда вскоре мне довелось прочесть записки о чудесных и страшных событиях — историю невероятного путешествия миссис Робинсон. 

КНИГА ПЕРВАЯ (С КИТАМИ)

Тетрадь I. Плавание

(1) История миссис Робинсон

Я родилась в Англии, в маленьком городке Уотчет, что в графстве Сомерсет. В нашей семье девять детей. Я самая младшая. Быть самой младшей мне не нравилось, потому что все тобой командуют. Мои сестры много возились со мной, так как у матери времени на меня не хватало. Отец мой владел пекарней, которая располагалась на первом этаже дома, а жилые комнаты располагались на втором. До сих пор, когда я чувствую запах свежеиспеченного хлеба, то вспоминаю те годы. К дому примыкал небольшой сад, в котором росли две вишни. По весне они покрывались белым цветом, а к концу лета созревало столько вишен, что вишневого джема и сушеных ягод нам хватало до следующего урожая. Дом наш находился в некотором отдалении, чтобы, в случае пожара, огонь не перекинулся бы на весь город. Ведь каждое утро в пекарне разжигали огонь в трех больших печах. Но на самом деле, как вы узнаете, все произошло в точности наоборот. 

Моя девичья фамилия – Готье. Просто мой прадедушка — француз по имени Готье. Его взяли в плен во время войны. До того, как стать солдатом, он был во Франции учеником пекаря, но не поладил со своим хозяином и пошел в армию. В Англии он встретился с дочерью моей прапрабабушки, которая тоже считалась иностранкой, потому что приехала из Голландии. Прадедушка женился, начал печь багеты и решил не возвращаться. Пекарем стал и его сын, мой дедушка, и мой папа. Прадедушка был уже совсем дряхлым и седым. Он говорил со мной по-французски, и с тех пор я немного владею этим языком. Больше всего прадедушка любил сидеть в нашем саду на скамейке, где он с утра до ночи курил трубку. 

Когда я родилась, кормилицы говорили, что я слабая и не выживу, и отказывались меня брать. Но я выжила. Родители до сих пор беспокоятся за мое здоровье и попрекают меня, если я оделась, по их мнению, недостаточно тепло. Зато имя у меня – королевское, Элеонора. Меня назвали в честь королевы Элеоноры, которая сначала вышла замуж за французского короля, а потом – за английского. А может, в честь моей голландской прапрабабушки. 

Когда я была совсем-совсем маленькой, в пекарне трудилось два работника, а дома хлопотали нянька и еще служанка. А у меня был большой пушистый кот, которого звали Босх. Я ему сама прозвище такое придумала. Босх – это фамилия моей прапрабабушки Элеоноры. Я уже о ней рассказывала, она была родом из Голландии. Как она приехала в наш город – никто не знал. Просто в один день на окраине города появился дом с коровником, где и жила моя прапрабабушка с дочкой. Соседи про нее говорили, что она летала на шабаш и наводила порчу на весь окрестный скот. Поэтому у всех других молоко скисало, а прапрабабушка продавала молоко от своих коров втридорога. Но мама сказала, что прапрабабушка вовсе не была ведьмой, а просто она хорошо обращалась с коровами, поэтому они давали лучшее молоко в городе. А если прапрабабушка и летала на шабаш, то только пообщаться с приятельницами, потому что в городе она ни с кем не дружила. 

Но я про кота рассказывала. Я нашла его еще котенком на улице и уговорила родителей взять домой. Я думала, что это на самом деле моя прапрабабушка, которая пришла навестить нас с того света. Потом выяснилось, что это кот, а вовсе не моя прапрабабушка. Кот вырос и стал большой и такой мохнатый, что папа ругался, что его шерсть можно найти по всему дому, и как она еще до сих не угодила в тесто – загадка, которую еще предстоит разгадать великим ученым современности. Но никто из великих ученых за эту загадку не взялся. Босх был очень терпеливый. Я его таскала по всему дому, наряжала, как куклу, а он даже не мяукал. 

Я росла, и вместе со мной разрастался город. Там, где простирались прежде поля, построили новые церкви, дома и улицы. В городе поселились еще два пекаря, которые вели свои дела успешнее, чем мой отец. Служанку пришлось уволить, ушла и наша няня, и один из работников. 

Событие, о котором я хочу сначала рассказать, приключилось ранней весной. Это точно, потому что как раз зацвели вишни в саду. Так вот, была ранняя весна, а мне — пять лет. Утром прадедушка сказал мне:

— Элли, детка, пойди по дороге, которая идет ближе к берегу. Там у сухого дерева, ивы, она одна там такая, меня должны ждать двое господ. Их зовут Гого и Диди. Не улыбайся, ничего смешного в их именах нет. И не бойся их, ничего плохого они тебе не сделают. Передай им вот эту записку и скажи, чтобы они меня не ждали, а возвращались без меня. Ну-ка, что ты должна сделать?

Я повторила все, что он сказал, и побежала к морю. Раньше мне одной не дозволялось ходить по этой дороге. Мне говорили, что я могу сорваться со скал или меня украдут цыгане. Сияло яркое утреннее солнце, но с моря дул пронзительный ветер, так что мне стало зябко. Кот сначала пошел со мной, а потом остановился. Я его позвала, но он сел на дороге и начал умываться. Я его не стала ждать, а пошла дальше. Около тропы была поляна, укрытая от ветра скалами, на которой росли желтые, белые и сиреневые цветы. Я решила набрать букет и принести домой, а потом заигралась. Когда я вспомнила, что мне надо еще передать этим Гого и Диди записку от прадедушки, солнце уже начало клониться к вечеру. Я сунула руку в карман передника, но записки там не было. Просто непонятно, как она могла вывалиться. Я искала ее по всей поляне, но не нашла. Уже начало темнеть, и я решила, что хотя бы скажу то, что дедушка попросил меня передать на словах. 

Я побежала по дороге. Когда показалась высохшая ива, солнце уже село. У дороги неподалеку от ивы находилось два господина. Одеты они были странно: в чудных круглых шляпах, камзолах и штанах необычного покроя, но одинаково грязных и обтрепанных. Один из них, в белом, сидел. А другой, в черном, стоял. У него и лицо было тоже черное! Я до этого ни одного черного не видела, хотя мама мне говорила, что такие люди живут в южных странах, где они обугливаются от жары. 

Я испугалась и спряталась за большой камень. Белый сидел у дороги и пытался снять башмак. Он пыхтел, тянул изо всех сил, но у него ничего не получалось. 

— Ничего не выходит, — сказал он по-французски. 

— Я тоже начинаю так думать, — заговорил черный, — я всегда говорил себе, что надо бороться, ломать себя и судьбу, что у меня всё впереди… А что впереди? Ничего. Вот ты, да, ты, кем бы ты стал без меня, знаешь?

— Не знаю, и знать не хочу, — ответил ему белый, стягивая с ноги непокорный башмак. 

— Просто мешком с костями. 

— У меня нет костей, — возразил ему белый. 

— Ты уверен?

— Я — часть небесного эфира. 

— Но нога же в ботинке застряла. 

— Ну и что, — сказал белый.

— А то, что после такого ни в чем нельзя быть уверенным, – сказал черный. — Ни в чем. Мы выброшены в мир, одиноки. Нам не остается ничего, кроме отчаяния. Но нам поздно отчаиваться. Слишком поздно. Раньше надо было думать, намного раньше. Году в… Когда там Господь сотворил твердь и воды?

— Кажется, на второй день, — стал припоминать белый. — То есть, он их сотворил на первый, а потом… еще что-то. 

— Вот тогда. Взявшись за руки, мы бы с тобой бросились вниз с Вавилонской башни…

— Тогда ее еще не построили, — сказал белый и снова принялся за башмак.

— Что ты делаешь? – спросил его черный. 

— Пытаюсь снять эту гадость. Разуваюсь. Никогда не видел, что ли?

— Я тебе сто тысяч раз говорил, что башмаки надо снимать каждый день. Слушал бы меня. Теперь они наверняка приросли намертво.

— Помоги мне! – простонал белый. 

— Тебе больно?

— Конечно! 

— Можно подумать, — сказал черный, — один только ты страдаешь. А я? Хотелось бы мне видеть тебя на моем месте. Мое страдание куда больше. Куда больше!

— Ты можешь заткнуться хоть ненадолго? Ты что, не хочешь мне помочь?

— Не хочу, — черный энергично помотал головой. — Зачем? Твоя боль заставляет тебя осознавать свое существование. Иначе ты так и остался бы тупым животным. 

— Я никогда не был тупым животным. Вообще никаким животным не был. 

— Не был? 

— Не был. 

— А вот докажи. 

— Как?

— Пойдем отсюда.

— Куда?

— Куда угодно. Пойдем. 

— Мы не можем, — сказал белый и попытался стряхнуть правый ботинок с ноги. 

— Почему?

— Мы ждем.

— А если он не придет? – спросил черный.

— Мы вернемся сюда завтра. И послезавтра. И послепослезавтра. 

— Нет, так не пойдет. Вообще, куда он делся? Надоело, знаешь, ждать…

Пока они говорили всю эту чепуху, острый камень подо мной больно впился мне в ногу. Я долго терпела, а потом попыталась переменить позу. Шум меня выдал. 

— Ей, кто там? – крикнул черный. – Выходи, а то стрелять буду!

(2) Белая борода

Из чего он собирался стрелять, было непонятно. Я все же поднялась, сделала несколько шагов им навстречу и остановилась:

— Это вы господа Гого и Диди?

— Ну да, — сказал черный, — что тебе надо? 

— Прадедушка просил передать вам, что он не придет. Чтобы вы возвращались без него. 

— Что за прадедушка? – спросил белый. 

— Мой прадедушка.

— А борода у него какая? Рыжая или черная? – подключился к разговору черный.

— Мой прадедушка. А борода у него белая, — ответила я. 

— Это он хитро придумал, — сказал белый.

— Что придумал? – не поняла я.

— А то, что борода эта наверняка фальшивая, помяни мое слово, — пояснил черный. – И весь твой дедушка фальшивый. Помяни мое слово.

– Хорошо, помяну, — сказала я.

– Больше он ничего не просил передать, этот твой фальшивый прадедушка? – спросил белый.

— Еще записку.

— И где она?

— Я ее потеряла.

— Ты дрянная девчонка. Хорошая, но дрянная, — сказал белый, сел и продолжил стаскивать башмак. 

— Поди сюда, — позвал черный. Подходить я боялась. Черный прикрикнул: — Подойди, тебе говорят! 

Я сделала шаг им навстречу. 

— Оставь ее в покое, — сказал белый, не отрываясь от ботинка.

— Э, нет, — черный вдруг бросился вперед, так что я не успела ничего сделать, как он схватил меня за плечи. — А вдруг, это она? Ты кто? 

— Оставь ребенка в покое. Она — агнец божий, — сказал белый. 

— Я – Элли Готье. 

— Готье, Готье, — повторил черный, — а как ту должны звать? 

— Где-то у меня было записано, — ответил белый и стал шарить у себя по карманам, — а ты сам не помнишь?

— Почему я все должен помнить? – возмутился черный и всплеснул руками. 

Тут я извернулась и бросилась бежать. Никто меня не преследовал. Только когда я отбежала уже на порядочное расстояние, я перешла на шаг. Я задыхалась, а сердце стучало часто-часто. Солнце закатилось, и наступила ночь. Яркая большая луна освещала мне путь. Чем ближе я подходила к городу, тем яснее был виден желто-оранжевый ореол над городом. Я почувствовала запах дыма. Когда я подошла к дому, мама, папа и старшие братья и сестры выносили оттуда вещи. Мама остановилась, когда увидела меня:

— Элли, где ты была весь день? Тебя уже по всему городу искали.

— Прадедушка… Он сказал передать… Сходить к морю…

— Прадедушка сказал? Когда?

— Утром.

— Элли, ты не заболела? Прадедушка же умер в прошлом году. 

И верно, как я могла забыть, что прадедушка умер? Да, если подумать, тот старик, что послал меня, вовсе не был похож на прадедушку. То есть как, немного похож. Волосы седые, борода, трубку курил. Но этот хотя и говорил по-французски, но неправильно и с акцентом. И одет в какой-то черный халат, и лицо другое. Как я могла перепутать, я не понимаю. Впрочем, думать было некогда. Как оказалось, ночью в городе вспыхнул пожар. Мой отец говорил, что, когда он меня искал, он видел, как незнакомый длинноволосый старик выбил свою трубку об ограду. Папа прикрикнул на него, что так делать не следует. Но уже вспыхнула сухая трава, а потом огонь перекинулся на сарай, а оттуда искры стал раскидывать ветер. 

Впрочем, о причинах пожара имелись и другие мнения. Пастух рассказал, что это двое бродяг, которые ночевали в заброшенном доме, не затушили огня, да так и сгорели во сне. Кузнец же видел, как ведьма летела над городом и раскидывала головешки из котла. Но ему не верили, потому как он был сильно пьян той ночью, и подозревали, что пожар на самом деле начался в его кузнице. Я же верю матери, которая говорила, что это вовсе не ведьма, а дьявол в образе большой летучей мыши летал над городом и выдыхал пламя, как дракон. Оттого пожар начался сразу во многих местах. Она сама дьявола не видела, но ей рассказала соседка. 

Из-за того, что я потерялась, у нас никто не ложился спать. А так как наш дом стоял особняком от остальных, то пожар добрался до него в последнюю очередь. Пылал уже весь город, так что стало светло и даже жарко. Мать с отцом и мои старшие братья вытащили из дома всё ценное. Только они это сделали, как дом вспыхнул, как стог сена. Мои любимые вишневые деревья, которые были все в бело-розовом цвету, вмиг почернели, и их объяло пламя. Но мой кот не пострадал. Он сидел и спокойно смотрел на пожар, и языки пламени отражались в его глазах.

К утру сгорело все, что могло сгореть. Но отец мой только обрадовался. Дела у него шли плохо, и он давно уже доказывал маме, что нам стоит переехать в Новую Англию. Там, в Бостоне, обосновался наш дядя. Как заявил отец, сам Господь показал нам, что надо пускаться в путь. Я спросила, зачем для этого надо было спалить весь город, можно же послать ангела. Папа ответил, что все ангелы как раз были заняты. А пожар — для убедительности. Господь так всегда делает и не мелочится. 

Мы погрузили все наше имущество на телегу, на которой прежде возили муку, и сами уселись в нее. Я взяла Босха на руки. Отец взмахнул вожжами, тяжелая повозка тронулась, и мы поехали в Ливерпуль. Там отец надеялся найти корабль, который отправлялся в Америку. Вот такой «разумный» у меня отец. Он до сих пор если возьмет что-то в голову – ни за что его не переубедишь. Ведь до Ливерпуля ехать не меньше недели, а в Америку можно уплыть и из Плимута, до которого всего два дня пути. Но отец придерживался такого мнения, что из Ливерпуля в Америку плыть ближе. Впрочем, далеко мы не уехали. 

А вот уплыть – уплыли далеко. 

(3) Голубиное перо 

А все потому, что не успели мы отъехать от города, как у повозки отвалилось колесо. Впрочем, до Ливерпуля мы бы все равно вряд ли добрались. Лошадь бы не вынесла веса поклажи и издохла по дороге. Отец соскочил с телеги, подошел к закатившемуся в канаву колесу, поднял его и уронил себе на ногу. Ругаться он не стал, но выражение лица у него стало такое, что оно всех нас рассмешило. Папа от нашего смеха только еще больше рассердился, а мама сказала нам, что стыдно смеяться над отцом. Тут к нам подошел человек, которого мы прежде в городе никогда не видели. Кожа у него была темная, с красным или даже оранжевым оттенком, как будто он сгорел под жарким солнцем. Одет он был в черную полотняную куртку и такие же черные широкие штаны. На голове его высился, как сливочный крем на пирожном, белый витой тюрбан, а во рту торчала трубка. Босх соскочил у меня с рук, понюхал штаны незнакомца, а потом даже стал тереться об его ноги. 

— Хм-хм, — сказал незнакомец, попыхивая трубкой, и пнул колесо. 

— Добрый человек, проходите мимо и побыстрее, — вежливо обратился к нему отец. 

— Пройду, почему не пройти? А вы собрались со всем этим добром в Америку? – говорил незнакомец по-английски совершенно свободно. 

— Хотя бы даже и собирался. Вам какое дело?

— А то, что я боцман на корабле, который стоит сейчас в порту. Зовут меня Федалла. Наш корабль направляется прямо в Бостон. 

— Сколько же вы взяли бы за проезд? – поинтересовалась моя матушка. 

— Так как корабль наш торговый, и обычно пассажиров мы не берем, то только три фунта за взрослых, по фунту за детей старше двенадцати лет, а детей помладше мы возьмем бесплатно. 

— А лошадь?

— Лошадь мы взять не можем, — ответил моряк. 

— Без Чарли я никуда не поеду, — сказал отец.

— Без какого Чарли?

— Так нашего коня зовут, — пояснила мама. 

— Хорошо. Пять фунтов за лошадь. 

— Согласен, — и отец протянул ему руку, — только за меня с женой по два фунта, а детей всех бесплатно. 

— Эээ… — протянул моряк, — по рукам. Счастье ваше, что мы пустыми плывем. Но за груз еще придется доплатить шесть фунтов. 

На том они и решили. Отец был очень доволен сделкой, так как в Ливерпуле ему бы пришлось заплатить раз в десять больше. 

Судно мне показалось слишком маленьким для плавания в Америку. Я почему-то думала, что оно должно быть размером с городской собор. Но мы все (даже конь Чарли и кот Босх) туда поместились. Плавание в Америку длилось недель шесть. С парусами и всем прочими корабельными снастями управлялись всего четверо угрюмых и малоразговорчивых матросов, а капитан почти не выходил из своей каюты. Боцман Федалла почти круглые сутки стоял у штурвала, а не командовал матросами, как ему положено. Только он был приветлив и разговаривал с нами. Папу все время тошнило, а мама следила, чтобы мы не свалились за борт. 

Я облазила весь корабль, и кот за мной ходил, когда не охотился за корабельными крысами. Однажды я заметила, что дверь капитанской каюты открыта. Я заглянула туда – в каюте никого не было. Меня одолело любопытство, и я вошла в нее: узкая постель, стол, с прикрепленной к нему бронзовой чернильницей, крышка которой изображала собой свернувшуюся и слегка поднявшую голову змею. Мне даже открывать такую чернильницу было бы страшно. На столе — карта и открытый судовой журнал, а над ними — белое голубиное перо, подвешенное на тонкой нити. Оно колебалось, как будто от ветра или сильного сквозняка. Босх вскочил на стол и стал ловить перо передними лапами. Тут кто-то взял меня за плечи и развернул. Это был одетый в черное человек со злым лицом:

— Кто ты? – спросил он.

— Элли Готье. Мы… 

— Ступай прочь отсюда, и больше не появляйся здесь, если не хочешь получить затрещину, — сказал капитан. Он вытолкнул меня за дверь и захлопнул ее. Потом снова открыл, и оттуда с мяуканьем вылетел Босх. Он был очень недоволен. 

Я отправилась на палубу и решила расспросить боцмана Федаллу о капитане и о том, зачем нужно ему белое перо на нитке. Федалла, как обычно, стоял у штурвала. Я уселась перед ним, а Босх лег мне на колени. Я спросила:

— Федалла, а почему у вас капитан такой злой?

— Он не злой, — ответил боцман, — просто раздражительный.

— Это то же самое. 

— Совсем и не тоже. Жена от него ушла. Уже пятая. Или семнадцатая. Вот он и переживает.

— Почему ушла?

— Характер у него такой, вспыльчивый. Поэтому и ушла. 

— А зачем у него над столом белое перо?

— Перо? Просто он романтик. Любит собирать всякие такие штуки. Перья, булыжники, гнутые ржавые гвозди. У него, между прочим, самая большая коллекция черепов в Нижнем Мире. 

— Черепов?

— Да, черепов. Но не здесь, а дома. И он еще не самый большой романтик, который командовал этим кораблем. Видела золотой дублон, который прибит к мачте?

— Видела, — монету эту я не только видела, но и пыталась отковырять, но только погнула нож. 

— Дублон прибил туда капитан Ахав. Я при нем служить здесь начал. Капитан Ахав был самым большим романтиком, которого я встречал в своей жизни. Мы с ним дружили, и он мне много рассказывал о своей жизни. Что с ним только не случалось! Об этом можно написать толстенную книгу, но и после этого его приключений хватило на то, чтобы рассказывать о них пять лет с утра до вечера. 

— Так расскажите что-нибудь, — попросила я. 

— Не стоит. Если рассказать чуть-чуть, ты можешь подумать, что Ахав — бессердечный и жестокий человек. А на всю его историю у нас времени не хватит. Ведь она очень длинная, эта история. Она чуть-чуть о бесконечном море и зеленых островах, побольше — о далеких плаваниях и кровопролитных войнах, но главное – о верной любви и безжалостной смерти. Тебе сколько лет?

— Семь, — соврала я.

— Ты слишком мала для такой истории.

— Ну пожа-а-алуйста… — протянула я.

— Хорошо, — неожиданно легко согласился боцман, — так вот… 

(4) Ахав (история боцмана)

— Так вот, когда-то это был китобойный корабль. Назывался он «Пекот».

— Он до сих пор так называется, — вставила я.

— И до сих пор так называется, — согласился боцман. — Командовал этим кораблем капитан Ахав. Был он суров, провел в море большую часть своей жизни и убил столько кашалотов, что ими можно было бы в десять рядов вымостить дорогу отсюда до… откуда ты родом? 

— Из Уотчета. 

— Отсюда до Уотчета. 

— А разве кашалотами мостят дороги? – спросила я.

— Всякое бывает. Иногда мостят, когда другого материала под рукой нет. Но мало кто знал, почему началась война капитана Ахава с кашалотами. 

— А вы знали?

— Я – знал. И до сих пор знаю, не перебивай. Мать Ахава происходила из зажиточной семьи из Бристоля. Была она юной и, разумеется, прекрасной. И очень смешливой. Звали ее… тебя как зовут?

— Элли, — ответила я.

— Вот и ее звали почти так же — Молли. А фамилия у тебя какая?

— Готье.

— Нет, фамилия у нее была другая. Совершенно другая. «Эй-Тог» — вот какая у нее была фамилия. 

— Не бывает таких фамилий, — засомневалась я.

— А вот бывает, — сказал Федалла. «Эй-Тог» – это «Готье» наоборот. Я же сказал, что у нее совершенно другая фамилия. В Бристоле она очень распространена. Я знал, по меньшей мере, дюжину людей, которых так звали, и все они были из Бристоля. Ты хочешь слушать?

— Хочу.

— Тогда слушай и не перебивай. Одно лето в Бристоле случилось необыкновенно жарким. На яблонях стали вызревать манго и кокосовые орехи, в городском парке появились обезьяны, которые кидали в прохожих бананами, а в реке Авон видели бегемота. Да не только видели — он перевернул лодку с двумя юными джентльменами и двумя барышнями в красивых белых платьях. Барышни едва не утонули от страха, но их спас один добрый человек, который рыбачил неподалеку. 

— А джентльмены? 

— Утонули. Так им и надо. Они тыкали в бегемота веслом. Вот если бы в тебя тыкали веслом, что бы ты сделала? 

— Не знаю. Веслом в меня никогда не тыкали. 

— А такая взрослая девочка. В твоем возрасте уже пора знать такие вещи. Впрочем, — смягчился боцман, — и горожане не знали. Не знали, куда им деваться от такой жары. Стоило кому-нибудь из горожан появиться на улице без шляпы – и он сразу получал солнечный удар. Тем летом в порт Бристоля пришел корабль из Индии, и с корабля выехал на трехголовом белом слоне смуглокожий путешественник. Он остановился в лучшей гостинице. Для всех горожан он был в диковинку. Одежды путешественника были расшиты золотом и драгоценными камнями, деньги он тратил щедро, и имел при себе целую свиту слуг. Поговаривали, что он индийский набоб, арабский султан или персидский наследный принц. Когда его спрашивали, то незнакомец соглашался и с тем, и с другим, и с третьим. Разъезжая на своем слоне, он посетил всех виднейших горожан и очаровал всех своим гордым видом, безукоризненными манерами и умным разговором. О чем бы ни пошла речь – обо всем он имел свое особенное мнение, с которым нельзя было не согласиться, хотя после никто не мог вспомнить, какое же оно, это мнение. Путешественник погостил в Бристоле неполных два месяца. Но однажды утром пошел дождь, и гостиничный слуга нашел его обширную комнату, где он жил со своей свитой, пустой. Впрочем, незнакомец заплатил по счетам загодя. Жара закончилась, а потом уже и осень наступила. Но не успели еще пожелтеть листья, как имя смуглокожего путешественника (а звали его Девенрда Каушика), снова стали повторять на все лады, хотя это и нелегко. Вот повтори. 

— Что повтори?

— Имя.

— Я его уже забыла. 

— Вот так-то. 

— А что это они его повторяли? Имя?

— Закрой уши, — потребовал боцман.

— Зачем? – не поняла я.

— Потому что дальше я буду рассказывать о вещах, о которых такой маленькой девочке, как ты, знать не положено. — Я послушалась и накрыла уши ладонями. 

— Оказалось, что мисс Молли Эй-Тог ждет ребенка, — прокричал боцман, склонившись ко мне. — Теперь можешь слушать, — спокойно сказал он. Я опустила руки, а он продолжил. — Как ни пытались у нее выведать, кто виновник произошедшего, девушка лишь молчала. Но горожане подозревали, что к этому причастен Девенрда Каушика. Отец у девушки был крутого нрава и выгнал Молли из дома. Вечером того же дня мать попыталась найти Молли, но та уже ушла из города. С тех пор Молли скиталась по Англии. Она родила ребенка в открытом поле и назвала мальчика Ахавом. Если теперь она и смеялась, то смех ее был до того жутким, как будто в ней поселился дьявол. Молли бродила от города к городу, от деревни к деревне, жила подаянием. Но случилось так, что она пришла в город, где никто не подавал милостыни и не давал ей никакой еды… Напомни, из какого ты города?

— Уотчета. 

— Вот там это и произошло. 

— Да, нищих у нас в городе не любят, — признала я. 

— Но это давно было, еще до твоего рождения. Несколько дней они с сыном голодали, а потом она зашла в лавку пекаря и попыталась украсть буханку хлеба. Подмастерье, который присматривал за товаром, сразу ее задержал. Сдали Молли с сыном городской страже, а суд вскорости приговорил их к ссылке в Австралию. 

— А у меня дядя живет в Австралии, — сказала я. 

— Ну и что? У меня там живут четыре дяди. Но я же этим не хвастаюсь, хотя один из них вождь племени аборигенов, а другой – генерал-губернатор. 

Я промолчала. Чем занимался мой дядя в Австралии, я не знала. Но он точно не был генерал-губернатором. 

— Путь в Австралию занимал несколько месяцев, — продолжил Федалла, — но разразилась ужасная буря, и, боюсь, юная леди, что с нами случится в точности то же самое. Мачты корабля снес ураган, в днище открылась течь…

— Почему вы боитесь, что с нами случится то же самое?

— Потому что. Хочу бояться и боюсь. Я боцман, мне можно. Так вот, с корабля спустили шлюпки, две из которых почти сразу перевернулись под ударами волн. Мать Ахава с ним и двумя матросами оказались посреди океана на шлюпке, на которой были скудные припасы заплесневевших сухарей и протухшей воды. Буря утихла. Стояла страшная жара. Скоро припасы и вода закончились. Обезумев от солнца и жажды, матросы подрались, а так как у обоих были ножи, то один из них пошел на корм акулам сразу, а другой истек кровью. Ахав нашел его мертвым следующим утром и сбросил тело за борт. Мать Ахава заболела лихорадкой еще на корабле. Когда день склонился к вечеру, мальчик увидел на горизонте зеленый остров. «Мама, мама! Там земля!» — воскликнул он. Но мать не ответила ему. Она, – боцман всхлипнул и отер слезы тыльной стороной руки, — она умерла. 

Федалла прервался, достал из куртки не очень чистый платок, громко высморкался, а потом продолжил сиплым голосом:

— Мальчик спрыгнул с лодки и поплыл к острову. О рифы, окружавшие остров, бились высокие волны. Но Ахав нашел проход в лагуну. Вода была теплой, бирюзовой и такой прозрачной, что было видно дно, покрытое белоснежным песком. На нем лежали разноцветные морские звезды, спешили по делам крабы, а течение перебирало изумрудные водоросли. Из последних сил Ахав выкарабкался на берег, где за кромкой белого песка вздымались шелестящими кронами пальмы. В углублении скалы он нашел солоноватую воду, оставшуюся от прошедшего дождя. Ахав напился и заснул. 

(5) Война со спрутами

Так Ахав приплыл на остров, где он прожил последующие шесть лет. На острове жили каннибалы, но людей они ели только по большим праздникам, а больше любили жареные щупальца осьминогов с печеным ямсом и острой подливкой. К Ахаву они отнеслись с большой добротой. Мальчика взял на воспитание знахарь племени, который умел еще и колдовать. Он научил Ахава языку птиц, рыб и зверей. 

Как-то после шторма Ахав шел по берегу. Волны выбросили на берег большую морскую черепаху. Она была вся изранена, и если бы островитяне нашли ее, то съели бы. Но мальчику стало жалко черепаху. Он погрузил ее в лодку и перевез в мелкий залив на другой стороне острова. Вечерами Ахав приносил еды для себя и водоросли для черепахи. За ужином они беседовали, и черепаха рассказывала о своих странствиях по морям, а в ее долгой жизни произошло много удивительного. Ахав тоже стал мечтать о том, чтобы самому путешествовать по морям. Когда черепаха выздоровела, она поблагодарила его и уплыла в океан. 

Ахав вырос стройным и сильным юношей. Между тем случилось так, что островитяне по неведению поймали и съели, предварительно разделав и хорошо обжарив, дочь короля спрутов. Когда король узнал об этом, он впал в безутешное горе. А когда немного отошел и отер слезы (хотя их все равно не было заметно, так как дело происходило в глубине океана), он поклялся уничтожить всех островитян. Ночью гигантские спруты выползли на берег, разрушили хижины, похватали людей и унесли в море. Оставшиеся в живых решили построить новую деревню в глубине острова. Но спруты все равно продолжили нападать на людей. Они топили лодки и похищали рыбаков. 

Островитяне решили, что каждую рыбачью лодку будет сопровождать вооруженный воин. Ахав тоже выходил в море с рыбаками. Никто лучше его не мог приметить спрута в морских глубинах и поразить его метким ударом копья. Понял король спрутов, что так ему никогда не справиться с островитянами. Созвал он тогда самых больших спрутов со всего океана, и повелел растащить остров по камешку. Были те спруты размером с… Какое самое больше здание в вашем городе? – спросил Федалла.

— Собор, конечно, — ответила я.

— Он большой?

— Огромный. 

— Так вот, каждый из этих спрутов был величиной со сто таких соборов, а самые большие еще в сто раз больше. Но накануне того дня, когда спруты должны были напасть на остров, приползла к дому знахаря морская черепаха и рассказала Ахаву об этом плане. Тот сразу же пошел к вождю и передал ему всё. Вождь сказал:

— Чужестранцем ты приплыл к нам, но стал одним из нас. Знаю я, что давно тебе уже нравится моя дочь. Собери же воинов, и, если удастся нам отразить нашествие спрутов, то я выдам ее за тебя замуж. 

Стемнело. Воины племени с копьями и факелами ждали спрутов на рифах, которые окружали остров. Заколыхалась вода, бледное пятно появилась в глубине ночного моря. Ахав поднял руку, предупреждая других. Он подождал, когда спрут поднимется ближе к поверхности, и бросил копье ему прямо в сердце. Так началась битва за остров. 

До самого рассвета сражались спруты и островитяне. Немало воинов были растерзаны или утонули в океане. Но и спрутов погибло столько, что к утру они, собрав своих мертвых, уплыли в глубины моря. Вождь согласился на свадьбу своей дочери и Ахава. Но Ахав хотел, чтобы сначала наступил мир между островитянами и спрутами. Морская черепаха рассказала ему, из-за чего началась война. Ахав собрал всех островитян и сказал:

— Соплеменники! Долго мы воевали со спрутами. Многие из наших друзей и родных полегли в этой войне. Нам нужен мир. Но его не будет, пока мы будем есть жареных осьминогов. 

— Зря, что ли, погибли наши мужья и сыновья, – стали кричать в толпе. — Теперь-то мы сможем есть жареных осьминогов, сколько хотим, а наши рыбаки смогут спокойно плавать по морю. 

Но вождь поддержал Ахава:

— Еще много спрутов таится в океанских глубинах. Разве нам нужна бесконечная война, сколько не одержали бы мы в ней побед?

Тогда островитяне с неохотой согласились с Ахавом. Ахав послал к королю спрутов морскую черепаху с предложением мира, но король его отвергнул. Он не мог забыть о смерти своей дочери. Но знатные спруты и осьминоги видели, что война губительна для их царства, и решили заключить мир. Договорились они через черепаху о дне, когда будет подписан мирный договор. Король же спрутов со своими сторонниками уплыл в самую глубокую бездну моря. Там, в подводном дворце, жил Йормунганд, Мировой Змей. Выслушав короля спрутов, Змей сказал:

— Сочувствую я твоему горю и твоей потере. Но не могу я послать морских змеев и ящеров сражаться в войне, которая нас не касается. Зато я дам совет, как отомстить за твою дочь. Слушай же…

(5) Тигрица-людоед

— Слушай, тебе не пора спать? – спросил боцман. 

— Если мама еще не зовет, то не пора, — ответила я. 

— Смотри… Посоветовал Мировой Змей послать на остров самую ядовитую морскую змею. Ночью змея выползла на остров, нашла хижину вождя и укусила его дочь за палец. Утром девушка не проснулась. Пришла мать, но и она не смогла ее разбудить. Позвали знахаря, и тот сказал:

— На ее пальце следы укуса самой ядовитой морской змеи. Девушка умерла бы, но змея эта привыкла охотиться на рыбу, а не на людей. Поэтому ее укус не оказался смертельным. Девушка только погрузилась в глубокий сон. Но если за тридцать дней не найти противоядия, она умрет, не проснувшись. У меня такого противоядия нет. Знаю, что при дворе Малаккского султана есть лекарь, искусный в приготовлении подобных средств. Но туда не доплыть меньше чем за четыре месяца. 

— Не буду я ни спать, ни есть, но доплыву туда так быстро, как смогу, — сказал Ахав. 

Островитяне собрали ему золотых и серебряных монет и жемчужин, которые они использовали для ожерелий и браслетов, погрузили на лодку запасы воды в глиняных сосудах, печеный ямс и сушеную рыбу. И хотя уже садилось солнце, Ахав сразу же тронулся в путь. Плыл он днем и ночью, не прикасался к еде, только изредка пил воду, когда пекло особенно немилосердно. Лодка его неслась, как стрела, ураганы дули в ее паруса, а волны подталкивали весла. И не прошло и двух недель, как Ахав уже приплыл в Малакку. Он спрятал лодку в мангровых зарослях и пошел в город. Там в порту Ахав заметил человека, одетого по-европейски. Это был капитан голландского корабля Карл Юхан Мальм, по происхождению швед. Он говорил и по-английски, и по-голландски, и на дюжине других языков, включая местное малайское наречие. Ахав подошел к нему и попросил по-английски, не смог бы тот помочь ему увидеть султана, а лучше его главного лекаря, и дал капитану большую жемчужину. Капитан Мальм удивился и расспросил, что у него за дело. Договорились они встретиться на следующее утро. Капитан Мальм исполнил свое обещание и утром проводил Ахава к султану. Султан предложил ему и капитану по чашечке зеленого чая. Когда Ахав все рассказал, султан ответил ему:

— Я готов помочь тебе. Но не нужно мне ни золота, ни серебра, ни жемчуга. Всего этого достаточно в моей сокровищнице. Но бродит в наших лесах огромная тигрица-людоед. Принеси сюда ее шкуру, и тогда я дам тебе противоядие. 

Попросил Ахав шкуру только что убитой коровы и охапку гибких прутьев. Нагрузил их на тележку, и его отвели в то место, где часто видели тигрицу. Там из прутьев соорудил он подобие коровы, обтянул его шкурой, а сам намазался пахучими травами, чтобы заглушить запах человека, и залез внутрь. Не взял он с собой ни копья, ни ножа. Ночью пришла тигрица. Увидела она чучело коровы. Тигрица осторожно приблизилась и ударила по чучелу лапой. Если бы Ахав был слабее, то этот удар убил его. Но Ахав не издал ни звука. Насторожилась тигрица — слишком легко проломились ребра коровы — и остановилась. Тогда Ахав сказал ей на тигрином языке:

— Тигрица, зачем ты нападаешь на людей? Не лучше ли тебе охотиться на буйволов и тапиров в джунглях?

— Кто говорит со мной? – удивилась тигрица.

— Меня зовут Ахав, и меня послал султан, чтобы убить тебя. Но не взял я собой никакого оружия. Хочу я только поговорить с тобой и узнать, почему ты стала охотиться на людей. 

— Знай же, Ахав, что прежде жила я мирно, и охотилась на антилоп и буйволов, а людей не трогала. Но потом сюда повадился охотиться султан со свитой. Давно уже он пытался загнать меня в ловушку, но я каждый раз уходила от его загонщиков. Однажды, когда я пошла за добычей, он нашел моих четырех тигрят и забрал их. Тигрята умерли в неволе, а я поклялась мстить людям, чтобы они ушли из этих мест. 

— Тигрица, я понимаю, как глубоко твое горе. Но не будет тебе здесь жизни. Поплыли со мной на мой остров. Там ты можешь жить в спокойствии и в довольстве. 

Тигрица расспросила Ахава о его острове, а тот рассказал ей, зачем приехал в Малакку. Тигрица согласилась на предложение Ахава. Он же поделился с ней планом, что делать, когда их примет султан, потому что Ахав не доверял ему. Дошли они до окраин города, когда уже солнце клонилось к вечеру. Сначала Ахав проверил свою лодку, привел ее поближе к городу и нагрузил всем необходимым для долгого пути. Потом вернулся к тигрице и попросил ее лечь на тележку, в которой прежде лежали прутья и коровья шкура. Завязал Ахав тигрице лапы и пасть тонкими и слабыми веревками, которые легко порвать, а потом повез ее к султану. По пути он подошел к голландскому кораблю и попросил капитана Мальма сопровождать их ко дворцу и послужить переводчиком. Султан их тотчас принял.

— Султан, не покажешь ли ты сначала противоядие, которое я должен получить в награду? – спросил Ахав. Султан вынул из кармана халата маленькую коробочку, а из нее — золотой перстень:

— Надо надеть его на палец девушки и надавить на драгоценный камень. Тогда шип воткнется в палец, и из него противоядие проникнет в кровь. 

— Вот шкура тигрицы, — Ахав показал на тележку, — я выполнил твое поручение. Я поймал тигрицу живой. Она больше не будет беспокоить тебя и твоих подданных. Я хочу взять ее с собой на мой остров. 

— Но ты не убил ее! — воскликнул в гневе султан.

— Шкура есть шкура, а уговора о том, что шкура должна быть отдельно от тигрицы, не было. 

— Не видать тебе тогда противоядия. Стража, схватите этого наглеца и убейте тигрицу! 

Но тигрица разорвала веревки и прыгнула на султана, а Ахав выхватил саблю из рук ближайшего стражника. Он забрал перстень с противоядием, а потом, с лезвием сабли у горла султана, Ахав потребовал мешок зеленого чая, серебряный чайник, спиртовку и чашки. Слуги принесли все и сложили в мешок. С этим мешком Ахав, тигрица и султан пошли к лодке. Когда они отплыли так далеко от берега, что стрелы стражников не могли уже до них достать, Ахав сказал султану:

— Расстанемся с миром, султан. В этих водах немало акул, но, если ты останешься здесь, я не могу поручиться, что тигрица ночью тебя не съест. Надеюсь, что ты хороший пловец, — и Ахав столкнул султана за борт. 

Не знаю уж, понял ли тот, что сказал ему Ахав, ведь хотя Ахав говорил на всех языках птиц, рыб и зверей, но малайского языка он не знал. Скорее всего, понял, потому как султан быстро поплыл в сторону берега. 

За две недели лодка доплыла обратно до острова. Ахав ловил для тигрицы рыбу — серебристых ставрид и колючих морских окуней, жирных скумбрий и тонких полупрозрачных рыб-свистулек, которые не переставали свистеть, даже когда их вытаскивали из воды. Сам же он пил зеленый чай (до которого с первой чашечки он стал большим любителем), закусывая ломтиками сушеного манго. Тигрица и Ахав рассказывали друг другу о своей жизни, большие скаты подплывали поближе к лодке, чтобы послушать, о чем они говорили. Так Ахав и тигрица стали большими друзьями. 

Когда нос лодки коснулся острова, Ахав сразу пошел к хижине вождя. Он надел перстень на палец своей невесте и надавил на серо-зеленый камень. 

И девушка открыла глаза. 

(6) Белый Кит

Когда узнал король спрутов, что дочь вождя не погибла, он снова отправился к Мировому Змею. Змей подумал и спросил:

— Какие самые большие враги у вас, спрутов?

— Главные наши враги — кашалоты, — ответил король спрутов. 

— А кто главный враг кашалотов?

— У них два врага, один большой, другой маленький. Большой враг – китобои. Меньший враг – касатки. Но касатки охотятся только на их самок и детенышей. 

— Не понимаешь, к чему я клоню? – спросил Мировой Змей.

— Нет, — признался король спрутов. 

— Тогда слушай…

Тем временем на острове шла свадьба. Сначала, по старинному обычаю, на землю легли все родственники невесты, и Ахав прошелся по их спинам. Хотя шел он осторожно, но все равно каждый его шаг сопровождался треском и кряхтением. Знахарю, которого посчитали родственником жениха, пришлось намного легче, потому что легче была и невеста. 

В качестве приданого вождь дал за дочерью новый большой дом, сорок циновок, шесть топоров, четыре ножа и один старинный голландский мушкет. Увитые гирляндами цветов, Ахав и его невеста взошли на свадебное каноэ, чтобы объехать остров. Меж тем на берегу уже запекали в золе свиней и ямс, варили корни таро и тушили курятину, жарили плоды хлебного дерева и бесчисленных обитателей океана (но, как и договорились, ни одного осьминога или кальмара). 

Но тут произошло такое, что все приготовления были брошены, и остров огласился криками ужаса. Едва свадебное каноэ вышло на середину лагуны, как из воды выпрыгнул кашалот и обрушился на него. Воды лагуны окрасились кровью. Самые смелые островитяне ныряли, чтобы найти Ахава и его невесту. Но не нашли они ни его, ни ее. 

Тело Ахава выбросило волнами на берег к вечеру. Глубокая рана шла у него от головы по всему телу. Сочли его мертвым. Но знахарь сказал, что искра жизни еще теплится в нем. Долго выздоравливал Ахав, и все время тигрица оставалась рядом с ним. Когда Ахав, наконец, вышел из хижины знахаря, он выглядел лет на сорок старше. Он поклялся мстить кашалотам до конца жизни. 

Вскорости Ахав покинул остров в сопровождении своей верной тигрицы. Они приплыли на остров Нантакет, откуда отправляются китобойные суда по всему свету. Сначала капитаны не хотели брать Ахава на свои корабли, когда видели его тигрицу. Но Ахав показал свое мастерство: он прибил к стене трактира старинный серебряный шиллинг с портретом короля Георга, отошел на пятьдесят шагов и метнул гарпун так, что тот разрубил монету надвое и вышел из противоположной стены. Ахав нанялся гарпунером в плавание, которое продлилось три года. Как только корабль возвратился, он нанялся на новый рейс. Так он проводил едва ли неделю в году на земле. Через пять лет Ахав стал капитаном. Корабль его собирал щедрую жатву с морей и возвращался с полными трюмами китового жира. Тигрица много раз уговаривала Ахава поговорить с кашалотами и окончить бессмысленную вражду, но тот не хотел ее слушать. Тигрица за долгие годы, что они провели в плаваниях, постарела, и однажды ее пришлось оставить на берегу. Ахав купил для нее домик с садом. 

В то время в Южных морях погиб его товарищ-капитан. Был он вдовец, и осталась у него дочь. Передал он Ахаву, чтобы тот позаботился о ней. Дочь эта проживала с его родственниками, которым и без нее забот хватало со своими детьми. Поселил Ахав девочку с тигрицей в купленном им домике, поручил владельцам таверны и лавки давать девочке все, что ей необходимо, и ушел в новое плавание, чтобы продолжить мстить кашалотам. 

А был среди кашалотов Моби-Дик, Белый Кит, великий воин и защитник всех китов. Не один вельбот (именно так называются большие лодки, которые спускают с кораблей, когда китобои охотятся за кашалотами) оказался на дне после удара его могучего хвоста. Белый Кит понимал, что Ахав – не простой китобой, который охотится за кашалотами ради наживы. До сих пор в океане рассказывали про войну со спрутами, и как Ахав добился мира с ними. Решил Моби-Дик поговорить с Ахавом. Долго он искал его корабль в необъятном океане и, наконец, нашел. Когда Моби-Дик показался вблизи «Пекота», Ахав тут же приказал спустить вельботы и сам с гарпуном встал на носу одного из них. Приблизившись к Белому Киту, Ахав кинул свой гарпун. Моби-Дик имел крепкую шкуру, но гарпун все же завяз в ней. Кашалот хлопнул своим хвостом так, что все матросы, кроме Ахава, выпали из лодки. Потом Моби-Дик поплыл прочь в открытое море, увлекая за собой вельбот с Ахавом. Когда вокруг простирался только безбрежный океан, Белый Кит выплыл к поверхности:

— Ахав, остановись! Что ты делаешь? За что ты мстишь нашему племени? 

Но Ахав не стал с ним разговаривать. Он взял оставшийся гарпун и метнул его в Моби-Дика. Тогда Моби-Дик поднырнул под его лодку, перевернул ее и скрылся в глубине. Ахав уцепился за перевернутый вельбот. Только к утру моряки нашли его. 

Два долгих месяца прошли, прежде чем они снова повстречали Белого Кита. Снова Ахав приказал спустить вельботы. 

— Ахав! Ахав! Остановись! — прогудел ему Белый Кит из океана. Но Ахав бросил гарпун, едва белая тень Моби-Дика мелькнула в глубине волн. Тогда кашалот выпрыгнул из воды и обрушился обратно в океан. Вельботы перевернулись, а кашалот громил их ударами хвоста. Только лодка с Ахавом осталась еще на плаву, хотя до половины наполнилась водой. Все гарпуны уже были брошены. Тогда Ахав вынул нож и бросился в воду. 

Молча, не отрывая глаз, смотрели моряки, оставшиеся на корабле, на гибель своих товарищей. Из экипажей четырех вельботов только двух матросов и капитана подобрали после того, как Моби Дик покинул поле сражения. Ахав лишился ноги, он долго не приходил в себя и бредил. Его старший помощник привел корабль в Нантакет. Там, на берегу, пришлось Ахаву остаться на целый год, пока он не встал на ноги. Точнее, он встал на одну свою ногу и на другую, которую выточили для него из китовой кости. В тот день, когда Ахав встал на эти ноги, умерла тигрица. Была она уже очень стара. Она похудела, яркая когда-то шкура поредела и потускнела, помутнели и запали глаза. Но ведь и Ахав не становился моложе. Перед смертью тигрица сказала Ахаву:

— Ахав, помирись с кашалотами. Много уже натворил ты зла.

— Может, я помирюсь с кашалотами тогда, когда мой дух уйдет в Нижний Мир. Но если там есть китобойные суда и гарпуны, я продолжу выходить на охоту. 

Тяжело вздохнула тигрица:

— Тогда есть у меня другая просьба. Женись на Мэри (а именно так звали девушку, которая ухаживала не только за тигрицей, но и за Ахавом, пока он болел). Может быть, это излечит твое сердце. 

— Не кажется мне, что это подходящее средство. К тому же, она намного младше меня. Но если ты просишь, и она согласится, я исполню твою волю. 

После того, как тигрица умерла, ее похоронили в саду. Через месяц сыграли скромную свадьбу, а еще через месяц Ахав ушел в новое плавание. Когда он вернулся через три года, он узнал, что у него есть сын. Но нежность и любовь юной жены не излечила его. 

— Ахав, хватит тебе уже скитаться по морям, — просила его Мэри. — Ты заработал уже не только на спокойную старость, на свои деньги ты можешь снарядить дюжину китобойных судов, если ты считаешь свое дело таким важным. Оставайся. 

Она так уговаривала его, что в последний вечер перед тем, как уйти в плавание, Ахав пообещал ей, что если он убьет Белого Кита, то купит дом где-нибудь в глубине лесов Новой Англии, и никогда уже его единственная нога не ступит на палубу китобойца. 

Отправился Ахав на корабль, но не знал, правильно ли он поступает. Старая боль, как ржавая пуля, застряла у него в душе и напоминала о себе с каждым ударом сердца. Ахав не выходил на палубу и сидел в своей каюте, хотя «Пекот» уже давно отошел от берега. Так начался последний рейс Ахава. 

(7) Золотой дублон

На тот рейс нанялись на корабль семь новых матросов, и среди них — я и четверо моих товарищей. Наши отцы приехали из далекой жаркой страны, и мы знали друг друга с детства. Прежде мы выращивали овощи и зелень, но разорились, когда фермеры начали выращивать капусту и картошку на больших полях и продавать задешево. Так что мы решили попытать свою судьбу в море. Нанялся на корабль также бывший школьный учитель Ишмаэль и его друг, дикарь Квикег. Был Квикег младшим сыном вождя как раз того острова, на котором жил когда-то Ахав. Я считался старшим среди нас, новичков. И все мы не были любителями горячительных напитков, так милых сердцу любого матроса. Капитан Ахав тоже пил только зеленый чай, несколько тюков которого он брал в каждое плавание. 

Когда Ахав узнал, что на корабле есть уроженец тех мест, где он провел юность, он обрадовался и пригласил Квикега, Ишмаэля и меня к себе в каюту. Там было чисто и аккуратно, как в комнате у вдовы-старушки. На стене висела полинезийская циновка (одна из тех, которые Ахав получил как часть приданного когда-то давно) и портрет его жены Мэри с сыном. Ахав налил нам зеленого чая из серебряного, начищенного до блеска, чайника. Каждый взял себе столько свежих горячих пышек и оладьей, сколько пожелал. В вазочки разлили малиновое и земляничное варенье. Мы пили чай до рассвета. Квикег рассказывал, как обстояли дела на острове, когда он оттуда уехал. Ахав вспоминал удивительные приключения, которые случались с ним в прошлых плаваниях, Ишмаэль – своих нерадивых учеников и их проделках, от которых он сбежал в море. Я же – я сидел и слушал, потому как прежде был простым огородником. Не рассказывать же про то, как растить капусту или как шла торговля овощами на рынке? Мы разомлели от горячего чая и пышек. Квикег сказал, что, когда он вернется, то станет вождем острова, и начнет там реформы, о планах которых он думал все время, пока странствовал по свету. Учитель Ишмаэль поведал, что он собирается описать наш китобойный рейс в своей новой книге. Как оказалось, он прежде уже опубликовал несколько статей и брошюр, которые имели определенный успех. Капитан Ахав рассказал, что он останется на берегу навсегда после того, как вернется. К концу нашей встречи он расчувствовался:

— Каждую ночь, когда я ложусь и закрываю глаза, я вижу, что там, далеко, мой сын просыпается посреди ночи и садится в своей кроватке. А моя жена успокаивает его и рассказывает про меня, старого охотника за кашалотами, о том, что я плаваю сейчас где-то над пучинами. И тогда я молюсь, чтобы ничего плохого с ним не случилось. Ведь так легко заболеть, утонуть, да мало ли в мире других бед. Моя Мэри, моя бедная Мэри, она обещала, что будет каждое утро приносить нашего мальчика на дюны, чтобы он глядел, не появится ли парус нашего корабля! Увижу ли я еще их? – Ахав отвернулся и вытер платком набежавшую слезу. 

Утром капитан собрал всю команду. Он показал матросам золотой дублон и прибил его к мачте. Это как раз никого не удивило. Ахав любил прибивать монеты в разных местах, такое у него хобби. Если увидишь где-нибудь монету, прибитую к стене или к столбу – можешь быть уверена – Ахав прибил. И никто не мог потом забрать себе эти монеты, так крепко Ахав их прибивал. У него была целая коллекция старинных монет и специальный молоток. Как только он приезжал в новое место, он сразу расспрашивал, где здесь место получше, приглядывался. А потом — бац – и прибьет. 

Прибил Ахав золотой дублон к мачте и сказал матросам: 

— Любому из вас, кто заметит первым белого кита с наморщенным лбом, скривленной челюстью и тремя пробоинами в хвосте — любому достанется эта унция золота, молодцы мои!

— Ура-а-а! – закричали матросы, подбрасывая свои зюйдвестки в воздух. Ветер был тогда крепкий, и многие лишились головных уборов. А это, как ни крути, плохое предзнаменование. 

Шли месяцы, мы охотились за кашалотами и все дальше уходили от Нантакета. Каждый раз, встретив проплывающий мимо корабль, Ахав спрашивал, не видели ли там Моби-Дика. И, наконец, напал на его след. Первым увидел Белого Кита сам Ахав. Нагнали мы кита, спустили вельботы. Один вельбот Белый Кит почти сразу перекусил. Я же был на другом. Стоял я, готовый бросить свой гарпун, и тут линем (веревкой, который тянулся от гарпуна, брошенного Ахавом), меня выбросило за борт. Помню черную воду, в которую я погружался все глубже и глубже, белый бок кашалота совсем рядом. Высоко надо мной плыли прочь от разбитого вельбота матросы, и сверкало в волнах солнце. Последние пузыри воздуха вырвались из моего рта и…

Я очнулся на песчаном берегу, мокрый и облепленный тиной. Было непонятно, вечер это, утро или день. Серый туман стелился по земле и окутывал голые и белые, как высохшие кости, деревья. Я встал, отряхнулся от водорослей и песка, и пошел от берега. Скоро из тумана показалось строение из выбеленных солнцем и непогодой бревен. Дом без окон, да и дверей я не нашел. Я пошел дальше. Началась улица, по обеим сторонам которой тянулись такие же низкие дома. На улице изредка показывались темные фигуры. Я пытался их окликнуть, но они скрывались в тумане. Один прохожий зашел в дом чуть подальше по улице, а за ним следующий. Я последовал за ними. Это был трактир. Люди, молча, по двое, по трое сидели за столами с кружками. Ровно горели масляные светильники. Я сел за стол, и ко мне подошел мужчина в переднике с засученными рукавами. Был он невысок и похож лицом на китайца.

— Виски, эля, джина? – предложил он, — угощаем за счет заведения.

Я удивился щедрости трактирщика и попросил:

— Можно воды?

— Кроме морской воды, здесь другой нет. 

— А зеленого чая?

— Чая? Вы что думаете, вы в Китай приплыли?

— Не знаю. А куда я приплыл?

— Так вы не знаете? 

— Нет. 

— Приплыли вы туда, куда попадают все китобои, утонувшие в море. 

— Куда же?

— На остров Мертвых Китов.

(8) Остров Мертвых Китов

— Кристиан Нука, — протянул мне руку трактирщик. 

— Федалла, — представился я. — А что это за остров — Остров Мертвых Китов? 

—  Остров наш находится в Нижнем Мире, и сюда приплывают потопленные в море китобойные суда, а также выбрасывает течением на берег умерших моряков. Так что это остров и мертвых китобоев, не только китов. 

— И что они все здесь делают?

— Моряки ждут суда, а суд проводят убитые ими киты и кашалоты. 

— Что же, и меня, стало быть, будут судить?

— А как же.

— И когда?

— Не могу сказать. Суда приходится ждать долго. Большую часть из тех, кто участвовал в охоте на кашалотов или других китов, суд приговаривает к каторжным работам. Осужденные строят громадную каменную лестницу до неба, чтобы в должный час все убитые киты смогли вернуться в моря и океаны, где они прежде плавали. 

— Невесело это все. А разве киты могут ходить по лестнице? 

— Мертвые киты – могут. 

— Если сюда выбрасывает мертвых моряков, выходит, что и вы – мертвец?

— Нет, не совсем. Случается, что течение приносит сюда и живых. Я служил коком на корабле-китобойце. Буря разбила наш корабль, а меня выкинуло сюда на берег. Судили меня, а так как сам я китов не убивал, то меня отпустили. Но выбраться с острова я уже никогда не смогу. 

— Почему? – спросил я, но трактирщик мне не ответил, потому что в трактир входили новые посетители. Смотрю я – а там и капитан Ахав, и наш старший помощник Старбек, и Ишмаэль, и Квикег, короче, вся наша команда. Трактирщик встал, всех приветствует, наливает кому пива, кому джина, кому виски. Увидел меня капитан Ахав, обрадовался и подсел ко мне за стол:

— Я уже думал, что ты утонул, Федалла, — говорит он. 

— Да я уже и сам не знаю, — сказал я, — утонул я или нет. Не разобрался еще. Может, и утонул. А что с вами случилось?

— После того, как ты исчез, матросы с «Пекота» подобрали тех, кто уцелел после того, как Моби-Дик разбил и перевернул все вельботы. А уцелели, по счастливому стечению обстоятельств, почти все, кроме тебя, Федалла. На следующий день мы продолжили преследовать Белого Кита. Когда он появился снова, мы спустили вельботы. И там уж… лучше не вспоминать, что произошло. От вельботов остались одни щепки, а сам «Пекот» получил такую пробоину, что непонятно, как он остался на плаву. Наступил штиль — ни ветерка. Мы дрейфовали неизвестно куда. Нас окутал туман. Нельзя было понять, то ли мы плывем, то ли нет. Не знаю, сколько дней мы провели в тумане. Потом Старбек разглядел берег. Мы спустили шлюпку и приплыли сюда. А ты как сюда попал?

Я поведал свою историю, а когда закончил, наш судовой плотник, который сидел с нами, сказал вполголоса:

—Давайте выйдем по-тихому и вернемся на «Пекот». Дождемся ветра и уплывем. 

Но трактирщик как будто нас подслушивал. Он подошел и сказал:

— Не выйдет у вас ничего. Каждому, кто приплыл сюда, и выпил здесь хоть глоток местных напитков, суждено остаться здесь навсегда. Такие правила. Простите, что раньше не сказал, но мне новичкам не положено об этом рассказывать. А ветра подходящего вам никогда не дождаться. Не для того здесь ветра дуют, чтобы отсюда мог кто-то убежать. 

Тут в трактир зашел, пригнувшись, высокий грузный старик. Бледное лицо у него было в шрамах. Подошел он к капитану Ахаву и протянул руку.

— Не узнаешь ли ты меня, капитан Ахав?

Вгляделся в него Ахав:

— Здравствуй, Белый Кит. 

В суд нас всех отвели сразу из трактира. Белый Кит для нас приплыл на остров, а так как надолго из мира живых отлучаться он не мог, то на суд нас пустили без очереди. Здание суда являлось самым красивым и большим в городе, и было построено (как и весь остальной город) из китовых костей. Судьи в париках, сидели за своим большим, как небольшой бриг, столом. Отдельно располагались присяжные, а в зал набились зеваки. И все — мертвые киты. Почти все. Мы по очереди представились, сказал свою короткую речь прокурор, стали выступать свидетели. Первым свидетелем выступил старый кит, которого мы убили последним. Еще не успел он закончить свой рассказ, как в зал влетел желтоватый высохший старичок, на ходу натягивая парик. Он махнул свидетелю, чтобы он продолжал, а сам подошел к Ахаву и стал с ним шептаться. Они обнялись и расцеловались. Как оказалось, нашим адвокатом вызвалась служить та самая черепаха, которую когда-то спас Ахав. 

Не буду описывать, как шел процесс, а шел он для нас из рук вон плохо. Выступали женщины и дети, старики и взрослые киты. Все рассказывали, как их убили. Адвокат-черепаха пытался задавать им всякие каверзные вопросы. Но он как он не старался, наша вина была слишком очевидна. В защиту Ахава выступили только покойная тигрица и капитан-швед Мальм, который к тому времени уже погиб в Балтийском море после того, как его корабль потерпел крушение. После судебных заседаний мы шли в трактир. С «Пекота» привезли несколько бочонков воды, так что для нас, непьющих, трактирщик заваривал зеленый чай в любимом Ахавом серебряном чайнике. 

Мы стали большими приятелями с трактирщиком Кристианом Нука. Как оказалось, он родился в Гренландии: отец его был датчанин, а мать — эскимоска. Он рассказал мне много интереснейших историй о своей жизни. А вся остальная команда каждый вечер напивалась дармового джина и виски. Кто-то пировал всю ночь, кто-то засыпал за столом, кто-то уходил спать на берег, где в тумане на песчаный берег набегали с шелестом серые волны. Но с первым ударом колокола, возвещавшим скорое начало судебного заседания, все поднимались и шли в здание суда. 

С каждым заседанием нас становилось все меньше. Членов команды вызывали по одному и предлагали признать свою вину в обмен на более легкий приговор. Кому-то предлагали остаться в городе мертвых китов, так как здесь тоже нуждались в работниках. Некоторым, кто был еще жив, а прежде в убийствах кашалотов не участвовал, да и алкоголя в рот не брал, давали возможность переселиться в поселок Мокрые Варежки. Там располагалась больница для раненых китов и образовательный центр для китобоев. Этот поселок находится на острове Библиотеки, что располагается между Нижним Миром, миром мертвых, и Средним Миром, где обитают живые. 

В конце процесса в том конце зала, где сидели обвиняемые, остались только гарпунеры, капитан Ахав и его помощники. А так как я тоже служил гарпунером, то остался и я. Все мы устали и ждали одного – приговора, каким бы он ни был. Последним из свидетелей выступил Белый Кит. Наконец встал судья, почтенный, гладко выбритый до синевы, голубой кит в пенсне и парике. Он собирался уже объявить, что нам предоставляется последнее слово. Но тут поднялся и наш адвокат-черепаха и сказал:

— Ваша честь, у меня еще один свидетель. 

В зале зашумели и заволновались. 

(9) Приговор (конец истории боцмана)

Вошла женщина средних лет. Мне ее лицо не понравилось. Что-то в нем было неприятное. 

— Свидетель, назовите себя. 

— Касатка по прозвищу «Кашалотик». 

— Расскажите, что вы делали перед тем, как Ахав решил мстить кашалотам до конца жизни. 

— Я плавала по морям. Ко мне подплыл кальмар и сказал, что меня зовет к себе Мировой Змей. У Мирового Змея дворец в глубинах океана. Я сказала, что я туда не доплыву – воздуха не хватит. Но кальмар мне ответил, что все будет в порядке. Я явилась с ними во дворец Мирового Змея, где уже находился король спрутов. Они на меня посмотрели и сказали: «Похожа, очень похожа. Пойдет». 

— Что они имели в виду?

— То, что я была всегда похожа на небольшого кашалота. Такой я родилась. Меня за это в детстве дразнили. Но я касатка, и пятна у меня все на месте, и плавники на спине совсем не как у кашалота. 

— Что произошло потом?

— Они меня подговорили убить Ахава и его невесту. Меня замаскировали под кашалота. Ночью я пробралась в лагуну острова, и в нужный момент опрокинула лодку. Невесту Ахава я перекусила пополам и съела. Но сам Ахав такой жилистый, что его мне перекусить не удалось. 

— Спасибо. Можете сказать, почему вы здесь?

— Меня нашел и убил Белый Кит. 

В зале зашумели. У прокурора к касатке вопросов не имелось. Опять встал судья, но тут в зал въехал на трехголовом белом слоне смуглокожий незнакомец в одеждах, расшитых золотом и драгоценностями и в большом белом тюрбане (почти как у меня, только еще белее и больше). Незнакомец сказал:

— Ваша честь, я тоже хочу выступить как свидетель защиты. К моему огромному сожалению, только миг назад узнал я об этом суде и сразу прибыл сюда. 

Судьи посовещались, и главный из них сказал:

— Хорошо, вы можете выступить. 

Адвокат-черепаха стал задавать вопросы:

— Ваше имя и род занятий?

— Индра Девенрда Каушика, индийское божество. 

— Расскажите, какое касательство вы имеете к делу. 

— Когда-то давным-давно, а точнее, два мгновения назад по нашему божественному времени, я путешествовал по Среднему Миру и остановился в городе Бристоле. Там встретил я прекрасную Молли, мать Ахава. Она была такая милая! Она смеялась всем моим шуткам. Вспыхнуло между нами пламя любви. Но я узнал о том, что, воспользовавшись моим отсутствием, в Верхнем Мире поднял мятеж демон Вритра и его асуры. Пришлось мне спешно покинуть Бристоль. Когда же восстание усмирили, то я бросился искать Молли. Но все поиски оказались напрасными. Это демоны, слуги Вритры, похитили ее и спрятали от меня. Долго я искал Молли и нашел только в царстве мертвых. О, счастливый и горестный день! Она рассказала, что у меня родился сын. Я пытался найти своего сына, но тщетно. И вот только здесь, при таких печальных обстоятельствах, я встречаю его. Радость и скорбь переполняют мое сердце! – Индра воздел руки к потолку зала суда. 

— Свидетель хочет сказать, что у подсудимого было суровое детство. Поэтому его лучше помиловать, — пояснил адвокат-черепаха. 

Наконец, дали последнее слово обвиняемым. 

— Я считаю себя виновным, — сказал Ахав. По щеке его прокатилась слеза, то ли от встречи с отцом, то ли от осознания всего того зла, которое он, Ахав, совершил. Вслед за ним виновными себя признали все старшие помощники капитана и мы, гарпунеры. Присяжные удалились на совещание. Объявили перерыв. Индра спустился со слона, они с Ахавом обнялись, а потом на слоне поехали в трактир. Присяжные совещались весь вечер и ночь. Утром зазвонил колокол. Зал был заполнен битком, и мертвые киты, молодые и старые, стояли во всех проходах. 

Наконец вошли судьи. Старший из присяжных стал зачитывать свое решение:

— Мы постановили, что Ахав виновен в убийстве 1732 кашалотов и семнадцати китов прочих видов. Но, принимая во внимание его искреннее раскаяние и то, что и его самого обманули, мы предлагаем осудить его к поселению в поселке Мокрые Варежки на острове Библиотеки, чтобы он участвовал в перевоспитании китобоев…

— А что это за остров? – спросила я.

— Я уже говорил. Просто остров между Нижним и Средним Мирами, — ответил Федалла.

— А почему он так называется? 

— Просто сперва-наперво там построили библиотеку. А потом все остальное. Но зато библиотека там – самая большая в мире, — объяснил Федалла и продолжил:

— Зал разразился аплодисментами и криками, хотя кто-то и свистел – были и недовольные мягкостью приговора. Судья же продолжил зачитывать приговоры всем остальным членам команды «Пекота». Квикега, нашего дикаря, взял на поруки Йоджо, его божок. Квикег рассказал, что у него есть много идей, как люди могут обходиться без китового жира, и он хочет посвятить всю оставшуюся жизнь их изучение и внедрению. С Ишмаэля взяли обещание написать толстую книгу, разоблачающую жестокость охоты на китов. Их обоих выслали на поселение в Мокрые Варежки, но оговорили, что, если их поведение будет примерным, им разрешат вернуться в родные места после отбытия срока наказания. Все три наших старших помощника капитана, как я уже знал, погибли в последней схватке с Белым Китом. Их приговорили к вечному поселению на острове Мертвых Китов. Они, конечно, были удручены этим решением, но это лучшее, что они могли ожидать. Вот так закончилась история капитана Ахава. 

— Как это «закончилась»? А что с ним дальше стало? — спросила я.

— Дальше, — Федалла не спеша выколотил свою трубку, набил ее снова, раскурил. – Дальше они все уселись на белого слона и поехали в трактир. Там они праздновали, пили кто зеленый чай, кто и напитки покрепче. И, хотя и не для всех это был счастливый день, все радовались, что суд, наконец, закончился. Когда уже под утро они расходились, к Ахаву подошел Белый Кит:

— Поздравляю с тем, что ты нашел отца. Но у меня есть перед тобой должок, — и он показал на костяную ногу Ахава. 

— Что ты, Моби Дик. Это мне поделом, — сказал Ахав. 

— Тебе предстоит трудная работа – объезжать китобойные суда для того, чтобы выступать перед матросами. Как ты будешь справляться с костяной ногой? — Белый Кит поставил свою ногу на табурет, закатал штанину, достал нож и полоснул себя по ноге. Брызнула кровь. Белый Кит примотал и прибинтовал тонкую полоску мяса и кожи к костяному протезу Ахава, а потом и себе забинтовал голень. На пол натекла целая лужа крови, но Моби-Дик и бровью не повел. 

— Все, иди. Тебе нужно хорошо выспаться. 

А когда Ахав проснулся, у него была новая нога. Да не костяная, а вполне даже человеческая. Хоть бегай, хоть танцуй! Поселился Ахав в поселке на острове Библиотеки. Он помогал лечить раненых китов. «Пектот» отремонтировали, и Ахав подарил его мне. Так что я – хозяин этого судна, а капитан наш только нанимает его по своим надобностям. Себе Ахав купил небольшое торговое судно. Он выезжал на нем на лекции к китобоям, а в другое время на нем перевозили сушеную рыбу и прочие товары. Никто из китобоев, перед которыми выступал капитан Ахав, не захотел больше заниматься своим ремеслом, и он всех брал к себе на корабль. А если кто не верил тому, что Ахав рассказывал, он поднимал штанину и кто угодно мог убедиться, что у него новая нога. 

Белый Кит привез на остров Библиотеки жену и сына Ахава, и они все очень подружились. Белый Кит частенько заходил к ним в гости. Индра тоже заезжал на белом слоне проведать своего внука и Ахава. Они пили зеленый чай с оладьями (а оладьи получались у Мэри, жены Ахава, отменные!) Белый Кит катал на себе сына Ахава, а потом и его дочь, когда она уже подросла (она родилась уже на острове Библиотеки). А так как теперь в жилах капитана Ахава текла и чуточка китовой крови, то он научился превращаться кашалота, и они плавали по океану с Белым Китом, хотя Мэри и сердилась, когда Ахав отлучался надолго. Конец, — сказал Федалла. 

— А как же Вы? – спросила я.

— Меня тоже отправили на остров Библиотеки. А потом за примерное поведение отпустили. С тех пор я и плаваю здесь на «Пекоте», – Федалла выбил пепел из своей трубки. – А золотой дублон до сих пор прибит к мачте. Так он и не достался никому. 

(10) Шторм 

Между тем корабль раскачивался все сильнее, а порывы ветра окатывали нас солеными брызгами. Босх долго терпел, отряхивался, мяукал и ждал меня. Потом укоризненно посмотрел на меня и ушел в каюту. И правильно. 

— Ей, держись, — сказал мне Федалла, — и протянул руку. Я схватилась за нее, и тут же серая волна перекатила через все судно. Я на мгновение оказалась под холодной водой. Когда волна ушла, вода стекала с меня ручьями. 

— Вот и шторм, — Федалла выпустил густое пушистое облако дыма из своей трубки, — что я говорил? Иди-ка ты в каюту, а то того и гляди, тебя за борт смоет. 

И я ушла. Если точнее, как раз тогда меня нашла мама и забрала. Я бы еще посмотрела на шторм. Пенистые волны вздымались выше мачты. Наш корабль бросало из стороны в сторону. У меня сердце замирало от страха, что нас утопит очередной волной. Отец молился, наши мешки и сундуки ездили от одной стены каюты к другой. Но я все-таки заснула. Иногда корабль поднимало, а потом он падал в яму между волнами, как на качелях, когда ты замираешь в вышине перед тем, как понестись обратно. Я открывала глаза, не понимая, где я, и снова засыпала. 

Я проснулась посреди ночи. Вокруг было тихо, очень тихо. Родители и мои братья с сестрами спали. Я встала и поднялась на палубу. Там никого не было. Даже за штурвалом никто не стоял. Сияла полная луна. Наш корабль плыл по облакам, которые простирались до горизонта. 

Наверное, мне все приснилось. А может, и нет, учитывая все то, что случилось потом. Когда я проснулась в следующий раз, корабль слегка покачивался с волнами. В каюту из открытого палубного люка падал яркий солнечный свет. Качкой наши вещи разбросало по всей каюте. Я выбежала на палубу. Там уже собрались мама с папой и мои старшие братья с сестрами. Даже кот сидел на палубе. Только нашего коня Чарли там еще не хватало. Две из трех мачт обломал шторм. Чуть накренившийся на бок корабль стоял, уткнувшись в отмель недалеко от берега. За кромкой песчаного пляжа рос сосновый лес. 

— Мы приплыли? – спросила я.

— Приплыли, да не туда, — ответила мне мама. 

— В ближайшее время мы никуда не сможем отчалить, — объяснил Федалла. — Ремонт корабля займет месяц или два. Так что вам придется пожить на острове. 

— А он необитаемый? – вмешалась я в разговор.

— Тебе бы хотелось необитаемый? – спросил Федалла.

— Конечно!

— Тогда необитаемый. Здесь. А в других местах живут колонисты. И туземцы тоже. 

— Что это за остров? – спросил папа.

— Остров Библиотеки. Чудесное место – правда, чудеса здесь случаются разные. Просто сказочный остров, если вам такие сказки нравятся. И климат очень здоровый.

— Никогда не слышал об нем, — сказал папа. 

— Всему свое время. Хотя как раз со временем здесь большие проблемы.

— Какие? – спросил папа.

— Его здесь слишком много. Поэтому оно разбегается в разные стороны и путается под ногами, как клубок пряжи, с которым играет котенок. Так что будьте поосторожнее. Не потеряйтесь и всегда помните, в каком веке вы живете. 

— А в каком? — спросила мама.

— Кажется, в шестнадцатом. А может, и в девятнадцатом. Не позже двадцать второго, я думаю. Точнее не могу сказать, — ответил Федалла.

— Хм, — сказал папа.

Нас на шлюпке довезли до ближайшего городка, основанного британскими колонистами. Городок оказался вполне обычным и состоял из всего четырех улиц, а все дома были деревянные. Трактирщик сдал нам свой сарай, и мы все вместе с Чарли там поместились. Ремонт корабля занял не месяц, не два, а все четыре. В конце четвертого месяца Федалла пришел к моим родителям, отдал деньги, полученные за провоз, и сказал, что в Бостон они поплыть никак не могут, и лучше им найти другой корабль. Но другой корабль в Америку и даже в Англию в ближайшее время не отправлялся. Отец уже к тому времени решил, что и здесь жить неплохо, и нанял работников для того, чтобы построить нам дом. 

Остров Библиотеки был большой, но где он находился – никто не знал, и на картах он отсутствовал. Всякий раз, когда его пытались туда пририсовать, выходила какая-нибудь ерунда: то он наползал на Гренландию, то накрывал собой Гудзонов залив, а то и вовсе оказывался посредине пустыни Сахара. Для того, чтобы доплыть до этого острова, использовали почтовых голубей, которые показывали путь. Но с голубями слишком много хлопот, потом же оказалось, что достаточно одного голубиного пера. После того, как корабль шел около трех недель от Англии в том направлении, куда показывало перо, в ночь полнолуния судну позволяли плыть туда, куда ему заблагорассудится. Вот и все. 

Так, когда я была еще ребенком, мы переселились на остров Библиотеки. Мы построили дом. Отец бросил пекарское ремесло и занялся продажей древесины. В городе наша семья стала одной из самых уважаемых. У меня появились подружки. Рядом рос лес, шумело море, а у дома посадили сад, а в саду — две вишни. И мне на острове понравилось.

Тетрадь II. От мира к войне

(11) Розовые Варежки

Я была совсем юной девушкой, когда вышла замуж за преподобного Джозефа Робинсона. Мой муж намного старше меня. Он старинного рода и гордился своими предками. Один из них воевал под началом Кромвеля в Ирландии и после битвы в Рафмайнз получил от него меч, который перешел по наследству моему мужу. Джозеф доставал его редко и показывал только почетным гостям. 

Джозеф готовился возглавить приход в маленьком городке, который назывался Розовые Варежки. На нашем острове существует традиция, появившаяся еще у первых поселенцев – новые города здесь называли Варежками. Когда-то один из первооткрывателей острова спросил по-английски старика-туземца, как называется то место, где они стояли. Спросил и показал на землю для ясности. А там паслась старая лошадь. Старик ответил, что это его лошадь, потому что подумал, что именно об этом спрашивает путешественник. Фраза «она моя» на дикарском языке похожа на английское «yellow mittens» (желтые варежки). Путешественник-первооткрыватель это и записал, а потом так назвали первое поселение колонистов. Следом за этим появились на острове Варежки Зеленые и Оранжевые, Большие и Малые, Новые и Старые, Пуховые и даже Дырявые Варежки. Город Большие Варежки, куда мы приплыли с родителями, являлся столицей колонии. 

Поселок Розовые Варежки построили на земле, которую недавно забрали у туземцев. А ведь мой муж по его образованию и родовитости мог бы стать священником в самих Больших Варежках. Но он говорил, что хочет внушить мужество пастве и укрепить веру недалеко от тех мест, где до сих пор язычники поклоняются дьяволу. Детей у нас с мужем долго не было, хотя мы их очень хотели. Муж часто отлучался по делам, чтобы выстроить для нас дом и церковь для прихода. Как-то три месяца он жил у строящейся церкви и присылал только письма. Дела шли плохо, и уже два раза церковь, которую возводили в Розовых Варежках, обрушивалась, когда она была почти готова. Наконец, муж приехал в хорошем настроении. Он рассказал, что к нему пришел молодой человек, которого не знали в этих местах. Он имел опыт в строительстве и хотел помочь. Он представился как Джон Бейфтир, родом из Шотландии. Мой муж спросил его, сколько он возьмет за работу. 

— Пастор Робинсон, — ответил строитель, — мы закончим в начале осени, я уверен. Дайте мне часть вашего урожая, мне будет этого достаточно. 

— Мистер Бейфтир, — сказал ему мой муж, — у моей семьи всего лишь маленький огород, где моя жена выращивает капусту и еще какие-то овощи. Я готов отдать вам все, но вряд ли этого справедливая оплата за полгода вашей работы. 

Мистер Бейфтир лишь рассмеялся:

— Если будет капуста, то я буду рад и ей. 

И мистер Бейфтир справился со своим заданием. Как оказалось, проблема заключалась в непрочном фундаменте, который оседал. Я выслушала мужа, но мне и самой не терпелось сообщить ему что-то важное: 

— Джозеф, — сказала я ему, — и у меня есть для тебя большая новость. Я не хотела писать тебе об этом, потому как опасалась, что еще может что-нибудь случится. По Господнему благословению, у нас будет ребенок.

Церковь построили к началу октября. Тогда же родился наш первый ребенок — девочка, которую мы назвали Анабель. Она родилась раньше срока, но голову ее уже покрывали завивающиеся рыжие локоны. Через две недели мы переехали в Розовые Варежки. Дочь родилась слабенькой, и я беспокоилась, выживет ли она. 

Воскресным утром, когда мой муж готовился к службе, в наш дом постучались. Я вышла встретить гостя. Это был худощавый мужчина лет тридцати-тридцати пяти в пенсне, высокий и хорошо одетый. Он назвался Джоном Бейфтиром и хотел видеть моего мужа. Джозеф встретил его дружелюбно, и они прошли в комнату, которая служила мужу кабинетом. Скоро дверь хлопнула, послышался гневный голос моего мужа, потом закрылась и входная дверь:

— Представляешь, Элли, этот человек сказал, что в уплату за строительство он хочет получить нашу дочь в жены, когда ей исполнится шестнадцать. Я ответил ему, что он сумасшедший, что нельзя считать новорожденного ребенка частью урожая, но он настаивал. Тогда я приказал ему убираться из нашего дома. 

Мой муж торопился на проповедь. Когда он вернулся, его попросили прийти к умирающему прихожанину. Вернулся он поздно. Поэтому мы больше не говорили об случившемся. Мистера же Бейфтира в наших местах никто больше не видел. 

Первая зима в Розовых Варежках оказалась трудной. Стояли холода, и мы подчас голодали. Анабель часто болела. К концу зимы она заболела особенно тяжело. Ее лихорадило, бедняжка ничего не ела и даже не пила уже два дня. Муж привел к нам врача, ирландца по имени Рональд Натайр-Нимх, человека почтенного и пожилого. Лицо его показалось мне знакомым, но я никак не могла вспомнить, кого он мне напоминал. Носил он все черное, как он объяснил, в знак траура по умершей жене, которая умерла в родах. Он рассказал, что плыл на корабле в Большие Варежки, где живет его сын, но корабль сел на мель недалеко от наших мест. Четверо матросов, боцман и доктор решили добраться до города и попросить помощи. По пути они встретились с туземцами. Дикари накормили их и помогли добраться в наш городок. Доктор решил отдохнуть несколько дней и снял комнату у нашего лавочника, мистера Норрелла, а другие матросы пошли дальше к Большим Варежкам. Доктор осмотрел мою дочь и сказал, что положение серьезное, и обычных лекарств здесь недостаточно. Он пошел в лес (а дело было к ночи, и бушевала метель), разыскал там какие-то травы и кору. Он сделал отвар, всю ночь вливал по капле в рот нашей девочке и растер ее какой-то мазью. К утру ей стало уже лучше, а через три дня она уже совсем поправилась. Все три дня доктор большую часть дня проводил у постели моей дочери. 

— Я человек небогатый, — сказал мой муж, — но чем я могу отблагодарить вас? Я готов отдать все, что угодно, что у меня есть. 

— Как врач, я обязан помогать больным. Но если все, что угодно… У меня есть сын, последнее, что осталось мне от моей покойной жены. Как вы отнесетесь к тому, если бы мы породнились? Сгодится ли он в женихи Вашей дочери, когда она подрастет?

Мой муж подумал и сказал: 

— Доктор Нимх, я уважаю вас, но вы католик, и католиком является ваш сын, не так ли? — доктор кивнул, — так вот, не дело дочери пастора выходить за католика. 

— Давайте подождем, дело это не скорое, – сказал доктор Нимх. — Когда вашей дочери исполнится шестнадцать лет, если будет на то божья воля, и я сам я буду жив, то приеду еще поговорить о нашем деле. 

Доктор уехал. Я спросила у мужа: «Разве в Больших Варежках живет хоть один ирландец?» Он не смог припомнить. Да и потом, когда я навещала родителей и расспрашивала про доктора и его родных, в Больших Варежках про них ничего не слышали. Не знали там ничего и про корабль, который из сел на мель. И только спустя месяц после случившегося я поняла, кого напоминал мне доктор Нимх – капитана корабля, на котором мы когда-то приплыли на остров. 

Шло время, дочка наша росла. Случилось так, что муж уехал по делам в Большие Варежки. Весной река разлилась, и Розовые Варежки оказались окружены со всех сторон водой. Муж нашел старика-туземца, который за шиллинг согласился перевезти через реку на своем каноэ. Но когда они уже приближались к берегу, муж обнаружил, что у него нет кошелька. Может, он обронил его, или кто-то его обокрал. Он сказал об этом старику. 

— Ничего, мне хватит того, что жена передаст вам, — ответил тот. Дикарь плохо говорил по-английски. Муж понял его так, что я могу дать деньги, которые есть у меня с собой. 

Я ждала мужа весь день, и, когда увидела подплывающую лодку, пошла ее встречать.

— Элеонора, есть ли у тебя шиллинг? Я должен заплатить этому почтенному старику. 

— Подержи Анабель, я посмотрю, — сказала я ему и отдала девочку, которая спала у меня на руках. В фартуке у меня было несколько монет. Муж взял ребенка, но старик уже отчалил от берега. Муж крикнул ему: 

— Возьмите деньги!

Дикарь засмеялся, помотал головой, показал рукой на Анабель, крикнул: 

— Потом. Я приду, — и уплыл. 

— Странный старик, — сказал Джозеф. – Я думаю, что он колдун.

— Мне он показался вполне безобидным.

— Ты не знаешь этих слуг дьявола так хорошо, как знаю их я. Я тебе расскажу одну историю…

И вот история, которая рассказал мне муж вечером у огня.  

(12) Висельник (рассказ пастора)

Один добрый знакомый моих друзей, фермер по имени Свен Эрик, жил в наших краях на границе с землями туземцев в крепком доме на берегу реки. Был он из какой-то северной страны, сейчас уже и не вспомню. Его поля окружали леса, а чтобы посетить службу в церкви ему надо было ехать полдня на лошади. Жена Свена и дети умерли во время черной оспы. Друзья советовали ему переселиться в город, но он отказывался:

— Я останусь там, где я похоронил мою Анну и детей. И когда я умру, я хочу лежать в этой земле рядом с ними, а если не будет никого, чтобы меня похоронить, пусть вороны и волки растащат мои кости. 

Туземцы нередко заходили ему в гости, а так как был он человек добродушный и веселый и сумел научиться их языку, то они завели с ним дружбу и сами приглашали его к себе. Только один из туземцев, шаман, затаил злобу на Свена:

— Он один, но за ним придут другие, и тогда белые люди отнимут нашу землю, а от нашего народа останутся только кости да имена рек и холмов, — говорил он. 

Как-то туземцы пригласили Свена на праздник весны, который приходится на то время, когда треска начинает подниматься из моря в реки. Надо сказать, что в ту неделю неожиданно опять вернулась зима и навалило столько снега, что вокруг было белым-бело. Туземцы пели, били в барабаны, танцевали свои языческие танцы, приносили жертвы Матери-Земле, Великому Ворону и другим богам. Свен оказался не единственным белым среди празднующих.

— Меня зовут Генри, Генри Хадсон. Я проезжал мимо этих мест, ферма моя далеко на юге, — представился новый знакомый. – Туземцы знаками пригласили меня сюда, но я не знаю их языка. Не могли бы Вы мне растолковать, что здесь происходит?

На фермера новый знакомый не был похож, но Свену было не до этого. Он танцевал, пил и ел вместе со всеми. Генри же стоял в стороне и разговаривал о чем-то с шаманом и даже смеялся, и как-то нехорошо смеялся, поглядывая на Свена. Хотя, о чем они могли говорить, когда общего языка у них не было? Уже в конце дня шаман подошел к Свену и протянул ему шарик из медвежьего жира, толченого мяса и сушеных ягод:

— Брось это в костер, белый человек, принеси жертву Матери-Земле, что дарит нам пищу и тепло.

— Не много же тепла она подарила в этот день, — попытался отшутиться Свен.

— Раз ты празднуешь с нами, ты должен уважать и наших богов, — настаивал шаман. – или ты не хочешь почтить землю, на которой ты живешь?

Другие туземцы пытались образумить шамана, но тот не отступал. 

— Я верую в другого Бога, — сказал Свен. – Но и ваших не трогаю. Ваши боги охраняют ваше племя, а мой Бог – наш народ. 

— Посмотрим же, защитит ли тебя твой Бог, — шаман прошептал что-то себе под нос и бросил шарик в костер. Пламя сразу взметнулось высоко к небу и окрасилось всеми цветами радуги, и Свену даже показалось, что кто-то посмотрел на него из огня. Через миг пламя опало, а Свен подивился и отошел, чтобы продолжить праздновать вместе со всеми.  

Пришло время собираться Свену домой. Один из друзей-туземцев подошел к нему: 

— Останься у меня. Мой дом — твой дом. Что-то недоброе замыслил шаман. Скоро ночь наступит, а это время, когда злые духи владеют землей. Завтра утром я сам провожу тебя на ферму. 

— Спасибо, друг. Надеюсь, что я быстро доскачу домой. Если ваши духи съедят меня живьем, то хотя бы наш дьявол не утащит в ад. 

Напросился со Свеном и Генри. Они сели на лошадей и тронулись в путь. Свен ехал впереди, а Генри за ним. Стало темнеть, но дорогу было видно ясно, так как светила луна и снег устилал землю. Не успели они проехать и половину пути до фермы, как большая летучая мышь вылетела из леса прямо на них. Лошадь Свена испугалась, встала на дыбы, сбросила хозяина и ускакала. Свен хоть был ошеломлен от падения, но сразу поднялся на ноги. Глядит по сторонам – а его спутник как сквозь землю провалился вместе с лошадью. «Что за чертовщина, — подумал Свен. — И никогда я не видел таких летучих мышей, да и не летают они в холода. Ну ничего, доберусь и пешком». 

Пошел он по дороге, и вскорости заметил, что какая-то темная фигура идет далеко впереди. «Уж не Генри ли? Но этот без лошади, хотя, как и Генри, одет во все черное, и так же хромает на одну ногу. Наверное, Генри. Как же он обогнал меня?» Крикнул Свен несколько раз, но тот, кто шел впереди не обернулся и не отозвался, а сошел с дороги и направился прямо в лес. Удивился Свен: «Что это Генри понадобилось в лесу ночью?». Когда Свен подошел к месту, где цепочка следов направлялась в лес, стало ему любопытно, и он сам свернул с дороги. В лесу было темно, и ноги глубоко проваливались в слежавшийся снег. Свен уже решил вернуться обратно к дороге, как следы, до этого отчетливо видные на снегу, неожиданно прервались. Вокруг ночной лес. Тихо. Не мог Генри отпрыгнуть в сторону, не мог залезть на дерево, не мог вернуться по своим следам, как делают иногда и звери, и люди, чтобы обмануть преследователей. Свен пожал плечами и повернул назад. 

И не успел он пройти и двух шагов, как чуть не ударился носом о ноги, одетые в крепкие кожаные сапоги. Отступил на шаг – а это висельник качается на веревке. «Неужто Генри повесился?» — подумал Свен. А висельник качается, сук скрепит. Тут луна вышла из-за облака, и Свен рассмотрел лицо умершего. И не Генри это вовсе. «Знакомое лицо… Кто же это?» Был Свен спокойным человеком, и если когда-то слезинка и показалась из его серых глаз, то того никто не видел. Но тут он закричал и побежал прочь, не разбирая дороги, споткнулся о корень или ветку, затаившуюся в глубоком снегу, и упал. 

И то ли снится ему, то ли бредит он, что опять он идет по дороге, и вдалеке все та же темная фигура. И он сворачивает в лес, и видит висельника, и кричит, и бежит прочь, и падает. И снова он на залитой лунном свете дороге. 

Сколько так повторялось – никто не скажет. Но вот в который раз уже вошел Свен в лес, увидел, как прервались следы в снегу, повернул назад, шагнул – а перед ним в снегу стоит обрубок дерева, а над ним петля качается. Он как во сне сделал шаг, одел петлю на шею, и кто-то захохотал, и задрожал лес, и черные птицы залетали вокруг. 

В следующее воскресенье не пришел Свен на церковную службу. Двое прихожан решили навестить его, не заболел ли. На ферме никого не было, мычала голодная скотина, квохтали куры, а лошадь в упряжи паслась на лугу. Расспросили они туземцев, и поехали по той же дороге, по которой шел Свен домой. Пригревало весеннее солнце, щебетали птицы, а ветки деревьев покрылись первой нежной листвой. В лес уходили цепочкой следы на подтаявшем снегу. Прихожане спешились и вошли в лес. Идти пришлось недолго. На высоком суку в петле покачивалось тело Свена. 

— И кто же такое тебе рассказал? – спросила я мужа. – Ведь никто кроме того Свена, о котором ты говоришь, этого знать не мог. Уж не сочинил ты это все?

— Рассказал тот, кто знает. 

— Кто же это?

— Один человек рассказал.

— И он откуда об этом прознал?

— Откуда… Не время, жена, сейчас сказки рассказывать. Видишь уже как стемнело. Туши огонь, пора спать ложиться.

(13) Дирк Вальдрон

У нас родился еще сын Чарльз и младшая дочь Анна. Как мне говорили, обе мои дочери росли красавицами. Хотя мы с мужем были темноволосыми, да и рыжих в родне у нас не припомню, но все дети пошли не в нас. У старшей дочери, Анабель, косы, когда она их распускала, спадали ниже пояса густыми локонами такого чудесного оттенка, которым солнце окрашивает небо перед закатом. У сына тонкие и белые волосы были взлохмачены, лишь подует ветерок. Анна же настаивала, чтобы ее стригли покороче, и волосы у нее были густые и золотистые. Наши дети росли очень разными. Анабель рано ложилась и вставала. С самого утра я слышала в доме ее смех. Как-то она пошла одна на далекое озеро через лес, в котором нередко видели дикарей. Просто сказала Чарльзу и ушла. Она только слышала об этом озере и дороги не знала. Возвратилась Анабель только к вечеру, когда я уже и не чаяла увидеть ее живой. В другой же раз она ушла в Большие Варежки, и если бы моя сестра не ехала тогда к нам в гости и не подобрала ее на дороге, Господь лишь знает, что могло бы случиться. Но еще хуже было то, как небрежно она относилась к молитвам. В церкви я не раз обращала внимание, что Анабель не слушает проповедь своего отца, а ее мысли улетели куда-то далеко, откуда вернуть ее не мог ни мой суровый взгляд, ни более явные проявления родительского негодования. По этой причине, верно, с ней и случилось все то, о чем пойдет речь далее.

Другие мои дети, Чарльз и Анна, росли тихими и послушными, и охотнее играли друг с другом, чем с соседскими детьми, хотя Чарльз был на четыре года старше Анны. Часто среди ночи я слышала, как они говорят друг с другом. Они стояли, укутанные в одеяла, у окна, и их приходилось опять укладывать спать. Я ругала Чарльза, что он сам просыпается и будит Анну, чтобы не скучать одному. Он же отвечал, что они просто смотрели на звездное небо. Мы учили всех своих детей быть скромными и набожными, и, благодаря Господнему благословению, у нас было все хорошо. 

В нашем доме росли не только мои дети, а сын местного вождя туземцев. Этого главного вождя местных дикарей, людей Ворона, звали королем Соломоном. Такое имя дали его отцу первые колонисты, потому как справедливостью и мудростью своей тот не уступал древнему библейскому царю, и еще они надеялись, что имя это склонит его к принятию христианства. Но креститься ни король Соломон первый, ни его сын, Соломон второй, не захотели, а отношения колонистов с туземцами становились с каждым годом все хуже. Дикари роптали, что колонистов и их городов становится больше и больше, но мой муж говорил, что колонисты заслужили своим усердным трудом каждый фут этой земли, а туземцев надо выгнать из этих мест, и так рассудил Господь.

Вам может показаться странным, что младший сын короля Соломона, которому дали христианское имя Дэвид, поселился с нами, но такой был обычай у туземных вождей —отправлять детей в семьи колонистов. Король Соломон присылал на его содержание деньги и припасы. Дэвид был хорошим и веселым мальчиком, а потом и юношей, хотя по гордости своей не терпел оскорблений. Не раз жаловались на него родители других детей, что он слишком жесток в драках. Но в нашем доме он оставался тих и послушен. Особенно дружили они с Анабель, которой он старше года на два-три. Дэвид охотно играл и с моими младшими детьми и помогал им. Других обитателей нашего городка, включая нескольких крещенных туземцев, которые жили с нами, он сторонился. Или, скорее, он сам был для всех слишком чужим. Дэвид научился хорошо говорить по-английски, знал все молитвы и читал Святое Писание, но мой муж говорил, что в душе он остается язычником. И правда, Дэвид никогда не ходил с нами в церковь и отказывался участвовать в наших вечерних молитвах. Как-то раз я сказала ему:

— Дэвид, твои соплеменники поклоняются дьяволу. Наш христианский Бог сильнее, поэтому сильнее наше оружие. Разве ты не хочешь, чтобы Иисус и воинство Господне были на твоей стороне? 

— Миссис Робинсон, любите и уважаете ли вы отца своего и мать? – спросил меня Дэвид.

— Конечно, — ответила я.

— Если бы я сказал, что мой отец сильнее вашего, согласились бы вы отвергнуть своих родителей?

— Нет, как ты можешь такое говорить! 

— Что вы знаете про наших богов?

— Они черти или слуги дьявола, этого мне вполне достаточно.

— Наши боги – члены нашего рода. Ваш же Бог жестокий и кровожадный владыка, хотя порой он искусно притворяется милосердным, чтобы обмануть людей. 

Душа юноши еще была покрыта коростой язычества. Но я надеялась, что луч истинной веры уже проник к нему в сердце, и рано или поздно он найдет Бога. 

Дэвид прожил он у нас три года, когда же ему исполнилось лет семнадцать или около того (дикари никогда не знают, сколько точно им лет), он вернулся в дом своего отца. 

Отношения с туземцами ухудшались. Вооруженные стычки происходили совсем рядом, и поговаривали, что скоро будет большая война. Городок у нас маленький, на отшибе. Мой муж беспокоился, к чему это может привести. Все у нас верили, что дикарям помогает дьявол, и они хотят полностью вырезать всех колонистов. И у нас, и в Больших Варежках многие держались того мнения, что пора уже колонистам самим начать войну, не дожидаясь, когда так сделают дикари.

Эпидемия холеры унесла нескольких из наших знакомых, а засушливое лето привело к тому, что урожай выдался на редкость скудный. Мы находили утешение в молитве. Другой нашей заботой стала подраставшая дочь. Когда я росла, то никто за мной особо не следил и не воспитывал. Но времена изменились, и теперь, когда дочери взрослеют, они требуют такого ухода, в каком не нуждается самый затейливый тепличный цветок. Как ни много было у меня хлопот, но все же я замечала, как расцветала моя дочь. Золотисто-рыжие волосы двумя вьющимися прядями лежали по обе стороны чистого лба, синие глаза становились все ярче, алели губы, а на щеках, как отблеск зари, светился нежный румянец. Может, она в меня пошла, ведь в пору моей ранней юности кто-то и меня считал меня хорошенькой. Тогда талия у меня была тонкая, длинные до пояса волосы вились, и многие молодые люди провожали меня взглядами, когда я шла с матушкой по улице в Больших Варежках. 

Анабель часто носила тогда подвенечное платье, которое, по семейному преданию, принадлежало еще моей голландской прапрабабушке, хотя я никогда не слышала, что ей случалось быть замужем. Я перешила его в соответствии с нынешней модой. Ткань оставалась прочной, а само платье украшала богатая отделка. Какой красавицей Анабель была в нем! Казалось, что вот-вот она разорвет оковы корсажа и распустится, как бутон пурпурной розы. Когда я смотрела на нее, то понимала — ей нужны занятия более увлекательные, чем уход за садом и заготовка припасов на зиму. Я вспоминала себя в ее годы. Тогда в сердце моем, подобно золотому медальону, таился лишь смутный образ возлюбленного, встреча с которым, я верила, вот-вот произойдет. С возлюбленными в моей жизни произошло не так, как в мечтах. Но это, должно быть, и к лучшему. 

В то время в наш дом зачастил Дирк Вальдрон, младший сын небогатых фермеров, у которых подрастало пять таких молодцов, как он. Дирк был юноша добрый, широкоплечий и крепкий. Говорил он немного, но, когда приходил, то засиживался до позднего вечера. Он помогал моему мужу запрячь экипаж, поднимал вязальные спицы и шитье, если они выпадали из рук Анабель. Он даже помогал мне с домашней работой и садом. Дирк гладил нашего пушистого рыжего кота Босха (уже третий Босх, мой первый кот к тому времени умер), и тот переворачивался на спинку, подставляя для ласки свое теплое белое брюшко. Дирк мог даже управиться с нашим ярко начищенным медным чайником, коварным существом со вспыльчивым характером.

Все это можно посчитать чистыми пустяками, но я-то понимала, что за этим стоит. Мне нравился этот милый юноша. Нравился он и нашему коту, который, надо заметить, не всякого награждал своим благорасположением. Даже чайник наш пел веселее, когда Дирк приходил к нам. Кажется, и сердце Анабель он не оставил равнодушным, если я правильно могла истолковать взгляды, которые она бросала на него, поднимая глаза от шитья. Но муж хмурился, увидев Дирка. Чуть ли не каждый день Анабель отпрашивалась, чтобы погулять со своим кавалером. Я разрешала — в нашем городке нравы не самые строгие. Как-то в позднюю пору, Анабель, соблюдая обычай, провожала юношу со свечою в руке до выходной двери. Дирк, также соблюдая обычай, поцеловал ее в щеку на прощанье. Громкий звук этого поцелуя отдался эхом в нашей прихожей. Муж хлопнул ладонью по обеденному столу, за которым он читал газету, что являлось знаком крайнего раздражения:

— Жена, нам надо поговорить об этом юноше. Анабель больше не дитя, которое играет с куклами и карабкается к нам на колени. Она становится женщиной. Пора ей серьезнее относиться к жизни. Дирк, должен признать, парень трудолюбивый, но за ним не числится ни земли, ни денег. Мы люди небогатые. Доходов с прихода и так едва хватает на текущие нужды. Поэтому, как это ни тяжело, но нам надо отказать этому юноше от дома, чтобы не внушать ему пустых надежд. 

Анабель не стала спорить и рыдать. Я даже удивилась этому, так как прежде она была девушкой своенравной. Но сейчас она явила собой образец дочернего повиновения, хотя я замечала слезы в ее глазах. Если когда-нибудь она и удостаивала юношу короткого свидания, то оно происходило у кухонного окна или через садовую изгородь, когда мужа не было дома. Но вскорости Дирк ушел в ополчение, которое решили увеличить в связи с плохими отношениями с туземцами.

Я с детьми отправилась в Большие Варежки, чтобы навестить родителей и родных. Там Анабель и встретила свой шестнадцатый день рождения. Прошел он обычно и неприметно. На следующее утро мы должны были уехать обратно в Розовые Варежки, но сначала оказалось, что надо перековать лошадь, а потом — что сломано колесо повозки. Я бы осталась еще на ночь в Больших Варежках, но, когда уезжала, обещала мужу возвратиться ровно через неделю. 

Мы пустились в путь уже после полудня. Когда мы отъезжали из города, шел холодный мелкий дождь, и небо затянули серые тучи. Но стоило нам отъехать, как небо прояснилось и засияло солнце. Я правила лошадьми, мы пели псалмы во славу Господню, а также песни, которые я помнила еще с детства. Я беспокоилась, что уже скоро начнет темнеть, а путь до Розовых Варежек еще неблизкий. Но когда погасли последние лучи захода, взошла яркая луна. Я никогда не видела столько звезд, все небо сверкало от них. Все во славу Господню: «Славьте Его, солнце и луна, славьте Его, все блистающие звезды». (Псалом 148:3). И это была последняя ночь перед тем, как начались наши злоключения. 

(14) Начало войны

Муж был обеспокоен, что мы приехали так поздно. Он уже думал, что нас похитили дикари. Тогда шли переговоры с туземцами. Губернатор хотел заставить их короля Соломона уступить колонистам новые земли, а также сдать все огнестрельное оружие. Я об этом знала, но не придавала большого значения. 

К нашему удивлению, на следующий день после того, как мы приехали из города, ни кто иной, как Дэвид, сын короля Соломона, приехал к нам. Он превратился в высокого статного юношу с длинными черными волосами. Оделся он по туземному обычаю в кожаную накидку, расшитую бисером и разрисованную яркими узорами, и кожаные штаны. Его грудь оставалась открытой, на ней были татуировки и ожерелье из медвежьих клыков и костяных бусин, показывавшее его высокое положение. Он подъехал к нашему дому и сказал, что хочет увидеть моего мужа. Муж принял его. Как оказалось, Дэвид приехал, чтобы попросить руки Анабель, и привез подарки — шкуры бобров, куниц и соболей, а также небольшой золотой самородок. Мой муж, конечно, отказал ему. Джозеф сказал, что он и люди его народа поклоняются дьяволу, и только если Дэвид уверует в Христа, то об этом можно еще подумать. Но даже и тогда он не одобрил бы такой союз и не позволил бы Анабель выйти за него замуж. Муж отказался и от подарков, но Дэвид сказал, что, по обычаю его народа, он не может взять их назад. 

Не прошло и недели, как другой посетитель постучался к нам. Я с удивлением увидела Джона Бейфтира, строителя. Хотя прошло уже столько лет, он совсем не изменился. Мой муж встретил его.

— Я пришел, чтобы напомнить о нашем соглашении, — сказал мистер Бейфтир. 

Мой муж покраснел от гнева:

— Мистер Бейфтир, если вы о том же, то убирайтесь отсюда немедленно. Нет, подождите. Элли, принеси мистеру Бейферу ту корзину с капустой, что стоит на кухне. Вот вам обещанная награда, мистер Бейфтир, – он протянул корзину нашему гостю., — А теперь убирайтесь, и чтобы я вас больше не видел. 

Мистер Бейфтир посмотрел в корзину и засмеялся:

— Вам надо быть осторожнее, если вы собираете такой урожай. Мне не нужна эта падаль. 

Он ушел. Вечером я услышала на кухне крик Анабель, а потом звук падения. Я поспешила туда. Анабель лежала без чувств, а в корзине, где были прежде кочаны капусты, теперь лежали три отрубленные человеческие головы. Они уже начали гнить, и от них шел мерзкий запах. Над корзиной жужжали мухи. Тотчас пришел мой муж. Он посмотрел на корзину, а потом склонился над Анабель:

— Принеси нюхательной соли, Элли. Она в обмороке. 

— Что ты, Джозеф! Никакой нюхательной соли у нас никогда не водилось!

— Сходи тогда к своей сестре. 

— Да и у сестры… 

— Элли, сходи и спроси, — суровым тоном сказал Джозеф. Я пожала плечами, оделась и ушла. 

Я разбудила сестру, которая жила неподалеку. У нее, разумеется, никакой нюхательной соли не было. Когда я вернулась, Анабель уже сидела в гостиной, разве что выглядела немного бледнее, чем обычно. Мертвые головы мы вынесли во двор, а на следующий день муж отнес корзину в церковь. Там головы похоронили на приходском кладбище в общей могиле. В тот же день пришли к нам на постой трое солдат из Больших Варежек. Угрюмые и неразговорчивые, они исправно несли службу и охраняли город днем и ночью. 

Скоро к нам приехал и следующий гость —. доктор Нимх, лишь немного постарел. Я стояла за дверью и услышала лишь часть их разговора:

— Доктор, мое мнение остается прежним, — сказал мой муж, — я не могу отдать свою дочь замуж за католика. 

— Вы пожалеете об своем решении, — отвечал доктор Нимх.

— Не можете ли вы объяснить свои слова?

Но доктор ничего говорить не стал, а ушел, не попрощавшись. На следующий день у Анабель началась лихорадка, и она три дня лежала в беспамятстве. Муж послал меня за доктором в Большие Варежки. У нас началась эпидемия оспы, и он опасался самого худшего. Но доктор Ронфельд отказался ехать, когда узнал об оспе. 

Я возвращалась домой в сопровождении четырех ополченцев, каждый из которых держал в руках заряженный мушкет. Они вглядывались в лес по сторонам дороги. Я сидела в повозке и думала, что, быть может, не застану Анабель в живых. И не случилось ли что-то с Чарльзом и Анной? Когда я зашла в дом, к моему великому облегчению, я узнала, что дочь моя жива. Анабель была слаба и лежала в постели, но ей стало намного лучше. Ни одной оспины не появилось на ее коже. А ведь каждый пятый из обитателей Розовых Варежек не дожил до зимы. Соседка мне говорила, что это евреи отравили колодцы. Но это не могли быть евреи, потому как ни одного еврея в нашей колонии сроду не было. К тому же, когда евреи травят колодцы, случается холера, а не оспа. Поэтому я думаю, что колодцы отравили туземцы. От них всякого можно ожидать, и все знают, что они мечтают погубить всех колонистов. Но, как бы то ни было, среди погибших были и наши друзья, и родные, и видные горожане. Но Господь уберег нас и наших детей. Как сказано в Святом Писании: «служите Господу, Богу вашему, и Он благословит хлеб твой и воду твою; и отвратит от вас болезни» (Исход 23:25).

Когда наступила зима, пришел и старик-туземец, как он сказал, за долгом. Тогда я не знала, как у него хватило наглости (об этом я узнала намного позже). Шиллинг старик не взял, а показал на Анабель, которая вышла посмотреть, кто пришел. Муж сказал, чтобы он убирался вон, но старик только улыбался и не трогался с места. Тогда муж принес ружье и приказал ему уйти. Старик как будто его не слышал. Раздался выстрел, и старик упал. Муж побледнел и сказал, что ружье выстрелило само. Джозеф послал за городским старейшиной. Они решили, что тело мертвого язычника перенесут в церковь и завтра начнут разбирательство. Хотя за случайное убийство язычника ничего серьезного мужу не грозило, но происшествие это вывело его из себя. Закончилось дело ничем: когда муж утром пришел в церковь, только пятна крови на деревянном полу говорили о том, что здесь лежал труп старика. Замок на церковной двери был цел. Тело исчезло, и никто не знал, кто мог бы его похитить. Да и кому оно нужно?

Об произошедшем долго бы судачили в городе, но пришло известие, что переговоры с туземцами закончились безрезультатно, и король Соломон не согласился на условия губернатора. Как раз в то время случилось так, что в пруду нашли тело крещеного туземца. Как выяснилось, он встречался с нашим губернатором и рассказал ему, что язычники хотят поднять бунт. По подозрению в убийстве схватили трех дикарей. Суд в Больших Варежках приговорил их к повешению. Родные казненных дикарей, чтобы отомстить, убили девять поселенцев. Тогда колонисты организовали поход на деревню дикарей, многих убили и сожгли их посевы. Стычки стали происходить каждый день, но в наших краях еще было тихо. Потом отряд колонистов напал на большую деревню дикарей из племени, которое не участвовало в войне. Но они приютили беженцев и раненных из других племен и отказались выдать их. Тогда солдаты нашего ополчения сожгли деревню и перебили всех ее обитателей. Муж сказал, что теперь туземцы жаждут мести и нужно ждать беды.

Война разгоралась. Пылали и деревни туземцев, и наши города. Я не могла ни есть, ни пить от беспокойства. Туземцы устраивали засады и нападали исподтишка на наши отряды. Горожане ждали нападения и вооружались.

(15) Нападение

В конце зимы в феврале моему мужу по делам надо было уехать в Большие Варежки. Он собирался попросить, чтобы оттуда прислали больше солдат в наш город. 

— Элеонора, — сказал мне Джозеф, когда уезжал, — дикари взбунтовались по всей колонии. Пока меня не будет, пусть Анабель и другие дети не выходят из-за ограды дома. И ни в коем случае не позволяй им уходить в лес. А если вдруг что-то случится, и вам нужно будет уйти, одень и возьми вот это, — и он достал из мешка железные сапоги с острыми носками, железный посох с изогнутой ручкой, похожую на котелок медную шляпу с кожаными лямками, и сумку, в которой лежала маленькая железная буханка хлеба, ножницы и нитки с иголкой. 

— Откуда ты это все взял, Джозеф?? — спросила я.

— Я расскажу, но не говори никому другому. Во сне я увидел Господа нашего, как сияние небесного света и услышал его голос. Сказал Господь, что грядет беда, и тебе понадобятся вещи, что лежат на колокольне. Вчера утром я поднялся туда и нашел мешок. Но не уловки ли это дьявола?

— Вот и я так думаю, — ответила я. 

Детям я приказала строго-настрого сидеть дома. Они скучали, играли с котом и смотрели из-за ограды, что делается вокруг. Лес, который начинался сразу за нашим домом, стоял голый, небо затянули серые облака. Джозефа находился в отъезде уже третий день. Слухи доносились тревожные. Говорили, что уже и в наших местах дикари нападают на путешественников, и видели их большие отряды. Я отлучилась ненадолго, чтобы поговорить с подругой, которая жила на другом краю нашего маленького города, что совсем недалеко. Я уже допивала чашку чая и готовилась попрощаться, когда Чарли, мой сын, которому как раз накануне исполнилось десять лет, вбежал в гостиную.

— Анабель унес ворон, — сказал он, тяжело дыша.

— Какой ворон? 

— Босх убежал в лес и мяукал там совсем рядом. Анабель обошла ограду и почти поймала его. Она закричала, а я увидел, что ее схватил огромный ворон и уносит прочь.

— Что ты говоришь! Это правда?

Испуганный вид моего сына свидетельствовал о том, что он не шутил. Я поспешила домой. Но не успела я еще открыть дверь, как услышала звуки выстрелов. По улицам бежали дикари с раскрашенными лицами, несколько домов уже горело, и дым поднимался высоко в небо. Те из горожан, у кого имелось оружие (а оно было почти у всех), отстреливались из окон и из-за оград. Из дома по соседству дикари выволокли пятерых. Женщине с грудным ребенком и ее мужу сразу проломили головы, а двух старших детей увели с собой. Мы с сыном стали пробираться домой, пытаясь не попасться на глаза нападавшим. Джейкоб Велс, наш сосед и добрый христианин, убегал по улице. Его подстрелили, он уронил ружье и упал. Язычники подошли к нему. Он умолял пощадить его, обещал деньги, но ему проломили топором голову и сняли с него одежду. 

В Розовых Варежках стоял форт, сложенный из бревен. Многие из тех, кто успел спастись, побежали туда. Но дикари взобрались на крышу амбара, который стоял на холме, и расстреливали людей в форте из мушкетов. Когда мы добрались до нашего дома, там уже собралось много народа. Семьи нескольких из наших соседей укрылось в нем, так как он сложен из толстых бревен. Анна, моя младшая дочь, была, благодарение Богу, жива. Почти сразу, как мы пришли, дом окружили дикари. Они стреляли из-за амбара, с холма, из-за ограды. Пули летели подобно граду. Мужчины отстреливались, но сначала ранили одного из них, потом другого и третьего. Мы сопротивлялись так отчаянно, что дикарям понадобилось около двух часов, чтобы приблизиться к дому. Они подожгли его с разных сторон. Я держала Анну на своих руках. Она сначала плакала, но потом затихла. У окна стрелял из мушкета сосед, он был ранен, и лицо его залило кровью. На полу неподвижно лежал другой наш сосед. Загорелась крыша, а от дыма слезились глаза. Я слышала плачущих матерей и детей. Они рыдали и взывали к Богу: 

— Господи, что делать нам?

Я взяла с собой двух своих детей и дочь моей сестры и открыла дверь, чтобы бежать. Но едва мы показались на пороге, как дикари начали стрелять с новой силой. Пули стучали в стены дома, как будто в него бросали гроздьями мелкие камешки. Я испугалась и захлопнула дверь. У нас было шесть крепких псов, которые в другое время разорвали бы любого дикаря на куски. Но сейчас они трусливо поджимали хвосты и выли. Так Господь показывал, что все в Его власти, чтобы мы всегда надеялись на Его помощь и милосердие. 

Я вспомнила о том, что говорил муж. Я сбросила башмаки и одела железные сапоги, надела на голову поверх чепца медную шляпу и повесила себе на одно плечо сумку, где лежали железный хлебец, ножницы и нитки с иголкой, на другое — железный посох. Жар усиливался, дым ел глаза, и я не могла ничего разглядеть в двух шагах от себя. Трещала от огня крыша, готовая обрушиться на нас. Я взяла Анну на руки, позвала двух других детей с собой, открыла дверь и шагнула вперед. 

(16) Первые дни в плену

Как только мы вышли, я увидела, как убили мужа моей старшей сестры. Он стрелял из-за опрокинутой повозки. Пуля ударила ему в горло. Дикари торжествующе закричали. Один из солдат, которые жили у нас в амбаре, был утыкан стрелами, как дикобраз иголками, но продолжал стрелять. Потом пуля попала ему в голову, и он разлетелся в кучу трухи и тряпок. Почти то же произошло и со вторым солдатом (я этого не видела, но мне рассказывали). Он стрелял, пока у него не закончились заряды, хотя уже несколько мушкетных выстрелов неверных поразили его. Он стал обороняться ружьем, как дубиной, но как только топор дикаря проломил ему голову, солдат рассыпался в прах. Про третьего солдата я ничего не могу сказать. Верно, так язычникам помогал дьявол. 

Огонь из мушкетов был такой, что одна пуля почти сразу попала Анне в руку, прошла ей через живот и мой бок, так как я держала ее на руках. Сын моей сестры, Вильям, пытался убежать, но пуля попала ему в ногу. Дикари убили его ударом топора. Так мы стояли, когда эти безжалостные язычники забивали нас, как скот. Кровь лилась ручьями. Моя сестра еще оставалась в доме, и тоже пыталась бежать. Когда она услышала, что ее сын Вильям убит, а меня ранили, она сказала: 

— Господь, позволь мне умереть вместе с ними, — и только она успела это вымолвить, как пуля попала ей в голову, и она упала на пороге. Я верю, что сейчас она пожинает плоды своих неустанных трудов во имя Господа в том месте отдыха и блаженства, которое ей уготовано. В юные годы она не отличалась набожностью, пока Господь не вложил ей в сердце драгоценность Святого Писания. Ибо «И сказал он мне, достанет моей благодати для тебя» (К Коринфянам 2:12.9). 

Обагренные кровью неверные вывели из дома оставшихся в живых, отводя матерей в одну сторону, а детей в другую. Но мне оставили мое раненое дитя. Я увидела среди дикарей Дэвида. Он подошел ко мне:

— Миссис Робинсон, вы не знаете, где Анабель?

— Ее унес ворон, — я даже обрадовалась, что моя дочь не достанется этому язычнику.

— Ворон? — Дэвид даже и не удивился.

— Ворон. Я и моя младшая дочь ранены. Вы нас убьете, да? — спросила я. 

— Что вы, миссис Робинсон. Если вы пойдете с нами, вам не сделают ничего дурного. У нас есть знахарь, он может помочь вам, — предложил Дэвид. 

— Нет, — отказалась я, — все ваши знахари — слуги дьявола, – и по-другому я не могла поступить, ибо в Писании сказано: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лука 16:10).

— Тогда я пришлю к вам кого-нибудь другого, — пообещал Дэвид. 

— Мне ничего от вас не надо. Вы хуже диких зверей.

— У нас были хорошие учителя, — сказал Дэвид, вскочил на лошадь и ускакал с воинами из своей свиты. 

Я держала на руках истекающую кровью дочь и смотрела на то, что творилось вокруг. О, какой скорбный вид представлял теперь наш дом! Из тридцати семи горожан, которые укрылись в нем, только один юноша избежал смерти или плена. Двенадцать было убито: некоторых пронзили копьями, других зарубили топорами. Когда мы живем в изобилии и покое, как мало мы ожидаем, что когда-нибудь пред нами предстанет столь ужасное зрелище, что мы увидим наших дорогих друзей и родных, распростертых на земле и истекающих кровью. Был один, с зияющей раной на голове, которого дикари раздели догола, но он пытался встать и вновь падал. Мертвые христиане лежали в своей крови, кто здесь, кто там, как стадо овец, задранных волками. А язычники, эти собаки из ада, пели, кричали и оскорбляли нас, празднуя свою победу. 

Но Всемогущий Господь сохранил многих от смерти. В плен взяли двадцать четыре человека. Раньше я думала, что лучше мне умереть, чем быть уведенной дикарями. Но когда это испытание пришло, блеск их оружия внушил мне страх. Я решила, что лучше уж я пойду с этими бешеными тварями, чем сейчас закончу свои дни. И если я спасусь, у меня будет возможность рассказать во славу Божию, что случилось со мной во время плена. 

Мы пошли с этими варварами, наши тела были ранены и кровоточили, как и наши сердца. Около мили мы прошли в тот вечер. Мы взошли на холм, и наш город, точнее пожарище, оставшееся от него, предстало перед нашими глазами. На том холме стоял дом, покинутый раньше поселенцами из страха перед дикарями. Мне разрешили остановиться там на ночь, и это была самая скорбная ночь в моей жизни. Рычание, пение и крики язычников сделали это место подобием ада. Они жарили и варили мясо лошадей, овец, свиней и прочего скота и домашней птицы, которое они награбили. Я думала о всех, кого потеряла. Одна, без поддержки мужа и без дома – у меня осталась только моя жизнь и раненый ребенок на руках. 

Дэвид приказал, чтобы меня отделили от всех остальных пленников, а сам уехал. Утром я отправилась с дикарями в глубины лесов. И хотя я опиралась на посох, но только Господь поддерживал дух мой и тело. Один из дикарей посадил мою раненую девочку на лошадь, но она все равно не переставала плакать и стонать. Она говорила: 

— Я умираю, мама, я умираю. 

Я шла за ней и не могла ее утешить. Я взяла ее на руки и несла ее, пока мои руки не устали, и я не упала вместе с ней. Тогда дикари посадили меня на лошадь. Я держала мою раненую дочь на коленях. Седла не было, и, когда мы спускались с крутого холма, я упала через голову лошади на землю. Дикари смеялись надо мной, а я думала, что здесь и сейчас мне надо умереть. У меня уже не было сил. Я отыскала в кустах медную шляпу, которая слетела с моей головы, и железный посох, и пошла дальше. Тут я осознала, что могу понимать дикарей, и они понимали меня, хотя прежде я знала лишь несколько слов их языка. Что еще более удивительно, я видела в вечернем сумраке так же хорошо, как в ясный день. Но как только медная шляпа слетела с моей головы, сразу крики дикарей утратили для меня всякий смысл, а вокруг стало так темно, что я едва видела очертания деревьев вокруг. Я подивилась такому чуду и возблагодарила Господа. Я помолилась, чтобы он дал мне силы идти дальше. И Господь дал мне силы и повел меня с собой. Хотя я была измождена от долгого пути и продрогла, но шагала я так быстро, что смогла обогнать дикарей, которые ехали на лошадях. Вот что делает сила Господня. 

Пошел густой снег, и дикари остановились. Я села у дерева на мерзлую землю. Анна лежала на моих коленях. Я думала, что каждый час может быть для нас последним. Ни одной христианской души не было со мной, чтобы утешить меня или помочь мне. Но Господь поддерживал меня. Я почувствовала тепло. Оно шло от железного посоха, который я воткнула в сугроб. Поистине, это великое чудо. Скоро я согрелась. Тогда я достала железный хлебец, и решила, что если, по Божьему промыслу, он достался мне, то и он должен служить Его замыслу. Я попыталась откусить от хлебца. И снова произошло чудо, я как будто вкусила от свежего каравая, который недавно вынули из печи. Так я наелась сама и дала хлеба еще своей малышке, но она отказалась от еды. Она хотела пить, ее лихорадило. Моя собственная рана тоже болела, что я едва могла сесть или встать. Но, по Божьей милости, мы были живы и встретили следующее утро. 

(17) Беды и лишения

Утром мы пошли дальше. Меня с Анной посадили на лошадь позади одного из дикарей. Моей девочке становилось все хуже. Нам не давали ничего, кроме воды. Уже днем мы вошли в большую деревню. О, сколько язычников, которые стали нашими безжалостными врагами, встретили нас там! Я могла сказать, как библейский Давид: «Я бы потерял мужество, но я верил» (Псалм 27.13). 

Следующим днем была суббота. Я вспомнила, как небрежно прежде я проводила этот день, предназначенный Господу, хотя Он всегда видел меня. Я поняла, что Господь должен был уже давно пресечь нить моей жизни и выбросить навсегда из Своего мира. Однако Господь оказал мне милость, Он поддержал меня, и когда Он ранил меня одной рукой, то излечивал другой. На следующий день ко мне подошел некий мастер Марк Маскола из Дырявых Варежек, плененный в бою и находившийся у дикарей уже долгое время. Он жил далеко отсюда при дворе короля Соломона, но когда он узнал, что я здесь в деревне, то сразу приехал, чтобы увидеть меня. Мастер Маскола рассказал, что в бою его ранило в ногу. Он не мог идти, и дикарям пришлось нести его на носилках. Один из туземцев рассказал ему, как вылечиться, и дал ему листья одной местной травы. Мастер Маскола приложил к ране эти листья и излечился. Сейчас он принес эти листья с собой. Я приложила их к своему боку, и, с благословения Божия, это излечило меня. 

Но для моей дочки этого уже было недостаточно. Дикари разрешили мне быть с ней в одной из хижин. Я полагаю, они просто не хотели видеть меня с умирающим ребенком. Анна стонала днем и ночью. Я просидела рядом с ней девять дней и девять ночей. Я сидела и молилась. И когда девятая ночь была на исходе и забрезжило утро, мое дорогое дитя, как агнец Божий, тихо покинуло этот мир. 

Ей было шесть лет и пять месяцев. Раньше я не могла находиться в одной комнате с покойниками. Но сейчас все изменилось. Я сидела у тела моего умершего ребенка всю ночь. Только милостью всемогущего Господа я сохранила разум в это скорбное время и не захотела закончить свою жалкую жизнь противоестественным образом. Утром, когда дикари поняли, что мой ребенок мертв, они послали меня в дом моего хозяина, которому меня назначили в услужение. А хозяином моим, как я узнала, стал Сагамор, великий шаман, который был женат на старшей сестре короля Соломона. Он забрал меня у другого дикаря, который привел меня в эту деревню. Я взяла Анну на руки и вышла из хижины, но дикари попросили меня оставить тело. Я пришла в дом моего хозяина, там меня встретила его старая жена. Когда я вернулась, тела Анны уже не было. Один из дикарей попросил меня подняться на холм, и я увидела, что земля там недавно разрыта. Так похоронили моего ребенка. 

Хозяина я своего так и не увидела в эти дни. Работу мне поручали нетяжелую. На следующий день я отпросилась навестить своего сына Чарльза, который, как я узнала, жил в той же деревне, но должен был отправиться со своими хозяевами в другое место. Мы находились среди бескрайних лесов, убежать я не могла, и меня легко опустили. Когда он увидел меня, он разрыдался. Это разбило мне сердце, и я могла повторить слова Библии: «И сказал им Иаков, отец их: вы лишили меня детей: Иосифа нет, и Симеона нет, и Вениамина взять хотите, все это на меня!» (Бытие 42:36). Я не могла сидеть спокойно и бродила от одного места к другому. Мое сердце разрывалось от того, что мои дети не со мной, и я не знаю, как выручить их. Я молилась Богу, чтобы Он подал знак своего благословения и надежды. И Господь ответил на мои жалкие молитвы. Через три дня мой сын пришел ко мне и рассказал, что он живет теперь в маленькой деревне дикарей в шести милях отсюда. Со слезами в глазах он спрашивал, жива ли Анна, и известно ли, где находится Анабель. Он молил меня не беспокоиться о нем. 

В тот день большая группа язычников, включая хозяина моего сына, собралась, чтобы обсудить, как им напасть на город Пуховые Варежки. Атака эта, которую они совершили следующей ночью, прошло успешно. О, как дикари кричали и улюлюкали, возвращаясь! Я слышала их уже за милю. Но и в этот горестный день благодать Божья коснулась меня. Один из дикарей подошел ко мне и сказал, что он принес среди другой добычи Библию. Не нужна ли она мне? Я взяла Библию, и в это время испытаний решила прочитать двадцать восьмую главу Второзакония. Когда я читала ее, я думала, что нет для меня спасения, и что проклятие лежит на мне. Но я дочитала до главы тридцатой, и я поняла, что и я спасена, и вернусь к Нему через покаяние. 

В той деревне оставалось еще девять пленников помимо меня: восемь детей и еще одна женщина, Джослин, которая была на сносях. Их собирались отправить в другое место. Джослин сказала мне, что мы уже никогда не увидимся, потому как она решила убежать. Я умоляла ее остаться, ведь у нее уже был большой живот, а ближайший город колонистов находился в тридцати милях. Мы вместе открыли Библию и прочли: «Жди, и милость Господа придет. Будь храбр, и Он укрепит твое сердце» (Псалм 27:14). На следующий день они ушли, и только Господь знает, что с ними сейчас. Но про Джослин мне потом рассказал другой пленный англичанин, что она родила ребенка и долго умоляла дикарей отпустить ее. И так им надоела, что они собрали всех пленников, среди которых большинство составляли дети, и стали танцевать вокруг нее с топорами и копьями. Потом ей и младенцу проломили головы. Дикари изжарили ее и дитя на большом костре и съели. Похищенные дети, которые смотрели на это, не проронили ни слезы, а только молились. Дикари им сказали, что их тоже зажарят и съедят, если они не будут послушными. 

(18) Не умру, но буду жить

Дикари говорили, что большой отряд англичан идет к деревне, так что скоро ушли и мы. Я все время думала о своих бедных детях. Мы шли большую часть дня, и остановились в лесу. Здесь еще лежал снег, было холодно и сыро. Я так проголодалась и устала, что села на холодную землю и не могла больше сделать ни шагу. Моя голова кружилась, а колени дрожали из-за голода и тех мучений, которые мне довелось пережить. Мне почти не давали еды, а я старалась беречь железный хлебец, который становился все меньше. Я открыла Библию и прочитала: «Так говорит Господь: удержи голос твой от рыдания и глаза твои от слез, ибо есть награда за труд твой, говорит Господь, и возвратятся они из земли неприятельской» (Иеремия 31:16). Эти слова оказались бодрящим лекарством для меня в эту минуту, когда я была готова упасть без чувств. 

В том месте в лесу мы провели четыре дня. Много раз я садилась, раскрывала Библию и плакала над Писанием, но это были сладкие слезы. Потом наше бегство возобновилось. Дикари послали своих воинов задержать отряды колонистов, а сами неустанно шагали вперед, стар и млад. Раненных и больных переносили на носилках, а некоторые дикари несли на себе своих дряхлых матерей. 

Когда мы пришли к реке, дикари быстро повалили деревья и сделали плоты. Когда настал мой черед переправляться я, по провидению Божию, осталось сухой, хотя другие вымокли в бурной реке. Воистину, все произошло по словам Господа нашего: «Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя» (Исайя 43.2). У переправы скопилось много язычников, и они перебирались на другой берег весь день. Провидение Божье хранило их, что даже странно, и все они сумели переправиться через реку безо всяких проблем. 

В субботу дикари сварили ногу лошади в котле и дали мне немного бульона. Я выпила его, хотя прежде я не могла заставить себя есть ту гадость, которую они ели. Так как была суббота, я отказалась что-то делать и сказала, что и они должны отдыхать. Язычники мне ответили, что разобьют мне лицо, если я не начну работать. 

Большинство из дикарей составляли женщины, сотни и сотни их, молодых и старых, больных и хромых. Они несли с собой все, чем владели. У многих женщин на спинах были привязаны дети. В понедельник они подожгли хижины, в которых ютились все эти дни, и пошли дальше. В тот же день армия колонистов подошла к реке, но река преградила им дорогу. Господь не дал им смелости следовать за нами. 

Утро было холодным. Путь наш преграждал ручей, покрытый у берега льдом. Кто-то из дикарей просто пошел через него по колено в холодной воде, другие нашли бобровую плотину и переправились по ней. Я пошла за ними, и, по провидению Божию, опять осталась сухой. Вечером мы остановились у большого болота. Я поднялась на холм и увидела, как много язычников собралось здесь. Больше, чем деревьев в лесу: куда не посмотри, везде дикари, передо мной и позади меня, слева и справа. И я одна среди них, и ни одной христианской души рядом. Но даже здесь Господь хранил меня, что для меня было лучшим свидетельством Всеблагости Божьей! 

На следующий день мы прошли через поля, покинутые колонистами. На них оставались осыпавшиеся колоски пшеницы и обороненные початки кукурузы. Я нашла два початка кукурузы, но едва я отвернулась на миг, как один из них сразу украли. Я встретила дикаря с корзиной лошадиной печени. Я попросила дать мне немного. 

— Как, ты ешь лошадиную печень? — удивился он. Он дал мне кусок, и я положила его на угли. Но не успел он прожариться, как половину у меня забрали. Чтобы не остаться ни с чем, мне пришлось есть оставшееся полусырым. Однако как же вкусно это оказалось! Потому как «Для голодной души каждый горький кусок сладок» (Книга Притч 27:7). 

На следующий день мы должны были переправиться через реку и встретить короля Соломона. Только мы собирались погрузиться на лодки, как раздались крики, и нам пришлось уходить по берегу реки. Как оказалось, неподалеку заметили разведчиков-колонистов. Около полудня мы остановились, и я увидела своего сына. Мы обнялись, поговорили о своем горестном положении и о всем том, что мы потеряли. Мы сели рядом и стали читать Библию. 

— Матушка, помнишь ли ты эти слова? — сказал Чарльз и прочитал вслух: «Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни. Строго наказал меня Господь, но смерти не предал меня» (Псалм 117:17). И мы разрыдались, обнявшись, и возблагодарили Господа в нашей молитве. 

(19) Встреча с королем Соломоном

На следующее утро мне сказали, что мне предстоит встретиться с королем Соломоном. Мы сели в большую лодку и поплыли по реке. Нас встречало множество туземцев. Меня проводили в большой дом и усадили на охапку звериных шкур. Я оказалась одна среди множества язычников, которые говорили и смеялись. Мое сердце подвело меня, и я разрыдалась, хотя прежде перед туземцами никогда не плакала. Я пережила много бедствий, но не могла проронить ни слезы в присутствии дикарей. Теперь же слезы, как осенний дождь, лились из моих глаз. Один из дикарей спросил, почему я плачу. 

— Вы убьете меня, если я отвечу, — сказала я. 

— Нет, мы не сделаем тебе никакого вреда, — сказал он. 

— Я плачу, потому что я одна. Одна моя дочь похищена, другая умерла, сын неизвестно где, — от этих слов я расплакалась еще больше. Подошел ко мне другой дикарь и принес мне воды. Третий дал мне немного бобов и тушеного мяса, чтобы утешить меня. И это значило для меня больше, чем стол, уставленный яствами. 

Потом меня провели к королю Соломону. У него была благородная осанка и одет был он по обычаю своего племени, разве что узоров и украшений на его одеждах побольше. По правую руку у него сидел его сын Дэвид, а по левую — человек в расписанной разными цветами маске с большим клювом, которая закрывала большую часть его лица. Мне сказали, что это и есть мой хозяин, шаман Сагамор. Король попросил меня подойти и сесть рядом. Он предложил мне трубку с местной курительной травой, как принято у них с почетными гостями. Местная курительная трава очень сильная, и совсем не похожа на тот табак, что доставляют в Англию из Вирджинии. Туземцы верят, что Великий Ворон, покровитель их народа, принес ее семена из Нижнего Мира (так они называют ад). И хотя курение этой травы принято и среди колонистов, но я считаю, что это ловушка дьявола, чтобы люди теряли свое драгоценное время. Я помню со стыдом, что прежде и я, бывало, выкуривала трубочку-другую с подругами за воскресный вечер, такая привораживающая вещь эта трава. Но потом Господь дал мне силу воздерживаться от этой привычки. Есть много других лучших способов провести время, чем одурманивать себя, посасывая дымящуюся трубку. 

Но тогда я решила согласиться, чтобы не сердить короля Соломона. Он зажег и раскурил трубку и передал ее мне. После нескольких затяжек я отдала ее Дэвиду. Так мы и передавали трубку по кругу. Король Соломон расспросил меня, как мои дела. Он посочувствовал моей потере, когда я рассказала о смерти Анны. Он сказал, что множество его поданных тоже погибли на войне, и он скорбит о всех. Дэвид рассказал, как ополченцы-колонисты сожгли большую деревню туземцев и убили всех ее обитателей, а было их общим числом более трехсот мужчин, женщин и детей. Ополченцы стреляли в туземцев, которые пытались убежать из горевших домов. Именно поэтому язычники, многие из которых были из этой деревни, были так жестоки, когда захватили Розовые Варежки.

— Неужто это правда? — спросила я.

— Да, я был там и видел все, — подтвердил Дэвид, — и это только одна деревня из многих. 

Не могу сказать, что меня расстроила смерть этих язычников. Я могла бы сказать тогда словами Святого Писания: «Я предал их в руки ваши, и вы получили в наследие землю их, и Я истребил их пред вами» (Книга Иисуса Навина 24:8). 

Король говорил, что сам он не хотел войны, но белые торговцы спаивали его подданных и скупали у них землю за ничтожную цену. Колонисты вмешивались в выборы вождей, а новые города возводились на землях, которые не принадлежали колонистам. Скот поселенцев пасся на полях дикарей и уничтожал их посевы. И даже родной брат короля был схвачен и повешен за то, что он будто бы замышлял мятеж. Король Соломон сказал:

— Мой отец защищал колонистов, когда их было мало, и они были слабы. Но белых становится все больше и больше, и они уничтожают все вокруг, как саранча. Я не смог больше противиться тем, кто хотел воевать, так гневны мои подданные. 

Шаман Сагамор слушал короля и кивал ему. От дыма трубки мне стало хорошо и спокойно, и немного кружилась голова. После того, как король закончил свои речи, я спросила:

— Отпустите ли вы моего сына, чтобы он жил со мной?

На это 

— Твой сын должен жить сейчас в другом месте, потому как злые духи ищут тебя, – ответил шаман Сагамор.

Я не поняла, что за духи, а объяснять он не хотел. Я спросила:

— Известно ли вам, где моя старшая дочь, Анабель? Мой сын рассказал, что ее унес огромный ворон.

Но шаман выслушал мой вопрос безо всякого внимания и не захотел отвечать, а король сказал, что ничего не знает о моем деле. В конце нашей беседы Соломон попросил меня сшить рубашки для него и его троих сыновей. Я согласилась. Курительная трава оказалась такая сильная, что я едва не упала, когда встала после встречи, и моя короткая прогулка до хижины, где поселил меня мой хозяин, показалась мне долгим путешествием в неведомую страну. 

Мне дали с собой белого грубого полотна. С работой я справилась быстро, и уже через день рубашки были готовы. Король дал мне за это шиллинг. Я предложила эти деньги своему хозяину, но он сказал, что они мои. На них я купила кусок лошадиного мяса. Его я сварила, и не ела я более вкусного мяса за всю свою жизнь. Потом другой дикарь попросил сделать ему рубашку, и за это пригласил меня на обед, и еще дал мне с собой толстую пшеничную лепешку, испеченную на медвежьем жире. Дикари, женщины и мужчины, просили меня сделать рубашки для себя и своих детей. У меня стало так много еды, что я сварила бобы, как их готовят в Англии, и угостила своего хозяина с его женой. Но они были слишком горды и съели лишь чуть-чуть, а хозяин так и не снял своей маски. 

Я хотела, чтобы меня обменяли на порох, как делали с другими пленными, но мой хозяин не желал этого. Я отпросилась, чтобы увидеть своего сына, который жил в миле от нас. Я потерялась в холмах и болотах и думала, что мне уже не суждено выбраться из леса. Но милость Господня была со мной, и я встретила дикарей, и они отвели меня туда, где жил мой сын. Воистину благ и всемогущ Господь! Я обещала вернуться в тот же день, но уже стемнело. Сын мой сказал, что он доведет меня по звездам обратно. Что же касается моей бедной старшей дочери, то я так и не знала, где она, здорова она или больна, жива или мертва. И однажды, когда беспокойство о ней охватило меня, я открыла Библию и прочла: «Возложи на Господа заботы твои, и Он поддержит тебя» (Псалом 55.22). Тревога моя отступила, а я раскрыла Писание еще один раз и прочла: «Не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это» (Второзаконие 18:10-12). Я еще не знала, что так Господь предупреждал меня. И Он поддержал меня, когда вскорости я оказалась во власти злых чар. 

Тетрадь III. Нижний Мир

(20) Орел 

Ночью от холода я едва могла сомкнуть глаза. На следующий день мои хозяева стали собирать вещи в дорогу. Мне дали вареного медвежьего мяса с земляными орехами. Я видела раньше, как медвежатину жарили христиане, но сама мысль, что это медведь, внушала мне дрожь. Но теперь мне было все равно, и медвежатина показалась мне вкуснее любых других блюд, что я прежде пробовала. От еды и тепла очага я согрелась и задремала. 

Не знаю, сколько я спала, но кто-то дал мне оплеуху. Я в испуге открыла глаза, и тут же мне бросили в глаза золой. Когда я стала вновь способна видеть, я оказалась в каком-то незнакомом месте, где небо было красным, а камни черными. Напротив меня сидел большой орел, а рядом стоял Дэвид, сын короля Соломона. Орел заговорил: 

— Я хозяин твой, шаман Сагамор. Пора тебе пуститься в дорогу, чтобы найти свою дочь. Далеко она, и одной тебе не справиться. Дэвид пойдет с тобой. Забирайся мне на спину, и я отнесу вас к воротам другого мира, туда, где она сейчас. 

Я так испугалась, что не могла выговорить ни слова. Ноги мои дрожали. Может, это все от той курительной травы, которую я попробовала на прошлой неделе у короля Соломона? Какая же сильная эта трава! Дэвид дал мне руку, и мы забрались на спину орла. Орел взмахнул крыльями, и мы полетели. Я боялась смотреть по сторонам и думала, что мы, верно, уже в аду. Я вцепилась Дэвиду в руку. Хоть он и из тех, что напали на наш город, но все же человек. Когда я набралась смелости и оглянулась, вокруг были багровые тучи, алое небо, а внизу — черные скалы и море цвета крови до горизонта. 

Не знаю, сколько длился наш путь. Орел стал снижаться. Мы приземлились на берегу моря, заваленном большими валунами. Деревья здесь росли кривые и без листвы. Орел сказал: 

— Дальше мне нельзя. Дэвид знает, куда идти. Я буду ждать вас здесь. 

Мы пошли через лес из мертвых деревьев, словно опаленных лесным пожаром. Шли мы недолго. Скоро показалась ограда из острых кольев. На них были насажены гнилые человеческие головы и черепа. Я чуть не упала без чувств. Это ад, точно ад. Как я в него попала? Я ведь жила строгой жизнью, а если грешила, то по мелочам. Но таков, видно уж, суд Господень, суд праведный: «Пусть не говорит грешник, что он не согрешил, потому что горящие угли возгорятся на голове того, кто говорит: я не согрешил пред Господом Богом и славою Его». (Третья книга Ездры 16:54)

Я не могла сдвинуться с места, но Дэвид потащил меня за собой к воротам. Ворота эти выглядели как пасть огромного медведя. 

— Постойте здесь, миссис Робинсон, — сказал мне Дэвид. Но он мог бы мне это не говорить, так как я все равно стояла, как жена Лота у Содома и Гоморры. Дэвид побрызгал в основание ворот какой-то жидкостью из маленькой глиняной бутылочки, поклонился воротам и сказал: 

— Пропусти нас, Великий Медведь. Мы пришли не попусту, по делу пришли. 

Глаза, нарисованные на воротах, закрылись и открылись. Дэвид попытался открыть засов. 

— Скажи сначала мое имя, — проскрипел засов. Во всяком случае, звук доносился от двери. Дэвид наклонился к засову, прошептал что-то и отодвинул его. Потом он толкнул створку. 

— Скажи сначала мое имя, — проскрипела створка. Так Дэвид прошептал еще имя двух створок и порога. Ворота открылись, он обернулся ко мне и сказал: 

— Идемте, миссис Робинсон. 

— Я никуда не пойду, — ответила я. 

— Миссис Робинсон, там ваша дочь.

— Все равно я никуда не пойду.

— Вы не хотите спасти ее?

— Я никуда не пойду. 

И ворота со скрипом захлопнулись. 

Так я отказалась проходить в обитель дьявола. Дэвид сел на черную землю. Я стояла, он сидел. Он-то мог туда идти, там ему самое и место. Я могла бы сказать ему: «Да обратятся нечестивые в ад, — все народы, забывающие Бога» (Псалом 9:18). Но я этого не сказала. Дэвид молчал. Потом он поднялся, отряхнул штаны от золы и сказал: 

— Пойдемте тогда обратно, миссис Робинсон. 

— Я никуда не пойду, — сказала я, — я буду стоять здесь и молиться, пока Господь всемогущий не покажет мне путь отсюда или не спасет меня.

Я закрыла глаза, молилась и ждала. Я думала, что если я простою достаточно долго, то вполне может быть, что, когда я открою глаза, все вокруг станет нормальным. Пусть даже я и окажусь снова в плену у дикарей. Я стояла с закрытыми глазами и молилась. 

И тут меня съела лягушка.

(21) Лягушка

То есть, я потом поняла, что меня съела лягушка. Даже не лягушка, а жаба, как я узнала позже. А поначалу я просто — хоп, и оказалась у нее в пасти. Потом пасть ее снова раскрылась, хоп — и мой железный посох, который я обронила, звякнул о мою медную шляпу. И я могла бы сказать: «Господь будет охранять выхождение твоё и вхождение твоё отныне и вовек» (Псалтирь 120:8). 

Потом на меня свалился Дэвид, что совсем уже из рук вон, потому как мы лежали тесно прижатые друг к другу. Нас подкинуло вверх, потом вниз. И лягушка нас выплюнула. Меня облепило противной слизью с болотным запахом. Зеленая с бурыми пятнами лягушка выпучила глаза и, как мне показалось, ехидно на меня посмотрела. Размером она была с небольшой дом. 

Разумеется, это дьявол, кто же еще? Я помнила предупреждение: «Будьте наготове, бодрствуйте: ваш враг, дьявол, рыщет вокруг вас, подобно рычащему льву, ища, кого проглотить» (1-е послание Петра 5 стих 8). Я была наготове и тверда в своей вере, так что проглотить ему меня не удалось. И я решила ничему больше ничему не удивляться и ничего не бояться. Но тут в глазах моих помутилось, а ноги ослабели. Когда я очнулась, надо мной склонился Дэвид. Он помог мне подняться. Я протерла платком лицо и огляделась. Мы оказались по другую сторону ограды. Белесое небо затянуло ровным покровом облаков. Камни и песок, даже деревья — все здесь было белое. Только лягушка зеленая. Я стала отряхиваться от прилипшего песка, а Дэвид поклонился и сказал: 

— Здравствуй, Великая Лягушка! Спасибо тебе, что перенесла нас сюда. 

Лягушка смотрела на нас выпученными глазами и только иногда моргала. А глаза у нее — каждое, как колесо от телеги. 

— Ква-а. Здравствуй Дэвид, сын короля Соломона, и ты, Мать Света. Давно уже вас ждут в этих местах. 

— Меня зовут миссис Робинсон, — представилась я, но лягушка как будто меня и вовсе не слышала. Впрочем, чего еще можно ожидать от лягушки (или от дьявола, кем она на самом деле, разумеется, была). 

— Мы ищем девушку по имени Анабель. Ее недавно похитили из дома. Не знаешь ли ты, здесь ли она? — спросил Дэвид. 

— Ква-а. Знаю-знаю. Такая молоденькая, рыженькая? — спросила лягушка. 

— Да. 

— Ква-а. Есть такая девушка в доме, где я работаю кухаркой. Она невеста двенадцати братьев, сыновей духа смерти. 

И я даже не ужаснулась, что моя дочь невеста двенадцати мужчин, в таком я была состоянии.

— Не можешь ли ты подсказать, как нам добраться до того дома? — спросил Дэвид. 

— Ква-а. Отчего же, подскажу. Мне как раз надо туда. Вы можете пойти вслед за мной. Но сначала вам нужно вымыться водой из железного котла. 

Ворота и с этой стороны оказались в форме пасти, но не медведя, а какого-то совсем странно диковинного существа – то ли птицы, то ли кошки. А по обе стороны от ворот стояли котлы, один золотой, а другой железный. Вода была ледяная и прозрачная, так что видно дно котла. Мне хотелось пить, и я уже наклонилась над водой, но Дэвид меня остановил: 

— Не пейте, миссис Робинсон. Иначе вы останетесь здесь навсегда. 

Так что я просто отмыла лицо и руки от слизи и песка. Лягушка все время, пока мы умывались, сидела неподвижно и была похожа на огромный валун, покрытый мхом. Но только с глазами и с сумкой, расшитой бисером, на шее.

— Ква-а. Теперь идите за мной, — сказала лягушка. 

— Куда? — спросила я.

— По дороге из желтого кирпича, — сказала лягушка и прыгнула. 

А надо сказать, что мы стояли как раз на перекрестке четырех дорог. Каждая из них была выложена кирпичом своего цвета — красного, черного, белого и желтого. Я решила, что лучше я уж пойду вслед за лягушкой, чем она опять меня проглотит. Лягушка за один прыжок оказывалась так далеко, что и не разглядеть. Поэтому мне пришлось поторопиться. Но все же я успевала за ней, а вот Дэвид отстал, и лягушке пришлось за ним возвращаться и взять его в пасть. Сначала мы шли через высокий хвойный лес, потом почва стала болотистой. Здесь скрюченные хилые деревья росли между кочек, покрытых мхом. Когда мы прошли через болото, около дороги, на пригорке, стоял большой дом, сложенный из потемневших от времени толстых бревен. Там лягушка выплюнула Дэвида. Выглядел он жалко, и едва стоял на ногах от путешествия в ее пасти. 

— Ква-а. Дальше сами добирайтесь. Войдете в дом — живыми не выберетесь, а не войдете — тоже пеняйте на себя. Вот вам два помощника, — и лягушка достала из своей нашейной сумки двух куколок, скрученных из соломы, и протянула нам. Потом она прыгнула прямо в бревенчатую стену, но не разбилась, а исчезла. Мы обошли вокруг дома. Входа мы не нашли, только высоко вверху было узкое окно. Дэвид попытался забраться по стене, но сорвался вниз. Ни одно дерево не росло близко к дому. Мы сели рядом, и я подумала в эту минуту слабости, стоит ли вообще молиться, когда находишься в обители дьявола и следуешь его путями. Я могла бы сказать тогда о том отчаянном положении, в котором оказалась: «Горе живущим на земле и на море! Потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени» (Книга Откровений 12:12). 

Кто-то потянул меня за подол юбки. Это была соломенная куколка. А другая тянула за низ кожаных штанов Дэвида. Я подумала, что, может, Господь или его ангелы решили помочь мне. Пора бы уже. Тогда куколки укажут мне путь из царства дьявола. Я пошла за ними, а Дэвид за мной. Куколки бежали вприпрыжку и привели нас к месту в лесу, где под корнями дерева открывался ход в большую нору. Я засомневалась, правильный ли это выход. Но потом подумала, что ведь ниже ада ничего быть не должно, раздвинула корни и полезла в нору. Сначала я ползла на коленях, но туннель расширялся. Я пошла полусогнувшись, а затем во весь рост. Корни свисали с потолка, а порой завесой преграждали путь, но всегда можно было пролезть дальше. Я шла за соломенной куколкой и о дороге не задумывалась. 

— Миссис Робинсон, миссис Робинсон! — я услышала голос Дэвида, — не могли бы вы подождать?

Я остановилась. Дэвид весь был перемазан землей и вообще он шел странно и медленно, ощупывая стены и вытягивая руку вперед. Я поняла, что для него здесь слишком темно, и он ничего не видит. Оставлять Дэвида здесь было бы нехорошо. И хотя мне хотелось побыстрее выбраться отсюда, я взяла Дэвида за руку. Но он все равно наталкивался на стены и спотыкался о корни. «Стало бы здесь посветлее», — подумала я. Взгляд Дэвида стал более осмысленным, он посмотрел на меня. 

— Спасибо, миссис Робинсон, — и он пошел сам. В туннеле действительно стало светлее. Значит, мы уже совсем близко к выходу. Путь стал шире, соломенные куколки бежали быстро, взявшись за руки. Я спешила вслед за ними, а за мной шел Дэвид. И хотя я вовсе не стояла, а быстро шла, но могла бы тогда сказать: «Кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (К Коринфянам 10:12). Потому что, не успела я и глазом моргнуть, как провалилась в глубокий колодец. 

(22) Колодец

То ли колодец оказался слишком глубокий, то ли падала я медленно, но у меня было достаточно времени, чтобы оглядеться и обдумать, что со мной происходит. Сначала я попыталась посмотреть вниз, чтобы разглядеть, что же там. Но внизу было слишком темно. «Хорошо бы, чтобы стало посветлее», — подумала я, и сразу вспыхнул свет, да такой яркий, что мне пришлось зажмурить глаза. Я не удивилась, а просто уменьшила яркость. Это просто сделать, хотя если пытаться объяснить, то объяснить никак нельзя. 

Соломенные куколки летели со мной, уцепившись за подол юбки. Я подняла голову. Там падал Дэвид. Я посмотрела по сторонам. Я пролетала мимо шкафов с книгами, банками, по стенам были развешаны картины и карты. Своим железным посохом я успела снять со стены карту острова Библиотеки и нашла наш городок Розовые Варежки. Увы, он по-прежнему лежал в развалинах. Я поискала на карте своего мужа. Я нашла его в городе Большие Варежки в доме, который я не знала. Он помешивал что-то в большом котле и бросал туда всякие порошки. Уж не решил он сам приготовить себе обед? Муж словно почувствовал на себе мой взгляд и стал оглядываться по сторонам, но я уже повесила карту на другой крючок на стену. 

Да, после такого полета свалиться с церковной колокольни для меня будет не труднее, чем чихнуть. Хотя зачем мне сваливаться с церковной колокольни? И я стала размышлять, при каких обстоятельствах мне это может мне понадобиться, но ничего не придумала. Наверно, этот колодец идет через всю землю. Долечу ли я до Англии? Или до Австралии? В Австралию увезли моего дядю, человека беспутного и разгульного, который пытался ограбить почтенную даму. Хотя на суде он заявил, что только хотел попросить у нее шиллинг на кусок хлеба своим бедным детям. Вот только детей у него никаких не было, а сам он был так пьян, что свалился в грязь, когда эта дама ткнула в него зонтиком. Дядю приговорили к пяти годам каторги и отправили в Австралию. Я слышала, что там он начал вести законопослушную жизнь и теперь у него целая ферма и пятеро настоящих детей. Хорошо, если я попаду в Австралию. Мне рассказывали, что там есть животные, которые прыгают на двух ногах. Хотя чего удивительного, если бы я взялась прыгать, я бы делала точно так же. 

Напрасно я теряю время на пустые размышления, когда надо думать о Боге. Я достала из кармана Библию и стала искать чего-нибудь про колодцы. Вот: «И сказал он: возьмите их живых. И взяли их живых, и закололи их — сорок два человека, при колодезе Беф-Екеда, и не осталось из них ни одного» (4 Книга Царств 10:14). Ну что же, закололи, так закололи, значит, нужно так. Следующее: «И Бог открыл глаза ее, и она увидела колодезь с водою, и пошла, наполнила мех водою и напоила отрока» (Бытия 21:19). Совершенно не подходит к моей ситуации. Воды в этом колодце, слава Господу присно и во веки веков, нет, а единственный отрок, которого я могла бы напоить, летит где-то над моей головой, да вовсе он и не отрок. 

Я стала думать о нашем коте Босхе. Когда он ложился на спину, у него такой теплый мохнатый животик. И он мог лежать на спинке часами, и можно поглаживать его, а он мурлыкал так громко, что посуда звенела на буфете. Где он? Бродит, наверное, голодный по лесу. Хотя там есть мыши, а он всегда любил мышей и не раз притаскивал в дом свою добычу. Потом я стояла на стуле, пока Чарльз выгонял мышь метлой из-под кровати. Вспоминает ли Босх обо мне? Ведь я столько раз наливала молока в его миску. Впрочем, его любимицей была Анабель. 

А я все летела и летела. Интересно, стал бы Босх есть летучих мышей? Это же такая дрянь! Они запутываются в волосах и противно пищат. Нет, он почтенный кот. Я задремала, и мне стало сниться, что я науськиваю Босха на летучих мышей. Босх летит и глотает их прямо на лету. Потом он принес одну летучую мышь мне. «Не надо, Босх, какая гадость, брось!» — говорю ему я. А он все тычет мне летучей мышью в лицо. 

И тут — бабах! Я приземлилась на кипу хвороста.

(23) В гостях

Я оказалась на большой кухне. На плитах стояли и бурлили котлы, на сковородах жарилась колбасы и куски мяса, мясо было нанизано большими кусками на вертеле и подрумянивалось на открытом огне. Пахло вкусно. Вокруг котлов и сковородок и над ними хлопотали большие летучие мыши в поварских колпаках. Лягушка сидела на великанской табуретке посреди кухни и, вращая глазами, следила за готовкой. 

— Ква-а. Подойди-ка сюда, — я встала, положила куколок в карман передника и подошла к лягушке. И как раз вовремя, так как на кипу хвороста с треском упал Дэвид. Лягушка вынула из моих волос веточки и прочий мусор: 

— Ква-а. Иди-ка, помойся и переоденься в чистое перед обедом, — сказала мне она. Летучая мышь полетела передо мной, показывая мне дорогу. В комнате, в которую она меня отвела, стояла большая лохань с горячей водой. Я закрыла дверь, оглянулась по сторонам — не подсматривает ли кто, быстро разделась и погрузилась в горячую воду. Право, я не люблю быть без одежды. Талия у меня за годы, прошедшие с моей юности, расползлась, а грудь… Впрочем, стоит ли об этом думать, ведь «Обетование же, которое Он обещал нам, есть жизнь вечная» (1-е Послание Иоана 2:25). А все другое неважно. 

— Не надо ли вам помочь, миссис Робинсон? — сказала серая кошка в белом чепце и переднике и сделала книксен. Я так испугалась, что чуть не утонула в лохани. Слугам надо стучаться перед тем, как войти. Я-то знаю, у нас была служанка в доме в Розовых Варежках. Но я справилась со своим испугом:

— Как вас зовут, милочка? И не из Йоркшира ли вы? — спросила я. 

— Я Дейзи. Точно, из Хатфилда. Я жила там со своими хозяевами, но потом они уехали в Лондон. Я не люблю больших городов и переселилась сюда, и служу с тех пор в этом доме. 

Йоркширский акцент, конечно же, ни с каким другим не спутаешь. Дейзи помогла мне помыться, расчесала мне волосы, а потом принесла чистую и приличную одежду (намного лучше той, что у меня). Между всем этим она рассказывала про своего мужа, который служит на почте, и про четверых котят, старший из которых тоже хотел пойти по почтовой линии, а младший еще озорничал и доставлял много хлопот. Я же делилась всем тем, что тяжким грузом лежало у меня на сердце. 

Мне уже пора было идти на обед. Дейзи взялась меня проводить. Когда я уже стояла у входа в обеденную залу, Дейзи остановила меня: 

— Миссис Робинсон, вы, мне кажется, хороший человек. («Вот-вот, я так и знала», — подумала я). Я попрошу, чтобы вам и вашему другу («и вовсе он мне не друг») приготовили еду отдельно. Ешьте только ее, а если вам будут предлагать что-то другое, отказывайтесь. И не пейте ничего кроме той воды, которую принесу вам я.

Обеденный зал был огромный, с потолком, скрывающимся во тьме. Горел камин и факелы на стенах. За столом сидели двенадцать мужчин, разного возраста и вида. Если не знать, то никак не скажешь, что они братья. Были среди них и безусые юноши, и суровые мужчины с сединой в бороде, белые и чернокожие самых разных оттенков: от смоляно-черных до смугло-оливковых, и узкоглазые, и индейцы, и индийцы. Все одеты в старинные богатые одежды. Они говорили о чем-то, но как только я с Дэвидом вошла, замолкли. Встал старший из них:

— Здравствуйте, Мать Света и мать нашей невесты! Для нас большая честь, что вы решили навестить наш дом. Здравствуй и ты, Дэвид, сын Соломона! Могу ли я спросить, Мать Света, почему он с Вами?

— Он… — я подумала, что же сказать, — он мой названный брат. А где моя дочь?

— Время сейчас ночное, и она уже спит. Мы решили ее не будить. И Вам тоже надо отдохнуть. Тем радостней для вас будет встреча утром. 

Летучая мышь хотела налить уже вина в мой кубок, но я отказалась. Дейзи едва заметно кивнула мне головой и наполнила его водой из кувшина. 

— Угощайтесь всем, что есть у нас, — продолжил старший из братьев и поднял большой кубок. — За Мать Света!

Все братья встали: 

— За Мать Света!

Стали разносить еду. Летучие мыши приносили на стол копченые окорки и жареное мясо, колбаски копченые, вареные и жареные, котлеты с поджаристой корочкой и холодец, который дрожал и был прозрачен, как лед на пруду. Но Дейзи, которая подходила ко мне, отрицательно покачивала головой. Она принесла мне и Дэвиду тарелку с какой-то желтой пастой, крупой с малыми листиками и чем-то зеленым. 

— Что это? — спросила я.

— Домашний хумус, кускус с рукколой, песто и томатами, вяленными на солнце, и варенное брокколи с кунжутом и грибным соусом, — ответила Дейзи. 

Я принялась копаться вилкой в том, что мне принесли. Выглядело это все неаппетитно. А рядом летучая мышь поставила на стол тарелку с шипящими подрумяненными жареными колбасками. От них изумительно пахло дымком и чесноком.

— Угощайтесь, — сказал мне брат с черной чалмой с пером в ней и пододвинул ко мне тарелку с колбасками. 

Я потянулась к ней вилкой и… 

(24) Ночь

И тут Дейзи пролила воду из кувшина мне на платье. Я выронила вилку, стала отряхиваться, а Дейзи говорила: 

— Простите, миссис Робинсон, простите, не знаю, право, как это вышло. 

Бедняжка так расстроилась, что, конечно, я ее простила. Блюдо с жареными колбасками уже куда-то исчезло, и пришлось мне съесть всю зелень со своей тарелки. И тут раздался тяжелый удар: «Бом-м-м…». За ним еще один, и другой, так что у меня уши заложило. Я испугалась, но братья сидели спокойно. Так пробило двенадцать раз. Я поняла, что это часы, которые пробили полночь. Старший брат поднялся и сказал мне: 

— Вам надо идти спать. А о наших делах мы поговорим завтра. 

Ко мне подошла Дейзи: 

— Я провожу вас, госпожа, в спальню. 

Спальня была большая, без окон, дверь без запоров, а посредине стояла кровать. Постельное белье чистое, подушка мягкая, и даже аккуратно сложенная ночная рубашка. Моя одежда, постиранная и высушенная, лежала на кровати. Дейзи хотела оставить мне свечу, но я ей объяснила, что ни в чем таком не нуждаюсь, потому как вижу в темноте хорошо, да и другим посветить могу, если придет нужда. Я могла бы тогда сказать ей: «Свет праведных весело горит, светильник же нечестивых угасает» (Книга Притч 13:9), но я слишком хотела спать, поэтому ничего говорить не стала, а переоделась и легла. Надо мной и подо мной раздавался все время шум, что-то звенело и стучало, как будто я спала на мельнице или в тележной мастерской. Но не успела я подумать, что может так шуметь, как заснула. 

Спала я крепко. Снилось мне, что я иду по саду. А там яблоня, и у вершины такое яблочко, красивое и красное. Стала трясти я дерево. Другие яблоки так и сыплются. А то, что наверху, качается, но не падает. Тогда я полезла на яблоню. А яблоня оказалась огромной. Лезла я, прыгая и карабкаясь, от ветки к ветке. И наконец, залезла на вершину. Раскачала яблоко, которое было с меня ростом, и оно полетело вниз. Я обрадовалась, да только оказалось, что зацепилась воротником за сучок. Я попыталась отцепиться, вертелась-вертелась, и вдруг оказалось, что это я — яблоко. Я расту на вершине, соседние яблоки — у меня подружки. Жизнь у меня хорошая, солнце греет, ветер обдувает. А тут пришла под яблоню какая-то тетка, и стала яблоню трясти. Мои подружки попадали со своих веток. Я на эту тетку разозлилась, так разозлилась, что захотелось ей прямо на голову упасть. Со всей силы, чтобы просто убить ее. А она трясет яблоню и трясет, трясет и трясет. Проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Вспыхнул свет, точнее сказать, что я сделала свет, а ото сна еще не отошла. А это был мужчина. Я попыталась закричать, но он мне зажал рот: 

— Миссис Робинсон, это же я, Дэвид. Кажется, что братья замышляют что-то недоброе. Я не знаю языка, на котором они разговаривают, но я подслушал, что один из братьев сказал слово «убить» по-английски. 

— Что же мы будем делать? — я еще не совсем проснулась, но то, что нас хотят, возможно, убить, мне не понравилось. Мы попытались подвинуть к двери кровать, но она стояла, как прибитая гвоздями к полу. Тут на кровать вскочила соломенная куколка, а следом за ней вторая. Они забрались под одеяло, выросли на глазах, и глядь — как будто парочка лежит, обнявшись под одеялом. Не очень хорошо, потому что я честная женщина, а подобные сцены ставят это под сомнение. Но что же поделаешь?

Я взяла с собой свой посох. Все же он железный и мог бы пригодиться. Я погасила свет, и мы с Дэвидом забрались под кровать. И как только мы это сделали, неслышно отворилась дверь, и вошел старший из братьев со свечой в одной руке и мечом в другой. Он поставил свечу на пол, подошел к кровати, размахнулся мечом и отсек куколкам головы. Я это поняла по свисту клинка в воздухе и по тому, как заскрипела кровать под его ударом. Я окончательно проснулась. И эти негодяи еще хотели жениться на моей дочери! Хотя мне и не пришло тогда это на ум, но надо было мне сказать так: «И воспламенится гнев Мой, и убью вас мечом, и будут жены ваши вдовами и дети ваши сиротами» (Исход 22:24). 

Я потушила свечу, которую старший брат поставил на пол. Как-то само собой получилось, хотя я ее и не трогала. Я выбралась из-под кровати и сказала: 

— Что вы себе позволяете! 

Старший брат замер, но потом маленькими шагами стал задом отступать к двери, размахивая перед собой мечом. Я выбила одним ударом у него меч, а потом ткнула его в грудь. Посох проткнул брата, как чучело, набитое сеном. Он вскрикнул, захрипел и упал. 

— Карл, Карл, что там случилось? — крикнул другой брат. 

— Подойди-ка сюда, помощь нужна, — отозвалось голосом старшего брата разрубленная соломенная куколка с постели. Скоро показался огонек свечи, и в комнату вошел второй брат с обнаженным мечом. Его я ждала, прислонившись к стене около двери. Он едва успел увидеть тело, лежащее на полу, как и его свеча погасла. Его я проткнула тоже, но он успел закричать. Дальше я ждать не стала, а вышла из комнаты и направилась к свету в конце коридора. 

Я решила, что биться в темноте было бы нечестно. Когда я вошла в обеденную залу, я только прибавила света. Братья зажмурились или прикрыли руками глаза. Они, как видно, не прекращали пировать, но сейчас повскакивали с мест. Кто-то держал руку на рукоятке меча, кто-то уже вынул саблю или разукрашенный пистолет. Я ждать не стала и выбила саблю у брата в черной чалме, нанесла удар ему в грудь. Я повернулась к белокурому брату с мечом. Его меч от удара о посох сломался, а следующим ударом я снесла ему верхнюю часть головы. Брат с пистолетом целился неважно, пуля попала в черного брата, который собирался сокрушить мне голову булавой. После того, как копье пролетело в дюйме от моей головы и воткнулось в стену, я стала понимать, что переоценила свои силы. Но узкоглазый брат, который хотел выстрелить в меня из арбалета, сам получил стрелу в голову. Упал со стрелой в груди и смуглый брат, бросившийся на меня со шпагой. Я обернулась — стрелял Дэвид. Я пошла вперед, отражая удары, рассекая тела пополам, ломая шпаги, сабли и мечи. Когда осталось всего трое братьев, которые держали мечи в руках и стояли спина к спине, из дверей, которые вели в кухню, вышла лягушка. Она посмотрела на все, потом три раза мелькнул ее длинный язык, и она их съела всех троих. 

— Ква-а. Пригодятся, — сказала она. 

Моя ночная рубашка была залита кровью и изодрана. Болело правое плечо и рука, которую я отбила о сталь и кости. Дэвид собирал стрелы, которые еще могли пригодиться. Сам он выглядел не намного лучше меня — в конце боя он подобрал топор и сражался со мной бок о бок. 

И в этот момент в зал вошла Анабель. 

(25) Анабель-один

Анабель была бледна, в черном платье, как будто в трауре. Я хотела ее обнять:

— Анабель, доченька моя! — но она отстранилась от меня. Можно понять — я была вся в крови, к счастью, чужой. Анабель смотрела на тела братьев, потом подошла и опустилась перед каждым. Она проверяла, живы ли они, смотрела им в мертвые глаза. Потом она подошла ко мне: 

— Кто убил их?

— Мы с Дэвидом.

— Матушка, что же вы сделали! 

— Что ты вдруг, доченька? Это же дьявольское отродье!

— Со мной они были всегда любезны и нежны. Они сказали, что я могу выбрать в мужья любого из них после того, как у нас родится ребенок…

— Ребенок?!

— Да, матушка, — Анабель поднялась и посмотрела мне в глаза, — у меня будет ребенок. 

— От вот этого? — я показала на тело черного брата. 

— Может. А может, от другого.

— Как ты могла, доченька! Или они…?

— Нет, я могла согласиться или нет. Раз батюшка уступил меня им в невесты, то я поступала по их обычаям. 

— Что ты говоришь о своем отце! 

— А ты будто и не знала? – сказала Анабель.

— Ква-а. Луч Солнца, и ты, Мать Света, пойдемте со мной. Я покажу вам что-то, — вмешалась лягушка. Анабель поднялась, и, вся заплаканная, отправилась с лягушкой. Я решила, что ее околдовали. Несчастный ребенок! Но как я все объясню дома? Надо будет срочно выдать ее замуж, чтобы не случилось скандала. А вдруг ребенок будет черный? Что тогда? Лягушка между тем открыла большую комнату на пути в кухню. Здесь было так холодно, что дыхание сразу превращалось в пар. На полках лежали отрубленные человеческие руки и ноги, части тел висели на крюках. 

— Ква-а. Вот какое мясо ели братья. Но на то они и сыновья духа смерти. А если бы этой еды съел простой человек, то стал бы живым мертвецом. Поэтому тебе, Луч Солнца, мы готовили отдельно.

— Ну и что. Едят же в наших землях мясо свиней и кур, — сказала Анабель. Но, кажется, это зрелище привело ее в чувство. 

— Ква-а. И твоего новорожденного ребенка они бы тоже съели, — и лягушка чуть подмигнула мне. Мне показалось, что лягушка хотела мне подыграть. Анабель ничего не ответила. 

Я переоделась и отмыла руки и лицо от крови. Когда я пришла снова в обеденный зал, рядом с Анабель стоял Дэвид и что-то тихо ей говорил. Рядом с лягушкой стояла кошка Дейзи. 

— Спасибо тебе за помощь, Великая Лягушка (раз уж так ее зовут, то и я решила быть вежливой), и тебе, Дейзи. Не знаю, как уж вас благодарить. Мы должны отправляться обратно. Как нам выйти отсюда?

— В доме нет дверей, да и окон немного. Но ты сама можешь сделать здесь и двери, и окна. Только освети весь дом, Мать Света. 

«Почему бы не попробовать», — подумала я. 

— Только вы глаза закройте на всякий случай, — попросила я и сделала столько света, сколько могла. Вспышка длилась только мгновение, но мне самой показалось, что я ослепла. Перед глазами плавали цветные пятна. Лягушка, Анабель, Дэвид и Дейзи еще сидели и стояли, закрыв глаза ладонями и лапами. Я посмотрела по сторонам. Огромный блестящий диск мерно и медленно качался за нами, вверху были какие-то колеса и шестеренки, а впереди за стеклянной стеной распростерся лес, где через серые облака едва проглядывало солнце. Там, где находились раньше тела братьев, теперь лежали охапки сена и разбитые глиняные горшки. 

«Бом-м-м… Бом-м-м…» — стали бить часы. Так вот где мы находимся! Часы пробили тринадцать раз. Не самое хорошее время. Хотя все время хорошо для Господа, который «…и мерою измерил времена, и числом исчислил часы, и не подвинет, и не ускорит до тех пор, доколе не исполнится определенная мера» (Третья книга Ездры 4:37). 

Болото вокруг дворца превратилось в сад, в котором били фонтаны, а пальмы перемежались с цветущими магнолиями. В саду мы похоронили останки братьев. Лягушка завалила могилу большим валуном. Анабель вытерла слезы и сказала мне:

— Ах, матушка, матушка. Не пошла бы я с вами, но здесь мне теперь нечего делать. 

Мы забрались на самый верх часов. Они возвышались над лесом, как огромная башня. Там застыла с раскрытым клювом и растопыренными крыльями кукушка, видно, что давно сломанная. Но лягушка что-то у нее подкрутила, где-то постучала, и кукушка встряхнулась и сказала: «Ку-ку?», прислушиваясь к своему голосу. 

— Она отнесет вас к стене. А я здесь жить останусь. Это мой дворец был когда-то, — сказала лягушка.

— Великая Лягушка, — решила спросить я, — а почему ты называешь меня «Мать Света»?

— Потому что ты — Мать Света. 

— А почему я «Мать Света»?

— А почему я лягушка?

— Потому, что у тебя папа и мама лягушки.

— Вот и нет. Я, вообще-то, жаба. Отец мой — гора, а мать — подземная река. 

Про все остальное я ее расспрашивать не решилась. Странный какой-то разговор. 

— Вот вам в дорогу, — лягушка протянула мне глиняный горшок в форме человеческой головы. Кажется, горшок подмигнул мне. 

— Что это?

— Там кускус с песто и вялеными томатами. Вам, кажется, понравилось. 

— Спасибо. А вот тебе, Великая Лягушка, — и я протянула ей двух соломенных куколок, которых я быстро сшила, пока она возилась с кукушкой.

— Ох, и не благодари. Куколок оставь себе. Они тебе еще пригодятся.

Лягушка обняла меня, а потом Дэвида и Анабель. 

Кукушка быстро долетела до частокола с головами, насаженными на него. Мы умылись водой из золотого котла, Дэвид поговорил с воротами, и они раскрылись. Орел ждал нас: 

— Быстро же вы справились. Садитесь на меня, и полетим обратно. 

Я первой забралась ему на спину, за мной Дэвид. И тут орел сказал: 

— Постойте. Посмотрите на Луч Солнца. Я не могу взять ее с собой. 

КНИГА ВТОРАЯ (С КОЛДУНАМИ)

Тетрадь IV. Дорога из желтого кирпича

(26) Горшок 

Я посмотрела на Анабель — она была такая прозрачная, что сквозь нее было видно землю, покрытую золой, и черные деревья. 

— Что с ней происходит? — вскрикнула я.

— Я не знаю, но вам лучше поторопиться обратно за ограду. Иначе, может быть, она скоро и вовсе исчезнет. 

Мы побежали к воротам. И опять все эти засовы, створки и порог просили назвать их имена. А Анабель была уже едва заметной тенью, и я едва чувствовала ее ладонь в своей руке. Мы вбежали в ворота. 

— Умойте ее водой из железного котла, — сказал Дэвид. Я стала пригоршнями воды мыть дочери лицо, шею, брызгать горстями воду ей на одежду. Я бы не постеснялась расстегнуть ей платье, так я испугалась. Но, к моему облегчению, очертания Анабель стали яснее, и скоро она стала такой же, как и прежде.

— Миссис Робинсон, я схожу, спрошу совета у шамана Сагамора, а вы подождите меня здесь, — сказал Дэвид и ушел. 

Дэвид отсутствовал долго. Несмотря на все треволнения, я уже проголодалась. Не очень-то сытной была наша вчерашняя трапеза. Кроме того, что дала лягушка, у нас ничего не было. Но как же есть из горшка? Пришлось есть руками. Анабель от кускуса отказалась, сказала, что ее тошнит в последнее время. Я ее понимаю. Если бы я все время такое ела, меня бы тоже от еды тошнило. Но мне со второго раза кускус понравился гораздо больше, и я съела все до последнего зернышка. Возвратился Дэвид. Мне стало стыдно, что я одна все съела, но ему было не до еды. 

— Миссис Робинсон, Сагамор сказал идти к Великому Ворону, покровителю нашего народа, и спросить у него совета. Ворон живет где-то в этих местах, но шаман не знает к нему пути. 

— Я вас провожу, — я не поняла сначала, кто говорит. Голос был тонкий и визгливый. Я стала оглядываться, — Ворон живет за морем, — сказал голос, — корабль нужен, но я знаю, где его можно найти.

Наконец я поняла, что говорил пустой горшок из-под кускуса. 

— А ты точно знаешь? — спросила я. 

— Как же! Пошли?

И мы пошли по той же дороге из желтого кирпича, хотя теперь она шла через какие-то другие места. Впереди, во все горло распевая песни, катился горшок. Он пел, что придет на ум, без рифмы и без склада:

Я качусь по дороге

С Ма-а-атерью Света

Убила она сынове-е-ей

Духа сме-е-ерти,

И теперь идет на бе-е-ерег

Где ждет нас корабль…

Следом за ним вприпрыжку скакали соломенные куколки, а уже потом шли мы. Анабель со мной разговаривать не хотела, она шепталась о чем-то с Дэвидом (хотя, между прочим, не меньше трех ее женихов погибли от его руки). К вечеру мы пришли к берегу серого моря. Там стоял небольшой корабль, пакетбот, такие у нас перевозят соленую рыбу или чай. Горшок сказал подождать. Он быстро прикатил обратно: 

—Они перевозили овощи, но у них сломался руль, вот они и пристали здесь. Капитан согласился нас взять. Если мы отплывем сейчас, уже завтра мы будем на другом берегу. Боцман спросил, не найдется ли у нас толстого железного прута футов двух в длину? Им нужен такой, чтобы отремонтировать корабельный руль. Я сказал, что как раз такая железка у вас есть, — горшок прямо подпрыгивал на месте от энтузиазма. 

Сияло солнце, на широкую полосу берега накатывали волны, а дальше от линии прибоя вздымались белые песчаные дюны. Дул свежий ветер. Корабль качался на волнах недалеко от берега. У берега стояла шлюпка. 

— Это вы, что ли, миссис Робинсон? – спросил матрос. Я сначала подумала, что он китаец какой: в черной куртке и штанах, в белом тюрбане, кожа темная с оранжевым отливом, а глаза узкие. И ухмылялся он от уха до уха. Неприятный тип. 

— Да, я, — призналась я, а вы кто?

— Боцман Федалла. Не узнаете?

— Федалла? – вспомнила я наше плавание.

— Можно сказать, что я. Вы, я вижу, совсем другая. А у меня все по-прежнему. Только сам я постарел, и корабль тоже. Нам надо отплывать срочно — погода меняется. Где эта ваша железка?

Я протянула ему посох.

— Подойдет. Садитесь, — и он махнул рукой по направлению к шлюпке. 

Как только мы успели взойти на корабль, сразу подняли якорь. Матросы подняли паруса, и корабль, взметая брызги, поплыл вперед.

— Миссис Робинсон, не стоит ли нам всем поселиться в одной каюте? — предложил Дэвид. Конечно же, я отказалась. Чтобы я по своей воле провела с язычником ночь в маленькой комнате? Нас с Анабель отвели в одну каюту, а Дэвид ушел спать вместе с матросами. Анабель по-прежнему не хотела со мной разговаривать и не пожелала со мной молиться. После молитвы я легла спать. Скрипел корабль, бились о борта волны. Мне не спалось, поэтому я поднялась и попыталась заняться шитьем. Но, конечно, при такой качке ничего не вышло. Тогда я взяла Библию, стала ее читать и незаметно уснула. 

Проснулась я среди ночи. Не было слышно ни звука. Я решила узнать, что происходит. Может, мы уже пристали? Я поднялась на палубу. Ветра не было, но паруса были надуты, и корабль как будто скользил над волнами. На палубе находился только боцман, который стоял у штурвала и курил трубку. Я вдохнула терпкий и сладкий дым. 

— Не спится? – не оборачиваясь, спросил боцман.

— Да.

— Я бы на вашем месте тоже бы не спал. Не самое лучшее место.

— Почему?

Боцман ничего не ответил, только хмыкнул. 

— Закурите?

— С удовольствием.

Боцман протянул мне кисет. Я достала туземную глиняную трубочку и набила ее курительной травой. Втянула дым. Голова закружилась. 

— Посмотрите направо. Видите огонь? – через некоторое время спросил Федалла.

— Вижу. 

— Маяк-призрак. 

— Почему призрак?

— Долгая история.

— Так расскажите. 

Я уселась на корабельный ящик и стала слушать историю боцмана Федалла. А так как она изобиловала всякими морскими выражениями, которых не снесет бумажный лист без того, чтобы не покраснеть и сгореть от стыда, то я перескажу ее своими словами, хорошо?

(27) Барон Унгерн (вторая история боцмана)

Жил-был на свете в ливонских землях барон Унгерн фон Штернберг. Происходил он из старинного колдовского рода. Далекие предки его бежали из Нижнего Мира, когда там одержали победу братья Солнце и Луна. Дед (а может, прадед) барона был близким другом императора Рудольфа и учил его магии и алхимии. Сам барон тоже не чурался волшебства, хотя оставался добрым христианином. Барон Унгерн вырос в Ливонии, а потом отец барона повздорил с магистром Ливонского ордена и уехал в Виттенберг на службу к курфюрсту саксонскому. 

Барон вырос при дворе курфюрста и успел поучиться в прославленном университете. Когда же барон закончил курс, он отравился в путешествие. Барон Унгерн объехал всю Европу, а вдобавок побывал в Константинополе и Московии. А так как он обладал острым умом, то странствия эти, а также привычка к чтению, расширили его кругозор и сделали его одним из самых просвещённых людей своего времени. Заехал он также и в Нижний Мир, где его представили ко двору. Королева Нижнего Мира и принц-консорт когда-то тоже жили в Среднем Мире: королева происходила из знатного перуанского рода, а ее супруг прежде служил жрецом кровожадных инкских богов. Но он оставил свой высокий пост из-за любви к королеве, и теперь любезнее человека трудно было сыскать в целом свете. 

В начале своего правления королеве пришлось усмирять мятеж духов смерти. Она раздарила своим сторонникам много угодий и бесценных сокровищ, чтобы вернуть мир и спокойствие в эти земли. Но с тех пор прошло уже много лет, и королевский двор стал великолепнее, чем когда-либо прежде. Королевская чета приняла барона очень любезно. И – о чудо! – барон встретил во дворце девушку, подобной которой он не встречал раньше. Была она пригожа лицом, весела, а смех ее звучал, как тысяча серебряных (а может быть, хрустальных) колокольчиков. Одним словом, это была принцесса, и звали ее Ютте. Юный барон влюбился без памяти. Не осталась равнодушна к нему и Ютте, и скоро ее сердце забилось в такт с сердцем барона. Королева благосклонно отнеслась к этому союзу, так как давно хотела помириться с родом фон Штернбергов, так что стали поговаривать уже и о свадьбе. 

Но между тем приключилось следующее. На аудиенцию к королеве приехал герцог Камасоц. Он служил премьер-министром в одном из государств, вассальных королеве. Был герцог мрачен, дороден и высокомерен, а одет во все черное, что, впрочем, является обычным среди знати в Нижнем Мире. Все разговоры замолкли, когда он приблизился к королеве:

— Ваше Величество, — обратился он, — пришла ко мне весть, что Ваша дочь собирается выйти замуж. Властительница наша, Жаба Тамасул, заявляет протест, и требует, чтобы принцесса сочеталась узами брака с представителем нашего государства, как было ранее оговорено. В противном случае наши подданные могут взбунтоваться. 

— Герцог, — отвечала ему королева, едва сдерживая гнев, — никогда я не соглашалась на такое Ваши претензии на руку моей дочери – лишь предлог, чтобы вы могли претендовать потом на трон, который будет принадлежать ей после меня. Как раньше я не согласилась, не соглашусь и сейчас. Надо бы вас бросить в темницу за ваши слова и угрозы. Только из уважения к Жабе Тамасул не сделаю я этого. Знаю я, что вы вкрались к ней в доверие, но я еще раз потребую, чтобы она выгнала вас за пределы Нижнего Мира. Если вы не хотите, чтобы вас вышвырнули отсюда прочь, уходите сами. 

Искривилось от злобы лицо герцога. Он выбежал из залы, но, прежде чем выйти, погрозил королеве кулаком:

— Берегись, королева. Пожалеешь еще ты о своих словах, да будет уже поздно. 

Скоро сыграли свадьбу. Все властители, знатные духи и колдуны Нижнего Мира приехали на нее. Каждый привез с собой какой-нибудь подарок. Подошел к Ютте и Змей Йормунганд, повелитель океанов и морей:

— Мой подарок может показаться тебе слишком незначительным, но он не так прост, как выглядит, — и Змей протянул принцессе бронзовое кольцо в виде змейки, — Это кольцо выковали гномы Брок и Синдри, а мать ваша, королева, вручила мне в награду за верную службу в начале своего правления. Тот, кто им владеет, пользуется защитой луны. Это кольцо оградит тебя от злых духов и колдовства, наговора и смерти от воды и холода. Когда королева дарила мне его, мы условились, что на время следующей коронации я возвращу его во дворец. Но лучше сделать это сейчас, потому как…— Йормунганд склонился к принцессе и прошептал, — тебе угрожает большая опасность. 

— Какая же? – успела спросить Ютте, но Змея уже сменил Саламандр, посланец от жабы Тамасул, властительницы рек и болот, зверей и насекомых. 

— Жаба Тамасул просила ее извинить, что она не смогла приехать сама. Неотложные государственные дела удержали ее. Она переделает свой скромный подарок с почтением и пожеланиями счастья, — и Саламандр преподнес шкатулку, в которой лежало потемневшее от времени ожерелье с бусинами из золота, серебра и горного хрусталя и подвеской—изумрудной бабочкой. Саламандр пояснил:

— Это ожерелье сделали гномы Брок и Синдри. Эти бусины из звезд, а изумрудная бабочка – та самая, что может движением своих крыльев вызвать ураган в другом конце света. Много штормов и тайфунов сотворила она когда-то. Братья-герои поймали эту бабочку, чтобы она больше не творила бед. Ваша мать-королева подарила это ожерелье Жабе Тамасул за заслуги в усмирении мятежа с условием, что оно будет возвращено на то время, когда следующая королева вступает на престол. Тот, кто носит это ожерелье, находится под покровительством Солнца. 

— Помнится, раньше Жаба Тамасул надевала его в торжественных случаях, — вмешался Змей Йормунганд. — Но теперь, она, как бы сказать… 

— Да, наша властительница увеличилась в размерах, — сказал Саламандр, — и сейчас ожерелье ей мало. Но вовсе из-за этого дарит она его тебе, а потому как, — и Саламандр склонился к Ютте и прошептал, — потому что тебе угрожает большая опасность. 

— Какая же? – спросила Ютте. Но тут заиграли музыканты, и барон тут же пригласил ее на танец. После того, как они обошли все залы дворца в торжественном полонезе, заиграли вальс, а потом мазурку, а потом польку, а потом опять вальс. Все гости по очереди и без очереди от муравьев до драконов, от черных мрачных колдунов до шелестящих саваннами привидений поздравляли молодых и пили за их счастье. Наконец раздался могучий звук трубы, возвещавший о конце торжества. Барон подхватил Ютте за руку, и к ним потянулась бесконечная процессия гостей, пожелавших еще раз поздравить новобрачных и попрощаться. После того, как большинство гостей уже покинули дворец, к Ютте подошла королева-мать: 

— Пришло время и для моего подарка, — сказала она и дала Ютте ларец. Открыла его принцесса, а там на алом бархате сверкала золотая ветвь. — Она очень древняя, древнее этого мира, — объяснила королева. – Ее нашли спутники братьев-героев, ворон и блоха, у тела великана Мимира, а братья оставили ветвь первой Матери Света. Золотая ветвь лечит все болезни и воскрешает мертвых. Того, кто обладает этой ветвью, защищает само древо жизни. Прежде ветвь никогда не покидала дворца, но сейчас она тебе нужнее.

— Потому что мне угрожает большая опасность? – спросила Ютте.

—Герцог Камасоц хочет отомстить за свое унижение. Если с тобой или с твоим мужем что-нибудь случится, золотая ветвь может тебе пригодиться. А если что-то случится со мной, то без нее тебе никогда не стать королевой.

После свадьбы барон Унгерн фон Штернберг вместе с юной женой уехали в родовое поместье в Ливонию. Когда молодая пара приехала в родовой замок, в полях, где росла унылая картошка, за ночь поднялись тысячи подсолнухов и приветствовали молодую чету, как полки солдат, выстроившихся ровными рядами. В темных лесах под черными елями выросли бесчисленные белые и голубые цветы, да и сами ели стали зелены, как молодая трава. А в дворцовом саду (хотя время уже было ближе к осени) расцвели розовым и белым цветом вишни и яблони. Ютте решила спрятать золотую ветвь, чтобы не выкрали ее шпионы Камасоца. Решила она, что надежнее сада ей места не найти. И как только золотая ветвь оказалась в кроне яблони, то и она зацвела и покрылась листьями и корой, так что не отличить от других веток. 

Прошел почти год, наступила весна. Ютте ждала ребенка. Барон души не чаял в своей юной жене и баловал ее так, как только мог. Столько платьев и украшений он ей накупил, что Ютте сказала, что этих платьев хватит на всю ее жизнь, и если она наденет хоть десятую часть из всех драгоценностей, то от тяжести их она не сможет сделать ни шага (а Ютте предпочитала одеваться скромно). Тогда барон принялся покупать ей разные сладости и заморские яства. Но Ютте заметила, что и так ее талия стремительно растет, и запретила ему и это. Теперь барон был в раздумьях, как доставить радость жене. Как-то он уехал на соколиную охоту, заночевал в поле, и возвращался ранним утром домой. По дороге встретил он старушку, всю в черном (ох уж, эти старушки в черном, только и жди от них беды). В руках у нее был чудесный букет роз, красных и белых, каждая размером с блюдце, от сладкого аромата которых пролетающие пчелы падали в обморок. 

— Старуха, — (простим барону, что он не был особенно вежлив с простолюдинами), — сколько ты хочешь за эти розы? Я дам тебе один талер.

— Не надо мне денег, — ответила старая женщина.

— Что же ты хочешь? Смотри, как бы не пришлось тебе отдать эти цветы просто так.

— Я хотела украсить ими свою бедную хижину, но если они вам так нужны, то дайте мне одну цветущую ветку с яблоневого дерева, что растут у вас в саду. Мне будет достаточно и ее. Только ветку эту должна выбрать я сама.

Подивился барон такой просьбе, но согласился. Прошли они через ворота в сад, и стражники отдали им честь. Старушка ловко забралась на яблоню и отломила одну ветку. После этого она отдала букет роз барону. 

— Смотрите, не уколитесь. Шипы-то преострые. 

На руках у барона были толстые кожаные перчатки, так что ему не надо было бояться шипов. Старушка поспешила к одним воротам из сада, а барон – к другим, которые вела в замок. Навстречу ему выбежала жена, которая только недавно проснулась:

— Какие чудесные розы! – обрадовалась она, — а какой от них идет аромат! Давай-ка я поставлю их в вазу. 

Ютте взяла букет. И как ни осторожна она была, один шип воткнулся ей в ладонь. 

(28) Остров Даго (конец второй истории боцмана)

Тотчас Ютте побледнела и упала бы, если ее не подхватил муж. Ее перенесли в дворцовую опочивальню. Барон ломал руки и рыдал у ее постели. Слуги отыскали среди ее украшений ожерелье с изумрудной бабочкой и бронзовое кольцо-змейку, и, по пригазу барона, одели их на Ютте. Дыхание принцессы стало ровнее, медленно и слабо забилось сердце. Отправили гонца в Нижний Мир, и вскорости прибыла королева. Как только она вошла в замок, королева приказала найти золотую ветвь, потому как ветвь эта обладала чудесными целительными свойствами. Но сколько ни искали ветвь в саду, не смогли найти. Призвали даже овцу, которая являлась королевским кулинаром и обладала острым зрением, но и она ничего не нашла. Тогда королева сказала барону:

— Если моя дочь останется здесь, то она не проснется. Лучше ей отправиться на Великое Солнце, как ни горестно это для нас. 

— Тогда и я уйду с ней! – сказал барон. 

— Это невозможно, так как у меня остался только один лист от золотой ветви.

Поцеловал барон свою жену в последний раз, и его слезы капали на лицо Ютте. Вложила королева в рот дочери золотой листок. Вспыхнул свет вокруг постели, на которой лежала Ютте, да такой яркий, что долго никто не мог ничего разглядеть. А когда зрение возвратилось к барону и его слугам, то там уже никого не было.

Так барон Унгерн фон Штернберг лишился своей жены. Потемнел замок, деревья в лесах сгорбились и осыпались, а цветы по всей стране увяли. Сорок дней барон не выходил из своих покоев, а потом отправился к королеве. Он почернел и постарел от горя. Королева тоже исхудала, глаза ее покраснели от пролитых слез, хотя она и старалась держаться с должным величием. 

— Королева, я знаю, что герцог Камасоц устроил все это, — сказал барон, – Я требую, чтобы его схватили и казнили. 

— Я тоже скорблю по своей дочери, и понимаю ваше горе, барон. Но преступление не доказано, а герцог отказался явиться ко двору. Ему подчиняется армия Жабы Тамасул, и я не хочу, чтобы в стране началась война. Как ни тяжела для меня смерть дочери, но не хочу я, чтобы погибли тысячи обитателей Нижнего Мира. Преступление не должно остаться безнаказанным, но быстрого решения нет.

— Тогда я сам соберу армию. Или я умру, или герцог. 

— Барон, одумайтесь. Не так просто его победить… — отвечала королева. 

Но барон не стал ее слушать. Он уехал к себе обратно в Средний Мир и удалился на остров Даго, о берега которого бьются серые волны Балтийского моря. Там, на скалистом мысе, который выдается далеко в море, стоял замок. К замку барон приказал пристроить высокую башню, на вершине которой он устроил застекленный со всех сторон кабинет. Его он называл своей библиотекой. Там он работал ночами. Редким гостям он объяснял, что только ночью он обретает покой, необходимый для написания поэмы о Ютте. Так он решил потратить остаток своей жизни. 

Через год после того, как Ютте ушла на Великое Солнце, барон нашел у входа в башню золотую колыбель со спящей девочкой. На шее у нее было серебряное ожерелье с изумрудной бабочкой, нашлось в колыбели и бронзовое кольцо-змейка. Понял барон, что это его дочь, и назвал ее Элоизой. Нанял он для дочери сначала няньку, потом, когда она подросла, гувернантку. Девочка росла, а барон собирал на острове армию, покупал оружие, обучал солдат. Решил он, что против зла бороться можно только злом, а против колдовства – другим колдовством. Когда на море поднимался шторм, барон затворялся в библиотеке и зажигал там свет, такой яркий, что его можно было увидеть издалека. Капитаны судов, проходящих мимо, принимали его за маяк (настоящий же маяк находился в нескольких десятках миль отсюда). Обманутые корабли разбивались о скалы острова Даго. Когда барон с вершины башни замечал, что очередной корабль потерпел крушение, он со своими слугами садился на лодку. Они подбирали чужеземных моряков, и потом грабили разбитый корабль. Утром они скрывали следы своего преступления, и никто больше не слышал о пропавшем судне. 

Как-то осенью уже много дней бушевал шторм. Ночью потерпел крушение торговый корабль «Луиза Каролина». Капитан его, Карл Мальм, плавал прежде по теплым южным морям и был хорошо знаком с Ахавом, под началом которого я когда-то начал плавать. Корабль, несмотря на тяжелые повреждения, остался на плаву. Тех матросов, которых барон со слугами нашли на корабле, они, по своему обыкновению, отвезли в замок, а корабль отбуксировали в маленькую бухту поблизости от него. Но барон не знал, что несколько матросов с капитаном спаслись. Капитан Мальм уже слышал о том, как корабли исчезают около острова Даго, и не стал себя выдавать. Под покровом темноты они следили за бароном и его людьми. Уже под утро пришли они к замку и постучали в ворота. Слуга барона открыл им, и капитан попросил отвести их к хозяину. Барон встретил их с полнейшей невозмутимостью.

— Мы видели все, — обратился к фон Штернбергу капитан Мальм, — я полагаю, не из долга гостеприимства приютили вы в своем замке моих матросов. Я не хочу погубить вас; я готов поклясться, что сохраню все случившееся в тайне. Отпустите моих людей, отдайте корабль и товары, и я забуду обо всем. 

Барон усмехнулся:

— Что же, капитан, дайте мне минуту на размышление.

Он удалился. Но не прошло и минуты, как барон со слугами выбежали из потайной двери и набросился на матросов. Капитана Мальма барон убил ударом сабли, а матросов связали. 

Гувернантка, которая воспитывала дочь барона, в то время лежала в лихорадке. Комната ее располагалась на втором этаже башни. Шум схватки разбудил ее, и она спустилась в зал, где на полу лежало окровавленное тело капитана. Пленных матросов уже увели. Гувернантка вышла из башни и заглянула в окно подвала. Спиной к ней стоял барон. Слуги ввели матроса. Тот был словно пьян, глаза его были полузакрыты и ноги не держали его. Матроса уложили на каменную скамью. Барон разорвал рубашку на его груди, каменным ножом взрезал ему грудь, вынул еще бьющееся сердце, и вложил туда другое, из черного камня. Гувернантка отпрянула от окна и убежала в свою комнату. Фон Штернберг услышал звук шагов и последовал за гувернанткой. Та легла в постель и притворилась спящей. Барон с окровавленным ножом в руках открыл дверь и подошел к ее постели. Долго он стоял, прислушиваясь к ее дыханию, но все же решил, что ее сон не притворный, и возвратился в подвал. Гувернантка тотчас поднялась и, несмотря на лихорадку, добежала до причала, отвязала лодку и отчалила в море. 

Днем в замке заметили отсутствие гувернантки и пропажу лодки. Море утихло, но оставалось бурным, и барон понадеялся, что гувернантка утонула. Но та добралась до и материка, ее слова передали шведскому королю, который посещал тогда епископа Бунховена в замке Хапсал. На следующий день солдаты короля приплыли на остров. Но замок уже опустел — кто-то предупредил фон Штернберга. Он ушел в Нижний Мир с армией черных рыцарей, которую барон собирал для войны с герцогом Камасоцем. Там Барон Унгерн фон Штернберг взял себе имя Черный Медведь и поступил на службу к Змею Йормунганду. Вот так печально обернулась судьба человека, который когда-то по остроте своего ума и элегантности манер служил украшением самых блестящих светских салонов. Замок же барона разрушили по приказу короля, и теперь этот маяк светит только здесь, в Нижнем Мире.

— Что же случилось с дочерью барона? – спросила я.

— Он взял ее с собой, а потом, когда она подросла, отправил в Средний Мир для того, чтобы она получила образование. Хотя зачем это девке, — ответил боцман. 

К нам подошел матрос:

— Вас просит к себе капитан, — сказал он мне. Лицо у него было оранжево-желтое, а изо рта ужасно пахло. 

— Осторожнее, миссис Робинсон, — предупредил меня боцман, — капитан у нас тоже прежний, и характер у него лучше не стал.

Я отложила трубку и вытрясла пепел о канатный ящик. Голова кружилась. Я оглянулась — моря вокруг не было, корабль плыл в воздухе. Над горизонтом уже поднималась бледная розовая полоска рассвета. Матрос провел меня к каюте капитана и открыл дверь. Там спиной ко мне стоял человек. 

— Капитан, вот она, — сказал матрос и закрыл за мной дверь. 

Капитан обернулся:

— Доброе утро, миссис Робинсон, доброе утро. 

Это был доктор Нимх. 

(29) Сапоги и туфли

В книгах злодей долго рассказывает, за что он хочет убить положительного героя и каким образом. Но доктор Нимх оказался не из таких злодеев. Он сразу раскрыл рот и бросился на меня. Какой рот — огромная черная пасть. Он бы откусил мне голову, но голову терять мне не хотелось, и я прыгнула прямо ему в глотку. За мной лязгнули зубы, и я покатилась вниз, где лязгал следующий ряд зубов. Я перевернулась и с силой ударила по ним железными сапогами. Глотка с зубами широко раскрылась, и я проскользнула дальше. Но и там раздавалось клацанье следующего ряда зубов, которые уже были с фут длинной. Я ударила и по ним каблуками, но эти зубы стояли прочно. Меня толкало вниз, и вот уже мои ноги оказались между зубами. С хрустом зубы раскусили железные сапоги, но я, слава Господу, успела выдернуть из них ноги. Я уперлась руками и ногами в одну стенку глотки, а спиной в другую. Они сдавили меня так, что у меня затрещали кости. Я ощутила медленную пульсацию под руками. Может, это билось сердце. Когда охват немного ослаб, я достала из фартука ножницы и вонзила туда. 

Раздался рев. Так ревел, наверное, дракон, когда его поразил Святой Георгий. Струя крови хлынула мне в глаза и ослепила меня. Меня закрутило, вынесло потоком на палубу, бросило о мачту. Я ухватилась за нее, но она была скользкая от крови. Меня ударило о борт, а потом забросило в открытый палубный люк. Я очутилась в трюме, меня бросало из стороны в сторону. Корабль падал. Я ожидала, что вот-вот нас разобьет о волны. Но раздался треск, и корабль остановился. 

От удара у меня помутилось в голове. Когда я очнулась, яркий квадрат солнечного света падал из открытого палубного люка. Корабль, а точнее груда досок, которая от него осталась, лежал на боку. Я поднялась, поставила пустую бочку, на нее еще ящик, и так мне удалось выглянуть из люка. 

Я чуть не вскрикнула от изумления, такое удивительное зрелище предстало перед моими глазами. Дул теплый ветер, колыхая поля, заросшие высокими изумрудными травами. Рощи деревьев усыпали плоды. Яркие цветы росли на лугах, голубым и красным покрывали берегах ручья, который с журчанием тек вдаль. Птицы с разноцветным сверкающим оперением летали здесь и там, а бабочки порхали с цветка на цветок. 

Удивительные существа приблизились к кораблю: три обезьяны, две черных и одна рыжая, одетых по моде елизаветинского времени в синие камзолы и панталоны. Я никогда не видела обезьян, но догадаться было легко, настолько они уродливы. С ними шла черноволосая женщина примерно одних со мной лет в белом платье и затейливой шляпке с пером. Густые черные волосы, приятная улыбка. Они остановились недалеко от корабля, перешептываясь друг с другом. Наконец женщина, очевидно, главная среди них, вышла вперед и сказала:

— Добро пожаловать в наши края, Мать Света! Мы бесконечно благодарны Вам за то, что вы убили духа смерти Нимха. Я известна в этих краях как Полярная Фея, но вы можете звать меня Элоизой. Вместе со мной – местные жители, ревуны. Я буду рада помочь Вам. 

Значит, я все-таки его убила. 

— Вообще-то меня зовут Элеонорой Робинсон, — сказала я, — а откуда вы знаете, что он мертв?

— Посмотри! — и Полярная Фея показала на ноги, которые высовывались из-под корабля.

— Да, но на докторе… на духе смерти были… сапоги, кажется. А на этом — туфли, притом женские.

— Так и должно быть, — уверила меня Полярная Фея, — по местному обычаю обувь поверженного врага принадлежит его победителю или победительнице. А вы — дама. Поэтому туфли. 

Чтобы удостовериться, кто лежит под кораблем, трое ревунов помогли мне спуститься, а потом подняли корабль с помощью рычага и вала. Там был действительно доктор Нимх, сплющившийся, но все же узнаваемый. Среди обломков корабля нашли четыре высохших тыквы-горлянки в ворохах матросской одежды и расколовшуюся на несколько кусков большую тыкву с вырезанными глазами и зубастым ртом. На макушке тыквы удержался белый тюрбан. Но моих соломенных куколок, горшка или его осколков и моего посоха ревуны отыскать так и не смогли. Наверное, они упали в море. Наконец, из корабля вынесли Анабель и Дэвида. Как ни удивительно, они остались невредимыми.

— Эти люди спят, и лучше их пока не будить, — сказала Фея. Она выслушала мою историю, как мы попали сюда, и сказала: 

— Это колдовской горшок. Когда он пел, он рассказывал обо всем духу смерти. А потом он нарочно посадил вас на корабль.

— Неужели, лягушка подстроила нам такую ловушку?

— Великая Лягушка? Да что Вы! Нет, конечно. Она – добрейшая душа, она и мухи не обидит. Наверное, она и не знала, что это за горшок. — Пока фея говорила, она смотрела куда-то в сторону и чуть покраснела. Врать она не умела. 

— А вы тоже ревун? — спросила я.

— Ну что Вы! — фея рассмеялась, — я живу далеко на севере. Здесь я так, проездом. Она отошла, сняла туфли с ног духа смерти и дала их мне. Туфли были мне по размеру, хотя не в моем стиле — с большими медными пряжками, да и каблук высоковат. 

— Да у Вас, я посмотрю, вся одежда испорчена! – взмахнула руками фея. Давайте-ка, я пришлю Вам что-нибудь из своего, — и действительно, я была вся со шляпы до чулок в засохшей крови. 

— Что вы, не стоит, — попробовала отказаться я.

— Я настаиваю. Я пришлю Вам служанку, вымойтесь и приходите на обед. Деревня ревунов вон за той рощей, — и Полярная Фея повернулась на левом каблуке три раза и исчезла. Ревуны раскланялись, позванивая колокольчиками на их высоких шляпах, и ушли. 

Когда проснулись Анабель и Дэвид, я им обо всем рассказала. Пришла служанка, а с ней ревуны, которые несли бадью горячей воды. Я попросила друзей подождать меня и помылась у ручья. Фея прислала мне все – от чулок и нижней юбки до шляпки. Серое платье подошло мне почти идеально, разве что немного тесно в груди. Как же чудесно было переодеться во все чистое! Хотя мой медный котелок на нарядной шляпке с лентами смотрелся нелепо. Но что же делать? 

Мы пошли к деревне по тропинке. Когда мы проходили у фруктовой рощи, я сорвала одну грушу — что это была за груша! Сочная, сладкая, душистая. Сок капал у меня с пальцев, и мне пришлось возвращаться к ручью, чтобы вымыть руки. Сорвала я и другой фрукт, похожий на небольшое яблоко, но с толстой кожурой, а под ней в розовой мякоти несколько семян. Необычно, но неплохо, свежо и с кислинкой. Когда мы дошли до деревни, ревуны уже ждали нас и накрыли столы. Пятеро из них играли на скрипках и дудках, несколько пар ревунов в синих камзолах и платьях кружились в танце. Столы ломились от плодов, ягод и пирогов, ваз с цветами, кувшинов с фруктовым вином, морсами и соками. Меня посадили около Полярной Феи. Я сначала поела пирогов с вишней, а потом стала расспрашивать:

— Так значит, больше никто не будет умирать, раз дух смерти… умер?

— Нет, духов смерти много. Но Нимх был одним из самых отвратительных духов смерти, которых я знала. Вы не представляете, что здесь творилось еще вчера вечером. Все завалено мертвечиной, мерзкий запах, мухи. Но к Вашему приезду я тут прибралась. 

Быстро же она успела. 

— Так вы знали, что я здесь буду?

— Я знала, что вы идете к Ворону. Об этом все говорят. А значит, и в эти места можете заглянуть. 

Я налила себе в бокал еще вина. Вино было холодное, с пузырьками, которые чуть щипали язык. Я не знала, прилично ли спрашивать такое, но решилась:

— А вы, Элизабет …

— Элоиза – поправила меня Полярная Фея.

— Вы замужем? 

— Нет, — смутившись, ответила Элоиза. 

— Странно, — сказала я, — женщина вы весьма приятная.

— У меня просили руки, даже не раз. Первый раз, когда я была совсем еще девочкой. Всему виной моя глупость, я была слишком кокетлива. Потом у меня были серьезные отношения, когда я жила в Париже…

— Вы жили в Париже?

— Да, училась.

— Чему?

— Философии и богословию. 

Мало я видела в жизни ученых женщин. Точнее, ни одной не видела.

— И кем он был, ваш избранник?

— Мой учитель, Йохан. Я была в него так влюблена… Потом он предложил стать его женой. Но у моего батюшки такой суровый нрав… Если бы он узнал о всем, что случилось, он бы превратил Йохана в ужа или дождевого червя. И это в лучшем случае. 

— Что же вы сделали?

— Я ему отказала. Мы решили уехать к его родным, там у меня родился ребенок. Но потом отец все равно меня нашел. Он сказал, что или я поеду с ним, или Йохан лишится головы. Отец забрал меня в Нижний Мир и отослал на службу хранительницей ключей к Хель, властительнице ледяного царства мертвых. 

— У вас жестокий отец.

— Нет, отнюдь. Он до сих пор переживает после смерти матери. Он считает, что не уберег ее, но сможет сделать так, чтобы моя жизнь сложилась счастливее, — судя по печальному лицу, ничего, похожего на счастье, Полярная Фея не испытывала. 

— Вы так и остались одна? 

— Папа настаивал, чтобы я выезжала в свет, знакомил с молодыми людьми, которые, по его мнению, были достойны меня. Но это было просто смешно. 

— Скорее, печально. Неужели не нашлось никого, кто пришелся вам по сердцу?

— Нет, почему. У меня были еще… отношения. Он один из властителей Нижнего Мира. Мы познакомились, когда он приезжал на север. Я тогда после расставания с Йоханом плакала все время. Вы не подумайте, я не сразу бросилась ему на шею. Он заботливый, остроумный, красивый, великодушный. Он очень умен. Мы долго встречались. Но из этого ничего не вышло. Вот и все. 

Когда наш торжественный обед закончился, Полярная Фея вызвалась нас проводить: 

— Вам надо идти по дороге из желтого кирпича, и вы непременно придете к Ворону. 

Ревуны приглашали остаться у них на ночь, но я решила, что лучше нам уйти. Кто знает, что они могут сделать с нами спящими. На прощание ревуны спели нам песню. Пели они хором, всей деревней. Голоса у них были красивые и сильные, а песня — медленная и печальная. Затихали мужские голоса, вступали женские, повторяя припев:

Жила-была Чашка с Лимоном,

большая кокетка была,

и вот как-то раз с Шампиньоном 

она загуляла-ляля.

Лимон, ее муж, был отважен,

в боях потерял все, что мог,

на схватку в присутствии граждан

любовника вызвал и слег.

От муки он слег, от кручины,

жену отослал он в Казань.

Но горе его не убило,

он поднял свой аэроплан. 

В сражении воздушном и трудном 

с грибом-Шампиньоном они

пошли на таран обоюдный

и вечный покой обрели.

Мы ушли уже далеко, но голоса ревунов звучали так же ясно. Не скажу, что я все поняла, но это была грустная песня. Я задумалась, что нас ждет впереди. Полярная Фея шла рядом. 

— А почему у вас такое имя — Полярная Фея? — спросила я.

— Я умею превращаться в полярного медведя. То есть, в медвежонка. Знаете, нужно иногда по работе. Ведь у себя я должна быть суровой властительницей…

— А вы… вы тоже дух смерти?

— Конечно.

Мы некоторое время прошли молча. Я свыкалась с мыслью, что рядом со мной идет дьявол. Или черт, Господь их разберет. 

— А кто такие ревуны?

— Души умерших.

— Так все умершие превращаются в ревунов?

— Нет, что Вы. Кто в кого, кто-то ни в никого, а кто-то и в ничто. Вот когда умирают люди вашего народа, вы во что превращаетесь?

— Не знаю, — ответила я, — Кто-то идет в рай, кто-то в ад, как-то так. Выходит, что здесь обитель мертвых? 

— Не только мертвых. Здесь есть и простые жители, люди и … не люди. Да и не все мертвые сюда прибывают.

— А куда они еще могут уходить?

— Не знаю, честно говоря. 

— Откуда здесь берутся остатки мертвых тел?

— Кому-то нравится притаскивать сюда мертвецов. Мне кажется, что это отвратительно, — а мне стало казаться, что Фею уже начали раздражать мои вопросы. 

— А почему Нимх был плохим духом смерти? — продолжала спрашивать я.

— Он из тех, кто любит, чтобы людей умирало побольше. И чем хуже они умирают, тем ему приятнее. И с душами он обращался так, что здесь просто невозможно было находиться — вопли и скрежет зубовный. Я, например, стараюсь, чтобы люди умирали от старости. 

— Можно посмотреть, как вы превращаетесь в медвежонка? — прервала нас Анабель. 

— Пожалуйста! — улыбнулась Фея, прокрутилась три раза на левом каблуке — и перед нами оказался пушистый белый медвежонок. Анабель стала с ним играть, а медвежонок убегал от нас, ждал, когда мы подойдем, начинал в шутку бороться с Анабель. Впервые за долгое время я услышала, как Анабель смеется. Наконец Полярная Фея снова стала собой:

— Разрешите сделать Вам на прощание подарок. — сказала она. Она сняла с шеи и протянула мне ожерелье с серебряной бабочкой с крыльями из зеленых камней. – Оно досталось мне от матери, — объяснила Полярная Фея. — вас ожидает много опасностей. Тот, кто носит это ожерелье, находится под покровительством солнца, и оно охраняет его от зла. Оденьте его, но спрячьте под платьем. В Нижнем Мире у вас много врагов, которые могут притворяться друзьями.

Я поблагодарила ее и спросила:

— А далеко отсюда обитель Ворона? 

— Я никогда не была там, — отвечала Фея, — но это долгий путь. Лучше не ходить к Ворону, если у тебя к нему нет дела. Страна наша богата и чудесна, но вы должны пройти через суровые и опасные места, прежде чем вы доберетесь туда. Да будет ваше путешествие удачным! — и фея прокрутилась на левом каблуке три раза и исчезла. 

(30) Пугало

Мы шли уже долго и устали. Солнце спускалось к горизонту, и полуденная жара спадала. По обе стороны от дороги протянулись кукурузные поля. Мы остановились на обочине дороги, чтобы отдохнуть немного. Ревуны дали нам в дороги фрукты, пироги, воду и фруктовый сок, а также несколько одеял. Так что мы сидели и пили кто воду, кто сок. Потом я решила отойти в сторону по обстоятельствам, которые не заслуживают упоминания, а спутников своих попросила продолжать путь, но не торопиться. 

Когда я выбралась из кустов к дороге, я заметила, что на краю поля высоко на шесте стояло пугало, чтобы отпугивать птиц от спелой кукурузы. Я подошла к нему. Его голова была маленьким мешком, набитым сеном. Синей краской на ней были нарисованы глаза, черной — нос и уши, а красной — рот. Одет он был в такие же куртку и панталоны, как и ревуны. Вдруг его левый глаз подмигнул мне. Сначала я подумала, что ошиблась. Видела я немало пугал, но ни одно из них не подмигивало мне. Но потом пугало кивнуло и сказало:

— Добрый вечер, Мать Света!

— Вы умеете разговаривать? — Причуды этого мира удивляли меня по-прежнему, хотя давно уже надо было привыкнуть к такому. 

— Конечно же. Как у вас идут дела? Как продвигается путешествие? 

— У нас все хорошо. А как дела у вас?

— Преотвратительно, признаться. После того, как вы убили почти всех моих братьев, а следом и отца… Не поймите превратно, я вас не осуждаю. Наш отец был жестоким и злым, да и старшие братья не лучше.

— Так вы один из сыновей доктора Нимха?

— Да. Великая Лягушка превратила меня в пугало и послала меня охранять вас во время Вашего путешествия к Ворону. Она сказала, что так вы сможете мне доверять. Но я не уверен, будет ли в этом какой толк. Отчасти удобно, когда твоя голова и тело набиты сеном. Мне трудно переломать кости дубиной, а если кто-то проткнет меня шпагой, мне не будет больно. Но я чувствую себя дураком и развалиной, и моя рука не удержит меч. Теперь мне стоит опасаться только зажженных спичек, — пугало печально улыбнулось, — ну как, берете в команду?

— Конечно, — неуверенно сказала я. Чучело стало раскачиваться и подскакивать, пытаясь спрыгнуть с шеста. – Вам помочь? — С моей помощью пугало спрыгнуло на землю и зашагало вместе со мной. Спутники мои ушли дальше, чем я ожидала. Я спросила:

— Почему ваши братья все такие разные?

— Видите ли, отец наш влюбчив и непостоянен в своих привязанностях. Когда ему надо, он может быть обаятельным, галантным, умеет произвести впечатление и свести с ума не только наивную девушку, но и даму ученую и с характером. Так что женился он раз двадцать, разводился и того больше, а своими внебрачными детьми мог бы населить небольшой провинциальный городок. При всем притом со всеми прежними подругами и женами он старался поддерживать хорошие отношения, что при его характере нелегко. Здесь же с ним жили только двенадцать его сыновей.

— А кто ваша мать?

— Простая женщина, белошвейка. Ей отец предлагал выйти за него замуж, но она быстро поняла, что он за птица. Я не хочу сказать, что отец был птицей, не поймите превратно. С матерью я жил до шести лет, а потом она вышла замуж за шорника, и я переехал к отцу…

— Пугало, — представила я своего нового знакомого, когда мы нагнали всех остальных моих спутников.

 Анабель посмотрела на него внимательно, а потом кинулась и обняла его и расплакалась: 

— Бу Винкель! Я знала, что ты жив. 

Пугало тоже плакало, и синие глаза его стали подтекать: 

— Ничего, Луч Света, ничего. Я пойду с вами до земель Ворона. Так приказала Великая Лягушка. 

И мы продолжили свой путь по дороге из желтого кирпича. По дороге я рассказала пугалу, про то, как я попала в плен и как оказалась в Нижнем Мире, и оно выслушало меня очень внимательно. Как хорошо было найти хоть кого-то, кто меня понимал. Дэвид поначалу не очень хорошо относился к Пугалу. Но Анабель их познакомила, и остаток вечера они прошли, мирно беседуя. 

После того, как мы прошли еще несколько часов, дорога стала неровной, желтые кирпичи разломаны, посреди дороги попадались ямы. Мы обходили их, но пугало шло вперед и падало. Видимо, его голова, набитая соломой, работала не очень хорошо. Впрочем, сколько бы он не падал, это не причиняло никакого вреда. Анабель помогала ему снова встать на ноги, и они даже смеялись над его неуклюжестью. Уже темнело, когда Бу Винкель остановился у дерева с ярко-красными блестящими плодами, росшего у обочины:

— Удивительно. Это огненные яблоки. Я и не знал, что их еще можно найти. К тому же, здесь, у дороги. Одна из прежних Матерей Света приказала вырубить все эти деревья, потому как от их плодов слишком много вреда. 

— Они вкусные? — спросила я.

— Не думаю. Не хотел бы я быть рядом с тем, кто решится укусить такое яблоко. Но нам они могут пригодиться, — и он осторожно стал срывать плоды один за другим, наполняя ими сумку, которая висела у него на боку. 

Дорогу обступал лес, и скоро его ветви сошлись над дорогой, так что стало совсем темно, но я осветила нам дорогу. Мы решили заночевать на поляне в лесу недалеко от дороги. Анабель предложила Бу Винкелю пироги и фрукты, но он отказался:

— Я не голоден. Что хорошо, потому как мой рот только нарисован. Еще одна положительная сторона, что я набит соломой. Хотя, могу же я говорить? — Он помолчал. — Странно, что я ел когда-то мертвечину. 

По пути Бу Винкель подобрал на дороге моток веревки. Теперь он стал мастерить что-то из нее. 

— Что вы вяжете? – спросила я.

— Пращу. В детстве я владел ей хорошо, когда охотился на птиц. Может, я все-таки на что-то я сгожусь, если нам встретится опасность…. Так вы хотите вернуться в те места, откуда вы родом, Мать Света? – через некоторое время спросил он. 

— Конечно. То есть, родом я из Англии, а хочу вернуться в нашу колонию на острове Библиотеки. 

— Как вы жили там? Чем занимались?

— Хорошо жила. У меня были муж и дети. Я делала работу по дому, ухаживала за садом и огородом, встречалась с родными и соседками, ходила в церковь.

— Но это же, должно быть, скучно.

— Жизнь не обязана быть интересной. Она меня устраивала. А потом началась война.

— Вы были счастливой?

— Не знаю, я об этом не задумывалась. Наверное. 

Бу Винкель помолчал, а потом сказал:

— Мать Света, объясните мне еще раз, почему вы хотите обратно к себе на остров? В нашем мире много опасностей, но чудес еще больше. Зачем вам возвращаться к своей прежней жизни, серой и жестокой? Чтобы ждать окончания старой войны или начала новой, молиться, повиноваться мужу и ходить в церковь? Чтобы ваши дети стали солдатами, а дочери рожали новых солдат? 

Его слова меня задели. И зачем я ему рассказала про войну! 

— Ты не понимаешь, потому что у тебя вместо мозгов солома. Нам приходится воевать, потому что вокруг нас язычники, католики и такие глупцы, как ты. Но все до поры до времени. Рано или поздно волею Господней и силой нашего оружия мы победим, на земле настанет время праведников, а все наши враги и такие дурни, как вы, провалятся в гиену огненную, чтобы корчится там в муках до второго пришествия. 

Воцарилось молчание. Не стоило мне все это говорить. И сможет ли Пугало провалиться в ад, если оно уже там? Да и пламени адского оно долго не выдержит.

— Конечно, мне вас не понять, Мать Света, — сказал Бу Винкель. Мне приходилось есть мертвечину, но мне с братьями никогда не удалось бы съесть столько людей, скольким вы пожелали сейчас смерти. 

И вовсе я смерти никому не желала. Но я не стала отвечать. Что за глупое чучело! Мы улеглись спать, завернувшись в одеяла. Анабель положила голову Бу Винкелю на плечо, так что они лежали чуть ли не в обнимку. Но пугало — почти как подушка, так что в этом нет ничего плохого. К тому же, не успела я сама заснуть, как Бу Винкель встал, осторожно переложил голову моей дочери на сложенный плащ. 

— Я лучше буду сторожить. Пугалу сон не нужен. 

Проснулась я, когда совсем стемнело. Костер горел еле-еле. И я сразу увидела пару огромных светящихся глаз в лесу. Да не одна пара, а много пар глаз. Я почти вскрикнула, но мягкая рука в перчатке закрыла мне рот. 

(31) Калидасы

— Тихо, миссис Робинсон, — прошептал Бу Винкель, — это калидасы.

— Кто такие калидасы? — спросила я тоже шепотом.

— Чудовища с туловищем медведя, головой тигра и хвостом скорпиона. Своими клыками они могут разорвать на кусочки слона, а капли яда из их жала достаточно, чтобы убить трех кашалотов. Но вы не беспокойтесь. 

Не беспокойтесь? Да уж, беспокоиться совершенно не о чем. 

— Сделаем так, миссис Робинсон. По моей команде вы осветите все вокруг так ярко, как возможно. А я позабочусь об остальном. Приготовились? Раз, два…

Ослепительный свет залил лес. Мы были окружены, по меньшей мере, двумя дюжинами этих тварей, покрытых бурой лохматой шерстью. От света они зажмурили глаза, зарычали и обнажили длинные острые клыки, каждый с мою руку длиной. Тут же Бу Винкель начал метать из своей пращи маленькие красные яблочки. Они взрывались с грохотом, испуская огонь и искры. Шерсть на чудовищах задымилась, а кого-то даже охватило пламя. Пугало посылало все новые и новые яблоки в сторону калидасов, а те, в кого он попал, ревели, катались по земле и валили деревья, пытаясь сбить пламя. Скоро уже первый Калидас пустился в бегство. За ним, сотрясая землю, побежали и другие. 

— Все в порядке, опасности больше нет, — сказал Бу Винкель Анабель и Дэвиду, которые только проснулись, — очень странно, что здесь собралось так много калидасов. Они одиночные животные и не ходят стаями. 

— Давайте уйдем отсюда, пока эти звери не опомнились и не пришли обратно, — предложил Дэвид.

— Лучше остаться здесь. Они могут ждать нас у дороги. А сюда они вряд ли вернутся, потому что они уже напуганы. 

Мы подбросили хвороста в огонь, и пламя разгорелось. Я еще вся дрожала от испуга. К утру я все же задремала. Когда я проснулась, сквозь кроны деревьев над нами с серого неба капал мелкий дождь. Я испытала облегчение, что вчерашний день, полный страшными происшествиями, остался позади. Мы собрались и пошли дальше. Лес становился все гуще и гуще. Ветви сплелись над дорогой в сплошной покров. Но потом деревья стали расступаться. Лес заканчивался, а дорога уходила вдаль в степь. Недалеко от дороги росли большим кругом темные высокие ели. Туда показывал покосившийся указатель: «Самый волшебный и удивительный лабиринт! Вход пол шиллинга. Оплата здесь». 

«Здесь» стояло небольшое строение, ярко расписанное и украшенное, как большой торт или пряничный домик. Дождь шел все сильнее. Я открыла дверь, зазвенел колокольчик. За мной вошли все остальные. Это оказался небольшой, ярко освещенный, магазин. Запах ванили, шоколада и пирогов, только что вынутых из печи, здесь стоял такой густой, что его, казалось, можно черпать ложкой и есть. На полках стояли торты, возлегали пирожные из слоеного и сдобного теста, с кремом заварным и взбитым, с орехами и ягодами. Названия были написаны на золоченной бумаге аккуратным черным курсивом: калиссоны и грильяж, каннеле и клафути, крем-брюле и панна котта, и многие другие сладости и десерты, вовсе мне не известные. Безе и меренги были сложены белыми и кремовыми горками, источавшими сладкий аромат. В коробках лежали завернутые в золотую фольгу или без нее шоколадные конфеты и плитки шоколада от раковинок с ноготь до блоков черного шоколада размером с кирпич. Конфеты в разноцветных обертках даже спускались гроздьями с потолка, подвешенные на серебряных нитях. В маленьких коробочках у прилавка лежали горстками нарезанные пирожные, конфеты и кусочки шоколада — очевидно, для тех, кто желает попробовать товар. 

У входа стоял рыцарь, но не простой, а из шоколада. Шоколадным был его шлем, усы и доспехи, белки глаз — из белого шоколада, лицо — из розового, а доспехи — из черного шоколада. В руках он держал копье из разноцветной карамели и шоколадный щит.

— Здравствуйте! А не вы ли хозяин этой лавки? — спросила я у рыцаря. Ведь нельзя быть уверенной, кулинарное ли он изделие или живое существо, или то и другое сразу. 

— Нет, сударыня, я пленник и охранник сей обители порока, — отвечал рыцарь, — Хозяйка этого кулинарного магазина, известная ведьма, заколдовала меня, чтобы я охранял ее лавку, пока ее нет. Не берите ничего здесь в рот, иначе и вы…. 

Раздался звук открываемой задней двери, и кто-то за стеной свалил принесенные дрова на пол. За прилавком появилась овца. Белая. Одета она была так, как одеваются у нас уважаемые женщины с хорошим достатком, но все же не благородные. Она сняла шляпу с широкими полями, отряхнула с нее капли дождя, повесила на вешалку, посмотрела на нас: 

— Ну, и погодка! Вам помочь?

Тетрадь V. Лабиринт

(32) Шоколадный рыцарь

Мы молчали.

— У меня самая лучшая кондитерская во всем Нижнем Мире, — овца посмотрела на рыцаря, — а если этот остолоп что-то наболтал, то он остолоп и есть. У меня же лавка не закрывается. По вечерам меня здесь не бывает. Надо же и печь, и конфеты делать. Так что, если кому надо, может прийти и выбрать. Потом кладет товар на весы, платит и уходит. А он, — овца показала на рыцаря, — принялся в лавку шастать и есть сладости даром.

— Как, разве это лавка? — удивился рыцарь.

— Ну, вот опять, — вздохнула овца. — Да, лавка, причем весьма почтенная.

— Значит, я до сего времени заблуждался, — сказал рыцарь. — Откровенно говоря, я думал, что здесь пристанище ведьмы. Выглядит точно, как пристанище ведьмы. Но если это лавка, то единственное, что я могу сделать, это не платить ничего. По уставу странствующих рыцарей, который я не имею права нарушать, рыцари в лавках за товары не платят. Могу сослаться на какой угодно роман. Никогда странствующие рыцари ни за что не платили, ибо все должны их кормить и давать приют за те ужасные страдания, которые… — овца мученически завела глаза кверху, что рыцаря не остановило, — которые они претерпевают, когда защищают вдов и сирот, воюя с колдунами и драконами, в зной и мороз, зимою, осенью, весной и летом. И по праздниками тоже. И я ел только то, что на пробу. Бесплатные образцы! 

— Да уж, рассказывай, — овца обернулась к нам, — сначала все, что на пробу, съедал, а потом все, что под руку подвернется. Как я из лавки уйду вечером, так он сюда. И так почти каждый день! Я уже и не знала, что делать. Не капкан же ставить!

— Вы сами меня околдовали! — возмутился рыцарь, — Я никогда сладкого не любил!

Овца не обратила на эти слова никакого внимания и продолжила: 

— Вот я и спросила доктора… доктора… немецкая фамилия, забываю все время… Как раз заходил…

— Менгеле? — подсказала я. Генрихом Менгеле звали сапожника из Ганновера, который жил в нашем городке. 

— Может быть. Спросила я его, можно ли что придумать. Вот этот доктор и предложил на мою голову. Сказал окропить шоколадного Рождественского Деда святой водой, в который добавлена моча слепой крысы-альбиноса, прочитать Господню молитву три раза задом наперед, шоколад разломать на кусочки и разложить по коробкам, где лежат сласти на пробу. Вот рыцарь и попался.

— А если бы кто другой их попробовал? — спросила я.

— Тогда бы здесь другой и стоял, — ответила овца, — вы проходите, пробуйте, не бойтесь. Тот шоколад весь он сожрал. Вам кофе с булочками с кремом? Или чаю с блинчиками со взбитыми сливками и малиной? Все за счет заведения. 

Мы заказали кто что, и скоро уже овца принесла нам кофе, чай, и свежеиспечённые блинчики, и булочки. Как я отвыкла от подобной роскоши! Чай был ароматный, блинчики поджаристыми… Хотя иногда мне и приходила мысль, не превращусь ли я, скажем, в гору цукатов. Ведь всем известно, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. 

— Может, вы купите еще что-нибудь с собой?

Отказать теперь было невозможно. Я с опаской взяла кусочки пирожных и шоколада из ящичков на пробу. Песочное пирожное рассыпалось во рту и обладало восхитительным ароматом ванили и сливочного масла. А шоколад – это был лучший шоколад, который я когда-либо пробовала в жизни. К счастью, со мной ничего не случилось, и я не стала шоколадной дамой или кремовым тортом. Я решила купить четыре эклера, которые выглядели и пахли просто божественно, увесистую плитку шоколада с кислой вишней в золотой фольге, полфунта гранатового рахат-лукума, похожего на нарезанные на кубики рубины, в которые положили фисташки, если бывают такие рубины. Анабель не захотела ничего, она по-прежнему на меня сердилась. Бу Винкель, к моему удивлению, взял десяток профитролей с заварным кремом и шоколадные пирожные с орехами и малиной, и даже Дэвид — шарлотку из слоеного теста и шоколадное мороженое с кокосовой стружкой. Мороженое лежало здесь же, на витрине. По уверениям овцы, таяло оно только во рту, но нигде больше. 

Овца разложила все наши покупки по пакетам и коробкам и положила на позолоченные (а может, и золотые) весы. Стрелка закачалась и показала — двадцать гиней, четыре шиллинга и восемь пенсов. 

— Что-что? — удивилась я. За такие деньги можно накормить сладостями все Большие Варежки с Розовыми Варежками в придачу. Овца постукала копытцем по весам, и те показали более разумное — шесть гиней и двенадцать шиллингов. Хотя все равно очень дорого, да и не было у меня с собой таких денег. 

— Барахлят, — объяснила овца, — и жадничают. Как увидят, что кто-то может заплатить побольше, сразу цены поднимают. Уж их столько раз чинили… — она махнула копытцем. 

Я пересчитывала всю мелочь, которая у меня нашлась. Овца тем временем аккуратно запаковывала наши покупки в вощеную бумагу и перевязывала бечевой. Я пыталась подсмотреть, как у нее это получается без пальцев, но копытца мелькали так быстро, что я ничего не поняла. Но обнаружилась проблема и посерьезнее: у меня у оставалось всего четыре шиллинга восемь пенсов. Я готова была провалиться сквозь землю. Но Бу Винкель отстранил меня: 

— Мне Лягушка дала деньги на дорогу. На что еще мне их иначе тратить? — и он протянул овце золотые монеты.

Я поблагодарила его и взяла тяжелый сверток. 

— А мы правильно идем к Ворону? — спросила я у овцы. 

— К Ворону?

— Да, знаете, Полярная Фея сказала, что к нему ведет дорога из желтого кирпича.

Овца покачала головой:

— Дорога из желтого кирпича? Что вы! Нет к Ворону дороги, и никогда и не было. 

(33) В лабиринте

— Как это? — сказала я. 

— Так. Кто же к Ворону сам пойдет? А если Ворон захочет с кем повидаться, то он сам за ним и пришлет, — удивилась овца. 

— Что же нам делать? Нам с ним встретиться надо.

Овца покачала головой: 

— Уж не знаю, — задумалась она. Он на другой ветке живет, а летать вы, небось, не умеете… А, вот! Поговорите с этим доктором…

— Менгеле? — подсказала я.

— Да, вот с ним. Может, он чего подскажет. Он такой… Со странностями, — овца покрутила у виска копытцем. 

— С какими?

— Говорит он странно. И вообще. В первый раз, когда он здесь появился, я ему чашку чая и пончики принесла. Он чашку рукавом задел, чай разлил, пышки у него на пол упали, и закатились под прилавок. Хотел он пирожных из слоеного теста с кремом и клубникой попробовать. Взял кусочек и обжегся. Чем там обжигаться? Выпечки и сладостей у меня накупил столько, что я думала, как он все унесет. А он расплатился, а потом все покупки забыл. Потом еще приходил, как войдет — так начнет рыдать во весь голос, никак не успокоить. Давно его уже не его не видно.

— А как его найти?

— Идите в лабиринт. Может быть, найдете. Он туда ушел. Изредка сюда заходят всякие типы, — по выражению морды овцы можно я поняла, что типы были не из лучших, — ищут этого доктора. Я их всех туда посылаю. Только он, кажется, не совсем Менгеле… — стала вспоминать овца.

— Идемте в лабиринт, — сказал Дэвид. 

— Тогда с вас еще два шиллинга, входная плата. Или, знаете, возьмите вот его,— овца показала на шоколадного рыцаря. — Я тогда с вас ничего за покупки не возьму. Это же горе какое-то. Клиентов распугивает, ворчит все время. На улицу же не выгонишь, жалко. А один он уйти боится, говорит, что его съедят сразу.

— Ну, если только он согласится… — и зачем я это сказала?

— О, если я буду в силах отплатить вам, прелестная и благородная сеньора, за великую милость, какую вы мне явили, дозволив сопровождать вас в вашем странствии и созерцать дивную красоту вашу! Поистине, судьба, неустанно преследующая добрых людей, смилостивилась надо мной… — рыцарь прямо светился от радости. А может он, и правда, светился? Здесь всякое может быть. Рыцарь не переставал говорить, пока он собирал и упаковывал свое имущество: 

— Наконец настал день… В этот день, ну, или в другой какой-нибудь, говорю я, как никогда, проявится вся мощь моей длани и острота моего меча, и я совершу подвиги, которые будут вписаны в книгу славы на вечные времена…. — Временами его слова заглушал шелест вощенной бумаги, в которую он суетливо и неумело завертывал свое карамельное копье, которое стало похоже на толстую куколку огромной бабочки.

— Не поможете? — попросил он. Я обмотала его сверток бечевкой и завязала бантиком. Мы поблагодарили овцу. Звякнул на прощание дверной колокольчик. Рыцарь выпросил у овцы ярко-желтый зонтик. До лабиринта идти было недолго. Рыцарь продолжал: 

— …я уже годы и годы скитаюсь и не устаю искоренять величайшее зло и величайшее беззаконие, какие когда-либо вкупе с жестокостью творила неправда. Вот и сегодня я вырвал бич из рук изверга, помело из лап ведьмы, жало из пасти дракона…. 

Его уже никто не слушал, так что, в конце концов, он обращал свои слова к Бу Винкелю. Рыцарь держал над ним зонтик, а пугало, по доброте душевной, кивало ему время от времени. Путь к лабиринту занял гораздо больше времени, чем я рассчитывала. И хотя я ожидала, что вот-вот мы окажемся у входа, каждый раз путь удлинялся, как будто мы шли по огромному беличьему колесу, только белка, для которой оно предназначалось, должна бы быть размерами не меньше четырех-пяти слонов. А разве бывают такие белки? 

Шоколадный рыцарь, между тем, рассказывал историю своей жизни, которая, как любому понятно, оказалась полна схватками с разнообразными колдунами и чудовищами. Лишь к вечеру мы подошли к лабиринту. Темные ели, можжевельники, тисы сплетались ветвями в высокую стену. Узкий проход между ними покрывала густым слоем опавшая желтая хвоя. Мы по одному вошли в лабиринт. Хотя до этого шел сильный дождь, в лабиринте было сухо. Ни капли не упало с серого неба, которое поднялось вдруг высоко-высоко. Все звуки исчезли в сумраке лабиринта, даже звуки наших шагов и болтовня рыцаря. Нет, рыцарь замолчал сам. Я невольно старалась дышать потише. Лабиринт петлял, разветвлялся, путь то становился таким узким, что приходилось протискиваться меж колючих ветвей, то расширялся почти до размеров парковой аллеи. Дэвид шел первым, за ним следовали Бу Винкель и Анабель. Я была последней. Перед каждой развилкой Дэвид останавливался и ждал все остальных. 

— Где Бу Винкель? — спросил Дэвид на очередной развилке. Его голос звучал приглушенно, словно через слой ваты. Бу никуда не мог уйти. На прошлой развилке он еще был с нами. Мы стали звать его, но никто не откликался. 

— Рыцарь тоже куда-то исчез, — сказала я.

— Надо пойти обратно, поискать — сказал Дэвид. Мы пошли по узкой тропе. Дэвид остановился у развилки, которую мы прошли совсем недавно: — Раньше отсюда вели три дорожки, а теперь их четыре. 

Анабель села на дорожку и заплакала: 

— Я буду ждать его здесь.

Я вспомнила, как совсем недавно я вела себя почти так же. 

— Пойдем, пойдем, — уговаривала ее я, — мы найдем его. Наверное, он вышел и ждет нас снаружи. 

Анабель поднялась. Мы пошли по дорожке, которая могла вести обратно. Скоро стало понятно, что мы здесь не проходили. Раньше по обеим сторонам дорожки росли тисы, усыпанные красными ягодами, здесь же путь обступили темные колючие можжевельники с маленькими сизыми шишками. Мы развернулись и пошли обратно. Анабель ждала меня у развилки. Это было совсем другое место — маленькая круглая площадка с шестью дорожками, расходившимися от нее. 

И мы стояли на ней вдвоем. Дэвид исчез.

— Дэвид, Дэээвид! — позвала я. 

Никто не откликнулся. 

— Ты ничего не заметила? — спросила я у Анабель. 

Она отрицательно покачала головой. Слезы на ее лице уже высохли. 

— Подождем здесь, — сказала я. Чего можно ждать, я сама не понимала. 

Мы уселись на опавшую хвою, устилавшую землю. Было очень тихо.

— Ой! — это еловая иголка проколола мне юбку. Я вскочила, чтобы вынуть ее. Когда я повернулась обратно, Анабель рядом уже не было. Я успела заметить краем глаза, как промелькнуло что-то темное. Я не стала уже кричать и звать, а быстро пошла прочь. Я осветила все вокруг так ярко, что слепило глаза. Я шла по тропе все быстрее и быстрее, потом побежала. Дорожки ветвились, становились уже, расширялись. Стены лабиринта проносились мимо.

Я остановилась. Я была в тупике. Из круга черных елей, ощетинившихся колючими ветвями, не было выхода. 

(34) Добро пожаловать в ад

И тут кто-то схватил меня и поднял в воздух. Когти впились мне в бока. Я попыталась посмотреть вверх. Меня держали лапы, обросшие бурой шерстью. Кожистые черные крылья рассекали воздух. Я стала вырываться. Лапы легко разжались, и я полетела вниз с огромной высоты — или так мне показалось. Но через несколько мгновений просвистели крылья, и когти пребольно сжали меня снова. Ужасная морда существа была искажена в злобной гримасе. Громадные остроконечные уши… Это дьявол. Или летучая мышь гигантских размеров. 

Больше я не вырывалась. Мы поднимались все выше и выше. Дорога из желтого кирпича уходила ниткой вдаль, лабиринт уменьшился до темного пятнышка. Все заволокло серыми облаками. Мы пролетели через их густую пелену. Засияло солнце. Стало припекать. Не расплавился бы здесь рыцарь… Но уже скоро мы погрузились в следующий слой облаков, легких, перистых, которые окружили меня легким туманом… И за ними засияло другое солнце, поменьше, чуть голубое. Мы пролетели мимо веток и листьев. С веток сизыми космами свисали нитки мха. Только ветки были подобны горам, а листья с небольшой остров. Еще один слой облаков, и солнце, тусклое, красное. Опять из облаков выплыли очертания листьев, подобных по очертаниям листьям липы, но на которых можно построить большой город. И тут вдруг лапы летучий мыши разжались, и я полетела вниз. Ветер свистел. Земля приближалась со страшной скоростью…

Я стояла на паркетном полу. Вокруг была гостиная с позолоченной мебелью. Окон нет, только дверь. На мраморном камине стояла бронзовая статуэтка. В камине за решеткой плясали языки пламени. Передо мной стоял лакей. Или дворецкий. Или коридорный. Или это одно и то же? Внешности он был вполне обычной и невзрачной: хорошо выбритый, с лысиной и круглым носом-кнопкой, одет в темно-серый костюм. Коридорный приветливо улыбнулся:

— Добро пожаловать в ад! — он чуть поклонился, — вы с вещами?

— Нет… Это точно ад?

— Точно — уверил меня коридорный.

— Я умерла?

— Не знаю, мадам. Я здесь только прислуживаю.

— А где же кол, сковороды, жаровни, медные воронки? Где черти с вилами?

— Вы шутите? — спросил коридорный, — впрочем, простите. Все об этом спрашивают. Как приходят, так сразу: «Где раскаленные сковороды, где кипящая смола, где жаровни?» А потом, когда успокоятся, интересуются, где здесь ванная комната, и просят зубную щетку. Ну, ради Люцифера, подумайте, зачем здесь чистить зубы?

— Не знаю. А что, не надо? – Коридорный отрицательно покачал головой. Я огляделась, — У вас все комнаты такие?

— Ну что вы! У нас ведь и китайцы бывают, и мусульманской веры, и индусы. Зачем им зеркало в позолоченной раме, портрет Наполеона в полный рост и кресло в стиле Второй Империи?

— Не знаю… А кровати здесь нет? — я очень устала, меня тянуло в сон, — или здесь не спят?

— Кровать не предусмотрена. Но я постараюсь найти. Может, у кого из коридорных лишняя. Располагайтесь. У нас здесь очень, очень неплохо.

— Но ведь… Все должно быть по-другому. Вы, конечно, знаете, что там рассказывают?

— Где там? О чем?

— Обо всем этом. Там… на земле.

— А-а-а… Как вы могли поверить этим сплетням и глупостям? Это все придумали люди, которые никогда сюда и носу не показывали. Вот если бы они сюда как-нибудь попали…

— Да, — сказала я, и мы почему-то вместе рассмеялись. 

— Сейчас день? — спросила я.

— Вы сами видите, что светло, — ответил коридорный.

— Нет, а снаружи? 

— Снаружи? Это где? — удивился коридорный. 

— По другую сторону этих стен.

— Там же коридор.

— А если пройти по нему до конца?

— Там лестница.

— А если подняться или спуститься по ней?

— Другие комнаты, коридоры, лестницы.

— А дальше?

— Это все. 

— Но ведь… Вот, например, у вас бывают выходные? — спросила я.

— Конечно.

— И что вы тогда делаете?

— Когда что. Вчера гостил у своего дяди. Он старший коридорный на третьем этаже. Это недалеко, этажом выше. 

— Так это второй этаж?

— Нет, здесь этаж 809-бис. Над нами третий этаж, под нами 7893-й.

— И как ы не теряетесь?

— Главное, далеко не уходить. 

— А где Вельзевул?

— Кто это?

— Хозяин ада.

— Не знаю. Могу уточнить, если вам будет угодно. 

— Да нет, зачем. А где мои друзья? Они перед этим… Их перед этим… Передо мной…Они тоже здесь?

— К моему сожалению, не знаю. Я спрошу. Отдыхайте, — сказал коридорный, — я пойду, если я вам больше не нужен, — он подошел к двери, обернулся, — вы на диване пока можете прилечь. Здесь кнопка звонка. Но он когда работает, когда нет. Там что-то сломалось. Всегда к вашим услугам, — и он закрыл за собой дверь. 

Мои мысли путались. Здесь жарко… Почему в груди так тяжело, как будто туда залили свинец? Я легла, подогнув ноги, на маленьком диванчике и уснула.

(35) Фауст

Я проснулась от запаха дыма и от того, что мои ноги свешивались с диванчика. Я находилась в обширной столовой. Посредине ее уходил в бесконечность стол, накрытый серой от грязи скатертью. На нем стояли золоченые канделябры со свечами. Изогнутые венские стулья были у стола, на столе, и валялись на полу. Мой (хотя почему вдруг он — мой?) позолоченный диванчик, обтянутый узорчатым белым шелком, стоял у стены. На стенах, затянутых голубыми шелковыми обоями, висели потемневшие портреты неизвестных мне людей. И не только людей: один похож на слона, другой — на банку с мармеладом, а третий — вообще на неизвестно что. В комнате стояло густое облако дыма. Пахло… да пахло курительной травой. Похоже, здесь курили и курили очень долго. 

За столом обосновались шестеро. Во главе стола сидел старик с взлохмаченными седыми до белизны волосами, с трубкой во рту и усами, как у моржа, одетый в грязную и обтрепанную черную мантию. По его левую руку сидел белый ангел, а по правую — черный. Оба курили. Их я узнала – это были те двое, которых я повстречала в детстве, только теперь без круглых шляп, но с нимбами и крыльями, которые свешивались до пола. А старик – это тот, которого я в детстве приняла за своего прадедушку.

Рядом с белым ангелом сидели, склонив головы и закрыв глаза, еще два старика в черных мантиях и магистерских шапочках. Тот, что поближе ко мне, потряс головой, посмотрел на меня, обвел глазами комнату, чему-то улыбнулся и так остался сидеть с застывшей улыбкой, только глаза его медленно закрылись, и потом он снова уронил голову. Рядом с черным ангелом сидел другой старик, уже в белой хламиде. Он спал, положив голову на стол, а черный ангел облокотился о его спину и стряхивал пепел с сигареты ему на голову. «Ведь это страшно неудобно для этого белого старика. Пепел может забиться ему в уши. Впрочем, если он спит, ему все равно», — подумала я и встала. Спина и шея болели.

— Мест нет, мест нет! — закричал белый ангел. Звонкий голос отдавался эхом, как будто слова эти пропел хор в конце церковной службы. Потом ангел поднял голову и выдохнул вверх густую струю дыма, как будто он изображал дракона, но только не огне-, а дымодышащего. 

— Но здесь полно места, — сказала я. 

— Пожалуйста, налейте себе чаю, — хриплым голосом предложил старик, который сидел во главе стола. Я посмотрела на стол. Чайник я нашла, но только наполненный измельченными сушенными листьями. Чашки и блюдца стояли, забитые до краев пеплом и окурками. Вокруг старика с трубкой плотные кучки пепла образовывали пентаграммы, переплетающиеся треугольники и еще какие-то узоры. Часть из этого творчества уже была разрушена и разметана по столу. 

— Я не вижу никакого чая, — сказала я.

— Жаль, — вздохнул старик, — я хотел бы чашечку. В горле адская топка. 

— Так вы не курите, — предложила я.

— Bene disserere est finis logices, — сказал старик, — но раз ты в аду, делай как… как… — старик закашлялся. Он кашлял все сильнее и сильнее. Я подошла и похлопала его по спине. Он перестал кашлять, глубоко вдохнул, выдохнул и протянул мне руку:

— … Как делают римляне, — неожиданно закончил старик. — Будем знакомиться? Доктор Фауст. 

— Вы тот самый доктор?

— Совсем нет. Я тот самый Фауст. 

— А что вы лечите?

— Ubi desinit philosophus, ibi incipit medicus, — ответил неопределенно Фауст. 

— Что значит: «В здоровом теле — здоровый дух», — пояснил пожилой мужчина с орлиным носом, в черном фраке и заломленном на бок черном берете. Он только что подошел и встал рядом с Фаустом. Рубашки он не носил, а грудь его густо заросла черным волосом. Зато у него была коротко подстриженная шкиперская бородка. Такие бывают у капитанов небольших судов, которые перевозят соленую рыбу. У мой муж водил знакомство с одним таким капитаном. Он, этот капитан, пропах рыбой и крепким табаком до такой степени, что даже спустя год после того, как он выпил стаканчик джина с моим мужем, мне приходилось проветривать дом каждый вечер перед сном. 

— Я сама знаю, что это значит, — сказала я.

— Рихард Вагнер, слуга вот этого господина, — представился он и так ткнул Фауста пальцем в бок, что тот подпрыгнул на стуле. 

— Элеонора Робинсон, — представилась я.

Все засмеялись. Два старика в черных мантиях делали это, не открывая глаз, а тот, который спал, положив голову на стол, хихикал, как будто его щекотали. 

— Мы знаем, кто вы, Мать Света, — сказал Фауст. — Трубочку?

(36) Трубочка

Мне не нравились все эти типы. Но чувствовала я себя неважно. Похоже, что я простудилась. А хорошая трубка иногда при этом помогает. Только поэтому я согласилась. Фауст усадил меня рядом с собой. Трубку мне дали новую, глиняную. Фауст сам набил ее травой, подал мне. Он чиркнул спичкой, и я затянулась. Знакомый сладкий дым наполнил мне грудь.

— Где мои друзья? — спросила я уже более расслаблено. 

— Друзья? Не знаю. Вагнер, сходи, спроси, кого еще они сюда притащили.

— Сами и спрашивайте. Я-то здесь причем, — Вагнер, не глядя на хозяина, сидел за столом и набивал себе трубку. Фауст посмотрел на него с укором, прокашлялся, воздел руки и произнес: 

— Ладно. Veni, veni. Mephistophile! 

Вагнер, не поднимая головы и продолжая набивать трубку, пояснил: 

— Что означает: «Пришел, увидел, победил». 

Прошла минута, другая. Никто не появлялся. Фауст смотрел на стол и выбивал по нему нервную дробь. Я училась выпускать кольца из дыма. К моему удивлению, у меня получалось. Скоро таким образом я нарисовала несколько кривоватую улыбающуюся рожицу, которая повисела несколько минут в воздухе и растаяла. Тогда, чтобы разрядить обстановку, я спросила: 

— Так это ад?

— Ад — это когда чай есть, а к нему ничего нет, — мрачно ответил Фауст. 

— Ce signifie: l’enfer c’est les autres, — почему-то по-французски пояснил Вагнер. 

— Мы чай здесь пили, — продолжил Фауст, — это пытка. Чай — есть, а к нему — ничего! Это ад. А траву без конца курить… Еще сносно. Хотя тоже ад.

— А рай есть?

— Рай — тоже ад, просто получше. Здесь же на любой вкус ад есть. Для каждого подбирают свой. Мне вот такой достался.

— И почему вы в аду?

— Продал душу. Не жалею, — по лицу Фауста было видно, что жалел.

— Отчаянный и низкий человек! Небесную ты отвергаешь благость, И от суда небесного бежишь! — отчетливо продекламировал старик в белой хламиде, не просыпаясь. 

— А кто это? — я кивнула на старика.

— Это? Бог, — ответил Фауст. Черный ангел щелкнул по тоненькому золотому нимбу, зависшему над лысиной старика. Нимб едва слышно зазвенел. 

— В аду? 

— А что вас удивляет? Он в молодости такого натворил… — кровища просто фонтанами хлестала — Фауст стал размахивать руками, показывая, как хлестала кровища. — Вспомните казни египетские. Ведь он всех первенцев уморил. Всех! Как Вам? А потоп? Всех утопил! От мала до велика. А за что? Никто даже вспомнить не может. Вот в ад и попал.

— Так что, он умер? 

— Давно уже. Очень старенький был. Дрых все время. Никакой от него пользы, но и вреда, признаться, тоже. А тут кто-то взял и брякнул: «Бог умер». Он от огорчения и…. 

— И…?

— Умер. 

— Так я вам и поверила. Разве Господь может умереть? Он и за стол не сел бы с такими оборванцами и богохульниками, как вы. Просто испепелил в гневе своем, вы бы моргнуть не успели.

— Я бы успел, — заявил черный ангел и стал моргать правым глазом, зажмурив левый.

— А я бы еще быстрее успел, — белый ангел начал моргать левым глазом, зажмурив правый.

Так они сидели и моргали. Фауст впал в задумчивость, а ангелы, когда им надоело моргать, запели какой-то латинский гимн, попыхивая время от времени трубками, да так хорошо, что я невольно заслушалась. Когда они закончили, в зале повисла звенящая тишина. Фауст стал выколачивать пепел из своей погасшей трубки. 

— А почему этот ваш Бог все время спит? – спросила я.

— Пусть спит. Его будить не надо. Мы же все ему снимся, — пояснил густым басом черный ангел. — Вы думаете, почему вокруг такая белиберда все время происходит? Потому, что сон. Кто-то начитался детских книжек, — он просунул руку в нимб и постучал пальцем Бога по голове, — и заснул. А нам в таком кавардаке жить, — ангел взял чашку с пеплом и окурками и высыпал все старику на голову

Старик чихнул.

— Если бы только детских… Читает черт знает что, – сказал белый ангел, нагнулся и выпустил могучий паровозный поток дыма прямо в лицо Бога. Тот чихнул снова.

— А если он проснется? – поинтересовалась я. 

— Если он проснется, то мы все исчезнем. И он сам тоже, — ангел аккуратно накрыл голову старика блюдцем, заполненным пеплом и окурками. Все это посыпалось на старца. Потом ангел легонько стукнул пустой чашкой по блюдцу, как бы примериваясь, и пояснил: — Никак нельзя, чтобы он проснулся. — И уже со всего размаха ударил чашкой по блюдцу, так что они разлетелись вдребезги. Бог пробормотал что-то невнятное, втянул с сопением воздух, но просыпаться не стал. — Курить надо перед сном, курить! – сказал черный ангел. — Курение перед сном – лучшее средство для пожара.

— Черный как-то у Бога бороду подпалил. Еле потушили, — прокомментировал Вагнер. 

— А почему Бог тоже исчезнет? Он и сам себе только снится? – спросила я.

— Почему «только»? Не только, а слишком, — сказал белый ангел. 

— Как можно — сниться слишком?

— Слишком – это он снится себе с лишними, — пояснил Вагнер, — и мы все в его сне лишние. 

— Кстати, Мать Света, знакомьтесь, мои друзья детства, — Фауст показал на двух стариков в мантиях и шапочках. 

— Корнелий, — сказал первый старик, не открывая глаз.

— Вальдес, — представился второй старик, поклонился кивком головы, но глаз тоже не открыл.

— Познакомиться… приятно, но зачем вы меня сюда притащили? Где мои попутчики? Где моя дочь? — попыталась я быть требовательной и сердитой, хотя настроение у меня было самое благодушное. 

— Вы к овце заходили в магазинчик? — спросил Фауст, пристально посмотрев мне в глаза.

— Заходила.

— Купили что-нибудь?

— Да.

— Угостите? — Фауст протянул ко мне дрожащие руки, — Вагнер, ставь чайник! — крикнул он слуге. Вагнер курил и никакого внимания на хозяина не обращал. 

— Простите, но я сверток с покупками в лабиринте оставила.

— В лабиринте… Я проклят, — по щеке Фауста пробежала слеза, — а что там было? В свертке?

— Эклеры… Шоколадка. Рахат-лукум. Еще какие-то пирожные.

— Рахат-лукум — гранатовый?

Я кивнула.

— Мой любимый… Он с кислинкой. А пирожные — вкусные?

— Очень… То есть, нет, не очень. 

Фауст сгорбился, отложил дымящуюся трубку и глухо произнес: 

— Stipendium peccati mors est. 

— Что означает: «Стипендиат-пекари морс ест», — пробормотал себе под нос Вагнер. — Пекари – такая американская свинья, мясо которой обладает неприятным мускусным ароматом, — пояснил он для меня. Фауст жестом попросил меня наклониться поближе и зашептал мне на ухо, показывая взглядом на Вагнера: 

— Он меня ненавидит, — шепот был таким громким, что я отшатнулась, — ненавидит за то, что я у него хозяин. А у него свой ад есть, где он начальник. Там его оперы без перерыва идут. Знаете, «Парсифаль», «Кольцо Нибелунга», «Нюрнбергские Магистрзингеры». Магистрзингеры! Души просто на стены лезут, воют, с ума сходят, на люстрах вешаются. — Потом уже нормальным голосом Фауст продолжил: — Я скажу, чтобы коридорный сюда ваших друзей привел. 

Он достал из-под стола черный ящичек с бронзовой воронкой на проводе и другой, стальной, вмонтированной в ящичек. Бронзовую воронку он приложил к уху, встряхнул ящичек и прокричал в него:

— Коридорного дайте … На каком вы этаже? — спросил он меня.

— 809-бис, — ответила я.

— 809-бис, — прокричал в ящичек Фауст, — Коридорный? Фауст говорит. Новая гостья спрашивает… Уже нашли? Пусть их сюда приведут. В большую столовую, — и, обернувшись ко мне, сказал, — приведут. Но у меня еще есть к вам предложение.

— И какое? — сказала я. Все вокруг приятно покачивалось и звенело. 

— Уважаемая Мать Света, — Фауст прокашлялся, — выходите за меня замуж.

(37) Замуж

Я даже пришла в себя: 

— Но я уже замужем.

— Дело поправимое.

— Нет, не надо ничего поправлять, — испугалась я, — у нас дети. 

— Вы заблуждаетесь.

— А вы с ума сошли.

— Что не является препятствием для создания прочных и взаимоприятных семейных отношений, — заметил Фауст.

— Но вы мне совсем не нравитесь.

— У меня нет никакой надежды? — насупился Фауст.

— Никакой. 

— Жаль. — Фауст надолго замолчал, — мы бы с Вами такого натворили… Ведь Люцифер — он… он… Он по-прежнему хочет, чтобы здесь были котлы, огненное пекло и черти. Какое средневековье! А у меня куча идей, как можно все устроить. Вот, скажем, чтобы бегуны после смерти не бегали, а чтобы прыгали! А обжоры… не помню уже, что там с обжорами, у меня где-то было записано. А торговки сладостями — чтобы они в аду вечно ели только сушеную треску. А чаю — чаю не давать! Я Вам покажу… — Фауст стал хлопать себя по карманам, откинул со стола скатерть, так что с него покатились чайник, чашки и блюдца. Я подхватила падающие канделябры. В конце концов, Фауст залез под стол. 

— Может, вы мне объясните, кто такая Мать Света и почему меня так называют?

— А вы не знаете? — донеслось из-под стола, — Мать Света — правительница Нижнего Мира. Только вы пока не совсем Мать Света. Вам надо еще вступить в должность. Вы сейчас как особа королевской крови, которая может занять трон.

— У нас в роду никаких королей и королев не водилось.

— Неважно, — Фауст вылез из-под стола, отряхивая мантию, из-за чего она стала только грязнее. — Если у Матери Света есть дочь, Луч Солнца, то трон переходит к ней. А если нет, то после смерти старой Матери Света ее душа переселяется в новорожденную девочку. Поэтому посылают делегацию, чтобы они нашли новую Мать Света. Предыдущая Мать Света правила так долго, что все уже и забыли, что нужно делать. Лет двести правила. Или даже миллион. Вот, и они послали… — он замолчал.

— Что послали?

— Меня послали. И вот этих, — Фауст показал на белого и черного ангелов, — чтобы мы вас нашли. А мы…

— Что — мы?

— Не нашли, — покачал головой Фауст, не глядя мне в глаза. — Мы искали очень-очень тщательно, но не очень-очень-очень тщательно. Сосредоточились на трактирах и винных погребках. Но вы могли бы и туда зайти. Ведь могли бы?

— Навряд ли. У меня и родители в такие места не ходили, а мы, дети, тем более.

— Значит, просто немного ошиблись. Всего же не учтешь. Через семь лет мы возвратились, а нас в наказание с чая пересадили на траву, — и Фауст разрыдался. Он всхлипывал, ревел, тер глаза кулаками, качался из стороны в сторону. 

— Ну что вы, что вы, — я встала и вытерла платком ему глаза и лицо. Он еще пару раз всхлипнул: 

— Так вы нас прощаете?

— Прощаю. 

— А можно тогда вернуть чай, а к чаю хотя бы печенье? — сразу успокоился Фауст.

— Я не знаю, как.

— Да, вас еще… не короновали, так сказать. 

— И кто это делает? 

— Не знаю. Ворон, наверное. 

— Нам как раз к нему и надо… Простите, а это не вы притворились моим прадедушкой, когда я была еще ребенком, и послали меня с запиской к этим вот двоим? – я показала на ангелов. — Их еще звали … 

— И зовут до сих пор. Зовут, но мы – мы не приходим. Ибо… — начал белый ангел нараспев, и голос его взмыл и зазвенел в вышине, хотя потолок зала был не такой уж и высокий. 

— Зовут, но не приходим. Ибо… — подхватил черный, басом.

— Их звали Огого и Хихи. Так вроде, — закончила я.

Фауст поскучнел:

— Гого и Диди. Было. Но ведь ради великой цели. Если бы не эти остолопы, мы бы вас похитили, а вы сами были бы нам потом благодарны. Поплакали бы денек, да и успокоились. Стали бы Матерью Света в пять лет. Вот как вы думаете, стоит ли высшая гармония слезинки ребенка?

— Какая высшая гармония?

— Любая. 

— Не стоит. 

— А мне кажется, стоит, — возразил Фауст. 

— А мне так не кажется.

— Если не кажется – креститься надо, — посоветовал Фауст. — Вообще, как вы сюда попали? 

— По дороге из желтого кирпича, а потом через лабиринт. А потом эти ваши мыши…

— Летучие?

— Летучие.

— А почему по желтой дороге?

— Полярная Фея сказала.

— Полярная Фея? Элоиза?

— Полярная Фея. Элоиза, — подтвердила я. Фауст сразу осунулся и стал смотреть мимо меня в стену:

— Э-ло-и-за, — медленно проговорил он. — Врач мой, боль моя. Э-ло-и-за: язык касается зубов три раза, а потом … А потом – суп с котом. Э. Ло. И. За. 

— Четыре раза.

— Что?

— Э-ло-и-за. Четыре раза, — пояснила я. – А она что, тоже врач?

— Какая разница! – с досадой махнул рукой Фауст, смахнув со стола кучу пепла. Тот взвился в воздух. Фауст закашлялся, и кашлял бы до конца следующей главы, если бы я не подошла и не постучала его по спине. — Вот вы рассказывали, как у вас все плохо, — начал Фауст, хотя ничего такого я ему не говорила, — так вы еще не знаете, какие бедствия я пережил!..

Тетрадь VI. Historia Calamitatum 

(38) История Фауста

Человеческие горести лучше смягчаются примерами, чем словами. Поэтому я хочу изложить вам, Мать Солнца, историю пережитых мною бедствий, чтобы вы могли понять, как ничтожны Ваши невзгоды. Я родился в родовом замке вблизи городка Хельмштадт, который, в свою очередь, расположен у Гейдельберга, города, известного своим университетом. Род наш, когда-то весьма знатный и богатый, обеднел, и мы жили ненамного лучше своих крестьян. Я рос угрюмым и болезненным ребенком в темном мире дремучих лесов, долгих осенних дождей, моровых поветрий, свирепых цепных псов и калек, выпрашивающих милостыню. Когда я был подростком, мой отец со всей семьей по приглашению венгерского короля Матияша переехал в опустошенные турецкими набегами области страны. Отец ходил в походы на турок и австрийцев, был обласкан королем и получил в награду обширные земли. 

На берегах Дуная, среди виноградников и фруктовых садов, прошло мое отрочество, овеянное пылью и гарью от турецких походов. Одаренный от природы восприимчивостью и живым умом, я с детства имел склонность к научным занятиям. Отец мой до того, как он препоясался воинским поясом, получил изрядное образование. Вследствие этого он преисполнился такой любовью к науке, что не только готовил каждого из своих сыновей к воинскому делу, но и позаботился и о том, чтобы и дети его могли достигнуть учености, должной, по его мнению, людям благородного звания. Я являлся его первенцем и любимцем, и со мной он занимался особенно усердно. Чем больше я показывал успехов в науке, тем более овладевала меня любовь к знанию. Военная карьера не привлекала меня. Я оставил братьям наследство и решил странствовать для усовершенствования в образовании. Едва только я узнавал о процветании где-либо науки или искусства, как я переезжал туда. Наконец я прибыл в Париж, где находился лучший университет во всей Европе, и поселился в Латинском квартале. 

Учителем своим я избрал Ансельма Ланского. Внешности он был самой невзрачной, если не сказать пугающей: горбат, так что голова его, покрытая седыми космами, ушла в плечи, и обладал неприятным пронзительным взглядом. Но слыл Ансельм выдающемся ученым в области богословия и диалектики и пользовался большой славой. Рассказывали, что в молодости он, как и я, бродил от одного университета к другому и учился у лучших, а потом удалился в пещеру посреди диких гор. Там путем аскезы и отшельничества он решил постигнуть всемогущество Божие. Много лет Ансельм провел в молитвах, питаясь лишь грубым хлебом, который приносили ему пастухи. Дьявол подверг его ужасным мучениям, испытывая его, наслал на него тысячи болезней и изломал его тело. Но Ансельм сохранил веру и справился с недугами силой молитвы. И однажды во сне ему явился Господь и положил длань свою ему на лоб и повелел возвратиться в мир и учить всему, что он постиг. Так Ансельм пришел в Париж и начал преподавать.

Сначала он принял меня благосклонно, но затем стал ему в высшей степени неприятен, так как я сомневался в верности некоторых положений его учения. С разочарованием понял я, что старец этот обязан славой больше своей долголетней преподавательской деятельности, нежели своему уму. Если кто-нибудь приходил к нему с целью разрешить какой-нибудь вопрос, то уходил от него с еще большим недоумением. Слушатели восхищались им, но за что? Речью он владел изумительно, но содержанием его лекции были крайне бедны и лишены мысли. Он зажигал огонь, но наполнял университетские аудитории дымом, а не озарял светом. Я часто отваживался возражать ему и побеждал его в спорах. Мои сотоварищи по школе сильно вознегодовали на меня и особенно потому, что я был моложе всех их по возрасту и по курсу обучения. Я стал приходить на лекции Ансельма Ланского все реже, чем тяжко обидел некоторых выдающихся его учеников, так как им казалось, что я с презрением отношусь к великому человеку. Поэтому, тайно восстанавливая его против меня, они своими коварными наговорами внушили ему ненависть ко мне. Так начались мои бедствия, продолжающиеся и поныне: чем больше сияли мои ученость и ум, тем более находилось у меня врагов, и чем шире распространялась моя слава, тем жарче воспламенялась зависть. 

Возымев о самом себе высокое мнение, я, ещё будучи юношей, уже стремился преподавать. Мой учитель догадался об этом и постарался, насколько было для него возможно, помешать мне. Он изобретал всевозможные тайные махинации, и, как стало очевидно впоследствии, даже решил прибегнуть к силе колдовства. Я узнал, что своему возвышению в университете Ансельм обязан и тому, как быстро (и зачастую бесследно) исчезали те, кто стоял на его пути. Я легко мог победить его на поле риторики, но я не обладал равными ему познаниями в черной магии и каббале. Так что после получения степени бакалавра я почел за лучшее уехать из Парижа. Я отправился в новое странствие, чтобы лучше изучить искусство защиты от темных сил. 

Много лет учился я у чернокнижников и колдунов, и что только я не пережил в своих странствиях. Первые седые волосы посеребрили мою бороду, когда, наконец, я вернулся в Париж. Понадеялся я, что обретенное мной мастерство и старческая немощность моего недруга послужат мне защитой. В Париже слава моя, как философа, потускнела. К моему счастью, у меня нашелся покровитель, сенешаль короля. В то время случилась так, что король повстречал в графстве Анжу прелестную графиню Бертраду. Король был женат (на королеве), а графиня замужем за графом. Но любовь творит чудеса, и король женился во второй раз, что вызвало большое возмущение. Кто-то даже подозревал, что творила чудеса не любовь, а графиня, слывшая искусной волшебницей. Осудил короля и Ансельм Ланский. Не раз он обличал монарха с университетской кафедры, и тогда послушать его собиралось куда больше народа, чем на его лекции. Сенешаль короля проведал, что я был во вражде с Ансельмом, и, со своей стороны, стал поддерживать меня. Он способствовал тому, что меня приняли на кафедру и я начал преподавать. Конечно же, наша вражда с Ансельмом не угасла, но, несмотря на это, я защитил диссертацию на степень магистра и вскоре возглавил школу риторики. Молва о моей учености распространилась настолько широко, что померкла слава не только моих прежних сотоварищей, но и самого Ансельма Ланского. 

Обретенное благополучие ослабило мою бдительность и направило мои мысли к плотским соблазнам, тогда как прежде я вел самый воздержанный образ жизни, и моя чистота служила мне лучшей защитой. Я гнушался нечистотой блудниц, а от сближения с благородными дамами меня удерживали усердные ученые занятия. В прошлом у меня были отношения, порой страстные, но всегда мимолетные, которые вряд ли заслуживают здесь упоминания. Теперь же я пользовался большой известностью и выгодно отличался от прочих умом, благородными манерами и мужественной красотой. Я мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своим вниманием. Но кто же это мог быть?

(39) Элоиза

Как-то на улице возле университета я повстречал юную девушку благородного облика, которая шла со служанкой. Я бы не сказал, что девушка эта была очень красива, но она и не была и дурна: большие темные глаза, длинные ресницы, густые волосы цвета воронова крыла, яркие губы, тонкий стан. Она несла с собой книгу, и этим привлекла мое внимание. Какой-то мужлан, который нес тяжелые мешки, толкнул ее. Девица чуть не упала и обронила книгу. Я поднял ее — это оказалось сочинение Теофраста «О стиле», книга весьма редкая, которую многие ставят выше «Риторики» Аристотеля. Я протянул книгу хозяйке. 

— Вы читаете Теофраста? – я так удивился, что забыл о приличиях. Девушка только кивнула, не глядя меня на меня. Она была испугана и, видимо, отличалась робким нравом.

— Приемного благодарим, господин ученый, — поблагодарила меня по-немецки служанка, бойкая молодая бабенка, по имени (как выяснилось позже) Грета. Как она угадала, что я прихожусь ее соплеменником, я не знаю. Грета улыбнулась и кокетливо взглянула на меня, а потом, склонившись, стала отряхивать от воображаемой грязи подол платья своей госпожи. Да так энергично, что шнуровка ее рубашки распустилась и через вырез в ее одеянии едва не вывалилась крепкая грудь. Когда они продолжили свой путь, я некоторое время шел за ними и заметил дом, в который они вошли. Я расспросил своих друзей и знакомых и узнал, что девушку зовут Элоиза, и она дочь барона Унгерна фон Штернберга. Отец ее, родом из Ливонии, командовал войсками в далеких краях. Он очень любил дочь и заботился об ее успехах в усвоении наук. Для этого он и прислал ее в Париж, где Элоиза и жила уже некоторое время с дальней родственницей, которую Элоиза называла бабушкой. Приятель за кружкой пива рассказал мне сплетню, что в родных краях Элоиза, несмотря на юность своих лет, совершенно свела с ума одного великана, который был уже вдовец и далеко не мальчик. Прознав об этом, отец решил отправить ее подальше. Приятель уверял меня также, что бабка, которая живет с Элоизой, колдунья. Но я, конечно, посчитал его слова за сказки. 

Элоиза находилась тогда в первом расцвете девичества, но обширностью своих научных познаний превосходила многих старше ее. Обдумав все обстоятельства и рассмотрев все, привлекающее обычно к себе влюбленных, я почел за наилучшее избрать именно ее для своих планов. Я полагал легко достигнуть своей цели. Я был осведомлен о познаниях девушки в науках и о ее любви к ним, и потому полагал, что она легко даст мне свое согласие. Я стал искать случая сблизиться с ней. Я встретился с бабкой девушки и спросил, не согласится ли она принять меня квартирантом в свой дом, находившийся близко от университета. Я сказал, что заботы о домашнем хозяйстве мешают моим научным занятиям. Бабка эта страдала отеками ног, и к тому же болела астмой, поэтому она с трудом передвигалась по дому, а на улицу и вовсе выходить перестала. По-французски она не говорила вовсе (впрочем, в Латинском квартале можно обойтись и без знания этого языка), но не могла объясниться и на латыни, а говорила только по-немецки. К тому же она была очень скупа. Барон же, отец Элоизы, поручил ей найти учителей для дальнейшего усовершенствования девушки в науках. 

На правах соплеменника меня приняли очень тепло, и я легко получил ее согласие и достиг желаемого. Бабка, сверх моих ожиданий, стала настойчиво меня уговаривать остановиться в своем доме. Она поручила внучку всецело моему руководству, дабы всякий раз, когда у меня после возвращения из университета будет время, днем или ночью, я занимался обучением Элоизы, а если бы я нашел, что она пренебрегает уроками, строго ее наказывал. Я весьма сильно удивился ее наивности, ведь она отдала нежную овечку голодному волку и предоставила мне удобный случай для исполнения моих желаний. 

Так я переехал в дом, где жила Элоиза, и начал свои уроки. В качестве темы наших первых встреч мы приступили к рассмотрению того, что представляет собой высшее благо и величайшее зло. Бабушка Элоизы нас почти не беспокоила, так как из-за своих болезней проводила большинство дней, не выходя из своей комнаты. Там она вела долгие разговоры с приором соседнего монастыря, родом из Виртемберга, и принимала гостей. 

Время шло, и в больших глазах своей ученицы я начинал замечать не только интерес к знаниям, но и ко мне, ее учителю. Она вздрагивала, когда я как бы случайно касался ее тонкой руки, и не раз ее лицо заливалось румянцем, когда я смотрел на нее особенно пристально в ходе наших бесед. Между нами затеплилась искра, которая должна была разгореться в бушующий пожар. Я осторожно подкармливал этот огонек тонкими щепочками слов и прикосновений. В ходе дальнейших уроков мы обратились к тому, что делает человека счастливым или несчастным, взяв за основу «Моральные размышления» Цицерона и письма Сенеки. Я хвалил мою ученицу за быстроту ума и глубину размышлений и не кривил душой. Она благодарила меня, но из скромности отвергала мои похвалы и опускала свои сверкающие глаза.

Мы задерживались за нашими уроками допоздна, когда в доме все уже спали. В тот день снежный буран заметал город сугробами, и хлопья снега залепили окна. Тем уютнее было в нашей маленькой комнате, в которой трепетал от сквозняка огонек свечи. Мы как раз перешли к исследованию различных направлений веры, разделяющих ныне мир. Элоиза заметила, что доводы разума в таком вопросе не являются главными, так как у большинства людей любовь к себе подобным сильна до такой степени, что они не принимают никаких суждений против их веры. Я не мог не согласиться с ней и заметил, что по смелости суждений мало найдется философов, равных ей. Каким-то образом следом речь зашла о софистах. По счастью, на полке у меня нашелся список «О софистических доказательствах» Аристотеля. Бесценная византийская рукопись потемнела от времени, к тому же греческим Элоиза владела слабее, чем латынью. Я (и в шутку, и всерьез) заметил, что беседа о столь сложной проблеме требует больше света, и зажег все свечи, которые нашел в комнате. Элоиза склонилась над рукописью, и ее лицо оказалось рядом с моим. Воздух казался горячим и густым этой зябкой зимней ночью. Как бы невзначай, я положил руку Элоизе на колено. Дыхание девушки стало неровным и частым. 

— Элоиза… — сказал я тихо.

Она повернулась ко мне. Ее глаза были широко раскрыты. Элоиза смотрела на меня умоляюще. Она боялась и ждала этого страшного. И я поцеловал ее, и продолжал целовать ее щеки, лоб, губы. И она не отвергала моих поцелуев. 

(40) Время любви

— Вы, это, без подробностей. Я честная женщина, — я прервала рассказ Фауста.

Он посмотрел на меня, как будто только что вспомнил, что он здесь не один:

— Ах, да. Конечно. К тому времени наши прежние раздоры с моим бывшем учителем вспыхнули с новой силой. В ходе наших неоднократно возникавших споров, я весьма убедительно опроверг его учение об универсалиях. А ведь этот вопрос — один из важнейших в диалектике. Даже Порфирий в своем «Введении», не решился дать определение универсалиям, но написал: «Это — дело чрезвычайной глубины». Я заставил Ансельма публично отказаться от того вздора, что он прежде предлагал студентам, но случившееся привело его в такую ярость…

— Нет-нет, постойте. Так в ту ночь что-нибудь было? – спросила я. Фауст взглянул на меня искоса и улыбнулся:

— Было. И не раз. 

— Как вам не стыдно! Это насилие над доверившимся вам подростком. Злоупотребление властью и авторитетом. 

— Вы всех хотите подстричь под рамки вашей пуританской морали, дорогуша. Это будет величайшей историей любви, которая останется в веках. Не знаю, будет ли кто-то перечитывать мои труды по риторике, но вот я планирую к публикации наши письма… 

— Я вам не дорогуша.

— Верно, совсем не дорогуша. Из вас такая же дорогуша, как из меня… — Фауст помахал рукой в воздухе, подыскивая сравнение, — как из меня клуша.

— А вы и есть клуша, глупая и самодовольная.

— От клуши слышу.

— Спасибо за комплимент. Вот и поговорили, — заключила я нашу перепалку. 

Мы замолчали. Фауст отвернулся, набил себе новую трубку и сделал затяжку. Потом в задумчивости он взял чашку с пеплом со стола и попробовал из нее отпить. На этот раз он закашлялся так, что я испугалась, что его сначала вывернет наизнанку, а потом он переломится пополам. Я поднялась и ударила его по спине кулаком только раз, но вложила в удар все силы. Фауст охнул и продолжил рассказывать, как будто ничего не случилось:

— Переплетались наши тела и наши тени в свете десятков мерцающих свечей, а снежные хлопья рисовали на окне круги и стрелы, как будто пурга хотела предупредить нас о чем-то. Я согревал поцелуями ее пальцы. Когда я снимал с нее платье, я опрокинул по неосторожности одну из свечей, она потухла, а капли воска стекали с края стола на ненужные нам одежды, отмеряя время нашего счастья.  Упали со стуком башмачки Элоизы на пол. Ее кожа и волосы пахли цветами, а грудь умещалась в моей ладони. Когда настало утро, Элоиза еще спала рядом со мной, и единственная свеча еще горела на столе, а сквозь мутное окно пробивались яркие солнечные лучи. Рдел легкий румянец на ее щеках и чуть заметно трепетали ресницы. Я мог бы смотреть на нее вечно, но тепло ее тела звало меня, и я…

Я прокашлялась. Фауст взглянул на меня, пожал плечами и продолжил:

 – Таково было начало нашей любви. С тех пор под предлогом учения все время, нам доступное, мы предавались сладострастию, и усердие в занятиях доставляло нам тайное уединение. Над раскрытыми книгами чаще звучали слова о любви, чем об учении; на устах больше было поцелуев, чем мудрых изречений; мои руки чаще тянулись к ее прелестной груди, чем к книгам, а глаза отражали любовь, а не следили за написанным. Чтобы возбуждать меньше подозрений, я, бывало, наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а с нежностью. Удары эти были приятней любого бальзама, и наши занятия становились еще слаще. 

Фауст замолчал, улыбаясь, и выпустил струю дыма.

— И что дальше? – спросила я.

— Что дальше?.. Мы пили, и не могли напиться. Охваченные страстью, мы не упустили ни одной из ласк с добавлением всего того необычного, что могла придумать любовь. Наступило лето, и эти несколько месяцев в зловонном и жарком городе остались для меня самым дорогим в жизни воспоминанием. В сопровождении Греты, служанки, мы ходили по городу, входили в храмы Божьи, когда в них было пусто, поднимались на церковные башни и городские стены, и уходили далеко в поля и рощи. Все эти места предоставляли убежище для нашей страсти и служили ее алтарем. Наши души и тела горели ярким прозрачным светом, как свечи в солнечный полдень. Проходили дни, а за ними спешили ночи. Что мы только не вытворяли… Не беспокойтесь, не расскажу. Добавлю лишь, что и Грета впоследствии присоединилась к нашим… Не буду, не буду. Но поверьте (что удивляло и меня), именно Элоиза изобретала нам новые способы наслаждения. И чем меньше телесной любви мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались ей в те дни. 

По мере того, как овладевало мною сладострастие, все меньше и меньше я был в состоянии заниматься философией и уделять внимание преподаванию. Каждый миг разлуки казался пустым и напрасным. После ночей, наполненных любовью, но не отдыхом, я начал небрежно и равнодушно относиться к чтению лекций, и излагал все уже не по вдохновению, а по привычке, и превратился в простого пересказчика мыслей, высказанных прежде. Но, несмотря на это, моя слава распространялась все шире, и студенты набивались в аудитории, где я читал лекции, как треска в сеть фризского корабля. Если раньше у моего престарелого учителя еще оставалось несколько учеников, интересовавшихся преимущественно его лекциями о Присциане, в изучении которого он считался особенно сильным, то теперь он лишился всех своих студентов и был, таким образом, вынужден совершенно отказаться от преподавания. Я думал, что одержал окончательную победу над Ансельмом. Как же я был самонадеян!

Осенью заболела бабка Элоизы. Она дышала тяжело, со свистом и хрипами. Свою кровать она приказала подвинуть к окну, которое держали открытым и в дождь, и в холод. Но все равно еще при приближении к ее комнате чувствовался тот запах, который поселяется в домах тяжелобольных. Лицо ее стало похоже на плохо пропеченный оплывший каравай. Элоиза стала проводить много времени у ее постели, и мы несколько раз поссорились, чего раньше не случалось. 

Меж тем мой прежний учитель не оставлял попыток повредить мне. У старца было два ученика, считавшиеся лучшими среди прочих, а именно — Альберик из Реймса и Лотульф из Ломбардии. Оба они были высокого мнения о самих себе и тем более враждебно настроены по отношению ко мне. Они стали приходить ко мне на лекции и записывали все, что я говорил. Тогда же я получил скорбное известие – мой покровитель, королевский сенешаль, скоропостижно умер при странных обстоятельствах. Он ушел вечером в опочивальню своего замка, что в Гурне-сюр-Марн. Там его ждала одна милая особа нестрогих нравов. Утром девушка исчезла, а тело сенешаля нашли у подножия одной из башен. Королеву в то же время обвинили, что она при помощи колдовства пыталась сжить со свету старшего сына короля, отчего он бежал в Англию. Понимал я, что все это не к добру, но не этим заняты были днем и ночью мои мысли. И предчувствия не обманули меня.

(41) Время расплаты

Вскорости меня вызвали к епископу Готфриду, ректору университета. В назначенный день в аудитории ученого совета собралось множество почтенных людей. Первым выступил мой прежний учитель, Ансельм Ланский. Он обвинил меня в ереси и приводил, между прочим, высказывания Лукиана Самосатского и Флавия Филострата, которые я цитировал в своих лекциях. Делал я так для того, чтобы поспорить с ними и опровергнуть их. Ансельм же изобразил дело так, что это мои собственные мысли, которые я будто подтверждал цитатами древних философов. Рассказал он и о нескольких мелких ошибках, вкравшихся в мои речи вследствие усталости из-за сладких ночных бдений, но которые он привел как пример моей ужасающей безграмотности и неведения в вопросах философии и богословия. А ведь, как он говорил, «не о малом идет речь, а о вере в Святую Троицу, о личности Спасителя, о Духе Святом, о божественной благодати и о таинстве общего искупления». Также он сказал, будто обнаружил в одной из моих книг утверждение, что всемогущ один только Бог-отец. В заключение он предложил изгнать меня из университета и запретить мне всякое преподавание. 

Следом встал я и объяснил, почему обсуждал вышеупомянутых софистов в своих лекциях. Я сказал, что, по свидетельству блаженного Иеронима, сам Соломон советовал познавать равно ложные и истинные доказательства. Объяснил я и свои ошибки, а также припомнил некоторые неправды, которые сам слышал от Ансельма еще в ту пору, когда был студентом. Я сказал:

— И самый искусный рыцарь может иногда сделать неверный удар мечом, но главное то, чьей победой закончится схватка. Касательно же Бога-отца, заблуждаться до такой степени не может даже мальчишка. Мой уважаемый учитель, верно, читал мою книгу, перевернув ее вверх ногами, что, впрочем, можно ему простить, принимая во внимания его преклонные годы. 

— Мальчишка! – закричал Ансельм. — Богохульник! Еретик! Под стражу его! 

— Успокойтесь, дорогой Ансельм, успокойтесь, — обратился к нему епископ Готфрид. Но Ансельм еще долго стоял и тряс кулаками. Затем выступил Бернард Картонский, который тогда благожелательно относился ко мне, хотя впоследствии и стал одним из моих главных врагов:

— Магистр Фауст безусловно талантлив и искусен в нашем нелегком учительском ремесле. Однако, по собственному изволению и без разрешения он взялся читать курс по богословию, в котором он разбирается не так основательно, как требует того преподавание. С такими важными вещами не надо спешить. Ему, как человеку неопытному, необходимо поработать подольше в университете, основательно обдумать содержание каждой лекции и обсудить заранее со старшими товарищами. 

— Спасибо за такое высокое мнение о моих скромных способностях, доктор Бернард, — спокойно ответил я. – Хочу заметить, что курс мой, касательно Святой Троицы, заслужил самую высокую оценку среди студентов. И не в моем обычае решать вопросы, спрашивая советов других или опираясь на кропотливое выписывание цитат из старинных книг, из которых и состоят главным образом лекции моего уважаемого коллеги Бернарда. 

Епископ Готфрид покачал головой:

— Не могли бы вы выйти, магистр Фауст, пока ученый совет обсудит, что надлежит сделать в вашем случае?

Как я узнал впоследствии, судьба моя была уже предрешена. Во дворе стояла уже повозка, чтобы забрать меня и заточить замке некого Гало, который когда-то учился у Ансельма Ланского. Лишь благодаря моей смелой ответной речи судьи смягчили свой приговор. Хоть я и казался совершенно уверенным в себе, на самом деле я приготовился к худшему, потому как из-за своего вспыльчивого и насмешливого нрава я приобрел в университете много врагов. 

Пока я ждал, слуга, которого я не видел прежде, поднес мне воды. Я поблагодарил его, так как во рту моем пересохло, и я очень хотел пить. Слуга же тотчас удалился. Но стоило мне отпить из кружки, как я заметил, что там плавает что-то темное. С омерзением я разглядел, что это был черный таракан, который пытался выбраться из кружки. К удивлению своему, я успел заметить, что он имел на голове странный нарост, напоминавший в точь-точь шапочку магистра философии. Тут меня позвали на совет. Епископ Готфрид объявил решение, по которому меня на неопределенное время отстраняли от преподавания. Мне надлежало ждать окончательного решения дома. Но, благословение Богу, меня даже не заключили в университетскую тюрьму (чего я ожидал, как самого легкого из наказаний). Я поблагодарил всех присутствующих за такое милосердие, поклонился и вышел. 

Шел снег. Снежинки падали мне на лоб и таяли. Я не пошел прямо домой, а сделал круг по городу. На улицах было темно, ноги у меня промокли. Когда я пришел домой, ко мне вышла Элоиза и стала расспрашивать, что решил совет. Но я отговорился, что устал и расскажу о всем завтра, а сейчас пойду сразу спать. В своей комнате я выпил холодной воды, и меня едва не стошнило, когда я вспомнил о таракане. 

Снилось мне в ту ночь, что я еще совсем юный студент, более того, совсем еще ребенок в том возрасте, в котором мальчики еще гоняют голубей и играют в салки. Я нахожусь на диспуте. Мой оппонент и учитель говорит мне, что вещь, одна и та же по сущности, находится в своих отдельных индивидуумах вся целиком и одновременно; последние же различаются только в силу многообразия акциденций. Я же возражаю, что одна вещь является тождественной другой не по сущности, а в силу безразличия. Во сне я и сам поражался своей смелости, так как учитель (конечно же, это был Ансельм) находился гораздо выше меня по положению и учености. Более того, за кафедрой стоит уже не Ансельм, а громадный волк. Мой оппонент не может изобрести достаточных аргументов и начинает угрожающе лязгать зубами. Он бьет лапой о кафедру и кричит женским голосом: 

— Магистр Фауст, просыпайтесь! Магистр Фауст!

Я понял, что это стучалась в дверь служанка. Я лежал на спине, которая совершенно одеревенела. Одеяло почти сползло. Я приподнял голову и увидел коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот. Я приподнял руки. Тонкие членистые лапки копошились у меня перед глазами. 

Вот так, проснувшись утром после беспокойного сна, я обнаружил, что превратился в огромное страшное насекомое.

(42) Я – таракан (часть первая) 

Я находился в своей комнате. Сквозь мутное оконное стекле пробивался свет хмурого зимнего утра. Над столом, на котором лежали разбросанные книги и листы бумаги, висела гравюра — портрет Аристотеля, которую я недавно купил в книжной лавке и вставил в рамку из темного дуба, которую сделал сам. На гравюре Аристотель был в большой меховой шапке и шубе. Сидел он очень прямо и протягивал зрителю наполовину развернутый свиток своей «Метафизики». 

Наверное, мне все снится. Надо снова заснуть и забыть всю эту чепуху. Я попытался перевернуться на правый бок, на котором я привык спать, но раз за разом сваливался на спину. Но я не оставлял своих попыток и думал об университете, и мысли мои приняли весьма мрачный оборот. Какое хлопотное занятие я себе выбрал! Пошел бы я лучше по стопам своего отца в армию. Тогда самая большая беда, которая бы меня ждала, это то, что турки отрезали бы мне ятаганом голову, как барану, или проткнули бы меня стрелой, как зайца. А сейчас – ложиться приходится поздно, вставать рано. Человек должен высыпаться, иначе и с ума можно сойти! Потом, надо помнить о расписании лекций, мириться с плохим нерегулярным питанием, налаживать недолгие отношения со все новыми и новыми студентами. Черт бы все это побрал! Впрочем, черт или не черт, но пока что я остался без работы. 

Служанка снова постучалась в дверь:

— Магистр Фауст, разве вы не собирались сегодня в университет? 

Я решил ответить, но изо рта у меня раздался какой-то болезненный писк. Я собрался с силами и пробасил:

— Да, да, спасибо, Грета, я уже встаю.

Грета из-за двери, по-видимому, не заметила, как изменился мой голос. Она зашаркала прочь. Молодая женщина, а может или топать, как бегемот, или волочить ноги, как немощная старуха! Следом ко мне постучалась Элоиза:

— Йохан, тебе нездоровится? Помочь тебе чем-нибудь? 

— Я уже готов. Я встаю, — я старался выговаривать слова как можно тщательнее, чтобы мой голос звучал, как всегда. Но Элоиза, верно, уловила что-то необычное: 

— Йохан, открой. Тебе плохо?

Открывать я не стал. Прежде я не раз по утрам ощущал боль в спине, вызванную, возможно, неудобной кроватью или позой во сне. Или так начинается старость? Прежде боль эта быстро проходила. Когда же рассеется и этот морок? А изменение голоса – верно, всего лишь первый симптом профессиональной болезни преподавателей— жестокого ларингита. Надо спокойно встать, одеться и позавтракать, а потом уж поразмыслить о дальнейшем, потому как в постели я бы ни до ничего путного не додумался. Я свалился с постели и подполз к стулу, на котором оставил вечером одежду. Но дальше возникли трудности. Вместо рук у меня теперь имелось множество членистых ножек, с которыми было невозможно совладать. Едва я захотел взять в руки штаны, как одна из ножек вытянулась и отбросила их к стене. Когда я все же их подобрал, то не смог сообразить, на какие лапки их следует надевать. Тогда я взял рубашку и попытался продеть в нее голову и первую пару лапок, но только запутался. Теперь я почти ничего не видел, так как голова моя застряла внутри рубашки. Я постоял в тишине, считая вдохи. Может, я успокоюсь, и все станет прежним.

Раздался грохот дверного молотка. «Пришли из университета», — подумал я. На несколько мгновений стало тихо, потом Грета, топая ногами, прошагала к входной двери и открыла. Мне было достаточно услышать первое приветственное слово гостя, чтобы понять, кто это. 

— Йохан, пришел твой прежний учитель, — из-за двери сказала Элоиза.

Заскрипела лестница. Он шел наверх. Я в панике стал искать место, где бы спрятаться, а так как я ничего не видел, то сбил стул. 

— Он там? — спросил Ансельм.

— Да, — ответила служанка и постучала в дверь, — магистр Фауст, пришел господин Ансельм Ланский. Откройте дверь, он хочет поговорить с вами 

— Вы можете идти, — сказал Ансельм.

– Ему нездоровится, – продолжала болтать Грета. Ее французский с резким лотарингским акцентом резал мне уши. – Поверьте мне, господин Ансельм, ему точно нездоровится. Простудился небось. Вчера он поздней ночью пришел, иначе магистр Фауст ни за что не опоздал бы на лекцию! Ведь он только и думает, что об университете и книгах. Сидит себе за столом круглые сутки и молча читает или пишет. Единственное развлечение, которое он позволяет себе, – работа по дереву. На позапрошлой неделе он сделал, например, рамочку; такая красивая рамочка, хоть в церкви ее можно повесить. Она там у него в комнате, вы сейчас ее увидите, когда магистр Фауст откроет. 

Ансельм постучался снова.

– Я сейчас оденусь и открою дверь, – медленно и отчетливо сказал я, но не шевельнулся, а продолжал прислушиваться к их разговору. 

— Вы можете идти, — повторил Ансельм.

— Право, я так счастлива, что вы пришли, господин Ансельм, — не уходила Грета, — Без вас мы бы не заставили магистра Фауста открыть дверь. Он такой упрямый. Наверняка ему нездоровится. 

— Вы можете идти.

— Но дверь заперта, — предупредила Элоиза.

— Ничего, я справлюсь. Идите. Уходите обе, — голос Ансельма звучал раздраженно. 

Он дождался, пока обе женщины ушли, и открыл дверь, как будто она вовсе и не была заперта. 

— Доброе утро, магистр Фауст, — поздоровался он. 

Я приподнял голову и через ворот рубашки увидел, как Ансельм смотрел на меня сверху вниз и улыбался:

– В странном же вы виде, магистр Фауст, да еще и не одеты. Надо сказать, что я удивлен. Я считал вас почтенным рассудительным человеком, философом, а вы вздумали выкидывать глупые фокусы. Остается надеяться, что вы не уклоняетесь от положенного вам наказания столь неслыханным образом. 

Я пискнул что-то неразборчивое в ответ.

— Хотя, может, вы и вправду больны, — продолжил Ансельм, — тогда вы вряд ли долго протянете. Неделю от силы. Это самое лучшее для вас — подохнуть тараканом. Представьте, какая будет новость – великий ритор Фауст стал тараканом. Признаюсь, я поспособствовал вашему маленькому превращению. Не судите меня строго, вы лишь оказались в своем истинном обличье. Как вы жили неблагодарным гнусным насекомым, так им и умрете. Может, я приду на ваши похороны, магистр Фауст. Но обещать не могу. Много дел, много дел. Прощайте. 

Ансельм еще постоял в моей комнате и вышел. Элоиза ждала его в соседней комнате. Я подошел поближе к двери, чтобы подслушать их разговор.

— Да, он болен, — объяснил он Элоизе. — Будем надеяться, что болезнь его не опасна, и вскоре он поправится. Хотя, должен заметить, что нам, преподавателям университета, приходится часто в интересах дела превозмогать легкий недуг. Я читал лекции, даже когда был нездоров. По счастью, магистр Фауст не должен сейчас ходить в университет. Я извещу о его болезни ректора. Вы дочь хозяйки? 

— Это моя бабушка, — ответила Элоиза.

— Кто же ваша мать? – спросил Ансельм.

— Мама умерла. Могу ли я войти к нему? 

— А ваш отец? Он жив?

— Жив. Могу ли я войти в комнату?

— Кто же ваш отец?

— Барон Унгерн фон Штернберг. 

— Ах, вот как… Элоиза фон Штернберг. Вот, наконец, мы и встретились. Не в последний раз, я верю. Входите, если вам этого непременно хочется. Но смотрите, не заразитесь сами, — и Ансельм стал спускаться по лестнице к выходу. 

(43) Я – таракан (часть вторая)

Элоиза отворила дверь. Я закрыл глаза. В комнате наступила мучительная тишина. Элоиза сняла с меня застрявшую на мне рубашку, зарыдала и обняла меня. Вошла и служанка, Грета, с распущенными еще с ночи, взъерошенными волосами. Она взглянула на меня:

— Это что такое?

— Господин Ансельм сказал, что Йохан тяжело болен, — сказала Элоиза, утирая слезы, — сейчас же ступай за врачом. 

— Это магистр Фауст?! – спросила Грета. Она сделала два шага и рухнула на мою кровать, лишившись чувств. Впрочем, лежала она недолго, а вскочила на ноги и закричала: 

— Помогите! Помогите, ради Бога! — и побежала назад в соседнюю комнату. Она налетела на стол, остановилась, и, словно по рассеянности, села на него. Кажется, она совсем не заметила, что рядом с ней из опрокинутого кувшина льется на пол пиво.

— Что у вас там творится? – крикнула из своей комнаты бабушка. 

— Ничего-ничего, бабушка, — ответила Элоиза, — просто Грета пролила пиво.

Тут Грета снова пришла в движение. Она схватила тяжелый стул и с криками «Кыш! Кыш!» стала загонять меня в угол комнаты. Я едва увёртывался от ее ударов. Элоиза пыталась удержать ее, но Грета была сильной девушкой. Она вырывалась, и раза три-четыре пребольно ударила меня стулом. Когда Элоиза отобрала у нее ее грозное оружие, Грета стала хватать со стола посуду и бросать в меня. Разбивались с грохотом тарелки и кружки. Элоиза пыталась ей помешать, но Грета уворачивалась, и часть снарядов все-таки попали в цель. Кувшин угодил мне в голову, а тяжелый хлебный нож застрял у меня в спине.

Когда Грета исчерпала все запасы метательных снарядов, она остановилась, оглядела поле сражения и ушла. Хлопнула выходная дверь. В моей голове все мутилось. Элоиза сидела рядом со мной на корточках, плакала и гладила меня по голове. 

— Элоиза, Элоиза, — тихо проскрипел я и поднял на нее глаза. 

Когда она ушла, я забылся во сне. Очнулся я лишь в сумерках. На потолке и на верхних частях мебели еще угасал отсвет заходящего солнца. Медленно я подполз к двери. Двигался я с трудом. Левый бок был изранен, и я хромал на оба ряда ног. Лишь у двери я понял, что меня туда привлекло — запах чего-то съедобного. Там стояла миска с молоком и тарелка с нарезанным ломтями белым хлебом. Несмотря на свое состояние, я чуть не засмеялся от радости. Мне ужасно хотелось есть. Я окунул голову в миску и стал втягивать молоко, время от времени подбирая жвалами мягкие ломти хлеба. Но, к моему удивлению, когда я утолил первый голод, все это показалось мне не таким вкусным, как прежде. Я с отвращением отвернулся от миски и отполз к середине комнаты. В доме стояла тишина. Вечерами Элоиза обычно читала бабушке Святое Писание, но сейчас я не слышал ни звука. Что случилось? И что теперь будет? Чтобы не предаваться тревоге и грустным мыслям, я принялся ползать по комнате. Стало совершенно темно. Я задремал. Меня разбудили легкие шаги и звук осторожно открываемой двери. Блеснул огонек свечи, и вошла Элоиза. Она опустилась на колени рядом со мной:

— Йохан, милый, ты почти ничего не поел. 

Я пытался что-то ответить, но только вместо слов раздавались только шип и скрипение. 

— Приходил врач, — продолжила Элоиза, — он не знает, что делать. Но он сказал, что если тебе пустить кровь, то вреда не будет. — Я помотал головой. – Я тоже подумала, что это не поможет. 

Я подполз к сундуку с книгами и попытался открыть его. Там у меня хранилось, наряду с книгами по философии и богословию, несколько гримуаров, приобретенных мной за годы учения колдовству. 

— Ты хочешь, чтобы я открыла сундук? – я кивнул. 

Не буду рассказывать, как мы перебирали книги, находили нужные страницы. Простого заклинания в моем случае не хватило бы. Может быть, зелье? Я выбрал пару рецептур, хотя подозревал, что Ансельм бы не пошел на колдовство, которое можно победить таким несложным способом. Для начала я решил попробовать средство, которое, как уверял меня один колдун, помогало от всевозможных хворей. Для его приготовления необходимы три черных паука, пойманные в тот момент, когда они плетут сеть вверх; семена папоротника, корица, жир летучей мыши-нетопыря и щепотка сушеной, растертой в порошок, жабы. Я совсем недавно готовил это зелье, когда ужасно простудился. Проблема возникает обычно с пауками, которых лучше ловить самому. Иначе легко можно натолкнуться на мошенника, который подсунет тебе пауков, которые плели сеть в каком-то другом направлении или, что еще хуже, перекрашенных серых пауков. Элоиза переписала ингредиенты на листок бумаги и ушла. Я остался один в темноте. Почему-то пустая комната пугала меня. Я забился под кровать. Там было тесно, но я почувствовал себя в безопасности и заснул. 

Утром Элоиза постучалась и вошла в комнату. Я сразу же проснулся, но сделал вид, что сплю. Она забрала миску с молоком и хлеб, и поставила на пол что-то другое. Мне стало очень любопытно, что она принесет взамен. По доброте своей, Элоиза принесла мне на выбор целый набор кушаний, разложив всю эту снедь по тарелкам. Здесь были лежалые, подгнившие овощи, оставшиеся от ужина кости; немного изюму и миндаля; кусок заплесневевшего сыра; ломоть сухого хлеба и миску c водой. Я жадно впился в сыр, к которому меня потянуло сильнее всего. Мне кажется, что никогда еда не приносила мне столько удовольствия. Я быстро уничтожил сыр и овощи, и поспешил спрятаться под диван. 

Когда были приобретены все необходимые ингредиенты, Элоиза принесла в комнату медный котел и жаровню. Ночью она разожгла огонь. Вода забурлила. Она бросала в котел травы и порошки, произносила заклинания. В красном пляшущем свете огня она казалась мне ведьмой. Я выпил обжигающую жидкость. И хоть надежды было мало, от волнения я едва смог заснуть. 

(44) Как я умер

Но утром ничего не изменилось. Второе и третье зелье оказались не лучше. Я лежал под кроватью долгими ночами, не засыпая ни на одно мгновение. Я карабкался на стол и смотрел в окно. Там, за окном, была свобода. Как раньше я не понимал, как чудесно просто пройти по улице. Когда Элоиза заметила, что мне нравится смотреть из окна, она передвинула кресло и стол так, чтобы мне удобнее было туда добраться, и раскрыла ставни пошире. Впрочем, зрение мое становилось все хуже, и я едва видел отдаленные предметы. За окном сливались серое небо и серая земля Я перестал есть. Когда я случайно проходил мимо приготовленной мне снеди, я, по старой привычке, брал кусок в рот, но сразу накатывала такая тошнота, что я все выплевывал. Элоиза каждый вечер, убирая нетронутые тарелки, упрекала меня: 

— Йохан, ты опять ничего не поел. 

Какая скорбь овладевала мной, когда я видел горе моей возлюбленной! Что она только не претерпевала из-за моего позора. Я стал прятаться под кроватью, когда она приходила. Говорить связно я и вовсе разучился. Если бы я мог поблагодарить Элоизу за все, что она для меня делала. Временами мне приходили мысли, как же я, должно быть, противен ей в этом облике. Тогда меня охватывало беспросветное отчаяние. О, если бы я мог исчезнуть. Я заползал на потолок и долго сидел там, покачиваясь из стороны в сторону. Глядя на свою перевернутую комнату, я думал, что так недавно я сидел за этим столом, но мыслями находился рядом с Пифагором и блаженным Иеронимом. 

Мы еще пытались готовить эликсиры и снадобья по все более затейливым рецептам. В дневное время Элоиза должна проводить у постели своей бабки, которой становилось все хуже, а по ночам мы варили зелья. Как-то раз она принесла птенца голубя. Он был пушистый, копошился и пищал на ее ладони. Элоиза закрыла глаза и одним движением отрезала ему голову. Капли крови закапали в котел. Но и от этого зелья я не испытал не малейшего улучшения. Я выискивал в книгах все новые снадобья, но не для себя, а для Элоизы, которая еще на что-то надеялась. 

Рана в моей спине, нанесенная хлебным ножом, загноилась и ужасно пахла, хотя Элоиза и обрабатывала ее, и накладывала повязки каждый день. С каждым днем мне становилось все хуже. Прежнюю нашу служанку, Грету, которая так и не пришла в себя от нервного потрясения, услали обратно в ее деревню в Лотарингию. Когда Элоиза рассказала мне об этом, в сердце кольнуло, и боль в груди не отпускала до вечера. Оказалось, я привязался к Грете. К нам же в дом стала приходить высокая, костлявая пожилая эльзаска, которая ни капельки не удивилась, что в одной из комнат живет громадный таракан. Обращалась она ко мне фамильярно и насмешливо, что меня невероятно раздражало. Утром и вечером она убиралась в комнате, и обращалась ко мне со словами, которые ей, верно, казались приветливыми:

— Где наш жучище? Поди-ка сюда, навозный жучок! 

Мне хотелось резко ответить ей, что я вовсе не навозный жук, а таракан. Но я был так слаб, что малейшее движение давалось мне с трудом. Большую часть времени я спал. Иногда я осознавал, что рядом находится Элоиза. Как-то я очнулся ночью. В окно бил сильный дождь. Должно быть, скоро наступит весна. Сколько дней прошло? Я не мог открыть глаза. Я попытался подняться, но обнаружил, что не могу пошевелиться. Мне стало спокойно и хорошо. Боль во всем теле, которая мучила меня много дней, прошла. С нежностью я подумал об Элоизе. Вот и настало время исчезнуть. Единственное, что угнетало меня, это то горе, которое она испытает после моей смерти. Бедная Элоиза, моя Элоиза. Последнее, что я услышал, был бой башенных часов — три часа ночи. 

Рано утром пришла служанка. Она всегда так хлопала дверьми, что все с ее приходом просыпались. Скоро она заглянула ко мне в комнату:

— Ей, жучище, утро уже. Что лежишь? Обиделся? Не притворяйся.

Служанка потрогала меня веником. Потом толкнула меня ногой посильнее, так что я перевернулся на спину. Служанка присвистнула и крикнула на весь дом:

– Поглядите-ка, оно издохло! Оно лежит на полу совсем-совсем дохлое!

Конечно же, об этом и о некоторых последующих событиях я знаю со слов Элоизы. За два дня до того, как я умер, скончалась ее бабушка. Хлопоты, связанные с этим, отнимали у Элоизы все силы и время. Бабушку похоронили днем со всеми надлежащими церемониями и пышностью. Ночью того же дня втайне должны были состояться и мои похороны. Для меня сколотили широкий ящик. Тело мое стало таким легким, что его можно было поднять одной рукой – ведь я ничего не ел и не пил в последние дни. Священник ко мне приходить отказался. Он заподозрил во всем козни дьявола. Но и раньше я не мог включить его в число своих друзей, хотя чем именно я ему успел досадить при жизни, убей Бог, не помню. 

Между тем в Париже происходили события, которые в прежние времена могли быть благоприятными для меня. Король, который для вида удалил королеву Бертарду в замок в одном из парижских предместий, продолжал навещать ее, и об этой тайне знали все от вельмож до простолюдинов. Король собирал вокруг себя своих сторонников. Новый королевский сенешаль оказался настолько глуп, что открыто замышлял мятеж против короля. Когда он со своими единомышленниками попытался войти во дворец, то их легко обезоружили. Те из мятежников, кого не закололи на месте, повесили на замковых стенах. Король в тот же час приказал схватить архиепископа Буйе, одного из своих главных противников. Его обвинили в ереси и злоумышлении против короля и заточили в подвале королевского дворца. 

Епископ Готфрид, ректор университета, понял, что должен продемонстрировать свою преданность королю, а иначе и он окажется в тюрьме. Он вызвал к себе Ансельма Ланского. Ректор хотел вернуть меня в университет и уговорить Ансельма, чтобы он добровольно отправился в изгнание. Слухи о том, что со мной произошло, доходили до ректора, но полностью он им не верил. Никто не знает, что случилось тогда весенним утром в кабинете ректора. Видели, как шел прочь Ансельм, бормоча проклятия себе под нос. Около полудня в кабинет ректора зашел секретарь. Епископ Готфрид сидел застывший, как статуя, с широко открытыми глазами и выражением ужаса на лице. Он был мертв. На следующий день Ансельма арестовали по обвинению в колдовстве. 

Ночью гроб со мной, стукаясь о все углы и выворотив перила, спустили со второго этажа. Не знаю, сколько трудов стоило Элоизе подкупить сторожей кладбища Невинных, но повозку не только пустили туда ночью, но для меня уже вырыли отдельную могилу, чего я вполне заслуживал по своему статусу. Простолюдинов здесь бросали в общие ямы, в которых хоронили больше сотни тел в каждой. При свете факелов перед тем, как опустить гроб в землю, Элоиза попросила открыть крышку гроба. Могильщики неохотно подчинились ей. Я лежал на спине. Глаза мои были закрыты, а лапки сложены на груди. Элоиза надела на кончик моей ножки бронзовое кольцо-змейку, которое прежде она никогда не снимала, склонилась и поцеловала меня в последний раз. 

(45) Как я ожил

Первое, что я осознал, было тепло поцелуев и бледное радостное лицо Элоизы, склонившееся надо мной. Ее освещал огонь факелов. 

— Йохан, Йохан…– Элоиза не могла говорить, она плакала и обнимала меня. 

Я привстал. Я лежал в деревянном ящике. Голова кружилась. Ночь, кладбище. Я поднял руку, посмотрел на нее. Я больше не был тараканом. 

Так поцелуй моей любимой спас меня не только от смерти, но и от колдовства. Я был по-прежнему очень слаб, и едва держался на ногах. Так что обратно я поехал на той же повозке, на которой прежде привезли мой гроб. Я проспал кряду двое суток. В университете царила неразбериха, связанная со смертью ректора, арестами противников короля, назначением новых деканов. Назначенный королем новый сенешаль приходил ко мне домой и говорил со мной очень ласково. Он обещал мне, что, как только я выздоровею, я могу возвратиться на прежнее место, и намекал, что меня может ждать и что-то большее. Уж не пост ли декана факультета философии и богословия? Но тогда мне будет необходимо принять духовный сан, который подразумевает, между всем прочим, безбрачие. На лице Элоизы я замечал не только радость оттого, что мои обстоятельства обернулись наилучшим образом, но и тень тревоги. Наконец я спросил, что ее беспокоит. 

— Йохан, прежде я не хотела тебе говорить… Я беременна. 

— Элоиза, любимая, — я обнял ее, — почему же это так тревожит тебя? Это добрая весть, – хотя, если откровенно, я сам не знал, радоваться мне или печалиться. 

— Когда заболела бабушка, я послала письмо своему отцу. Вчера я получила ответ, что при первой возможности он приедет в Париж. Если он обнаружит, что случилось… В гневе он суров и не сдержан. 

— Элоиза, давай же обвенчаемся до его приезда. Обвенчаемся тайно, если траур по бабушке явится препятствием. А потом я попрошу у твоего отца разрешения на наш брак. 

— Я думала обо всем, Йохан. Я не хочу обидеть тебя, но не желаю, чтобы ты воспринимал наш союз, как ловушку. Ведь такому великому философу, как ты, семья стала бы только обузой. Разве можно спокойно предаваться научным занятиям, когда вокруг кричат дети, размышлять о вечном и божественном в чаде от подгоревшей каши и в тревоге, хватит ли денег на хлеб и молоко? 

— Элоиза, но… — я не знал, что ответить, потому как прежде и сам так думал, — стань моей женой. Я настаиваю. 

— Не знаю. Не сейчас. Таково мое решение. 

— Подумай, Элоиза, что ты говоришь! Как ты будешь жить одна с ребенком!

— Я уже все продумала. Я отправлю отцу письмо, что я уезжаю к родным в Австрию. Но вместо этого я могу поехать к твоей сестре.

— Мы можем собраться и уехать уже завтра, — сказал я.

— Нет, нам нельзя отправляться вместе, чтобы не возбуждать подозрений. Тебе надо появиться в университете и уладить дела, если ты решишь уехать. Но я не уверена, что это необходимо. Я смогу вернуться в Париж, когда все устроится. 

Как я не пытался разубедить Элоизу, все было напрасно. Я решил, что, если того потребуют обстоятельства, я останусь в Венгрии и проведу там столько времени, сколько необходимо, пусть даже мне придется оставить свои ученые занятия. Через три дня Элоиза покинула Париж. Я написал своей сестре письмо с просьбой принять ее самым лучшим образом. Я знал, что сестра мне не откажет. 

В эти три дня случилось испугавшее многих происшествие, которое ускорило мой отъезд. Мой недруг, Ансельм Ланский, недолго сидел в университетской тюрьме, и как-то наутро в темнице вместо него в железных цепях обнаружили сучковатое бревно. Обвинили надзирателя, заподозрив, что Ансельм подкупил его. Но поговаривали, что Ансельм бежал с помощью колдовства. 

В университете мне удалось выхлопотать отпуск для выздоровления. Перед отъездом я должен был посетить похороны епископа Готфрида в соборе Парижской Богоматери. В тот день было сумрачно и холодно, как будто с утра уже торопилась наступить ночь, чтобы накрыть покровом тьмы эту таинственную историю. Шел дождь со снегом, хотя перед этим дни стояли теплые и весенние. На похоронную мессу народа пришло мало, в собор пускали не всех. Епископ лежал в гробу в роскошном парадном одеянии. В сумраке храма горели свечи. Шла заупокойная служба, когда все стали перешептываться. Я погрузился в мысли о предстоящем отъезде и Элоизе, и не обращал на происходящее вокруг никакого внимания. Наконец, кто-то сказал достаточно громко, чтобы я услышал: 

— Он пошевелился! Он двигается!

Я подумал, что, верно, кому-то почудилось, что покойник шевелится из-за игры теней. И тут кто-то закричал: 

— Смотрите!

Епископ сел во гробе. Он поворачивался, как будто искал кого-то в толпе. Наконец, взгляд его невидящих глаз остановился. Он вытянул руку и указал в толпу. Люди расступились. Там, куда был направлен палец епископа, стоял монах-доминиканец, внешности совершенно непримечательной и бесцветной, с толстыми щеками, носом-картошкой и обширной лысиной, которая позволяла ему забыть о необходимости выбривать тонзуру. Его черное с белом одеяние промокло от дождя, и было понизу забрызгано грязью. Он спокойно стоял и недоуменно оглядывал окружающих. Покойник так же твердо указывал на него, и монах начал меняться. Он согнулся и стал озираться по сторонам, словно волк, застигнутый в овчарне. Нос вырос и завернулся крючком, глаза засверкали, а на спине вырос горб.

— Это он! Ансельм! Колдун! – закричали в толпе. 

Архиепископ Лионский, который проводил службу, поднял распятие и пошел на колдуна. 

— Исчезни, слуга дьявола! Не место тебе в Божьем храме! 

И Ансельм щелкнул зубами, завертелся на месте и исчез в клубах дыма. 

(46) Ансельм

Я уже раздобыл смирного гнедого жеребца по сходной цене и на следующий день тронулся в путь. Я радовался, что снова я увижу Элоизу и те места, которые покинул столько лет назад. С каждым днем становилось все теплее – я ехал навстречу весне. По сторонам дороги деревья покрывались свежими, словно лакированными листьями, зацветали сады, луга покрывались яркой зеленой травой. Не прошло и четырех недель, как я уже пересек немецкие земли и въехал в Венгрию. 

Вряд ли мне стоит рассказывать, как прошел следующий год, ибо это история о моих горестях, а не о времени, когда я был счастлив. В Толнау, как называется эта область Венгрии, наша семья не была особенно знатной, но уважаемой. Старший мой брат так и жил в отцовском замке, а другие мои братья служили при дворах короля венгерского и германского императора, воевали с турками и поляками. Моя сестра, у которой я остановился, рано овдовела и не имела детей. Одно время она хотела пойти в монахини, но это претило ее слишком гордому и свободолюбивому нраву. Элоизу она приняла как мою жену, так что к ней все относились с должным почтением. В Париже для всех я был лишь бедным лектором и книжником, здесь же хорошо помнили моего отца, любимца короля Матияша. В свое время мой батюшка первым поднялся против местного епископа Иоанна, который замыслил предательство, и король щедро наградил отца. 

В начале осени у нас родился сын. Элоиза, несмотря на свои юные годы, полностью ушла в заботы о нем, хотя в замке нашлись и кормилицы, и служанки, чтобы взять на себя повседневные хлопоты. Я работал над вторым томом комментариев к книге пророка Иезекиля, но труд мой продвигался медленно. Здесь, среди полей, лесов и гор, когда родные и соседи наезжали чуть ли не каждый день, да еще звали к себе в гости, настроение для серьезной работы не приходило. Поэтому, просидев все утро над рукописью и написав с трудом всего пару корявых строчек, я отправлялся на прогулку пешком или на лошади и гулял до темноты по окрестным горам и лесам. 

Как-то я зашел далеко в горы, потерялся, так что уже не чаял до утра выбраться из леса. Внизу в долине мерцал огонек. Я пошел к нему и скоро набрел на заросшую тропу, которая шла с горы. Тропа петляла между скал и каменистых осыпей и привела меня в темный хвойный лес. Там, среди елей, стоял дом с толстыми каменными стенами и узкими, как бойницы, оконцами. В нем светилось лишь одно верхнее окно, пошире прочих, ставни которого были распахнуты. Я хотел уже постучать в дверь и попроситься на ночлег, но остановился. У тяжелой двери, оббитой железом, росла жухлая трава, и нанесло упавших листьев. Очевидно, что ее давно уже не открывали. Я обошел дом. Он выглядел заброшенным. Все ставни в окнах, располагавшихся пониже, были закрыты. Я не мог придумать, как можно попасть внутрь. Меня разобрало любопытство, и я вскарабкался на могучий дуб и уселся на ветке на уровне окна. 

В комнате никого не было, странный свет переливался волнами, как под водой, а на стенах нарисованы чудные знаки. С потолка комнаты сорвался нетопырь и полетел прямо на меня. Я испугался, но он свернул, и вот уже несколько летучих мышей летали по комнате. Отворилась дверь. Вошел человек в красном жилете, шароварах и чалме. Он подошел к столу, накрытому белой скатертью, и сдернул ее. Яркий голубой свет заплескался в комнате и угас. Я разглядел лицо — Ансельм. Я прижался к стволу. Ансельм был хмур и в окно не посмотрел. Он поставил на стол горшок, встал ко мне спиной и заслонил его, так что я не видел, что он делает. 

Ансельм менялся. Вот уже он обнажен по пояс, все тело его покрыто узорами, а на голове высокая шапка из цветных перьев. Кожа его потемнела, а борода исчезла. И было странно мне, как будто я вижу этого нового Ансельма, но это вовсе не Ансельм, а громадный волк. Он стал беспокойно шагать взад и вперед. Знаки менялись на стенах. Они скручивались змеями, распускались цветами, захлопывались, как хищные пасти. Вдруг раздался тихий звон, комната осветилась багровым светом и стала меняться. Я узнал спальню Элоизы. Колыбель была пуста, кормилица уже унесла на ночь ребенка. Элоиза беспокойно заметалась во сне, потом открыла глаза и поднялась. 

— Ты, Ансельм. Зачем ты приходишь ко мне? 

— Не помнишь, о чем говорили мы вчера?

— Помню, но что бы я ни дала, чтобы забыть. Покайся, Ансельм! Скоро захлебнешься ты уже во всей крови, которую ты пролил. 

— Ты за старое! Я заставлю тебя! Я сделаю так, что ты полюбишь меня. 

— Ты не сможешь ничего мне сделать. И зачем это тебе? Или хочешь ты, чтобы меч моего отца снес твою голову?

— Зачем – не твое дело. Надо мне, чтобы ты вышла за меня. Чтобы отец твой был моим рабом. Чтобы снова я стал властелином, как прежде.

— Ты безумец. Никогда не будет по-твоему. И никогда не был ты властелином, лишь ногой властелина. 

— Или ты поможешь мне, или смерь твоему ребенку… — Элоиза меж тем стала пристально всматриваться в окно. — Что ты видишь там? Что? – закричал Ансельм. 

Контуры комнаты задрожали, и очертания Элоизы стали расплываться. Ансельм ринулся к окну, но я уже успел соскочить с дерева. Я побежал меж деревьев. Мне чудилось, что кто-то гонится за мной. Я добежал до реки и, не раздеваясь, прыгнул в нее. Сделал я так совершенно напрасно, потому как в этом месте было мелко, и я едва не сломал себе шею. Оглушенный, я все же нашел в себе силы, отплыл к зарослям камыша и затаился. К берегу подошел огромный, с лошадь, волк. Он остановился у кромки воды. И как будто волк говорит сам с собой: рычит и отвечает сам себе визгливым голосом. Волк еще порыскал вдоль берега, потом остановился и провыл: «Гогоооол!» Дрожь пробрала меня. Звук прокатился в тишине ночи и вернулся эхом. Утки, которые спали на глади реки, поднялись, крякая, в небо. Когда он ушел, я поплыл по мелководью. Я добрался, весь извозившись в пыли, тине и грязи, до ближайшей деревни. Там я разбудил трактирщика, одолжил у него лошадь и доскакал до замка моей сестры. 

— Как хорошо, что ты разбудил меня! – сказала Элоиза. — Какой страшный сон я видела!

— Не видела ли ты Ансельма во сне?

— Да. Но он был совсем другой.

— Безбородый, темнокожий, разрисованный узорами, похожий на волка?

— Откуда ты знаешь?

Я рассказал Элоизе о том, что со мной произошло, и спросил:

— Каким властелином хочет стать Ансельм? Уж не германским ли императором? И что за нога властелина?

— Так ли важно, чего он хочет? — ответила Элоиза. 

— Что же важно?

— Нам надо бежать отсюда.

(47) Гогол (конец истории Фауста)

Мы решили отправиться на следующий же день. Сестре я объяснил, что нам нужно увидеть родных Элоизы в австрийских землях. Сестра встревожилась, но в то же время и радовалась за меня. Она подумала, что я собираюсь, наконец, скрепить отношения с Элоизой в церкви. Я не хотел разуверять ее. 

Мы решили плыть по Дунаю на лодке, а затем пересесть на лошадей, которых с двумя слугами отправили по дороге к замку моего брата. В первый день к ночи мы должны были добраться до деревни выше по течению и заночевать там. Но сборы затянулись. Слуги налегали на весла, и лодка скользила по речной глади. Звезды высыпали на небе. Берега были пустынны. 

Мы проплыли мимо старого кладбища. Я подумал о тех людях, которые лежат теперь в земле под покосившимися крестами. Когда-то и они смотрели на реку и звезды. Что, если бы сейчас земля разверзлась, и они бы вернулись в мир? Что бы они могли рассказать? Мне даже показалось, что кресты и вправду закачались в серебряном лунном свете. Кладбище осталось позади. Элоиза задремала, унялся и ребенок, который прежде весьма досаждал всем своим криком. Я прислушался к разговору, который вели гребцы. 

— Так я говорю, что это Гогол опять появился, — говорил один гребец.

— Сказки это все, — отвечал второй.

— Как же, сказки. Уже двое ребятишек исчезли. А пастух, которого нашли растерзанным на поле?

— Волки. 

— Нет, не волки. Видели его. 

— Что за Гогол? – спросил я.

— Да есть такое предание в этих местах, — отвечал гребец-скептик. — Что с незапамятных времен в здешних лесах жило чудовище, огромный волк. Не простой волк, была у него вторая голова, человеческая, и умел он обращаться в горбатого старика. Прозвали его «Гогол» за страшный крик, который слышали ночами, когда исчезали люди. Где-то в этих местах до сих пор стоит дом, где жил тот волк. Просто так к тому дому нельзя пройти, заколдованный он. Потом Гогол исчез. Долго уже о нем не слышали. Говорили, что его загнали в яму и сожгли живьем. А этим летом он объявился снова… 

Оставшиеся два дня пути по реке прошли спокойно. Брат уговаривал нас остановиться у него. Но мы переночевали, сели на лошадей и снова пустились в путь. Элоиза с ребенком и кормилицей ехала за нами на повозке. В окрестностях Рааба мы повстречали роту гусар графа фон Цилли. Граф сказал мне:

— Лучше бы вам до Цюрндорфа ехать с нами. Здесь объявились турки. 

— Разве это возможно? – удивился я. — В пограничных районах спокойно. 

Граф пожал плечами. А с турками встретились мы уже скоро. Было весеннее свежее утро, поля и сады расстилались по сторонам дороги. Мы не доехали еще до Лебена, как я увидел черные клубы дыма, поднимавшиеся у горизонта, а потом уже и оранжевые языки пламени. 

— Село горит, — сказал один из рейтеров, — верно, турки. Как будем принимать гостей, граф? 

— Зарядить мушкеты, сабли наголо, — скомандовал тот, — гостей надо встречать с честью! 

На склонах холма показалась турецкая конница. Блистала золотая сбруя, всадники в белых тюрбанах покачивались на седлах. 

— Будет нам с кем скрестить сабли, — сказал граф, — а ну-ка, молодцы, вперед! 

Гусары поскакали на турок. Я приказал слугам с Элоизой и кормилицей укрыться в лесу, который был рядом. Сам же я остался с графом. Хотя я и имел при себе саблю и мушкет, но решил остаться в стороне – мои долгие книжные занятия отучили меня от солдатского ремесла. Раздались звуки выстрелов, всадники смешались, пороховой дым окутал место схватки. Однако мне не удалось остаться наблюдателем. В следующее мгновение другой отряд турок показался на дороге, по которой мы приехали. Вместе с нами оставалось не более десяти гусар, а врагов было, по меньшей мере, раз в пять больше. 

Я выстрелил в нападавших из мушкета, хотя был ли от того толк – не знаю. Граф рубился отчаянно. Конь под ним упал, а рядом с ним валялись не меньше пяти убитых турок. Мой конь, испугавшись звука выстрелов, сбросил меня с седла и ускакал. От удара о землю в моей голове помутилось, и я повредил левую ногу, и не мог на нее нормально ступать. Нас становилось все меньше. На меня бросился чернобородый турок совершенно дьявольского вида. Одним ударом выбил он саблю из моих рук, и готовился разрубить меня пополам, когда я поднял пику, которую выронил один из лежащих рядом гусар. Я выставил ее вперед, и он наткнулся на копье так, что острие вышло у него из затылка. Но тут же его товарищ напал на меня и ударом сабли переломил мое копье. На мое счастье, он тут же сам упал от чьего-то выстрела. 

Я остался с деревянным обрубком в руках в качестве единственного оружия. И тут я увидел Ансельма. Он сидел на гнедой лошади, одетый по-турецки, и целился из пистолета прямо мне в грудь. Расстояние между нами было не более десяти шагов. Раздался выстрел. Я почувствовал жгучую боль в груди, как будто меня оцарапали, и упал лицом в траву. Я попытался встать и опять упал, не понимая, почему меня не держат ноги. Ансельм соскочил с коня и пошел ко мне, доставая из ножен кривой ятаган. 

Я долго и тяжело болел после ранения. Сознание возвращалось ко мне и снова уплывало. Я видел Элоизу у своей постели, но было ли это в самом деле или в бреду? Когда мне стало получше, я узнал, что за мной ухаживали монахи. Я находился в монастыре недалеко от Вены, куда доставили меня слуги графа. Никто из монахов не знал, где Элоиза, хотя они подтвердили, что она заезжала проведать меня. Приехал ко мне и граф фон Цилли. Он отряхнул мокрый снег со своего плаща и поздоровался со своей обычной веселостью. 

— Так вы не помните, как окончилось то сражение? – спросил граф.

— Я потерял сознание, когда меня ранило. 

— Странно, что вы остались в живых. Я был рядом, в вас выстрелили чуть ли не в упор. 

— Но вы еще не рассказали о том, как завершилась схватка, — напомнил я.

— Мне казалось, что бой уже проигран. У подножья холма мои гусары одержали верх, но они находились далеко. Вокруг все наши были убиты или тяжело ранены, мы с вами остались вдвоем. И в тот момент показался всадник в старинных вороненых доспехах и шлемом в виде медвежьей головы. Он рубил турок, как ребенок ивовым прутом отсекает головки чертополоха. Одного удара его меча оказывалось достаточно, чтобы рассечь воина пополам…

— А старик? Старый турок?

— Который был возле вас? Он намеревался снести вам голову, но, представьте, его ятаган переломился. Уж не железная ли у вас шея, друг? Он поднял саблю у одного из убитых, но и та отскочила от вас. Тут подоспел черный рыцарь, который одним ударом выбил оружие из его рук. Быть бы старику самому без головы, но тут еще десяток турок, которые убегали от моих гусар, накинулись на него. Рыцарь всех их положил на месте, но старик меж тем скрылся. После этого и сам рыцарь ускакал. 

— А Элоиза? Что стало с ней?

— Не знаю. Когда бой закончился, мы обыскали лесок, где она пряталась со слугами, но там ее не было. 

— Да. Она навещала меня, — вспомнил я. — И она говорила, что… 

— Что же? – спросил граф.

— Чтобы я не искал ее. 

Надо ли говорить, что как только я смог подняться, я начал поиски Элоизы. Слуги и кормилица с ребенком нашлись в замке моей сестры. Они рассказали, что черный рыцарь назвался отцом Элоизы и уехал вместе с ней. Я разузнал, что родовые земли той ветви фон Штернбергов, к которому принадлежала Элоиза, находятся в Ливонии, и готовился к дальнему путешествию. Но перед этим я нашел родных Элоизы в Австрии и поехал туда. Старушка, дальняя родственница Элоизы, долго слушала меня:

— Вам не стоит ехать в Ливонию. Там ее нет. 

— Где же она?

— В Нижнем Мире. 

Я подумал, что старушка, вследствие своих преклонных лет, погрузилась в тихое сумасшествие. 

— В аду? – уточнил я.

— В Нижнем Мире, — повторила старушка, — и вам не следует там появляться. 

(48) Para bellum

Фауст остановился, выбил холодный пепел из трубки. 

— Что же дальше? – спросила я.

— Дальше… Я искал ее, но напрасно. Я вернулся в университет, стал доктором философии, но не оставлял поисков. Отчаявшись, я решил вернуться к занятиям чернокнижием. И нашел. Здесь, в Нижнем Мире.

— Она умерла?

— Нет. Она стала хранительницей ключей у Хель, властительницы ледяного царства мертвых. Когда я там появился, Элоиза сказала, что до сих пор любит меня, часто вспоминает наши дни и ночи любви. Но она не вернется. 

— Почему?

—Она не сказала. Может быть, это ее отец… Он запретил нам видеться, а иначе он убьет меня. Хотя жизнь мне уже была не нужна.

— Что случилось с вашим сыном? 

— Его воспитала моя сестра. Сейчас он толстый прелат в монастыре в кантоне Невшатель. Туда его устроил Змей Йормунганд по просьбе Элоизы. Иначе сыночек продавал бы пирожки на улице, на большее он не годится. Время от времени он приезжает сюда, навещает нас. У матери ему холодно, здесь жарко. Меня за курение ругает. Все ему не так. Мне показывал свои богословские труды, комментарии к житию святого Петрония. Бред и кошмар. У таких родителей сын – круглый дурак. 

— Такой уж и круглый, — не поверила я.

— Круглый-круглый. Круглее с каждым годом. Кушать любит. 

— Как вам не стыдно так унижать своего сына.

Фауст огляделся по сторонам:

— Мне казалось, что его здесь нет. 

— А если бы я сказала, что вы – грязный прокуренный старикашка?

— Я и есть грязный прокуренный старикашка, — мрачно сказал Фауст. Он выглядел таким несчастным, что мне стало его жалко:

— Простите, я не хотела вас обидеть. 

— А я и не обиделся, — так же угрюмо сказал Фауст. Два ангела начали было петь новый латинский гимн, но он посмотрел на них так сердито, что они сразу замолчали. 

Я решила вернуться к делу:

— Все это очень интересно, но нам нужно к Ворону. Вы не можете подсказать, как к нему добраться?

Фауст подумал: 

— Раньше я бы летучих мышей попросил вас отнести. Но теперь и они меня не слушаются. Распустились. Только гостей из лабиринта притаскивают. А Ворон под нами живет. На ветке ниже.

— На ветке чего?

— Мирового дерева. Верхний Мир — ветви у верхушки, Средний Мир — это где вы раньше жили. Мы сейчас на одной из ветвей в Нижнем Мире. Ворон живет на ветке еще ниже, в Изумрудной Стране.

— А лабиринт?

— Он под той веткой, где Ворон живет.

— Что же, Нижний Мир — это ад?

— Смотря на какой ветке. 

— Как мы к Ворону доберемся?

— Замуж не хотите?

— Нет, спасибо.

— И совершенно напрасно. Из нас бы получилась отличная пара. А к Ворону… — Фауст взял чайник и высыпал оставшуюся траву на стол аккуратной горкой. — Идемте.

Он повел меня по полутемным коридорам. Нашел на висевшей у него на поясе связке один большой ключ. Дверь скрипнула, и мы очутились в пыльной комнате, заваленной ящиками и мешками. На полках стояли серебристые и медные цилиндры замысловатой формы на ножках и с краниками. 

— Самовары, — непонятно объяснил Фауст, заметив мой взгляд. Потом он отошел и выволок темно-зеленый мешок, точнее, заплечную сумку. 

— Вот, — сказал он.

— А что это?

— Мое изобретение. Как крылья, но летит только вниз. 

Я не понимала, как на мешке можно летать. Но здесь случалось уже и не такое.

— Этого мешка на всех хватит? — спросила я.

— А сколько вас?

— Трое… Четверо… Пятеро, то есть.

— Еще надо.

Фауст долго копался среди мешков и ящиков и вытащил еще четыре сумки. Потом нагрузил ими тележку, отсыпал из большого мешка в чайник сушеной травы, и мы пошли обратно в зал.

В обеденном зале нас уже ждали Бу Винкель, шоколадный рыцарь, Анабель и Дэвид. Я была так рада видеть их всех, но Фауст нас торопил. Мы разобрали тяжелые сумки. 

— Чао, — небрежно сказал черный ангел, а белый помахал мне рукой и выпустил вслед густую струю дыма. Фауст повел нас по темным коридорам и лестницам вниз. На лестничных площадках стояли продавленные кресла и банки из тусклого металла с окурками. Везде было пыльно и грязно. Мы долго шли вниз, звук шагов грохотал по ступенькам. 

Я едва успела остановиться. Лестница обрывалась в пролом. Там плыли облака. Фауст раздал каждому по мешку:

— Я назвал это «парашют». От латинской фразы: «para bellum» — готовься к войне. 

— А «шют»? — спросил Бу Винкель.

— Это… это от — шут. То есть, — готовься к войне, шут! Сокращенно, конечно. Это я сначала для боевых шутов изобрел. Знаете, их высаживают, они начинают смешить врага, и тот теряет бдительность. 

— Как ими пользоваться? — спросила я.

— Пользоваться… Вот эти лямки — их вот так. Нет, не так. А может и так… Да, а потом надо дернуть… Кажется, вот это… Кольцо здесь должно быть… Где же оно…

Мы кое-как надели заплечные мешки. Две лямки должны были проходить между ногами, и с юбкой выглядело ужасно. А как задралось платье у Анабель! Но Анабель-то не смущалась ни капельки. Фауст проверил нас всех, особенно пристально посмотрел на шоколадного рыцаря, но ничего не сказал. Рыцарь держал в руках карамельное копье, замотанное в бумагу. Бу Винкель, на котором этот зеленая сумка с ремнями выглядела тоже престранно, протянул Фаусту сверток: 

— Это вам. Спасибо за помощь. 

— Что это?

— Профитроли с кремом и шоколадные пирожные.

— Мне? Пирожные?! — Фауст закрыл глаза, потом, не открывая глаз, обнял пугало и стоял так долго, что Бу Винкель попытался уже сам освободиться из его объятий. Наконец, Фауст отпустил пугало и вытер рукавом мантии слезы: 

— Ну, я чайник побежал ставить… — потом посмотрел на нас, — ах, да. Это вам, — он снял с пальца и протянул мне бронзовое кольцо в виде свернувшейся змейки. – Талисман. Падать – дело непростое. Падательный момент надо учитывать. И еще вращательный. И превращательный. Парительный тоже. 

— И кольцо со всем этим поможет? 

— Всенепременно. Да, если вдруг увидите Элоизу, передайте… 

— Что передать?

Фауст подумал, потряс головой:

— Нет, ничего… — он подтолкнул меня к провалу, — первый пошел!

И я полетела вниз. 

Тетрадь VII. Ворон, или первое путешествие в Шибальбу

(49) Встреча с Вороном

Падала я как-то особенно часто в последнее время, но это падение понравилось мне меньше других. Воздухе со свистом проносился мимо меня. Его было никак не поймать, так быстро он улетал прочь. Хорошо еще, что перед тем, как прыгнуть, я глубоко вдохнула. Детьми мы с сестрой Сарой состязались, кто дольше может задержать дыхание. Выигрывала обычно я, так сестра не могла удержаться от смеха, когда глядела на мои надутые щеки. Так что у меня есть опыт, как обходиться без воздуха. Я просто надула щеки и продолжила падать. 

Я вспомнила, что надо досчитать до скольких-то, а потом дернуть за кольцо, чтобы раскрылся парашют. Но до скольких считать — я забыла. Облака между тем расступились, и меж них показался далеко внизу лес, сверкнула лента реки, озеро. Как красиво! Лес и поля были, и правда, изумрудные, а вода в озерах и реках будто подсвечена снизу и сверкала, как драгоценные камни. Как бы не упасть в озеро или прямо на какую-нибудь елку. Наверное, можно уже и дернуть за кольцо. Меня подбросило вверх, и я закачалась в воздухе. Надо мной висел белый купол парашюта. Стало тихо. Воздух прекратил убегать. Тут-то я и надышалась вволю. Дул ветер, и меня уносило все дальше и дальше. Показалось темное облако. Когда оно приблизилось, стало видно, что это летящие вороны. Они летели, каркая и провожая меня. Наверное, они посчитали меня большой птицей и пытались поздороваться. Но когда я все же прислушалась, речь шла о чем-то другом:

— Еще трое таких летят. Десятка Кр и десятка Ур, летите за ними, — прокаркал один ворон.

— Летим, — отозвались другие. 

Малоинтересный разговор. Я парила посреди стаи воронов, понемногу снижаясь. Неожиданно земля стала приближаться все стремительней, как будто побежала мне навстречу. Толчок — и я упала на мокрую траву. Парашют протащил меня, я перекувырнулась и ударилась головой о землю. Хорошо еще, что на голове у меня был медный котелок. Когда я встала, земля подо мной покачивалась, казалась мягкой и живой. Несколько воронов сели рядом и выросли в воинов в черных плащах из вороньих перьев и в черных масках с большими клювами. Я с трудом выбралась из всех парашютных лямок. Встала, прошла немного и снова упала. Я хотела еще полежать на траве, но один из воинов слегка ткнул меня копьем в бок. Мне кажется, очень невежливо. Особенно если принять во внимание, что я здесь почти как королева. Но пришлось вставать. Платье на мне помялось и было все в пятнах от травы и земли. Как ни старалась я привести себя в порядок, но безо всякой результата. 

Шли мы недолго. На пригорке стоял громадный ворон с распростертыми крыльями, вытянутой вперед склоненной головой и хищно раскрытым клювом. Его глаза светились красным. Но слишком уж он был неподвижен. И я не знаю, бывают ли вороны из сверкающего темно-изумрудного стекла и с часовыми циферблатами вместо глаз. Знаете, есть такие часы, по которым время определить невозможно? Они показывают положение всех планет, звезд, погоду на Луне, астрологический прогноз на завтра, но только не нормальное время. Так вот такие часы находились справа, а на левых циферблат вообще закручивался в спираль, и что показывала на нем стрелка, было совершенно непонятно. Мы пошли к изумрудному ворону. Перед ним раскинулась обширная площадь, а вокруг нее разместились двух-трехэтажные дома в том нарядном стиле, который немцы называют фахверк. Их белые фасады как будто расчертили балками на треугольники, квадраты и трапеции. За ними уже шли одноэтажные домишки попроще, окруженные садами и огородами. 

Мы поднялись по клюву внутрь. На стенах горели факелы. Меня конвоировали теперь два воина-ворона. Мы дошли по коридору до темной комнаты. У нее были покатые стены, сходившиеся к отверстию в потолке, предназначенному для дыма. Посреди комнаты горел открытый очаг. Около огня сидел старик-туземец и курил трубку. На его плечах была такая же накидка из вороньих перьев, как у воинов. Бронзового цвета лицо с высокими скулами спокойно, большой нос выступал, как клюв, а в тугой узел черных волос, собранных на затылке, воткнуто воронье перо. Старик посмотрел на меня, отослал жестом моих сопровождающих и продолжил курить и смотреть в огонь. Молчание затянулось. Наконец он медленно выдохнул дым, обвел глазами стены комнаты и сказал:

— Это шкуры моих врагов. 

Я поняла, что он убил много врагов, потому как все стены были завешены шкурами — бурыми, пятнистыми, белыми, с мехом длинным и коротким. 

— А это — их черепа, — он показал на то, что я вначале приняла за валуны, лежавшие у стен. Черепа с клыками, бивнями, рогами. В их глазницах светились огоньки, словно там горели свечи. Черепа смотрели злобно, как будто они в любой момент были готовы разорвать меня на кусочки. 

— Я — Великий Ворон. Давно мы не виделись, миссис Робинсон. 

И я узнала его. Это был тот старик-лодочник, которому мой муж задолжал когда-то шиллинг.

Ворон предложил мне жестом сесть рядом и спросил:

— Неужели вас не съели?

Я не понимала, говорит он всерьез или смеется. 

— А почему меня должны съесть?

— Прочитайте вот здесь, — старик достал из воздуха номер «Большие Варежки-геральд», нашей местной газеты, и показал мне на заметку: «Пришли новые известия о скорбной участи жителей города Розовые Варежки, который сожгли дикари…» — прочитала я.

— Дальше, — сказал Ворон. 

Я прочла: «Миссис Джослин Вильямс, которую вместе с ее младенцем, рожденным в плену у дикарей, удалось выкупить ее мужу, рассказала о судьбе миссис Элеоноры Робинсон, супруги покойного (почему вдруг покойного?) пастора Джозефа Робинсона. Миссис Робинсон проповедовала среди дикарей слово Божье. Ее сурово наказывали, но она не уступала своим жестоким похитителям. Некоторые туземцы стали прислушиваться к ее словам и хотели обратиться в христианство. Тогда ее с сыном связали, привязали к дереву, а дикари танцевали вокруг них с копьями и топорами. Потом ее с сыном зажарили и съели. Всему этому миссис Джослин Вильямс лично была свидетельницей. С мужеством первых христианских мучеников и миссионеров, погибающих за веру в разных частях света, миссис Робинсон до конца читала молитвы и призывала дикарей покаяться и обратиться в лоно Христово, что многие из них, со слезами раскаяния, тотчас и сделали, за что были, в свою очередь, убиты и съедены своими более закостеневшими в язычестве товарищами».

— Так что вас зажарили и съели, — сказал старик, глядя в огонь, — но вы успели прочитать много молитв. Вы стойкая женщина. И память у вас хорошая. 

— Если и съели, то не до конца. Вас же тоже, насколько я помню, пристрелил мой муж.

— А, тогда, — едва заметно улыбнулся старик, — Это для вас. Ваш муж придумал. 

— А зачем?

— Он шутник. Такие у него шутки. Мне пришлось согласиться. 

Я ничего не понимала. 

— Кстати, мои соболезнования в связи со смертью вашего мужа. 

— Он умер?

— Не думаю. Прочитайте еще вот здесь, — он показал на статью в газете.

Я прочитала: «Удалось найти тело преподобного Джозефа Робинсона. Он поспешил на выручку своей семьи, когда узнал о нападении на Розовые Варежки. Его повозку нашли перевернутой на дороге, а рядом с ней — труп, обезображенный ударами топоров. Пастора Робинсона узнали по одежде. Очевидно, что он оказался жертвой дикарей». 

Мой муж убит… В глазах моих помутилось. 

— Вы пока не очень скорбите. Подождите. 

— А разве есть надежда, что он жив?

— Нет, есть опасность, что он жив. 

— Почему — опасность? 

—Так просто он не умрет. 

— Вы можете выражаться пояснее? 

— Не волнуйтесь, миссис Робинсон. Я все расскажу. Я расскажу историю. Длинную историю о старых временах. Я люблю ее рассказывать. И вы поймете. 

(50) Шибальба (история Ворона)

— Это было давно. Так давно, что теперь уже никто не помнит о сердце озера и о сердце моря, о владыке зеленого блюда и о владыке зеленой чаши, — начал свой рассказ Ворон. — Никто не помнит о первых властителях Шибальбы, так звался в те забытые времена Нижний Мир. Но я помню о них. Не о властителях Шибальбы эта история, а о братьях. Жили тогда два брата, и я расскажу о них. Но были и еще два брата, о которых я расскажу потом. Но история эта про последних двух братьев и то, что произошло с ними в Шибальбе. 

— Это все разные братья? Три пары? — спросила я.

— Разные. — Ворону явно не понравилось, что его перебивают. — Первых братьев звали Хун-Хун-Ахпу и Вукуб-Хун-Ахпу. Отец их умер, а мать еще была жива. Хун-Хун-Ахпу взял в жены девушку, которую звали Шбакийало. Другой же брат, Вукуб-Хун-Ахпу, не имел жены. 

— Можно, их будут как-нибудь по-другому звать? — попросила я, — я такие имена все равно не запомню и во всем запутаюсь. Ваша история даром пропадет. 

Ворон задумался:

— И как вы хотите, чтобы их звали?

— Эти братья хорошие или плохие?

— Они были побеждены.

— Тогда пусть будут Вильям и Кристофер. Первый — Вильям. А жена его пусть будет Сара. Вильям — так звали юношу, который мне нравился, — пояснила я, —давно еще, до моего замужества. Он к нам в дом часто приходил. Вильям женился на Саре, моей сестре. Потом мне нравился Кристофер, сын владельца лавкой, который жил по соседству и ушел в солдаты…. 

— Хорошо, хорошо,— перебил меня Ворон, — у Вильяма и… Сары родились два мальчика-близнеца. Назвали их…

— Они хорошие или плохие?

— Как сказать… Скорее плохие. 

— Тогда пусть будут Доббин и Фейт. Мне никогда эти имена не нравились. 

— Но их же звали Хун-Бац и Хун-Чоуэн. 

— Тогда считайте, что вы сами себе все рассказываете. Я только что головой ударилась, и такую белиберду мне понять трудно. 

— Хорошо, Доббин и Фейт, запомню. Мать их, Сара, скоро умерла. Выросли эти два брата мудрыми и прекрасными. Они обладали способностями ко всему. Они были предсказателями, и велико было их знание. Дела их тоже были мудры и прекрасны. Они играли на флейте, рисовали, лепили из глины, высекали из камня, делали украшения из серебра и золота. Они искусно охотились и стреляли из духовой трубки.

— Вы же сказали, что они плохие?

— Да, но искусными. 

— Что за духовая трубка?

— Она еще называется сарбакан. Длинная трубка, при помощи которой охотились в древности. 

— Лучше лук и стрелы. Так понятнее. Искусные стрелки из лука. Подойдет?

— Не знаю. Хорошо. Вильям и… как его брата зовут?

— Кристофер.

— Так вот, Вильям и Кристофер любили играть в мяч. Они играли в мяч целыми днями. Как-то они утратили осторожность и начали игру прямо на дороге, ведущей в Шибальбу. Шибальба — так в древние времена назывался Нижний Мир, — напомнил Ворон.

— Пусть будет Шибальба, — согласилась я. Ведь нельзя всегда настаивать на своем. 

— Услышали это владыки Шибальбы. «Что такое? Что происходит там, на земле? — закричали они, — кто эти люди, что заставляют дрожать землю? Позовите их! Пусть они придут играть в мяч сюда! У них нет уважения к нашему положению, раз они занимаются своими причудами прямо над нашими головами», — так восклицали владыки Шибальбы. Так они говорили, духи, которые вызывают кровотечение и водянку, гнойные язвы и сухотку…

— Давайте без этих живописных подробностей. Меня и так тошнит. 

— Хорошо. Тотчас перед владыками предстали вестники, четыре совы. Одна из них была быстра, как стрела, другая имела только одну ногу, у третей была красная спина и крылья, а у четвертой только голова с крыльями. 

— Это все важно? Про сов?

— Не очень, — признался Ворон и продолжил:

— Владыки Шибальбы сказали: «Летите и позовите Вильяма и Кристофера. Скажите им: владыки Шибальбы приказали, что братья должны прийти сюда, потому как мы, владыки, поистине изумлены ими. И пусть братья принесут с собой свое снаряжение для игры, перчатки и свой каучуковый мяч. Пусть же приходят как можно скорей!» — так сказали владыки Шибальбы своим посланцам.

Четыре совы прилетели туда, где Вильям и Кристофер играли в мяч, и рассказали им все. «Действительно ли владыки Шибальбы сказали, что мы должны идти с вами?» — спросили братья.

«Они сказали так. Мы будем сопровождать вас. И принесите все свое снаряжение для игры в мяч, потому как так приказали владыки», — ответили совы.

«Хорошо! — сказали Вильям и Кристофер, — Подождите нас, мы только сходим проститься с нашей матерью.» 

Братья оставили свой каучуковый мяч в нише там, где крыша опирается на стену: «Мы возвратимся, и будем играть», — сказали они. 

Вильям подошел к своим сыновьям и сказал: «Играйте на флейте и пойте, рисуйте и занимайтесь резьбой по камню, согревайте наш дом и согревайте сердце вашей бабушки!» 

Кристофер и Вильям сказали матери, что владыки Шибальбы позвали их. Мать горько заплакала. «Не печалься, мы уходим, но мы еще не умерли», — сказали Кристофер и Вильям, и пошли вслед за совами. 

(51) Вильям и Кристофер 

Кристофер и Вильям немедленно отправились в Шибальбу, совы летели впереди них. Братья начали спускаться в Шибальбу по крутым ступеням. Так они спускались вниз до тех пор, пока не подошли к берегу реки, которая пенилась в узком ущелье. Они переправились через нее и пошли вдоль берега, на котором росло множество колючих тыквенных деревьев.

— Тыквенных? — спросила я. — Тыквы, что ли, на них растут?

— Тыквенных, — подтвердил Ворон, — есть такие. Не совсем тыквы, но похоже. Там будет дальше про это.

Было очень жарко, и братьям очень хотелось пить. Путь братьев пересекла другая река, с водой красной, как кровь. Это и была кровь. Но братья не стали пить из реки, а переправились на другой берег. Потом они подошли к следующей реке с водой желтой, как гной… 

Я прокашлялась. 

— Но они тоже не стали из нее пить, — поспешил сказать Ворон, — они перешли ее и подошли к перекрестку четырех дорог. Одна из этих четырех дорог была красная, другая — черная, третья — белая и последняя — желтая. Желтая дорога сказала им: «Меня, меня должны вы избрать, потому что я — дорога владыки». Так сказала дорога, и так судьба настигла братьев. Они выбрали желтую дорогу, дорогу из желтого кирпича, дорогу в Шибальбу, дорогу безумия. Когда они прибыли на место совета владык Шибальбы, они уже проиграли в игре, они были уже побеждены.

— Почему? – спросила я.

— Потому что они пошли по желтой дороге.

— А по какой надо было?

— По желтой и надо, не перебивайте. Так вот, когда они пришли в Шибальбу, то первое, что они увидели, были сидящие деревянные куклы… Нужны имена для владык Шибальбы, — посмотрел на меня Ворон. 

— Сколько?

— Пока два. Потом больше.

— Эни-бени-рики-факи, турбо-урбо-синтибряки, деус-деус-космодеус, бац! — вспомнила я детскую считалку. — Достаточно?

— Более чем. Итак, братья приветствовали их первыми: 

«Здравствуй, Эни-Бени!» — сказали они деревянной кукле. — «Приветствуем тебя, Рики-Факи!» — сказали они другой деревянной кукле. Но те им не отвечали. Владыки Шибальбы разразились хохотом. Они считали, что братья уже побеждены, уже лишены сил. 

«Вот вы и прибыли, — сказали владыки Шибальбы, — завтра все будет готово для игры в мяч. А пока отдохните, посидите на красной скамье». А скамья, которую они предложили братьям, была из раскаленного камня. Братья сели на нее, но сразу вскочили, так они обожглись. Владыки Шибальбы снова разразились хохотом. Они умирали от смеха; они корчились от боли в своих сердцах, в своей крови и в своих костях, причиненной им смехом. Так смеялись владыки Шибальбы.

«Идите в тот дом, — сказали они, — там вы будете спать. Вы получите лучину для того, чтобы рассеять темноту, и сигары, чтобы покурить. Но утром вы должны возвратить их целыми». А это был Дом Мрака. Внутри него находилась только тьма. Когда братья ушли, владыки Шибальбы стали думать, что они должны предпринять: «Давайте принесем их в жертву завтра. Пусть они умрут поскорее», — говорили владыки Шибальбы друг другу.

Кристофер и Вильям вошли в Дом Мрака. Им дали зажженные лучины и сигары. Лучины ярко осветили Дом Мрака. И братья сожгли лучины и искурили сигары, которые им дали. И этим они тоже дали себя победить. Когда Кристофер и Вильям утром вышли из Дома Мрака, то владыки Шибальбы спросили их: 

«Где же наши сигары? Где наша смолистая лучина, которую дали вам на прошлую ночь?». 

«Они сгорели, о, владыки!» — ответили братья. 

«Тогда сегодня будет конец ваших дней. Вы умрете, вы будете уничтожены. Здесь будут спрятаны ваши лица. Здесь вас принесут в жертву». И они принесли братьев в жертву, рассекли их горло, вырвали их сердца и похоронили их. Перед погребением верховный владыка Шибальбы Турбо-Урбо отрезал голову Вильяму: 

«Возьмите эту голову и повесьте ее на дереве около дороги», — сказал он слугам. Когда же их слуги повесили голову Вильяма посреди ветвей дерева, то тыквенное дерево, никогда раньше не приносившее урожая, внезапно покрылось плодами. С изумлением смотрели владыки Шибальбы на эти плоды. Они не могли распознать, где голова Вильяма; она была совершенно подобна другим плодам. И владыки Шибальбы сказали: «Пусть никто не смеет срывать их! Пусть никто не смеет подходить близко и садиться под этим деревом!». Обитатели Шибальбы много говорили о случившемся. И одна девушка, дочь владыки Шибальбы, услышала об этом чуде. 

(52) Шарлотта

— Девушку эту звали Шкик, или Капля Крови, — Ворон посмотрел на меня.

— Шарлотта, — предложила я.

— И вот рассказ о девушке Шарлотте, дочери главного властелина Шибальбы по имени Турбо-Урбо. Когда она услышала рассказ о плодах на дереве, она была изумлена: «Почему я не могу пойти посмотреть на дерево, о котором столько говорят, — сказала Шарлотта. — Наверное, и плоды его должны быть очень вкусными».

— Там же мертвая голова? — заметила я.

— Она, может, забыла, — ответил Ворон, — Шарлотта одна пришла к дереву. «Ах, — воскликнула она, — что за плоды растут здесь! Они выглядят такими сочными, такими вкусными. Неужели я умру, если сорву один-единственный из этих плодов?» 

Тогда череп Вильяма, находившийся среди ветвей дерева, заговорил и сказал: «Что ты хочешь от моего дерева? Плоды его — лишь черепа. Ты, может быть, хочешь их?»

«Да, я хочу их!» — ответила девушка.

«Хорошо, — сказал череп. — Протяни ладонь своей правой руки!»

Шарлотта протянула руку к дереву, а череп выронил несколько капель слюны прямо в девичью ладонь. Она посмотрела на свою руку, но слюны, упавшей из черепа, на ее ладони уже не было. И Шарлотта немедленно зачала сыновей в своем теле силою только слюны.

«В моей слюне и влаге я дал тебе потомство, — сказал череп. — Верь словам моим. Поднимись же на поверхность земли. Да будет так!» — сказала голова Вильяма.

— Все-все-все! Я не хочу слушать дальше эту историю, — прервала я Ворона. — Мне так не нравится. Мертвец плюет в ладонь девушки, и она… Как противно! 

Ворон вздохнул:

— Хорошо. Как вы хотите, чтобы было?

Я подумала:

— Вот так: Шарлотта подошла к дереву. А голос ей говорит: «Я череп рыцаря, что погиб от рук злых волшебников. Молва о твоей красоте, о Шарлотта, разнеслась по всей земле, и я решил, что умру, если не увижу тебя. Для этого я решил сыграть в мяч у дороги в Шибальбу, для этого я прогневил владык. Теперь я понимаю, что не зря все, что лгала молва, что в тысячу раз ты прекрасней, чем говорили люди».

Шарлотта же ему отвечала: «Как зовут тебя, доблестный рыцарь, который отважился спуститься в Шибальбу?»

«Вильям мое имя. И хотя я умер ужасной смертью, но теперь я счастлив, что довелось мне увидеть тебя. Пока не истлеют мои кости, я буду благодарить Господа за это». 

А Шарлотта была волшебницей. Чуть-чуть. И она сказала: «Мой отец, злой колдун Турбо-Урбо, был среди тех, кто погубил тебя. Не могу я не воздать тебе за мучения, которые ты претерпел из-за моей красоты. Я сделаю так, что ровно в полночь ты снова станешь рыцарем. Приходи же ко мне в мои покои. Но не можем мы невенчанными делить одно ложе, как муж и жена. Поэтому положу я меж нами острый меч. И так мы проведем три ночи». 

— Тогда мечей еще не изобрели. Это очень древние времена. Тогда каменный век был, — возразил Ворон.

— А в моей истории мечи уже были, — сказала я, — я вам не мешала, и вы мне не мешайте. 

Так и случилось. В полночь череп обратился в прекрасного рыцаря. Три ночи Вильям провел в одной постели с Шарлоттой, но острый меч лежал между ними. Когда же забрезжило утро третьего дня, Шарлотта, провожая рыцаря, поцеловала его в губы. И они не смогли сдержать себя, такая великая любовь поселилась в их сердцах. Так сплетаются порой розовый куст и молодой дуб, что только топор дровосека может их разделить. 

— Не видел что-то я никогда… — начал Ворон, но я пристально посмотрела на него, и он замолк. 

— Когда же все свершилось, проводила Шарлотта рыцаря до тыквенного дерева. Там они поцеловались в последний раз, и в последний раз заключили друг друга в объятия. Долго не могли они расстаться. Но с первым лучом солнца Вильям превратился опять в череп и закачался на дереве… Вот теперь можете продолжить, — сказала я Ворону. 

— Солнца тогда тоже еще не было, — пробормотал Ворон, не глядя на меня, а затем продолжил, — Девушка возвратилась домой, и много забот ожидало ее. Как прошло шесть месяцев, ее отец, именовавшийся Турбо-Урбо, заметил, что она ожидает потомство. Все владыки Шибальбы, в том числе Эни-Бени и Рики-Факи, собрались на совет с Турбо-Урбо.

«Моя дочь ждет ребенка, владыки. Она беременна из-за чистого распутства», — воскликнул Турбо-Урбо.

«Вырви признание из ее рта и убей отца ее ребенка. Если же она откажется говорить, пусть она будет уведена далеко отсюда и принесена в жертву», — сказали владыки Шибальбы.

«Так я и сделаю, почтенные владыки», — ответил Турбо-Урбо.

Спросил Турбо-Урбо у своей дочери: «От кого эти дети, которых ты носишь в чреве, дочь моя?»

А она ответила: «У меня нет ребенка, почтенный отец мой, потому что я не знала еще лица мужчины».

— Нет, — вмешалась я, — она сказала: «Ребенок мой от рыцаря, которого ты погубил. Но я не скажу его имя, потому как он мне дороже жизни».

Ворон вытер лоб и посмотрел на меня искоса:

— Пусть будет так. Я продолжу, если ты разрешишь.

«Так ты, значит, действительно блудница, — сказал Турбо-Урбо, — Возьмите ее и принесите в жертву, принесите мне ее сердце в тыквенной чаше; оно должно трепетать в руках владык», — приказал он совам. Четыре посланца, четыре совы, взяли тыкву и отправились в путь и вели за собой юную девушку. Они взяли с собой сверкающий обсидиановый нож, предназначенный для ее заклания. И Шарлотта сказала им: 

«Нет, не может быть, чтобы вы убили меня, о вестники, ведь то, что я ношу в чреве своем, — не от бесчестия, а … — Ворон посмотрел на меня, — от великой любви. Поэтому вы не должны приносить меня в жертву, о вестники!» — сказала девушка, обращаясь к ним.

Совы подумали и посовещались: «Ты прекрасна и добра сердцем. Мы не хотим, чтобы ты умерла. Но что мы положим вместо твоего сердца? Ведь сказал твой отец: «Принесите ее сердце. Владыки будут вертеть его так и сяк. Им будет любопытно посмотреть, как оно будет гореть. Принесите мне ее сердце, лежащее на дне чаши». Что же положим мы в тыквенную чашу?» — спросили совы.

«Никогда мое сердце не будет сожжено перед властителями Шибальбы, — сказала Шарлотта. — Соберите сок красного дерева. Им достанет и его. Да будет так!»

Совы обсидиановым ножом надрезали кору красного дерева. Алый сок, хлынувший из дерева, полился в чашу. Он тотчас загустел, и из него образовался комок. Комок тот блестел и имел форму сердца. 

«Мы отнесем чашу Турбо-Урбо. Ты же, Шарлотта, спеши наверх. Мы укажем тебе дорогу», — сказали совы. 

«Спасибо вам, о совы. Вы будете теперь очень любимы. Все будут восхищаться, что вы такие милые. У вас отрастут крылья и ноги, если вам их не хватает, и вы станете знаменитыми музыкантами, и будете выступать по всему Нижнему Миру», — сказала девушка совам.

Совы показали ей путь наверх и полетели к Турбо-Урбо, а Шарлотта побежала прочь из Шибальбы. Когда совы появились перед владыками, все ожидали их с нетерпением.

«Выполнили ли вы мой приказ?» — спросил Турбо-Урбо.

«Да, владыка. Здесь, на дне чаши, находится ее сердце», — ответили совы. 

«Хорошо! Давайте посмотрим!» — воскликнул Турбо-Урбо. И, схватив кончиками своих пальцев, он поднял сердце. Оболочка разорвалась, и заструилась блестящая алая кровь. «Разожгите огонь и положите его на уголья», — приказал Турбо-Урбо. Как только они бросили сердце на огонь, владыки Шибальбы начали принюхиваться и пододвинулись ближе к нему. Пододвинулся Эни-Бени, пододвинулся Рики-Факи, пододвинулся Турбо-Урбо и Синтибряки, пододвинулся ужасный Деус-Деус, пододвинулись Космодеус и Бац. Всем им очень нравилось благоухание, запах горелого мяса, исходивший от сердца. Они сидели и пристально смотрели на сгорающее сердце. 

Между тем совы скрылись и полетели вслед за Шарлоттой, которая шла по ступеням и поднималась из подземных глубин на поверхность земли. 

(53) Третья пара братьев

Доббин и Фейт находились дома с бабушкой, когда туда пришла Шарлотта. Она поздоровалась со старухой, матерью Вильяма и Кристофера, и сказала: «Я — твоя невестка и теперь твоя дочь, о почтенная моя мать». 

«Откуда ты пришла? — закричала старая женщина на Шарлотту. — Где мои сыновья? Может быть, они не умерли в Шибальбе? Разве ты не видишь этих двух детей Вильяма, его порождение и кровь? Иди отсюда прочь!»

«И все же то, что я говорю — истина. Я — твоя невестка. Я принадлежу Вильяму. А ты — моя свекровь. И ты скоро с любовью увидишь его образ в том, что я ношу в себе», — сказала она старухе. 

«Я не желаю, чтобы ты стала моей невесткой, потому что то, что носишь ты в своем чреве, — плод твоего бесчестья. А потом, ты обманщица: мой сын, о котором ты говоришь, давно мертв. — Потом старуха подумала и сказала: — Раз ты говоришь, что ты моя невестка, то принеси пищу для моих внуков. Их нужно накормить кукурузными лепешками. Иди и собери большую корзину кукурузных зерен». 

— Почему мать Вильяма такая злюка? — спросила я.

— В ее жизни случилось очень много неприятностей. Вот характер и испортился, — пояснил Ворон, — можно, я продолжу?

«Хорошо», — ответила Шарлотта. Она сразу отправилась на кукурузное поле, которое засеяли Доббин и Фейт. Но она нашла там только один стебель кукурузы, ведь Доббин и Фейт не любили работать. Они ничего не делали, а только играли на флейте и пели, рисовали и занимались резьбой по камню. 

Когда Шарлотта увидела единственный стебель с одним початком на нем, у девушки сжалось сердце: «Ох, несчастная я! Откуда же я соберу корзину кукурузных зерен?» Но потом она решила позвать сов, и те прилетели на ее зов. «Совы, совы, что я могу сделать? Старуха сказала мне принести целую корзину кукурузных зерен, а здесь только один початок».

«Не огорчайся, мы тебе поможем», — отвечали совы. Они созвали мышей и приказали им принести достаточно зерен кукурузы, чтобы наполнить корзину. Мыши натащили столько кукурузы, что корзина быстро наполнилась доверху. Шарлотта поблагодарила мышей и возвратилась домой. Совы донесли ее тяжелую корзину и поставили ее в углу. 

Когда старуха вернулась в дом, она заглянула в корзину: «Откуда ты взяла эти зерна? Может быть, ты растащила все на нашем поле и принесла сюда всю нашу кукурузу? Пойду, посмотрю сейчас же», — сказала она и вышла на дорогу к кукурузному полю. Но там по-прежнему рос единственный стебель кукурузы. Тогда старуха вернулась и сказала:

«Это достаточное доказательство, что ты действительно моя невестка. Я буду ждать малышей, которых ты носишь, и они станут мудрецами». 

— Почему вдруг корзина кукурузы убедила ее в том, что она невестка? — спросила я.

— Я думаю, она хитрая была, эта старуха. Раз еду приносит, пусть будет невесткой. А теперь нам нужны имена для двух новорожденных братьев, Хун-Ахпу и Шбаланке.

— Пусть будут Антони и Шон. Так звали моих братьев, — сказала я, и Ворон продолжил:

Когда Шарлотта появилась в доме старухи, она уже носила сыновей в своем животе, и скоро уже они должны были появиться на свет. Когда их внесли в дом, Антони и Шон не хотели спать.

«Ступай, выбрось их! — сказала старуха, — Они слишком много кричат». Шарлотта устала и уснула глубоким сном. Тогда Доббин и Фейт взяли новорожденных и положили их в муравейник. Они вернулись, ожидая найти там их кости, но малыши мирно спали. Тогда они вынули новорожденных из муравейника и положили в колючий кустарник. Но и там малыши продолжили спать. 

Доббин и Фейт были великими музыкантами и певцами. Они были флейтистами, певцами, художниками и резчиками по камню. Братья осознавали свое назначение, что они — преемники своего отца, который отправился в Шибальбу и умер там. Они выросли среди испытаний и нужды, и в жизни их было много горя. Но они выросли завистливыми и ленивыми, и их сердца наполнились злыми желаниями против своих новорожденных братьев, хотя Антони и Шон не обидели их никаким образом.

Когда Антони и Шон подросли, они охотились на птиц целыми днями. Их не любили ни бабушка, ни Доббин и Фейт. Только мать, Шарлотта, любила их. Бабушка давала им еду только тогда, когда заканчивали есть Доббин и Фейт. Но Антони и Шон не обижались и не гневались, а переносили все терпеливо, потому что сознавали свое положение. 

Однажды Антони и Шон пришли с охоты, но не принесли с собой никакой дичи. Бабушка разозлилась: «Почему вы вернулись с пустыми руками?»

«Дорогая бабушка, птицы, которых мы подстрелили, запутались в ветках дерева, и мы не смогли взобраться и достать их. Могут ли наши старшие братья помочь нам и достать птиц из ветвей?»

«Хорошо, — отвечали старшие братья, — мы пойдем с вами». Они направились к подножью дерева, называвшегося канте. Антони и Шон стреляли в птиц, которых летало множество. Но ни одна из них не упала на землю.

«Подстреленные нами птицы не падают. Можете ли вы достать их из ветвей?» — попросили Антони и Шон своих старших братьев. 

«Хорошо», — ответили Доббин и Фейт. Но когда они вскарабкались на дерево, дерево начало расти, и становилось все выше и выше. Когда Доббин и Фейт захотели спуститься вниз, они уже находились на страшной высоте. Они закричали с вершины дерева: «Что случилось с нами, о мы несчастные! Это дерево устрашает нас только при взгляде на него».

Антони и Шон тогда ответили: «Срежьте стебли лиан и привяжите себя ими к ветвям. Так вы легко сможете сойти вниз».

«Да будет так!» — ответили старшие братья. Но как только они привязали лианы себе на пояс, в то же мгновение те превратились в хвосты, а сами братья стали обезьянами. Они начали скакать по ветвям и исчезли в лесу, гримасничая, крича и качаясь на деревьях. Так Антони и Шон победили Доббина и Фейта. 

— Антони и Шон совершили еще много великих дел. Они победили великана-попугая… — Ворон посмотрел на меня.

— Генриха, — подсказала я.

— Великан Генрих был одет в алые перья, у него были глаза из серебра и зубы из драгоценных камней. Он хвастался, что он сотворил все сущее, что он и Солнце, и Луна, потому как не существовало тогда еще Солнца и Луны. 

— Как — не существовало? А свет откуда?

— Свет – с неба шел. Серый такой, как в сумрачный день. Ночь была. А Солнца не было. Я хорошо помню. Я про Генриха дальше расскажу. Так вот, братья перехитрили его и наказали за гордыню, а потом братья победили его сыновей…

— А можно эту часть истории пропустить? И поближе к тому, ради чего вы мне все это рассказываете? 

— Можно, — Ворон выглядел немного разочарованным. Он собрался с мыслями и начал:

— Братьям нужно было выращивать кукурузу, чтобы кормить бабушку и мать. Но как только они расчищали лес для поля, на следующее утро оно снова зарастало лесом. И если даже они засеивали поле кукурузой, урожай собирали звери и птицы, и им не доставалось ни зернышка. Как-то утром пришли братья на поле, на котором еще накануне зрела кукуруза. Но теперь ни одного початка не осталось на стеблях. Последний початок тащила на себе толстая крыса. Антони и Шон поймали ее: «Хотя бы крыса будет у нас на обед, раз все остальное растащили звери и птицы», — сказали они. Но крыса взмолилась: «Пощадите меня, братья! А я скажу вам, почему у вас ничего не получается». 

«Хорошо, мы пощадим тебя, — отвечали братья. – Говори». 

«Вы не простые крестьяне, — сказала крыса, — вы – герои и игроки в мяч, как и ваши отец и дядя. Их мяч до сих пор хранится в нише под крышей, и он принадлежит вам, о братья».

(54) Каучуковый мяч

Отпустили братья крысу и даже вернули ей последний початок кукурузы. Возвратились они домой и в нише под крышей нашли мяч, который оставили их отец и дядя, когда отправлялись в Шибальбу.

Обрадованные юноши расчистили площадку, где играли их отец и дядя. Они принялись за игру и играли там долгое время. Услышали их владыки Шибальбы и сказали: «Кто снова играет в мяч над нашими головами? Может быть, не умерли Кристофер и Вильям, желавшие возвысить себя перед нами?»

Они позвали своих новых вестников, четырех летучих мышей. Первая из них… — Ворон посмотрел на меня, — … Все они были очень разные, эти летучие мыши. Владыки Шибальбы приказали им: «Идите и призовите сюда тех, кто играет в мяч на земле!». Так сказали Турбо-Урбо, Эни-Бени, Рики-Факи и другие владыки. Они сказали летучим мышам: «Отправляйтесь туда и скажите им, чтобы они пришли, потому что мы желаем играть в мяч с ними. Через семь дней мы желаем играть, так скажите им, когда вы придете туда!». Так сказали владыки. 

Прилетели летучие мыши к юношам домой. Там была только их бабушка, а Антони и Шон играли в мяч. Летучие мыши сказали: «Передай своим внукам, что через семь дней они должны сыграть в мяч с властителями Шибальбы. Пусть поторопятся». И посланцы сразу отправились в обратный путь. Сердце старухи наполнилось беспокойством. «Так же явились в прошлый раз посланцы Шибальбы, когда они увели моих сыновей», — подумала она и горько заплакала, печальная и одинокая в своем доме. 

— Странная бабка, — заметила я, — то она вредная, то плачет.

— Угу, — согласился Ворон и продолжил:

— Тут блоха вскочила ей на ладонь: «Не хочешь ли ты, чтобы я передала твоим внукам приказание владык Шибальбы?» — спросила блоха, которую звали Ша. 

— Вы знаете эту блоху, — сказал мне Ворон, — хотя она и не совсем блоха сейчас. Старуха согласилась, и блоха отправилась тотчас в путь. На дороге ей повстречалась жаба по имени Тамасул…

— И я знаю эту жабу? Нет, никаких жаб я не знаю, — сказала я.

— Сейчас ее зовут Великая Лягушка, хотя в действительности она жаба Тамасул, — объяснил Ворон, — жаба спросила у блохи: «Куда скачешь ты, блоха?»

«Я спешу передать послание от владык Шибальбы Антони и Шону», — ответила блоха. Жаба Тамасул ей сказала: «Да ты еле тащишься. Давай я проглочу тебя, и так мы быстро прискачем к юношам». 

«Прекрасно!» — ответила блоха жабе. Тотчас же жаба проглотила ее. И жаба поскакала по дороге. Она встретила змея по имени Сакикас, так его тогда звали.

— Вы встречали этого змея, — посмотрел на меня Ворон, — теперь он вырос, и его зовут Йормунганд, Мировой Змей.

— Если и встречала, то не помню. 

«Куда ты идешь, юная жаба Тамасул?» — спросил Сакикас жабу, потому что жаба была тогда еще очень юна. Все мы тогда были молоды, потому как мир был создан совсем недавно. 

«Я несу в себе послание от владык Шибальбы Антони и Шону, которые играют в мяч».

«Ты едва плетешься. Давай, я тебя проглочу. Я-то ползу гораздо быстрее», — сказал Змей и проглотил жабу. 

Змей быстро пополз вперед, но он встретила ворона Вака, большую птицу. И это был я, меня тогда звали Вак. Я проглотил змею и уже скоро сел на стену площадки для игры в мяч. Усевшись, я начал кричать: «Вак-ко! Вак-ко!» — что означало: «Вак здесь! Вак здесь!»

«Кто там кричит? Где тут наши духовые … наши луки и стрелы?» — воскликнули юноши. Антони нацелился и выстрелил в ворона и попал стрелой ему в зрачок правого глаза. 

— Как вы живой остались, — посочувствовала я.

— Правый глаз до сих пор побаливает, — пожаловался Ворон. 

Ворон упал на землю. Антони и Шон подбежали, схватили его и спросили: «Зачем ты прилетел сюда?» 

«Я принес в своем животе послание, — отвечал ворон, — но сперва излечите мой глаз».

Шон взял кусочек от каучукового мяча и приложил его к глазу ворона. Ворон сразу же выздоровел.

«Говори теперь!» — сказали они ворону. И тот немедленно изрыгнул большую змею.

«Говори ты!» — сказали они змее.

«Хорошо!» — сказала змея и в свою очередь изрыгнула жабу.

«Где же послание, что ты принесла? Говори!» — приказали юноши жабе.

Жаба попыталась, но не могла ничего изрыгнуть. Тогда юноши схватили ее за лапы и стали ее трясти. Братья так сильно держали ее, что лапы Жабы Тамасул стали на концах широкими и плоскими, и с тех пор у всех лягушек и жаб такие лапки. Юноши захотели побить Жабу Тамасул. «Ты обманщица!» — сказали они.

«Не знаю, куда девалась эта блоха», — сказала жаба. Тогда юноши открыли руками ее рот и заглянули внутрь. Оказалась, что блоха Ша застряла в зубах жабы. Извлекли братья блоху. 

«Говори», — приказали Антони и Шон блохе Ша. 

«Ваша бабка сказала мне, о юноши, что к ней прибыли посланцы владык Шибальбы. Они передали, что через семь дней вы должны прийти и сыграть с ними мяч. Вот почему я нахожусь здесь. Поистине, так сказала ваша бабушка, и она плачет и скорбит». 

Юноши пошли домой. С ними отправились жаба, змей и ворон. Даже блоха поскакала следом. Дома Антони и Шон попрощались со своей матерью и бабушкой. Они сказали так же, как прежде их дядя и отец: «Мы должны отправиться в путь. Мама, бабушка, не плачьте! Мы уходим, но мы еще не умерли».

Тетрадь VIII. Второе путешествие в Шибальбу

(55) Первые два дня 

И братья отправились в путь. Каждый нес свои лук и стрелы. Ворон, жаба, змей и блоха вызвались их сопровождать. Они сошли вниз по ступеням в Шибальбу, перешли через реку гноя и реку крови. Братья вышли к перекрестку четырех дорог. Это были черная дорога, белая дорога, красная дорога и желтая дорога. Они призвали к себе блоху Ша: «Ты поскачешь вперед. Там будут сидеть владыки Шибальбы. Укуси их одного за другим; сперва сидящего на первом месте, потом второго, и так укуси всех». Так было приказано блохе.

Блоха поскакала по дороге из желтого кирпича. Сначала она наткнулась на две фигуры, вырезанные из дерева и покрытые золотыми украшениями. Она укусила первую фигуру, но та не сказала ничего. Она укусила вторую, но и она ничего не сказала. Следом уже сидели настоящие владыки Шибальбы. Когда блоха укусила сидевшего следующим, он воскликнул: «Ой!» 

«Эни-Бени, кто тебя укусил?» — спросил его Рики-Факи, который сидел следующим, и тут и его укусила блоха. «Ой!» — воскликнул он.

«В чем дело, Рики-Факи? Кто тебя укусил?» — спросил его следующий из владык, а потом сам закричал: «Ой-ой!». Синтибряки спросил его: «Что с тобой, Турбо-Урбо?» 

Так блоха перекусала всех владык Шибальбы и узнала все их имена. Она прискакала назад и рассказала обо всем братьям. Тогда юноши продолжили свой путь и прибыли туда, где их ждали владыки Шибальбы. Не стали братья приветствовать фигуры, вырезанные из дерева, но почтительно поздоровались с владыками: «Здравствуйте, Эни-Бени и Рики-Факи! Здравствуйте, Турбо-Урбо и Синтибряки! Здравствуй, ужасный Деус-Деус! Здравствуйте, Космодеус и Бац!» И, смотря в их лица, они сказали имена всех, не упустив ни одного-единственного имени. А как желали бы владыки Шибальбы, чтобы их имена не были раскрыты, потому как слабела их сила над теми, кто знал их имена!

«Садитесь здесь на красную скамью, отдохните после долгого пути», — сказали владыки Шибальбы. «Мы не устали, да и не пристало нам сидеть перед владыками Шибальбы», — почтительно отказались братья, потому как догадались, что скамья была из раскаленных камней.

«Тогда идите в тот дом, переночуйте. А завтра поутру мы начнем нашу игру в мяч»,— сказали владыки. И братья отправились в Дом Мрака, первые место испытаний. После того, как юноши вошли в него, им принесли лучины из смолистой сосны и по сигаре для каждого из них. «Вы можете зажечь лучину и выкурить сигары, но утром вы должны возвратить их назад целыми», —сказали им стражники. 

«Хорошо!» — ответили юноши. Но они не стали жечь сосновую лучину. Они поместили на ее конец несколько перьев из хвоста красного попугая. К концам же сигар они прикрепили светлячков. Стражники приняли их за огонь и доложили владыкам Шибальбы. «Ха, мы победили их!» — воскликнули они. Но утром сосновые лучины совершенно не были обугленными, а сигары не искурены.

«Что это за люди? Откуда они пришли? Нехорошо для нас то, что они делают. Странны их лица, странно их поведение», — говорили владыки Шибальбы друг другу. И вскоре они призвали братьев к себе: «Давайте же поиграем в мяч, о юноши!» — сказали они. 

Первыми должны были с братьями играть Эни-Бени и Рики-Факи. Они спросили у братьев: «Откуда вы пришли? Кто ваш отец и мать? Расскажите нам, о юноши!» Так просили их владыки Шибальбы.

«Кто же знает, откуда мы пришли, кто наши отец и мать. Мы не знаем», — ответили братья. 

«Тогда начнем игру в мяч, о юноши», — сказали им владыки Шибальбы.

Владыки Шибальбы настаивали, чтобы они сыграли их мячом. Братья же хотели использовать свой. Тогда решили бросить жребий. А Эни-Бени улучил момент и бросил свой мяч в кольцо братьев. Владыки Шибальбы были готовы принести братьев в жертву, если бы мяч прошел в кольцо. Они уже приготовили кремневые ножи. Но мяч не прошел в кольцо, а отскочил и запрыгал по площадке. 

«Что такое? — воскликнули Антони и Шон. — Разве это честная игра? Вы хотите убить нас? Может, не вы посылали за нами? Если так, мы уходим», — сказали им юноши.

«Не уходите, о юноши. Продолжим игру. Давайте сыграем вашим мячом».

«Хорошо! Но если вы все проиграете, вы должны покинуть Шибальбу», — ответили братья. 

«Будет по-вашему, Антони и Шон. Если вы обыграете всех из нас и выдержите все испытания, которые мы вам предложим, мы удалимся из Шибальбы. Но если проиграете вы, о братья, то мы принесем вас в жертву». Так они и решили. 

Разошлись они по местам, с одной стороны Антони и Шон, с другой — владыки Эни-Бени и Рики-Факи. Братья начали игру: Антони бросил мяч — и тот сразу же прошел через кольцо владык. Так с первого удара выиграли братья. Этим игра была окончена. Оскорбленные своим поражением, владыки Шибальбы удалились. Они собрались и стали обсуждать: «Что же мы будем делать, чтобы победить их? Надо покончить с ними!» Тогда ужасный Деус-Деус обратился к братьям: «Хотим мы отпраздновать вашу победу и украсить цветами место нашей игры. Соберите и принесите нам завтра рано утром четыре сосуда, наполненных цветами. Но если вы не справитесь, то мы принесем вас в жертву».

«Какие цветы вы хотите?» — спросили юноши владык Шибальбы.

«Букет красного мучита, букет белого мучита, букет желтого мучита и букет каринимака».

«Хорошо!» — ответили юноши. Знали они, что они в опасности, но сердца их были спокойны.

На ночь их отправили в Дом Ножей, второе место испытаний. Владыки задумали, чтобы ножи изрезали их на куски. Но братья сказали ножам: «Вам будет принадлежать мясо всех животных». Ножи больше не двигались, ножи были спокойны. Братья же призвали своих помощников: «Что мы будем делать, где мы можем собрать букет красного мучита, букет белого мучита, букет желтого мучита и букет каринимака?» 

Жаба ответила братьям: «Не беспокойтесь, юноши, к утру все будет сделано». Она пошла в лес и сказала: «Эй вы, муравьи! Вы, муравьи-резчики, муравьи с высокими ногами! Идите в сад владык Шибальбы Эни-Бени и Рики-Факи и принесите все виды цветов, которые должны собрать братья!»

Владыки предостерегли стражу, которая охраняла сад в Шибальбе: «О почтенные стражи, будьте внимательны в эту ночь, не допустите, чтобы кто-нибудь украл наши цветы. Эти юноши заперты в Доме ножей и уже наверняка разрезаны на куски. Кто же другой может прийти, чтобы набрать цветы? Это невозможно! Но все же сторожите цветы всю ночь».

Охранниками служили ночные ласточки. Они всю ночь летали по саду. Но они не заметили муравьев, которые сновали вокруг. Муравьи поднимались по деревьям и срезали цветы. Те падали на землю, а другие муравьи уносили их. Быстро наполнили братья благоухающими цветами четыре тыквенных сосуда. Уже занималась заря. Утром владыки Шибальбы ждали, что стражники придут и скажут, что братья убиты и разрезаны на куски. Но к ним пришли Антони и Шон, неся цветы в четырех тыквенных сосудах. Разъярились владыки Шибальбы, их лица побледнели. Сразу же они послали за стражами сада: «Почему вы допустили, что кто-то украл наши цветы?»

«Мы ничего не заметили, о владыки», — отвечали ласточки. Тогда владыки разорвали им рты в наказание. Так Антони и Шон победили Эни-Бени и Рики-Факи. Сыграли братья и владыки Шибальбы и в этот день в мяч. Против братьев играли Турбо-Урбо и Синтибряки. Никто не победил, вышла у них ничья. Братья закончили игру и условились сыграть снова утром следующего дня. 

(56) От Дома Холода до Дома Летучих Мышей

Ночь братья должны были провести в Доме Холода. Стены и пол там покрывал лед. Всякий, кто бы провел ночь здесь, замерз бы насмерть. Юноши призвали своих помощников. Жаба, змей и ворон принесли сухого хвороста. Даже блоха притащила несколько иголок. Юноши разожгли огонь и просидели ночь у костра. Вот почему они не умерли, когда наступило утро. И снова за ними пришли посланники, чтобы привести их к владыкам Шибальбы.

«Как же так? Они еще не умерли!» — воскликнули повелители Шибальбы. И вновь они смотрели с изумлением на деяния Антони и Шона. Днем братья сыграли в мяч с Турбо-Урбо и Синтибряки. В конце игры Шон бросил мяч, и он прошел в кольцо повелителей Шибальбы. Так братья победили Турбо-Урбо и Синтибряки. 

«Достаточно игр на сегодня, отдохните вон в том доме, в Доме Ягуаров», — сказали повелители Шибальбы братьям. Тот дом был полон ягуарами. Собрали юноши своих помощников: «Что мы можем сделать, чтобы нас не разорвали нас ягуары?» Сказал им змей: «Дайте им свежих костей тапиров и оленей, и тогда ягуары всю ночь будут грызть эти кости, а вас не тронут». Змей и ворон принесли юношам костей. Когда братья вошли в Дом Ягуаров, те, рыча, вышли навстречу им, готовые броситься. Их глаза и клыки сверкали. «Не кусайте нас! Вот что будет принадлежать вам!» — сказали братья ягуарам. И они разбросали перед животными кости, а те с жадностью набросились на них.

— А почему они братьев не съели? Они же вкуснее? — спросила я.

— Нет, здесь как раз все разумно. Братья-то были вооружены, а кости — нет, — пояснил Ворон. 

Заглянули стражники утром в Дом Ягуаров, когда братья уже покинули его. Увидели они на полу кости, побежали и рассказали владыкам Шибальбы. Обрадовались те: «Ну, теперь-то с ними покончено! Теперь их сердца и внутренности съедены ягуарами! Теперь их кости обглоданы! Наконец-то они побеждены!» — так радовались владыки Шибальбы. Но тут к ним веселые и здоровые вышли братья. «Что это за люди? Откуда они? Как они избежали смерти?» — спрашивали друг друга изумленные владыки Шибальбы.

В тот день сыграли братья против ужасного Деус-Деуса. Мяч, брошенный им, попал в кольцо братьев. Уже ждали братья смерти, уже обрадовались владыки Шибальбы. Но мяч не прошел в кольцо, а отскочил, и попал в голову Деус-Деусу. И хотя голову того защищал тяжелый шлем, но помутилось в глазах его. Следом за этим Антони бросил мяч, и тот прошел в кольцо владык Шибальбы. Так Антони и Шон победили ужасного Деус-Деуса. 

Потом юноши должны были переночевать в Доме Огня, где так жарко, что в нем сгорали камни, и все обращалось в пепел. Но жаба Тамасул выпила озеро, а потом всю воду изрыгнула в Доме Огня, а я, ворон Вака, разогнал крыльями клубы пара, так что всю Шибальбу заволокло им, как густым туманом. С ужасом смотрели владыки Шибальбы, как веселыми и здоровыми братья вышли на следующее утро из Дома Огня. «Кто эти люди? Неужели они победят нас?» — спрашивали владыки друг друга. 

В этот раз должны были сыграть братья с Космодеусом и Бацем, искусными игроками. Они оставались последними из владык Шибальбы, которые еще не играли с братьями. Первым бросил мяч Космодеус. Взвился мяч в воздух и опустился на кольцо. Возрадовались владыки Шибальбы. Но мяч отскочил, не пройдя в кольцо, и запрыгал по площадке. Тогда сделали владыки Шибальбы так, что броненосцы вышли на площадку для игры и свернулись клубками, так что их невозможно отличить от мячей. Братья стали искать свой мяч. Их друзья и помощники: ворон, змей, жаба и блоха, помогали им. Блоха и змей кусали броненосцев, а ворон долбил их клювом. Только жаба сидела в сторонке, она была руководительницей поисков мяча. Наконец все броненосцы убежали, и Шон нашел настоящий мяч. Бросил Шон мяч в кольцо, но дунул тут ужасный Деус-Деус, да так, что тяжелый мяч отклонился и не попал в кольцо владык. 

«Что происходит? Не вы ли позвали нас сюда? Или вы не хотели играть? Тогда вы проиграли, владыки Шибальбы, вы повержены!» — сказали братья. 

«Нет, мы хотим играть, — уверили их владыки Шибальбы, — продолжим завтра нашу игру, и если завтра вы победите, о братья, то мы покинем Шибальбу».

Эту ночь братья должны были спать в Доме Летучих Мышей. Там жили только летучие мыши, маленькие, размером с ноготь, и большие, выше самого высокого дерева. Правителем этого дома был Камасоц, огромная летучая мышь, дух смерти, ночного ужаса и жертвоприношений. Мгновенно погибали те, кто появлялся пред лицом его. Юноши зашли в дом и спрятались на ночь в колчане для стрел…

— Большой колчан, — заметила я.

— Не маленький, — согласился Ворон. 

Как только стемнело, летучие мыши залетали вокруг них. «Килиц-килиц», — говорили они. Но братья затаились в колчане, и мыши напрасно искали их всю ночь. К утру летучие мыши успокоились и повисли на крыше дома. Тогда Шон спросил у Антони: «Долго ли еще осталось до наступления зари, Антони?» 

«Я не знаю, — ответил Антони, — я сейчас посмотрю, светлеет ли уже в доме». И когда он высунулся из колчана, Камасоц мгновенно срезал его голову острым каменным ножом.

Шон спросил его: «Ну, как? Что ты видишь? Не занялась ли уже заря?» 

Но Антони был неподвижен. 

(57) Последняя игра 

Камасоц сразу улетел с головой Антони и отдал ее владыкам Шибальбы, которые не спали, а ждали вестей. Возрадовались те, пообещали Камасоцу великую награду и приказали поставить голову на стену площадки для игры в мяч. Из Дома Летучих Мышей вышел Шон с телом Антони на руках. Он положил тело брата на землю, сел рядом и заплакал. Подошли к нему ворон, змея, жаба и блоха. «Мой брат убит, — сказал Шон, — что же мне теперь делать?»

Тогда созвали ворон, змея, жаба и блоха животных со всех краев земли. Пришли и коати, и кабан, и тапир, и ягуар, и пума, и попугаи, и соколы, и другие разные птицы и насекомые, пришли все звери, большие и малые. Когда все собрались, Шон спросил у животных: «Моего брата убили владыки Шибальбы. Что же мне делать? Как победить их?»

Никто из животных и птиц не знал, что можно сделать. Но прилетела зеленая колибри и положила перед Шоном тоненький золотой листок, и сказала: «Я помогу тебе. Вот листок с золотой ветви, ветви, дарующей жизнь. Когда у Антони будет голова, приложи ее к телу, а золотой листок надо положить ему в рот. Тогда твой брат оживет. Но не знаю, насколько долго он сможет так прожить». 

«Спасибо, зеленый колибри! Может, и одного дня будет достаточно, чтобы победить. Но как же мне отнять у владык голову моего брата?» 

«Я помогу тебе», — сказал Змей. Он вполз в тело Антони, тело вздрогнуло и задвигало руками и ногами. 

«Я помогу тебе», — сказала старая черепаха. Она подползла к телу Антони, втянула голову и ноги, и превратилась в подобие его головы. 

«Мы поможем тебе», — сказали птицы, и слепили из глины лицо Антони, и стали раскрашивать его соком ягод, а муравьи клейким растительным соком крепили голову к телу. И хотя не существовало тогда еще солнца, но уже начинало светать. Надо уже отправляться на игру в мяч, а работа еще не была закончена. 

«Я помогу тебе», — прокаркал ворон Вак. Он взлетел высоко и распростер свои крылья. Стало темно, и день задержался до тех пор, пока птицы не закончили раскрашивать лицо Антони. И вышло оно прекрасным, что его было не отличить от человеческого. «Выглядит ли это, как голова Антони?» — спросил Шон. 

«Эта голова очень хороша!» — отвечали животные. Поднялось тело Антони. Шон сказал телу своего брата: «Не пытайся играть в мяч, делай только вид, что ты играешь. Я буду делать все один!»

После этого он приказал ворону и жабе: «Идите и спрячетесь у площадки для игры в мяч. Ты, ворон, как только мяч окажется близко, хватай его, а потом принеси мне. Ты же, жаба, раздуйся и сделай так, чтобы ты стала похожа на мяч. Когда мяч будет рядом, выпрыгивай и убегай. Я сам сделаю все остальное». 

Настал день последней игры. Увидели владыки Шибальбы, как братья, здоровые и веселые, идут к площадке для игры. «Что такое? Почему оба брата идут сюда? Разве голова одного из них не здесь, на стене?» — спрашивали друг у друга владыки. Камасоц, летучая мышь смерти, в страхе скрылся и улетел далеко-далеко, чтобы не наказали его за обман владыки Шибальбы. 

Снова вышли на площадку Космодеус и Бац. Бац первым бросил мяч. Мяч не попал в кольцо, а упал и запрыгал по площадке для игры. Тут же ворон схватил его и улетел, а жаба выскочила и стала убегать прочь. Все владыки Шибальбы устремились в погоню за ней, потому как думали, что это мяч. Они бежали за жабой, шумя и крича. Шон же завладел настоящей головой Антони, вложил ему в рот золотой листок и приставил голову к телу брата. Черепаху же он положил на стену, где прежде лежала голова. Так Антони получил обратно свою настоящую голову, а змей выполз из его тела. 

Когда ворон принес мяч обратно, Шон закричал: «Возвращайтесь! Мяч здесь, мы нашли его!» Возвратились владыки Шибальбы. Снова начали они игру. Наконец Шон бросил мяч, и тот прошел в кольцо. Так были побеждены Космодеус и Бац. Тогда Антони сказал владыкам Шибальбы: «Мы победили каждого из вас. Теперь вы должны уйти из Шибальбы. Но зачем вы положили черепаху сюда на стену? Она очень похожа на мою голову. Хотели ли вы посмеяться надо мной?»

Антони снял со стены черепаху и выпустил ее в лес. Мрачны были владыки Шибальбы. Поняли они, что их перехитрили, но не знали, как. Они ответили: «Неважно, зачем лежала на стене эта голова или эта черепаха. Да, вы победили каждого из нас. Завтра вам предстоит последнее испытание. Если вы справитесь с ним, то мы уйдем из Шибальбы». 

Наступила ночь. Антони и Шон понимали. Что вряд ли они увидят вечер следующего дня. Что разгневаны владыки, и ни перед чем не остановятся. Так и было. Владыки Шибальбы решили приготовить такое испытание, из которого братья наверняка не вышли бы живыми. Они приказали своим слугам, чтобы те развели огромный костер в глубокой яме. Наутро полна была яма раскаленных камней, золы и углей, так что нельзя даже близко подойти к ней, такой жар шел от нее. Земля вокруг нее накалилась и светилась красным. Была яма так обширна, что с одного ее края не видно другого. Птицы, которые пролетали над ней, умирали от жара и огня, падали вниз и сгорали. 

Послали владыки Шибальбы за братьями: «Скажите, чтобы они побыстрее пришли. И позовите всех наших подданных, чтобы они собрались и увидели, как мы испечем братьев живьем!» И пришли братья. Были они спокойны и веселы. Владыки Шибальбы хотели заставить юношей участвовать в издевательстве над собой. «О юноши! Давайте выпьем нашего опьяняющего напитка и перепрыгнем через костер по четыре раза!» — сказал им Турбо-Урбо, верховный правитель Шибальбы. 

«Не пытайся обмануть нас! — отвечали братья. — Или, быть может, мы не знаем о нашей предстоящей смерти? Так смотрите же!» И обнявшись друг с другом, юноши прыгнули в огонь. Так погибли братья.

(58) Черный день и безлунная ночь

— Так погибли братья… — повторил Ворон, — Это был самый горестный день в моей жизни, да и в жизни моих товарищей тоже. Владыки Шибальбы радовались, они кричали, свистели и восклицали: «Теперь-то мы победили их!»

Но я еще не рассказал, о чем братья попросили нас в ночь перед своей смертью. Они призвали нас, своих помощников: «Мы предчувствуем в сердцах наших, что завтра владыки Шибальбы снова попытаются убить нас. Идите же к ним. Скажите, что знаете, что сделать после смерти нашей с нашими костями, чтобы мы больше не возвратились на свет. Если владыки Шибальбы спросят: «Хорошо ли будет, если мы выбросим их кости в пропасть?» «Нет, не будет это хорошо, — скажите им, — потому что после вы увидите снова их лица возвращенными к жизни!» «Хорошо ли будет, если мы повесим их на высоких деревьях?» — спросят они. А вы ответите: «Конечно, не будет это хорошо, потому что вы обязательно снова увидите их лица!» И тогда в третий раз они спросят вас: «Может быть, лучше всего будет бросить их кости в стремнину реки?» Ответьте же: «Лучше всего, если братья умрут таким образом. Раскрошите их кости на плоском камне, как мелют в муку кукурузные зерна, и выбросите их в речную стремнину в том месте, где вода с шумом падает вниз, чтобы их останки рассеяло по дну рек и озер». Вот что вы ответите им», — сказали Антони и Шон. И когда братья отдавали эти приказания, они уже знали о своей приближающейся смерти. 

Мы (я, змей, жаба и блоха) сделали так, как сказали нам братья. После того, как юноши прыгнули в огненную яму, владыки Шибальбы крюками достали обгоревшие кости братьев. Потом их слуги перемололи кости юношей и бросили в речную стремнину. Но кости не удалились далеко. Жаба Тамасул поглотила всю реку, а потом слюной, глиной и илом склеила кости братьев. 

— А зачем надо было перемалывать кости, если их все равно потом склеивать? – прервала я Ворона.

— Вы бы знали, сколько возни было с этими костями… — вздохнул Ворон. – Вот вашего Спасителя на кресте распяли. Без этого тоже никак нельзя было обойтись? Что-нибудь попроще придумать?

— Нельзя. 

— Почему? 

— Потому что Господь возлюбил нас и пожертвовал сына своего единородного за грехи наши. Чтобы мы обрели жизнь вечную. Мы – это те, кто в него правильно верит, — пояснила я. — Католиков это не касается. 

— Мог он создать людей так, чтобы не грешили?

— У него другой замысел был. Тайный.

— Чтобы грешили? — Я кивнула. 

— И кому сына единородного пожертвовал? 

— Себе. 

— А без этого грехи простить? 

— Не положено. 

Ворон посмотрел на меня и покачал головой:

— И с костями не положено. 

Стали мы думать, что делать дальше. И змей сказал: «Знаю я, что есть золотая ветвь, и она способна оживлять мертвых и возвращать молодость. Но не знаю, где она, потому что исчезла она давным-давно». 

Решили мы расспросить у всех животных и птиц, где же может быть золотая ветвь. Но никто не знал о том, только зеленая колибри, которая дала нам как-то золотой листок, сказала: «Слышала я, что последние из обитателей старого мира, который предшествовал этому, спрятали золотую ветвь где-то у корней мирового дерева. Моего прапрапрадедушку занесло бурей в те края. Спрятался он меж камней и увидел золотую ветвь. Не мог он унести ее целиком, а оторвал самый маленький листочек и принес в Шибальбу». 

Тогда я, ворон, вызвался: «Я полечу и найду золотую ветвь». А блоха сказала: «И я полечу с тобой. Я маленькая, зато глаза у меня острые». Не хотел брать я с собой блоху. Просто я не люблю блох. Но что делать? Остались жаба и змей охранять кости братьев, а мы с блохой полетели искать золотую ветвь. Летели мы над лесом, над горами, над пустынями, и залетели туда, где ничего не было кроме снега, льда и камней. И тут блоха закричала: «Вижу, вижу, как блеснула золотая ветвь!» Я сказал ей: «Нет, мы еще не долетели до корней мирового дерева. Здесь только лед, снег и камни». «Нет, она здесь», — сказала блоха. Подумал я тогда: «Какая глупая блоха», — и полетел дальше. Но блоха укусила меня в левый глаз. Чуть не ослеп я от боли, и пришлось мне опуститься на землю. 

— Болит еще левый глаз? — спросила я.

— Так это ж давно случилось. Уже прошел, — ответил Ворон.

Высился там на снежной равнине большой курган из камней. Меж камнями нашелся проход, который вел в глубину кургана. Блоха скакала впереди, а я шел за ней, потому что не хотел лететь в темноте. «Иди сюда, иди сюда! — закричала мне блоха. — Здесь огонь светится!» 

Стояла на дне пещеры зеленая чаша, а в ней лежала золотая ветвь. В молодости я был очень раздражителен и обидчив. Был я зол на блоху и решил проучить ее. Схватил я в клюв золотую ветвь и полетел к выходу из пещеры. Золотая ветвь освещала мне дорогу. Выбрался я наружу и присел на камень. Решил, что подожду блоху здесь. Жду, жду — не выходит блоха. Услышал я какой-то писк. А это внизу мышь бранит мышонка: «Что же ты своего друга оставил у ручья? Иди и отыщи его. Разве ты не слышал про братьев Антони и Шона, которые всегда готовы постоять друг за друга?» Гнев мой уже давно прошел. Стало мне совестно, что я блоху в пещере оставил. Полетел я обратно, а блохи не видно. Я стал каркать, что есть мочи: «Блоха, где ты! Где ты! Я вернулся за тобой!» Так каркал, что уронил золотую ветвь. И как коснулась золотая ветвь дна пещеры, задрожало все, загрохотало. Тут и блоха проснулась. Пока меня не было, она все время проспала. «Прыгай на меня!» — каркнул ей я. Вокруг все рушилось. На место, куда я уронил золотую ветвь, уже нападали камни. 

Едва мы успели выскочить, как обрушился свод пещеры, и огромная гора стала расти из того места, где раньше находился курган. Из-под земли вставал великан ростом до неба. С него сыпались камни, и он поворачивался и махал руками, расправлял тело после того, как лежал неподвижно тысячи лет. Был тот великан без головы. Мы с блохой затаились за валунами. Великан, как отряхнулся, стал переворачивать камни, ощупывая все вокруг. Долго он так искал, но, в конце концов, поднял что-то двумя пальцами. «Это же золотая ветвь!» — воскликнула блоха. Великан зажал в кулаке золотую ветвь и отправился куда-то, сотрясая землю своими шагами. Полетели мы за ним, но скоро начался такой снежный буран, что я не мог лететь дальше. Великан же продолжал идти вперед, не обращая на пургу никакого внимания. Скрылся он за снежными вихрями. Мы же с блохой отсиделись между камнями в сугробе, пока пурга не затихла. Мы едва не замерзли, и мои крылья и лапы онемели от холода. Когда я раскидал снег и выбрался, белая равнина расстилалась перед нами. Нельзя было понять, куда ушел великан. Свистел ветер, поднимая снег. Начинался новый буран. Полетели мы тогда с блохой обратно в Шибальбу. 

Сел я у обугленных костей братьев и сказал змею и жабе: «Нашли мы золотую ветвь, но потеряли по моей глупости». Так, в горе и слезах, провели мы весь день. Наступила безлунная и беззвездная ночь, потому как не существовало тогда ни луны, ни звезд. Блохе, которая проспала весь день, поручили сторожить и не дать затухнуть костру. Но она уснула. Когда я открыл глаза посреди ночи, у костра сидел незнакомец в остроконечной широкополой шляпе и плаще до пят и подкладывал в огонь хворост.

—Кто ты такой и что ты делаешь у нашего костра? — спросил я.

—Я — великан Мимир, которого вы с блохой подняли из мертвых. Расспросил я птиц и животных и так нашел путь сюда. 

— И ростом ты не великан, и у того головы не было.

—Голова моя хранилась в пещере у корней мирового дерева. Обезглавили меня когда-то боги, и тело мое упало из верхнего мира и замерзло. Вы уронили на мою ладонь золотую ветвь. Я поднялся, сходил за своей головой и пришел сюда. А ростом я решил здесь не выделяться. Великан – это вовсе не значит, что я всегда должен быть выше деревьев. 

—Зачем ты пришел, великан Мимир?

—Принес я вам золотую ветвь. И еще в награду вам, ворон и блоха, воду из источника мудрости.

Тем временем уже все проснулись, подошли к костру и слушали наш разговор. 

—Мне вода мудрости не нужна, — сказала блоха, — для такого маленького существа, как я, от большой мудрости будут только неприятности.

 Я же от вод мудрости не отказался и отхлебнул из фляжки, которую протянул мне Мимир. Поэтому я так мудр.

—Давайте же испытаем золотую ветвь, — предложила жаба Тамасул. Вытащил тогда великан Мимир из своей холщовой сумки золотую ветвь и коснулся костей Антони и Шона. Обросли кости плотью, раскрыли братья глаза, задышали и встали, но еще долго не могли прийти толком в себя. 

—Возьмите золотую ветвь, — сказал великан, — и, если я вам еще понадоблюсь, коснитесь ей земли, и я приду. 

Так он сказал и ушел. 

(59) Танцовщики

А на следующий день Антони и Шон измазали лица грязью и явились в Шибальбу, как два бедняка, жалкие на вид и в лохмотьях. Ничего привлекательного не было в их наружности. Ходили они по Шибальбе как бедные актеры, совершали разные трюки на потеху ее обитателям. Они исполняли танец ночной ласточки, двуутробки, танец броненосца. В особенности хорошо они танцевали «сороконожку» и танец на ходулях. Кроме того, они совершали многочисленные чудеса. Они убивали и разрезали на куски друг друга, а потом тот, кто оставался жив, возвращал другого к жизни. Жители Шибальбы в изумлении смотрели на них… 

— Что за танец двуутробки? — спросила я.

— Был такой танец в старину, — оживился Ворон, — хороший танец, замысловатый. Ногами там вот так… Сейчас я покажу.

— Нет, не надо, — испугалась я, что история затянется, — лучше рассказывайте дальше. 

Ворон вздохнул и сел обратно:

— Жаль. В юности я был прекрасным танцором.

Слова о представлениях братьев дошли, наконец, до ушей Турбо-Урбо и Синтибряки, главных из владык Шибальбы, и они спросили: «Кто эти два бедняка? Они действительно доставляют так много удовольствия?»

«Да, поистине прекрасны их танцы и все, что они совершают», — ответили летучие мыши, которые принесли эти известия владыкам. 

«Так скажите им, чтобы они поскорее пришли сюда, чтобы мы могли бы видеть, что они делают, чтобы мы могли удивляться им и оказать им внимание», — сказали владыки. Летучие мыши сразу же направились к танцовщикам и передали им послание владык.

«Мы стыдимся появиться в доме владык из-за нашей крайней нищеты, — отвечали братья, — ведь наши лица поистине ужасны. Разве вы не видите, что мы всего-навсего лишь бедняки-танцовщики? Разве не отвратительны вам наши лохмотья? Вот по какой причине мы не хотим идти, о вестники!» — сказали Антони и Шон. 

Вестники били их много раз по лицам, понуждая идти. Наконец, с потупленными взорами, выражая явное нежелание, горечь и глубокую печаль, братья отправились в дом владык. Прибыли они к владыкам боязливые и со склоненными головами. Они подошли и простерлись, выказывая почтительность и смирение. Они выглядели слабыми и оборванными бродягами. 

«Откуда вы? Какого вы народа? Кто отец и мать ваша?» — спросил их Турбо-Урбо. 

«Мы совершенно ничего не знаем, о владыки! Мы не знали лиц нашей матери и нашего отца. Мы были очень малы, когда они умерли», — ответили братья.

«Хорошо! Теперь исполняйте ваши штуки, чтобы мы могли дивиться на вас. Что вам для этого требуется?»

«Мы ничего не желаем, но мы поистине очень испуганы», — ответили они владыке.

«Не бойтесь ничего и не стыдитесь! Танцуйте! Делайте все, что вы умеете делать. И изобразите, как вы убиваете друг друга. Мы будем дивиться на вас, этого желают наши сердца».

Тогда начали братья петь и танцевать. Все владыки Шибальбы собрались, чтобы видеть их. Братья исполнили все танцы: они станцевали «двуутробку», они станцевали «ночную ласточку», и они станцевали «броненосца». 

Тогда Турбо-Урбо сказал им: «Разрежьте мою собаку на части, и пусть она будет снова возвращена вами к жизни», — приказал он им. «Мы сделаем так, как вы повелеваете», — ответили Антони и Шон и разрезали собаку на куски. Затем они незаметно коснулись собаки золотой ветвью, спрятанной в их лохмотьях, и возвратили ее к жизни. И собака воистину была полна радости, когда ее возвратили к жизни, и виляла хвостом.

Веселились владыки Шибальбы. Они даже танцевали от восторга, столько им доставило это удовольствия. «Теперь убейте человека, принесите его в жертву, а потом воскресите его», — так сказали они. «Хорошо!» — ответили братья. И, схватив одного человека, они принесли его в жертву. Они вырвали у него сердце и высоко подняли, чтобы все владыки могли видеть его. И снова Турбо-Урбо и Синтибряки были восхищены. Мгновение спустя братья возвратили человек обратно к жизни. 

«Принесите теперь в жертву друг друга, — сказали владыки, — наши сердца поистине жаждут такого представления от вас!» — сказал Турбо-Урбо. «Очень хорошо, о наш повелитель! — ответили братья. И тогда Шон принес в жертву Антони. Одна за другой его руки и его ноги были отрублены. Его голова была отрублена, а сердце вырвано из его груди. Все владыки Шибальбы были опьянены этим зрелищем. Они хотели только одного: только смотреть на представление, которое устроил Шон. 

«Встань!» — воскликнул Шон, и мгновенно Антони возвратился к жизни. Это наполнило восторгом сердца Турбо-Урбо и Синтибряки. Они чувствовали себя так, как будто они сами все совершили.

Захотели они раскрыть загадку представлений Антони и Шона. Сказали тогда Турбо-Урбо и Синтибряки: «Сделайте то же самое с нами! Принесите в жертву нас! Разрежьте нас на куски одного за другим!» 

«Очень хорошо! После мы возвратим вас снова к жизни. Разве существует для вас смерть? Ведь мы те, кто обязан доставлять вам развлечения, а вы — повелители над нами, вашими смиренными подданными», — сказали братья владыкам. Первым они принесли в жертву властелина владык, главного повелителя Шибальбы, Турбо-Урбо. А когда Турбо-Урбо был убит, они принесли в жертву Синтибряки. Но они не возвратили ни того, ни другого снова к жизни. Прочие владыки и слуги владык Шибальбы бежали в ужасе, как только увидели, что оба их властелина убиты и расчленены на куски. Поняли они, что бедные танцовщики – это братья-герои. Только Эни-Бени смирился и явился перед лицами братьев: «Пощадите меня!» — сказал он.

Все другие владыки Шибальбы и их подданные собрались огромной толпой в узкой, глубокой пропасти. Тогда жаба призвала муравьев. Полчища муравьев пришли в ущелье и прогнали оттуда подданных и владык. Когда те оказались перед братьями, они простерлись перед победителями и сдались. Они покорились братьям и горько плакали. Так была сокрушена власть владык Шибальбы. 

(60) Камасоц (конец истории Ворона)

— Да, так была сокрушена власть владык Шибальбы, — повторил Ворон и выпустил в огонь очага густую струю дыма. Огонь вспыхнул зеленым, фиолетовым, синим, голубым, алым. Языки пламени оторвались, птицами залетали по залу, постепенно угасая и бледнея. В запах дыма от трубки примешалась вонь паленой шерсти.

— Интересная история, — вежливо сказала я. 

— Вряд ли Вы, Мать Света, захотите услышать, что произошло дальше с Турбо-Урбо, что произошло с его головой, кровью и костями. 

— Вряд ли, — согласилась я.

— Но все же я хочу рассказать, что случилось дальше с братьями. Вся сила владык Шибальбы перешла к ним, и они стали великими волшебниками. Кто-то из прежних владык Шибальбы сбежал, а тех, кто остался, братья помиловали, и их потомки стали духами смерти. Тот, который называл себя доктором Нимхом, вел свой род от… — Ворон поморщился, — от Эни-Бени. Меня, жабу, змея и блоху, в награду за нашу службу братья сделали новыми владыками Шибальбы. Я стал властелином над птицами, жаба — над животными, реками и озерами Шибальбы, а змей — над океаном. Только блоха отказалась от того, чтобы стать владыкой. Она сказала, что властвовать ей не хочется, но ей надоело быть темной, маленькой и кусачей, а она хочет стать белой, мохнатой, большой, и приносить всем радость. Тогда братья сделали ее овцой, а после того, как она получила необходимое кондитерское образование, подарили ей лавку со сладостями. Потом братья призвали свою мать, Шарлотту, и сделали ее первой Матерью Света, властительницей Шибальбы. Ей они оставили золотую ветвь и умение повелевать светом. Сами же они ушли обратно в Средний Мир и стали Солнцем и Луной. Когда же умерла Шарлотта, что случилось очень нескоро, на смену ей пришла новая Мать Света, а за ней другая. 

— Что-то вы живете долго, — сказала я.

— Наследственность хорошая, — ответил Ворон. — Потом здоровое питание, физические нагрузки…

— Что-что?

— Просто мы изначальные существа, как и Камасоц. Жить мы можем очень долго, хотя и не бесконечно. Но я продолжу. Росло Мировое Дерево, и спустя тысячи лет силы волшебства стало не хватать для всех миров. Тогда Мать Света позвала великана Мимира. Из сокровищ владык Шибальбы, их золота и драгоценных камней, он вместе с гномами Броком и Синдри выковал Великое Солнце. Кто-то говорит, что Великое Солнце изготовили сами братья-герои, но я жил тогда и я помню все. Должно было Великое Солнце излучать волшебный свет во всех трех мирах, а на ночь опускаться в океан. И взошло Великое Солнце, и освещало оно все миры. А так как расстояние между ними не маленькое, то длился один его день века по земному времени, и ночь тоже. 

— А в какой океан оно погружалось?

— Океан, посреди которого лежит остров, на котором растет Мировое Дерево. 

— А у нас только одно солнце в нашем мире, — заметила я, — а у вас их много. Я видела.

— Это отражения одного и того же солнца, самого первого. А Великое Солнце просто так не увидеть, особенно в Среднем Мире. Да и все равно Змей похитил Великое Солнце и хранит его в Океане. 

— Понятно. И зачем вы мне все это рассказали? — я вспомнила, с чего начался рассказ Ворона, — почему опасно, если мой муж еще жив? 

— Вы уже долго ему мешаете. Если бы вас съели, он был бы рад. Странно, что вас еще не съели. 

— Почему? 

Ворон пристально посмотрел на меня:

— Он хочет сюда вернуться. 

— Вернуться? 

— Да, вернуться. Никакой он не пастор Джозеф Робинсон. Он Камасоц, летучая мышь смерти. 

КНИГА ТРЕТЬЯ (С ВОЛКАМИ)

Тетрадь IX. Изумрудная Страна

(61) Анабель-два

— Вы какую-то ерунду говорите. Мой муж вовсе не летучая мышь, а пастор. Я летучих мышей видела. Мой муж на них ни капельки не похож. Они маленькие и противные, а он почтенный человек шести футов роста, упитанный и с образованием. 

— И все-таки он Камасоц, — сказал Ворон. — После того, как он бежал из Шибальбы, его долго не видели. Потом он вернулся, когда Шарлотту уже сменила другая Мать Света. Жизнь он вел ночную и пещерную. Никто и не знал, что он здесь. Когда его преступления стали уже забываться, он нанялся к Жабе Тамасул в помощники. Собрал он снова всех летучих мышей под свое начало. Когда же умерла последняя Мать Света, а новая не появилась, то он решил захватить власть во всем Нижнем Мире. Подговорил он Жабу Тамасул…

— Она же хорошая? 

— Да, — кивнул Ворон, — была хорошая. Мы долго дружили, встречались вчетвером: я, змей, жаба и … не блоха, а овца. В походы ходили, дни рождения вместе праздновали. А потом дела у всех появились, работа. Жабе управляться с животными, над которыми ее поставили владыкой, было нелегко. Она не лидер по натуре. Тогда ее и прозвали Великой Лягушкой.

— Потому что она править не умела?

— Нет, потому, что большинство ее подданных не могли жабу от лягушки отличить. Пришел к ней Камасоц и нанялся в помощники. Порядок среди зверей Камасоц навел. Нам, мне, змею и овце, это не понравилось. Все мы знали, что Камасоц за существо. Жаба стала слушаться его советов. Тогда случилось так, что один из волшебников в Среднем Мире колдовством остановил Великое Солнце, чтобы его волшебный свет не ослабел, когда наступит ночь. Долго это не продлилось, но, когда Великое Солнце закатилось и ушло в океан, Змей отказался его отпускать. 

Так что наша дружба расстроилась. Мы еще с овцой общались. Овца… она хорошая, но очень ограниченная. С ней только о рецептах пирожных и тортов поговорить можно. Об этом она очень интересно рассказывает, ничего не могу сказать. Но надоедает, да и не люблю я сладости. Так что мы все реже и реже стали встречаться. Только жаба с овцой продолжали видеться. Жаба тоже готовить любила, так что им было о чем поболтать. Когда старая Мать Света умерла, а новая не появилась, то змей поселился во дворце Матери Света. Сияющий дворец ее подобен всему миру. Где-то там сейчас спрятана золотая ветвь. 

А Камасоц решил захватить власть во всем Нижнем Мире. Он уже подготовил свое войско из летучих мышей. Армия зверей тоже под его началом оказалась. Хоть мы со Змеем уже не дружили, но союзниками стали. Змей выставил свою армию из черных рыцарей, я — свою, из птиц. Часть духов смерти сражались на стороне Камасоца, часть — на нашей. Война была тяжелой, но мы победили. Из костей погибших в последнем сражении сложили целую гору. Эта гора выше самых высоких гор вашего мира. Только после этого Камасоц согласился на мир. Тех летучих мышей, которые остались в живых, взяли в услужение другие владыки Нижнего Мира. Взамен мы пообещали Камасоцу, что не будем преследовать его, и даже поможем по мере надобности, если только он покинет пределы Нижнего Мира. Жабу Тамасул в наказание из владык разжаловали и назначили кухаркой духа смерти Нимха. Нимху отдали и дворец Великой Лягушки. 

Камасоц же решил обратиться в человека и найти ту, в кого переселилась душа Матери Света. Я следил за ним. Как он догадался, что из всех миллионов девушек вы и есть та, которая ему нужна, я уж не знаю. Но он вас нашел, а мы обещали не вмешиваться в его дела. Думаю, что Камасоц хотел с вами вернуться сюда. Потом с Вами случилось бы что-нибудь, а он один остался властителем Нижнего Мира. Не по закону это, но что Камасоцу закон. Но вы не годились на то, чтобы стать Матерью Света. Ваша голова полна молитвами, как старый пень древоточцами. Вы ему только мешали. Сам он вас убивать не захотел. Но и оставлять вас просто так было опасно, ведь уже все мы знали, где живет Мать Света. 

— Во-первых, не надо меня, почтенную женщину, оскорблять. Во-вторых, это не про моего мужа. В-третьих, Джозеф защитить меня хотел. Даже железные сапоги и посох оставил, шляпу вот эту… 

— Все эти предметы дают тому, кого отправляют в Нижний Мир. Они привели бы вас сюда. Камасоц договорился с духом Нимхом, что, когда вы появитесь в Нижнем Мире, его сыновья убьют Вас. Жаба ждала вас у ограды. Ей поручили доставить вас в его дом. Меня тоже предупредили, и я ждал вас у ворот. Но в ворота вы не вошли. 

— Вас не было у ворот. Я подходила к ним, чтобы помыться. 

— Для того, чтобы я оказался у ворот, в них надо войти, — сказал Ворон, — я что, там дежурить должен?

— Сложно как все у вас. Жаба вот ждала. А можно спросить про доктора Нимха? 

— Спрашивайте.

— Анабель сказала, что мой муж дал ее в невесты сыновьям доктора Нимха. Как это понимать?

Ворон не стал отвечать, а сказал:

— Позовите Луч Солнца, — и, хотя и рядом никого не было, скоро моя дочь вошла в зал. 

— Анабель, как хорошо, что ты цела! — обрадовалась я. — Я боялась, что ты упадешь куда-нибудь в озеро или в лес. 

— Здравствуйте, матушка. Рада вас видеть в добром здравии, — поздоровалась со мной Анабель, — Только я никуда не падала.

— Ну, летела. С парашютом. Ты, может, головой ударилась? Я вот ударилась, до сих пор болит и тошнит немного. 

— Нет, и головой я не ударялась. 

— Ты что, не помнишь? Мы в лабиринте потерялись, потом у доктора Фауста были, потом прыгали с парашютами…

— Я не знаю, о чем вы говорите, матушка. С тех пор, как Ворон принес меня сюда, я здесь и живу. 

(62) Анабель-один

И тут воины-вороны ввели Дэвида, Бу Винкеля и… Анабель. Эта Анабель (как и Бу Винкель) была промокшей и грязной. С нее и с пугала капала вода. 

— Я этого и боялась. Ты упала в озеро? — я подошла к Анабель и стала платком вытирать ей лицо. Воины тем временем внесли на носилках шоколадного рыцаря. Ноги его лежали отдельно, как и переломанные копье и меч. Дэвид тоже выглядел неважно. Выходит, что мне повезло больше всех. 

— Садись, доченька, у огня, — сказала я своей Анабель. — А ваша Анабель — не настоящая, — сказала я Ворону. 

— И она настоящая. 

— Как так?

— Видели ли вы у мужа какой-нибудь диковинный нож?

— Нож — нет. Но него есть меч, который подарил его прадеду Кромвель. 

— Это волшебный нож. Если им рассечь человека, то получатся два. Обе половинки могут жить вполне обычной жизнью, только по годам вполовину меньше. Резать можно по-разному. Можно рассечь человека так, что одна половинка будет святым, другая преступником, или одна молчуном, а другая болтуном. Но Ваш муж особо не мудрил, так что получилось просто две Анабель. Одну он отдал в невесты сыновьям духа Нимха, чтобы завоевать его доверие. Другую отдал мне в дочери, чтобы я не числил его в своих врагах. Да, Анабель — моя приемная дочь, миссис Робинсон. Конечно, ни Нимх, ни я не знали, что нам достались только половинки. Я хотел уберечь Луч Света, а Нимх надеялся, что через замужество его сын может стать властелином Нижнего Мира. Провел нас Камасоц.

— Да, но моя Анабель, когда мы вышли из ворот, почти растаяла, — сказала я. — Хотя я вам все равно не верю. 

— Почему-то ваша Анабель не может жить за пределами Нижнего Мира. 

— И Джозеф доктора Нимха прогнал, когда он за Анабель пришел.

— Я думаю, что и это был спектакль для вас. Одного я не понимаю… — Ворон посмотрел в огонь. 

— Чего же?

— Все равно у Камасоца ничего бы не получилось. Убили бы вас, ну и что. Что он замыслил… 

— А я не знаю и знать не хочу. Как нам отсюда выбраться? — спросила я. — Мне и моей дочери? Мы в ваших делах участвовать не хотим. 

— Вы хотите обратно на остров Библиотеки, где вас ждет любимый муж Камасоц?

— Мой муж Джозеф, — поправила я. 

— Ну, что же. Можно из двух половинок Анабель сделать одну. Тогда, я думаю, Луч Солнца сможет жить, как обычный человек в обычном мире. Но для этого нужна золотая ветвь, — Ворон пыхнул трубкой. — Кто пойдет за золотой ветвью во владения Змея? Дело это опасное, — он обвел глазами всех присутствующих. 

— Я пойду, — сказал Дэвид. 

— И я, — отозвался Бу Винкель. 

— Сражаться с чудовищами — моя профессия, — поднял руку шоколадный рыцарь. 

— Да, из вас получится настоящая шайка грабителей. Сражаться, я надеюсь, не придется, — сказал Ворон. — Надо пробраться во дворец, найти золотую ветвь и унести ее. Змей там бывает редко, у него много дел во всех трех мирах. Не рассказывайте об этих планах никому, да и между собой о них не говорите. Лучше на пару дней я поселю каждого из вас поодиночке. Иначе, того и гляди, какой-нибудь шпион Змея подслушает ваш разговор.

— Но как же поедет рыцарь? — спросила я, — посмотрите на его ноги!

— Я напишу весточку овце. Может, она сжалится и подлечит шоколадному бедняге ноги и исправит оружие. Хорошо, если бы и она помогла вам. Глаза-то у нее по-прежнему острые. Боюсь, без нее вам ветви не найти. 

Следующие несколько дней мы провели у Ворона в его Изумрудной Стране. И если спросит меня кто-нибудь о месте, в котором мне было спокойно и счастливо, то я вспомню то время. Недалеко от дома Ворона находилась просторная бухта, которую называли Воронье озеро, и куда не посчастливилось упасть Анабель и Бу Винкелю. Сам же дом Ворона стоял в небольшой долине меж высоких холмов. Во всем свете не сыщешь уголка безмятежнее. По дну долины тек ручей. Только его журчание, да изредка крик сторожевого ворона среди ореховых деревьев и перестук зеленого дятла в роще кедров и дубов нарушали тишину. Здесь как будто витали навевающие дрему сонные чары. Мне дали комнатку у самого хвоста изумрудного ворона. В круглое окно, которое я не закрывала, заглядывали желтые круглые подсолнухи, розовые и белые соцветия львиного зева, золотые настурции и огромные пурпурные маки. Я хотела бы, чтобы такие цветы росли в моем саду. Я уходила из дома утром и возвращалась к вечеру. Я терялась в переплетении тропинок и слушала шум листьев высоко над головой, или шла по берегу моря, где тихо шуршал прибой, перебирая гальку. Ночью я просыпалась под шелест дождя, который утром оставлял тысячи капель на траве и листьях, которые сверкали в свете восходящего солнца. 

Вечером перед нашим отправлением Ворон устроил большой праздник. 

— Мы сделаем так, миссис Робинсон, — объяснил он мне, — мы объявим, что вы отправляетесь обратно к себе в Средний Мир, и это торжественные проводы, чтобы вы сюда опять вернулись. Нельзя оставлять народ без надежды, здесь уже сколько лет ждут Матери Света. О Вашем отъезде донесут Змею, а шпионы Змея здесь непременно есть. Вы посидите несколько дней в своей комнате, носочки повяжите. Ваши друзья добудут золотую ветвь, и тогда мы действительно сможем отправить вас в Средний Мир. 

Праздник должен был состояться через три дня. Следующим вечером к дому Ворона подъехала большая, доверху нагруженная повозка, и с трудом вползла на пригорок. За телегой бежали и летели воронята, галчата и прочие птенцы. Местные жители толпились в освещенных дверях своих домов и свешивались из окон. На козлах восседало два низких крепких человечка с длинными бородами и старик в высокой остроконечной шляпе и сером плаще до пят. Мне объяснили, что это великан Мимир и гномы Брок и Синдри. Они заслужили в Изумрудной Стране славу лучших мастеров и устроителей фейерверков, до которых Ворон был большой охотник. Вот отчего так радостно кричали птенцы. Старик Мимир только улыбался в бороду. У парадного входа возничие стали разгружать телегу. Слуги складывали под навесом около дома тяжелые связки всевозможных ракет и шутих. Ворон встретил своих старых друзей и прикрикнул на птенцов, которые выпрашивали дать и им что-нибудь из шутих:

— Идите-ка по домам! Будет праздник, тогда и будет вам сколько угодно хлопушек!.. И ты здесь, Мать Света? Не возражаешь, если мы стразу поговорим о наших делах? 

Мимир, Ворон и я зашли во дворец и расположились за столом в моей маленькой комнатке. Ставни, как обычно, были распахнуты. 

— Славный у тебя сад! — сказал Мимир, — цветов столько.

— Садик ничего себе, — согласился Ворон. 

— А ты, догадываюсь, решил осуществить свою задумку?

— Верно.

— Опасно это. Змей наглый стал. Он и Матери Света не пожалеет. 

— Ну уж, так и не пожалеет. Он же в верности клялся, — засомневался Ворон. 

— Когда это было. Времена другие. Убьет, не пожалеет. — Мимир обернулся ко мне. — Вы же пойдете к Змею? 

— Не собиралась.

— Собирайтесь. Без вас ничего не выйдет. После того, как Золотая Ветвь была похищена и возвращена, когда Камасоц потерпел поражение, мы сделали так, что кроме как Матери Света, ее никому не сорвать. 

«Вот тебе и на», — подумала я.

(63) Праздник

На следующий день на площадь приехали еще несколько повозок. Привозили разную снедь. Все ждали праздника, издалека начали съезжаться гости. А однажды утром, когда я уходила в лес, я увидела, что на поляне рядом с дворцом ставят огромный шатер, в котором целиком поместился старый раскидистый дуб, а рядом еще несколько шатров и навесов. На ветвях дуба и соседних деревьев развесили разноцветные фонарики. 

В назначенный час зажглись фонари, и птицы стали прибывать в шатер. На праздник пригласили всех жителей округи. Да и те, кого не пригласили, все равно пришли. Тут были пожилые фермеры-дятлы в темных суконных штанах и куртках, в носках в синюю полоску и огромных красных башмаках с великолепными серебряными пряжками. С ними приехали и их проворные и веселые жены в пышных белых чепцах и коротких платьях с низкою талией, с ножницами и подушечками для иголок на поясе. В толпе гостей важно прогуливались соколы в кожаных куртках, сапогах-ботфортах и широкополых шляпах с перьями. Их оглядывали испуганно девицы-ласточки с тонкими талиями и черными глазами, одетые обычно строго, но на них можно было порой заметить городское новшество вроде соломенной шляпки, пестрых лент, а порой и платья из цветного сукна. Явились и молодые стрижи в модных куртках со срезанными под острым углом фалдами, украшенными двумя рядами начищенных и блестевших, как золотые, медных пуговиц. Пришли снежные куропатки и яркие попугаи, высокомерные страусы и веселые пингвины, и бесчисленное множество разных других птиц. 

Но не пестрая толпа гостей привлекало мой взор, а очарование обильного праздничного стола. Чего только не было там! Сколько пирожных всевозможных разновидностей, известных только самым опытным кулинарам было разложено по тарелкам! Здесь были знаменитые ореховые голландские пирожные, рассыпчатые и тающие во рту. Золотой горой были навалены на блюда хрустящие нежные пончики с тонкой поджаристой корочкой, пропитанной маслом. На подносах расставили рядами пирожные из слоеного теста с заварным кремом, пирожные с лимонной начинкой, пирожные имбирные и медовые. А пироги, пироги яблочные, пироги с начинкой из айвы, слив и персиков! Кроме того, стол был уставлен мисочками с разными вареньями и джемами, тарелками с ягодами, орехами и фруктами. Венцом стола был огромный, как гора, кремовый торт. На торте этом разместились шоколадные фигурки всех тех, кто готовился отправиться за золотой ветвью, хотя если наш поход было положено оставить в тайне, то вряд ли мастерство кулинара послужило этой цели. Слуги-вороны наливали всем чай из большого фарфорового чайника, и беседа шла самая живая. Я заметила овцу и подошла к ней: 

— Я восхищена. Все очень вкусно! Спасибо вам!

— Не стоит, не стоит, — ответила овца, — вот она мне помогала, — и она показала на Жабу Тамасул, которая сидела в уголке. 

Жаба посмотрела на меня и опустила глаза. Все примолкли. Овца подошла к ней и подтолкнула вперед:

— Давай, Тамасул, скажи, что ты хотела!

Жаба шагнула вперед и, потупив глаза, глухо сказала:

— Я прошу у всех прощения.

— А за что ты просишь прощения? — спросила овца.

— За то, что я участвовала… — из глаз жабы полились слезы, — …что меня заставили участвовать… в том, чтобы погубить Мать Света и Дэвида, сына короля Соломона. Я совсем не хотела, у меня просто характер уступчивый. И я очень добрая…

— Ты не добрая, Тамасул, ты мягкотелая и подверженная дурному влиянию, — сказала овца, — но мы и сами ошиблись, когда тебя кухаркой в дом к духу смерти отправили, — она помолчала, строго смотря на Тамасул. Но потом морда ее подобрела. Овца повернулась к нам:

— Ну как, гости и жители Изумрудной Страны, прощаем мы Жабу Тамасул?

— Прощаем! — хором сказали все (и я тоже). Видимо, хорошая трапеза склонила сердца присутствующих на сторону милосердия. 

— Хм-хм, — кашлянул Ворон в стороне, — я вношу предложение, чтобы отправить жабу к овце на перевоспитание. 

— Я согласная, — всхлипнула жаба. Овца ее обняла. 

— Ура-а-а! — закричали гости и стали подбрасывать в воздух шляпы и чепцы. В эти радостные крики влились звуки скрипок, а скоро к ним присоединилась мандолина, флейта и барабан. Это начал играть оркестр из четырех сов, возглавляемый старым седым филином. Филин взмахнул крылом, приглашая гостей к танцу. Каждый взмах смычка он сопровождал движением головы, а когда к танцующим присоединялась новая пара, он отбивал такт ногой. Закружились в польке скворцы и галки, ласточки и кречеты. До замужества я любила танцевать, но муж не одобрял моего увлечения. А тут — ух, и меня подхватил Ворон, и мы понеслись, и мои ноги затанцевали сами собой. Скоро я уже задыхалась от быстрого танца, и когда мелодия прервалась, попросила отвести меня к столу. Ворон галантно проводил меня и сразу, как только оркестр заиграл новый мотив, подхватил разряженную кукушку и пустился с ней в пляс. Один танец сменялся другим, гавот — вилланеллой, кадриль — мазуркой, а вальс — полонезом, и Ворон был главным героем в этом затейливом калейдоскопе. Ни один его мускул, ни одна жилка не оставались без движения. Глядя на его несущуюся в вихре фигуру, на ноги, отбивающие такт, можно было вообразить, что это пляшет сам святой Витт, покровитель танцоров. Он приводил в восторг всех птиц, которые стояли вокруг. Они хлопали в ладоши и кричали от восторга, когда он стремительно рассекал со своей партнершей толпу танцующих, или закручивал ее в особо замысловатой фигуре. 

Я же тем временем присоединилась с жабой и овцой к кружку местных мудрецов, которые устроились под навесом, и, попыхивая глиняными трубочками, вели беседу о былых временах. Они рассказывали истории о привидениях, бродящих по ночам в заброшенных домах, сокровищах, скрытых на дне высохшего колодца или закопанных под мертвым деревом на перекрестке трех дорог, и которые можно выкопать только в полнолуние. Но особенно много говорили о войне, которая для здешних жителей, как казалось, закончилась не позже прошлой недели. Каждый из рассказчиков успел обкатать свою историю на множестве посиделок и добавил в нее достаточно вымысла и тумана, чтобы возвеличить свою роль в войне до пропорций поистине героических. Во времена войны с Камасоцем эти места явились ареной нескольких битв, а также мародерства и бесчинств, чинимых как солдатами вражеских войск, так и дезертирами с обеих сторон. За чашкой чая с пончиками я услышала рассказ Дофью Ставлю-два, черного дрозда, который палил с земляного бруствера из старой медной пушки. Он бы убил и самого Камасоца, но пушка его разорвалась на шестом выстреле. Здесь присутствовал один воробей, весьма почтенный господин, который рассказывал, как во время сражения на Ореховой равнине он ударом шпаги отразил мушкетную пулю. Он готов был показать любому эту шпагу, где клинок действительно был немного помят у самой рукоятки. Поистине, каждый из присутствующих непременно совершил какой-нибудь подвиг или доблестное деяние, о котором ему не терпелось рассказать. Каждый здесь был подобен библейскому Давиду, и был уверен, что победа в войне — в большой степени его заслуга. 

На жабу никто не сердился. Она сидела тихо и только изредка кидала пирожки в свою огромную пасть, и прихлебывала чай из кружки, которая вмещала ведра два, не меньше. 

— Ты прости, Мать Света, — сказала Тамасул, не глядя мне в глаза, — я тебе ничего плохого делать не хотела. Это все Нимх и Полярная Фея. Я вот тебе даже Бу Винкеля послала. Он хороший малый. А Полярная Фея так просто от тебя не отступится. Пригодился же Бу?

— Да, пригодился, он смелое пугало. Но причем здесь Полярная Фея? Она добрая. И она была весьма довольна, что Нимх умер.

— Нимха она никогда не любила. Но именно она по поручению Камасоца планировала, как тебя устранить. 

— Она же ничего нам не сделала… Добрая такая. 

— Никакая она не добрая. Она главная помощница Хель, сестры Змея. Хель властвует над ледяным царством мертвых далеко на севере. Там Полярная Фея прославилась вовсе не добрым нравом. Немало обитателей Хель она пожрала, когда обращалась в полярного медведя. Наши злодеи любят обращаться в медведей, почетно это у них. 

— Вот как. Странно, – мне показалось, что Тамасул на Полярную Фею наговаривает. 

— Полярная Фея уже давно хотела уйти от Хель. Хель-то ее все время изводила. А Камасоц обещал Полярной Фее отдать земли Ревунов во владение, если она ему поможет,— продолжила Жаба Тамасул. 

– И она еще дала мне… — тут я вспомнила, что Полярная Фея посоветовала мне ничего не говорить об ожерелье, и замолчала. 

— Что дала? – спросила жаба. 

— Дала совет, как добраться до Ворона. По дороге из желтого кирпича. 

— Дорога из желтого кирпича — дорога к безумию, — сказала Тамасул. — Вот вы здесь сидите и с лягушкой разговариваете. Разве это нормально?

— Вы же жаба?

— Хорошо, с жабой. 

— С говорящей жабой можно и поговорить. И вы очень приятная жаба. Я очень рада, что вы теперь на нашей стороне. 

— Спасибо. Я тоже очень рада, — Тамасул посмотрела на меня, улыбнулась виновато и положила свою большую прохладную перепончатую лапу мне на руку. 

Когда пир подходил к концу, ко мне подошел Ворон:

— Миссис Робинсон, Вам надо сказать речь.

— Речь? Мне?

— Пару слов. Не бойтесь, говорите, что придет в голову. 

Гости сидели за столами, стояли позади шатра, пили пиво и сок, грызли орешки и печенье. Я прошла с Вороном к украшенному фонариками дубу.

— Встаньте на стул, — посоветовал Ворон. Все вокруг, примолкнув, смотрели на меня.

— Дорогие птицы! — начала я. 

— Слушайте! Слушайте! — загалдели гости.

— Дорогие вороны и грачи! — продолжила я. — А также уважаемые галки и ласточки, тетерева и индюки, орлы и соколы, дятлы и синички, кречеты и ястребы, утки и лебеди, журавли и цапли, куропатки и перепела, пингвины и страусы, воробьи и… и… — больше никакие названия птиц не приходили мне в голову.

— И глухари! — громогласно добавил пожилой глухарь с другого конца длинного стола. 

— И глухари! И все-все другие птицы. Спасибо за праздник! Мне очень понравилось здесь. Завтра поутру я отправляюсь в путь. Я буду рада когда-нибудь снова вернуться в эти края. Может быть, совсем скоро. Ура!

— Ура-а-а-а!— закричали птицы и застучали кружками по столам.

Пологи шатра поднялись, зашипели и завертелись огненные колеса, выросли сверкающие фонтаны искр. Грохнул залп — в небе вырос сад. В нем зацветали деревья, зрели плоды, залп — и стаи сияющих птиц с разноцветными перьями залетали меж его ветвей. Гости восхищенными криками встречали каждое новое чудо, а птенцы, которые тоже не ложились в эту ночь, смотрели вверх, раскрыв клювы. С новым залпом взлетела стая разноцветных бабочек, потом на небе вспыхнули новые звезды и закружились планеты, выросли горы, заплескалось море, из него выпрыгнул кит и, обдав сад фонтаном голубых искр, скрылся опять в волнах света. С последним залпом зеленый змей с красными глазами пролетел по небу, сжал разноцветный сверкающий сад, океан и звездное небо в своих кольцах — и все растаяло. Гости еще подождали новых залпов и начали расходиться. 

Ворон объяснил, что нас добросят на ту ветку, где располагается дом Змея, но дальше нам придется добираться самим, потому как Ворон сохранял со Змеем перемирие. Овца подлатала рыцаря и его вооружение, и он стал как новенький. Ворон дал нам с Дэвидом и овцой рослого восьминогого коня по кличке Слепнир, шоколадному рыцарю — обычную четырехногую лошадь, худую и долговязую, как и он сам, а Бу Винкелю — мохнатого ослика. Было раннее прохладное утро. Над землей стлался тонкий покров тумана, и мы как будто шли по облакам. Нас посадили в большую черную лодку с крыльями. На ее носу были нарисованы глаза и клюв, как у птицы. Ворон провожал нас:

— Лодка вас отвезет и будет ждать на том же месте, когда вы вернетесь. Удачной охоты! — Ворон поднял руку. Воины столкнули лодку с края ветки. У меня замерло дыхание, а лодка начала падать, набирая скорость, навстречу темной земле, видневшейся в разрывах туч. В ушах свистел ветер, обрывки облаков уносились вверх… И тут лодка взмахнула крыльями и полетела. 

(64) Мельницы

Лодка опустилась на желто-серую равнину. Между камнями торчала сухая трава. Лошадь шоколадного рыцаря одним прыжком выскочила из лодки, но не убежала, а остановилась у ближайшего пучка травы, захватила изрядную часть его в рот, и с видом знатока, пробующего кусочек сыра грюйер, стала медленно его жевать. Шоколадный рыцарь поймал ее за повод и попытался одним прыжком усесться в седло. Но тут лошадь шагнула в сторону, и, если бы Бу Винкель не поймал рыцаря, быть ему снова без ног, а то и без головы. После этого уже осторожнее с помощью пугала рыцарь уселся на своего коня. Бу Винкель сел на ослика, а я с Дэвидом и овцой — на восьминогого Слепнира. 

— Едем! — скомандовал Дэвид. 

Мы ехали уже долго, но вид вокруг оставался прежним – выжженная покрытая скудной травой равнина до горизонта, где поднимались невысокие холмы. Слепнир придерживал свой ход, чтобы наши спутники не отставали. Рыцарь скакал рядом с Бу Винкелем, который, по доброте души своей, всегда готов был его выслушать. Ехали они совсем рядом, так что я невольно слышала весь их разговор: 

— Здесь, брат Бу, — говорил рыцарь, — мы по локоть запустим руки в приключения. Да-да, и какие еще приключения! Мы прославимся в веках, клянусь честью! Кстати, знаешь ли ты, что всякому рыцарю положен оруженосец?

— Признаться, до того, как вы мне сказали, не имел ни малейшего понятия, — отвечал Бу. 

— Ты достойный малый, и служба оруженосцем благородного рыцаря дала бы тебе бесчисленные блага, которые ты заслуживаешь. Думал ли ты когда-нибудь о занятии, которому ты хочешь посвятить свою жизнь? Не мечтал ли ты, скажем, послужить такому славному и храброму рыцарю, как я?

— Не припомню такого. Когда-то я хотел стать врачом, но отец никогда не позволил бы мне…

— А между тем ты удостоен этой чести! С этого дня ты мой оруженосец. Можешь не благодарить… 

— Но сеньор… 

— Нет-нет, не стоит благодарностей! Подожди, я тебя еще не такими наградами осыплю. Скажем, я запросто могу сделать тебя герцогом следующей покоренной нами страны.

— Да какой из меня оруженосец … и герцог тоже… — попытался еще вежливо отказаться Бу Винкель.

— Клянусь творцом неба и земли, и четырьмя святыми Евангелиями, что я сделаю тебя герцогом любой приглянувшейся тебе страны, которую мы завоюем в жестоком бою! И ты будешь править не хуже самого лучшего властителя, который только есть на свете. Да-да, со мной ты всегда можешь рассчитывать на дюжину сражений в месяц, в которых тебе продырявят голову или отрубят руку! Дай только срок, будут у нас такие передряги, которые дадут мне возможность сделать тебя не только герцогом, но вознести тебя повыше. Но предупреждаю, что какая бы опасность мне ни грозила, ты не должен браться за меч…

— У меня и нет меча…

— … если только ты не увидишь, что на меня нападают люди низкого звания. Тогда ты можешь помочь мне. Если же мне бросил вызов рыцарь, то, пока ты сам не будешь посвящен в благородное звание, ты не имеешь никакого права за меня вступаться.

— Насчет этого вы можете быть совершенно уверены, сеньор, — сказало пугало, — нрав у меня тихий, и затевать драку — не мое дело. 

— Так вот, брат Бу, — не слушая его, продолжал рыцарь, — тебе надо будет сдерживать свой порыв обнажить свой меч, если на меня нападут другие рыцари. Со всякими чудищами я тоже предпочитаю расправляться сам. Ты же не вмешивайся в нашу схватку. Но если ты увидишь, что на меня нападают люди низкого звания…

Время близилось к полудню. Становилось все жарче. Палило солнце. Веял только слабый ветерок, который не приносил прохлады.

— Как бы не расплавился наш рыцарь, — забеспокоилась я. 

— Я его покрыла слоем специальной шоколадной глазури. Так что он теперь покрепче, чем раньше, — объяснила мне овца, которая сидела за мной. 

Рыцарь теперь гордо скакал впереди всех нас. Он смотрел вдаль из-под шоколадного забрала, держа наперевес свое карамельное копье. Мы с овцой обсуждали сладкие пирожки из тыквы с абрикосами. У овцы был свой подход, она делала их из абрикосового варенья и приготовляла тесто буквально за час до выпечки. Мне такая методика казалась рискованной, но овца пообещала меня угостить меня такими пирожками, если, добавила она, мы вернемся живыми. 

Мы проехали редкий лес из коряжистых низких дубов с мелкими серыми листьями. На его окраине стояло два покинутых дома без крыш, а возле них росли несколько айвовых деревьев с яркими желтыми плодами. Стволы их и ветки оплетал виноград. Я увидела вдали на возвышенности штук десять ветряных мельниц. Они вращали крыльями и как будто покачивались в знойном мареве. Шоколадный рыцарь остановил своего скакуна и обернулся к нам: 

— Судьба руководит нами как нельзя лучше. Смотрите, друзья! Вот там виднеется десяток чудовищных великанов. Я намерен вступить в бой и перебить их всех до единого. Помолитесь же за меня, чтобы я победил этих злобных тварей! 

— О Боженьки мой. Где вы видите великанов? — спросила я. 

— Да вон они, с громадными руками, — отвечал рыцарь. — У некоторых из них длина рук достигает почти двух миль.

— Помилуйте, сеньор рыцарь, — возразила я, — то, что там виднеется, вовсе не великаны, а ветряные мельницы. Знаете, которые мелят муку. То, что вы принимаете за руки является их крыльями. 

— Не знаю, о какой муке вы говорите, но сейчас вы мелете чушь, дорогая сеньора, — раздраженно сказал рыцарь, — какие крылья могут быть у мельниц? Они же не птицы. И потом, это великаны, дураку понятно!

— Вы что, не знаете: мельничные крылья кружатся от ветра и приводят в движение жернова. И, пожалуйста, выражайтесь поприличнее.

— В Вас, сеньора, сразу же видно неопытного искателя приключений. Поверьте, это отнюдь не первые представители коварного великанского племени, которых я одолею. И если кто-то из вас, друзья, боится, отъезжайте в сторону, потому что мне предстоит жестокий и неравный бой!

— Он прав, это великаны, — прервал наш спор Бу Винкель, — и нам лучше где-нибудь укрыться. Сейчас!

(65) Великаны

Дэвид вонзил шпоры в бока нашего коня, тот прыгнул, и тут же огромный камень со свистом пронесся над нашими головами и с грохотом упал на землю туда, где мы стояли мгновение назад. Нас окутало облако пыли и осыпало градом мелких камней и комками земли. Следом со свистом пролетел еще валун, а потом следующий. Один из них упал в заброшенный дом, и в воздух полетели обломки досок, куски штукатурки и кирпичей. Тут и я разглядела, что это и вправду были многорукие великаны в тяжелых пластинчатых доспехах до земли и шлемах-шишаках. То один, то другой великан раскручивал свою пращу над головой и очередной валун летел в нашу сторону.

Мы соскочили с нашего скакуна и укрылись за остатками другого дома. Грохот раздался совсем рядом, закачались стены, посыпались кирпичи. Все заволокло пылью, стало нечем дышать. Мы лежали, плотно прижавшись к земле, хотя как это нас могло спасти от падающих с небо валунов? Каким-то образом оставшийся невредимым рыцарь гарцевал среди клубов пыли. Его лошадь ржала. Он поднял ее на дыбы и закричал в сторону великанов:

— Стойте, трусливые и подлые твари! Ведь на вас нападает только один воин! Машите, машите руками! Если б у вас их было больше, чем у осьминога, и тогда вы не ушли бы от моего оружия! 

Рыцарь пришпорил тощего коня и, загородившись щитом, пустил его в галоп. Он пересек всю равнину. Фигурка рыцаря становилась все меньше и меньше. Снова грохот, и нас едва не завалило кирпичами осыпавшейся стены. Передо мной в земле развернулась трещина. Я кашляла и задыхалась. Когда пыль осела, я увидела, что Бу Винкеля рядом с нами уже не было. Я подняла голову — он успел отойти совсем недалеко. Пугало пыталось сдвинуть с места своего осла. Бу Винкель дергал его за повод, тянул за гриву, но осел упорно стоял и ревел во весь голос, закрыв глаза. Валуны свистели над нашими головами. Земля тряслась, как при землетрясении. Лес исчезал на наших глазах, валуны вбивали его в землю и разносили на щепки. Три дерева, зацепившиеся ветвями, как будто взявшись за руки, на мгновенье повисли в воздухе. Дождем полетели камни и комья земли. Что-то с силой ударило меня так, что в голове моей помутилось. Когда я вытерла забившиеся в глаза пыль и песок, оказалось, что айвовое дерево, вырванное из земли, упало прямо перед нами. Один из его тяжелых сучьев толщиной с руку и угодил обломанным острым концом прямо мне в медную шляпу, выбив в ней порядочную вмятину. Как же хорошо, что моя шляпа оказалась достаточно крепкой! 

Удары на время прекратились. Дэвид встал в полный рост, раздвинул ветви упавшего айвового дерева и смотрел в сторону великанов. Сама я побоялась так делать. Рядом со мной валялись несколько желтых, чуть покрытых пухом, плодов айвы, осыпавшихся со сломанного дерева. Я взяла один и откусила кусочек. Айва была твердая, ароматная, но на вкус ужасно вязала. Издалека послышался низкий утробный вой.

— Что там произошло? — спросила я у Дэвида. 

— Рыцарь воткнул копье в руку одного из великанов. Копье сломалось, а великан поднял его с лошадью в воздух. Потом рыцарь вонзил свой меч в глаз великану. Тот снял и бросил свой шлем.

— А что с ним самим? С рыцарем?

— Я не разглядел. 

Я встала, чтобы увидеть происходящее. Как раз в этот момент голова великана, оказавшегося без шлема, как будто взорвалась, и он, объятый пламенем, хватаясь за голову всеми руками и воя, осел на землю. Потом от другого великана полетели огонь и искры, и еще одного. Далеко впереди на открытой равнине Бу Винкель раскручивал свою пращу и посылал одно за другим огненные яблоки в великанов. Пламя охватывало гигантов, они кидали оружие, катались по земле, пытаясь сбить огонь. Оставшиеся еще на ногах почти беспрерывно вращали пращами. Все валуны летели теперь в сторону пугала, врезаясь совсем рядом с ним и осыпая его землей. И вот один из камней, выпущенный из пращи великана, уже охваченного огнем, разметав землю и песок, ударил в то место, где стоял Бу Винкель. 

Когда мы вышли из своего укрытия, битва закончилась. В воздухе висел запах горелого мяса и волоса. Мы поскакали к тому месту, где прежде стоял Бу Винкель. Огромный валун похоронил его под собой. Сдвинуть с места камень было невозможно. Мы с овцой пошли туда, где лежали двое поверженных гигантов. Другие великаны уходили, бросая шлемы и доспехи. Их тяжелые шаги сотрясали землю. 

— Вот и рыцарь, — сказала овца. На земле валялись множество кусочков шоколада, совсем крошечных и побольше, обгорелых, смешанных с землей и песком. Часть шоколада была размазана по доспехам великана, лежавшего рядом. Овца посмотрела на останки рыцаря и смахнула копытцем слезу:

— Не поддается восстановлению. Кондитерская наука здесь бессильна.

Мы стали собирать останки рыцаря. Набралось не больше шести горстей грязного и горелого шоколада. Только одна нога стояла одиноко почти целой, переломанная у колена. Тем временем Дэвид обвязал валун веревками и, с помощью Слепнира, вывернул его из земли. На свет появились остатки Бу Винкеля. Мешки, из которых он был сшит, были разорваны, лицо стерто, а солома смешана с землей. Останки Бу Винкеля мы решили взять с собой — вдруг с ним можно еще что-то сделать. Рыцаря же мы похоронили в той же яме. Дэвид и овца прикатили и водрузили на могилу каменный шлем одного из великанов. Дэвид отер пот со лба и сказал:

— Ты был доблестнейшим из рыцарей, и нашел здесь героическую смерть по собственной глупости, как и следует всякому рыцарю. Покойся с миром. 

Тетрадь X. Охотник 

(66) Встреча с Охотником

Лошадь и осла мы отправили обратно.

— Как же они найдут дорогу к летающей лодке? — спросила я.

— Здешние животные куда умнее, чем многие профессора в вашем мире, — сказала овца. Я подумала, много ли она встречала профессоров, но спорить не стала. Мы поскакали дальше. Вокруг простиралась та же каменистая равнина с редкими деревцами. Слепнир несся огромными скачками, едва касаясь копытами земли. 

— Раньше здесь росли джунгли, — крикнула мне овца. 

— Когда?

— Когда здесь была Шибальба.

Вечерело. Каменистая пустыня вокруг стала желто-оранжевой в вечернем свете. Наши тени далеко вытянулись по ней. Меж тем небо стали затягивать тучи. В них мелькнула искорка молнии, и раздался приглушенный рокот грома. Порыв ветра принес прохладный влажный воздух. Стало темно, упали первые крупные капли, которые скоро превратились в ливень из тех, которые, как говорят, «идут стеной». Вспыхивали молнии, грохот грома раздавался совсем рядом. Я видела не дальше, чем на несколько шагов вперед. Мы промокли до нитки. На наше счастье, дождь шел недолго. Когда облака расступились, маленькое красное солнце еще стояло над горизонтом, словно ждало нас. Закат расцветил облака в багряные и сиреневые полосы. 

Мы решили, что пора уже останавливаться на ночлег. Дэвид вел Слепнира на поводу. Стрекотали сверчки, ночной воздух был свеж. Мы шли по дороге, освещенной луной. Справа было обширное поле, переходившее в рощу. На поле стоял шалаш и горел костер, у которого сидел крепкий мужчина с окладистой аккуратно подстриженной бородой, начинающей уже седеть. На нем был охотничий костюм и высокие сапоги. Он обернулся и поднялся, когда услышал наши шаги. 

— Доброй ночи! Да с вас вода течет. Садитесь у огня, обсушитесь! Меня здесь зовут Охотником. Было у меня когда-то и другое имя, но оно за забылось за ненадобностью.

— Спасибо за приглашение. Я — миссис Элеонора Робинсон, а мои спутники — Дэвид, сын короля Соломона, и овца… 

— Просто овца, — сказала овца. 

Мы расселись у костра. Пятнистая собака с висячими ушами обнюхала каждого из нас, вынося из этого какое-то свое суждение, а потом легла рядом с Охотником, глядя на огонь. Наш хозяин достал из ягдташа хлеба, жареных цыплят и свежих огурцов, и поделился с нами своими небогатыми припасами. Его лицо показалось мне печальным. Пропустив по серебряному стаканчику хереса, который налил нам хозяин, мы принялись за трапезу. После нее Охотник налил нам еще чаю из котелка:

— Здесь редко проезжают путешественники, — сказал он, — вы, миссис Робинсон, напомнили мне… одну женщину. Первый раз я увидел ее, когда был еще очень молод. Потом потерял, и встретил снова совсем недавно. 

— Кто же эта женщина? — спросила я.

— Это для меня тяжелая и неловкая история. 

— Все равно расскажите, — попросила я, — у нас вся ночь впереди. У меня был сегодня такой день, что я все равно не засну. 

— Если вам интересно, почему бы и нет. Здесь, в наших местах…

(67) Чертов зуб (история охотника) 

Здесь, в наших местах, стоит на невысоком холме полузаброшенный замок, который называется «Чертов зуб». Около него находятся самые лучшие места для дичи в целом нашем уезде. Мне часто случалось проходить мимо замка в самый разгар вечерней зари, и он, со своими темными бойницами, представлялся мне слепым стариком, вышедшим погреться на вечернем солнце. Мост через заросший сухой ров уже не поднимался, ворота распахнуты, а на высоте великанского роста висел колокол, в который звонил только ветер. 

Под холмом в пещере жил дракон, который охранял замок. Дракона звали Истург. Он, бывало, всё лежал у замковых ворот и с какой-то горестной задумчивостью глядел вдаль. Завидев меня, он всегда приподнимался немного и кланялся. Я заговаривал с ним, но он не был словоохотлив. Я узнал от него, что в замке жил когда-то великан-людоед, а теперь замком владели две его праправнучки. Но уже давно обе они живут в городах да за морем, а в замке и не показываются. 

Однажды я замешкался в поле; дичи попалось порядочно, да и день вышел такой для охоты хороший — с самого утра тихий, серый, словно проникнутый вечером. Когда я возвращался, наступила уже ночь. Взошла луна, было тихо, только неумолчно стрекотали сверчки, да изредка раздавался крик ночной птицы. Вдруг я услышал женский голос, доносившийся из замка. Кто-то пел арию Царицы Ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. В этих звуках мне послышалось что-то до того призывное, что я решился войти в замок, чтобы увидеть, кто поет. К донжону, главной башне замка, внизу был пристроен дом, предназначенный, верно, для прислуги. Белая его штукатурка почти осыпалась, а осколки от упавших с крыши черепиц валялись на замковом дворе. Окна в башне были темны, а ставни наглухо закрыты. Только из одного окна струился матовый приглушенный свет. Я остановился и слушал голос, весь проникнутый страстным и радостным ожиданьем. 

Два раза повторились последние слова арии «Боги, внемлите! К вам взываю я!» и стало тихо. Потом послышался легкий звон, скрип лестницы, прошелестело платье. Вдруг распахнулась дверь, и вышла стройная женщина, вся в белом, и, протянув ко мне руки, спросила: 

— Это ты?

Я не знал, что сказать. Но в то же мгновение незнакомка, поняв, что она ошиблась, вскрикнула и отступила назад. Дверь захлопнулась. Я остался неподвижен и долго не мог опомниться. Лицо женщины, так внезапно появившейся передо мною, чем-то неизъяснимым поразило меня. Как блеснули на миг ее большие, темные глаза! Какой тяжелой волной упали ее полураспущенные черные волосы на плечи! Сколько было ласки в ее голосе, когда она окликнула меня — в торопливом звонком шёпоте! Простояв на одном и том же месте, я, наконец, отошел в тень противоположной стены, и стал чего-то ждать. Наконец, раздались шаги. Мужчина такого же почти роста, как я, показался в воротах. Он быстро подошел к двери, которую я прежде не заметил, и стукнул, не оглядываясь, два раза железным кольцом, прикрепленным к двери. Дверь отворилась, и он бесшумно скользнул в дом. Я покачал головой и отправился домой. Я долго не мог заснуть. Кто она такая? И кто этот счастливец? 

На следующий день я в самую жару отправился к замку. Истург лежал на своем обычном месте. Он казался веселее, чем обычно. 

— Истург, братец, у вас в замке, кажется, гости? — начал я его расспрашивать.

— Приехали две госпожи. 

— Да кто они? — спросил я с нетерпением.

— Известно кто — барыни.

— Да какие барыни?

— Известно, какие бывают барыни, — усмехнулся дракон. 

— Давно ли они приехали?

— Недавно.

— Да надолго ли они приехали?

— Не знаю.

— С ними никакого барина не приезжало?

— Барина?

— Да, барина.

— Ох ты, господи! Н-нет, барина… нет… Наказали, чтобы их не беспокоили… Ничего неизвестно! — прибавил он и закрыл глаза, давая мне знать, что беседа закончена. Я стоял, обескураженный. Истург, меж тем, чуть-чуть приоткрыл левый глаз, наблюдая за мной. Зная по опыту, что из дракона, когда он примется отвечать таким образом, нет никакой возможности извлечь что-нибудь толковое, я махнул рукой и, отказавшись от охоты, вернулся домой.

С тех пор прошло две недели. И вот однажды, возвращаясь с охоты, я опять услышал тот голос. Солнце уже село, и на темнеющее небо взошла тонкая луна. Я не решился войти через ворота, а пробрался через цепкие заросли ежевики и крапиву, выросшую до величины человеческого роста в крепостном рву. Замковая стена здесь осыпалась, и я легко влез на нее, цепляясь за шатающиеся камни. Голос, как и прежде, раздавался из окна главной башни. Сердце во мне сильно билось. «Не сон ли это?» — подумал я. И вот раздалось снова последние слова арии «К вам взываю я!». Окно, чуть повыше стены, где стоял я, растворилось, и там показалась женщина. Я ее тотчас узнал, хотя между нами было шагов пятьдесят расстояния, и легкое облачко заволакивало луну. Женщина молча и неподвижно глядела в даль. Да, это она, ее незабвенные черты, ее глаза, которым я не видал подобных. Она была в широком белом платье. Она долго не шевелилась, потом оглянулась назад, в комнату, и, внезапно выпрямившись, три раза громким и звенящим голосом пропела: «К вам взываю я!». Звук ее голоса разнесся, слабея и замирая, над старым замком. Она закрыла окно, и через несколько мгновений свет в башне погас.

Как только я пришел в себя (что, признаюсь, случилось не скоро), я тотчас спустился со стены в замковый двор. Я обратил на себя внимание старой дворовой собаки, которая, однако, не стала на меня лаять, а только необыкновенно иронически посмотрела на меня своими прищуренными и подслеповатыми глазами. Я протянул ей кусок колбасы, которую я держал в сумке как раз для таких случаев. Колбасу собака съела и даже дала потрепать себя за ухом, но потом отбежала к месту, где стена замка осыпалась и остановилась, глядя на меня. Я понял ее намек и удалился тем же путем, что пришел. Но не успел я отойти полверсты от замка, как вдруг услышал за собою конский топот. Через несколько мгновений всадник на вороной лошади крупной рысью промчался мимо. Я только успел заметить пенсне под надвинутой фуражкой. «Так вот он», — подумал я, и сердце во мне странно шевельнулось. 

(68) Истург

Всю ночь я спал плохо и до рассвета был уже на ногах. Нетерпение мое было так велико, что, наскоро одевшись, я отправился прямо к замку, и оказался у ворот, когда еще только разгоралась заря. Кругом пели жаворонки, галки покрикивали на березах; но здесь все еще спало утренним, мертвенным сном. Собака даже храпела у ворот. С тоской ожидания похаживал я по росистой траве. Наконец я не выдержал, подошел к распахнутым воротам и дернул веревку колокола. «Бом!»— отозвался тот. Я ждал недолго, и скоро уже появился заспанный Истург. Не без изумленья он посмотрел на меня:

— Что вам надо в такую раннюю пору? — спросил он медленно и глухо.

— Истург, любезный, ты же говорил, помнишь, что в замок барыни приехали? 

Истург помолчал:

— Приехали… Ну и что?

— Не было у них вчера гостей?

— Не было, — дракон отвернулся от меня. Видно, он хотел уйти в пещеру.

— Постой, постой, любезный… Сделай одолжение…

Истург кашлянул и поежился от утренней прохлады:

— Да что вам такое надо?

— Скажи, пожалуйста, сколько твоим барыням лет?

Истург насмешливо взглянул на меня:

— Сколько лет? Не знаю. Лет триста будет.

— Неужто! И хороши ли они собой?

Истург усмехнулся:

— He знаю, как кому покажется. 

— И кроме них, никто к вам не приехал?

— Никто. Кому приезжать?

— Да быть того не может!.. 

— Э, милорд! Утро-то раннее, всего не переговоришь. Вишь, холод какой! Прощенья просим, — и дракон, тяжело ступая, зашагал в свою пещеру.

Я решил отправиться на охоту и явиться в замок с визитом как-нибудь попозже. Я пошел в ближайший лесок, но ходил я весьма небрежно и уже вовсе несообразно с правилами охотничьего искусства, беспрестанно взглядывая на часы, что уже совсем никуда не годится. Я уже махнул рукой и повернул обратно, как увидел, что по тележной дороге, которая извивалась неподалеку, ехали верхом моя незнакомка и тот мужчина, который обогнал меня накануне. Я узнал его по пенсне. Они ехали тихо, молча, держа друг друга за руки. Лошади чуть выступали, лениво покачиваясь с боку на бок. Как она была хороша! Мягкие тени, нежные отблески тихо скользили по ней — по ее длинному серому платью, по тонкой, слегка наклоненной шее, по бледно-розовому лицу, по блестящим черным волосам. Как передать то выражение тихого счастья, которым дышали ее черты. Голова ее как будто склонилась под его бременем; золотые, влажные искорки просвечивались в ее темных глазах, до половины закрытых ресницами. Неопределенная, младенческая улыбка — улыбка глубокой радости блуждала на ее губах. 

Я успел рассмотреть и его тоже. Это был красивый худощавый мужчина. Он глядел на нее смело и весело и, сколько я мог заметить, не без тайной гордости любовался ею. Между тем оба они поравнялись со мною. Ветка ли хрустнула под моей ногой или еще ли как-то, но я выдал себя. Незнакомка вздрогнула, оглянулась и, увидав меня, сильно ударила хлыстом по шее лошади. Лошадь фыркнула, взвилась на дыбы, вынесла разом вперед обе ноги и помчалась галопом. Мужчина тотчас же пришпорил своего вороного коня. Когда я через несколько мгновений вышел по дороге на опушку, они уже оба скакали в золотистой дали, через поле, красиво и мерно колыхаясь на седлах. Я же сел на поваленный ствол ели, закрыл глаза — и тотчас увидал и незнакомку, и ее кавалера. «Ну, что ж! — подумал я, — по крайней мере, я ясно видел их обоих…» 

Мне, признаться, становилось совестно допытываться чужой тайны. Притом появленье любящей четы днем, при солнечном свете, как-то расхолодило меня. Я начал опять охотиться с большим вниманием, чем прежде. Прошло уже несколько дней. Случилось мне опять проходить мимо замка. Припекало солнце, и я шел не торопясь. Вот и замок. Я посмотрел на него, и сердце во мне опять встрепенулось. Истург, как прежде, лежал перед башней, охраняя вход. Его огромные кожистые крылья были раскрыты и распростерты по земле.

— Здравствуй, Истург! — крикнул я еще издали. — Погреться вышел? Как здоровье твое?

Истург открыл глаза и приподнял голову:

— Погреться? Может, и погреться. А здоровье — не извольте беспокоиться, — он встал, потянулся, сложил крылья, махнул чешуйчатым хвостом и направился, очевидно, к себе в пещеру.

— Постой, постой! Какой ты, право, сегодня неразговорчивый. Скажи мне, по крайней мере, твоя госпожа — здесь ли она еще?

— Никак нет, уехали они.

— Да как же, братец? Я их видел третьего дня…

— А вот вчера изволили уехать.

Я с остолбенением глядел на Истурга. Этого, признаюсь, я не ожидал. Почему-то я думал, что гостья задержится в замке. Истург тоже глядел на меня… Странная печальная улыбка стягивала его сухие тонкие губы и светилась в больших золотистых глазах.

— Так что, никого теперь в доме нет?

— Никого… — проговорил он, видимо, начиная тяготиться моими расспросами.

«Он меня обманывает, — мелькнуло у меня в голове. — Недаром он так улыбается». 

— Послушай, Истург, — проговорил я вслух, — можешь ты мне сделать одно одолжение? В замке, ты говоришь, никого нет; можешь ты показать мне его? Я бы очень был тебе благодарен.

— То есть, вы хотите замок посмотреть?

— Да, замок.

Истург помолчал:

— Извольте, — произнес он, наконец. 

И он, при каждом шаге сотрясая землю, пошел через ворота. Я отправился вслед за ним. Мы пересекли мощеный двор, заросший жухлой травой. Пристройки, в которых прежде располагались прежде кухня, кузница и конюшня, были ветхие, с прохудившимися крышами и пустыми дырами окон. Исторг ударом лапы открыл громадную дверь в главную башню. Пахнуло сыростью. Я мельком взглянул на великанские ступени лестницы, камин, громоздкую мебель. На одном стуле здесь могли усидеть человек десять. 

— А могу я посмотреть дом, что пристроен к главной башне? — попросил я.

— Если вам угодно… 

Истург открыл мне дверь. За небольшой прихожей располагался коридор, в который выходили пять низеньких комнат. Лестница вела наверх. Истург смотрел на меня, не заходя. Здесь для него было слишком тесно.

— Вот спальня, за нею девичья, других покоев нет… Вверх пойдете?

Я взбежал по скрипучим ступеням. Вот в этой комнате жила она. Старая и неудобная мебель, кровать под пологом, накрытая багровым бархатным покрывалом, маленький старый клавесин в углу. Я ударил по клавишам: высокий звук раздался и болезненно замер, как бы жалуясь на мою дерзость. Выше идти не было смысла. Я спустился и решил напоследок еще раз заглянуть в главную башню. 

— А там что за комната? — спросил я, указав на огромную дверь из потемневшего дерева, скрепленного железными полосами. 

— Это? — отвечал мне Истург глухим голосом. — Это так.

— Как так?

— Да так… Кладовая… Пойдемте уже.

— Кладовая? Нельзя ли ее посмотреть?..

— Да что вам за охота, барин, право! — возразил Истург с неудовольствием. — Что вам смотреть? Сундуки, посуда старая… кладовая, и больше ничего…

— Все-таки покажи мне ее, пожалуйста, — сказал я, хоть и стыдился своей настойчивости. 

Истург стоял, наклонив на грудь чешуйчатую голову и посматривая на меня исподлобья.

— Ну, извольте, смотрите, — сказал он, наконец. 

Я заглянул в кладовую. В ней действительно не было ничего замечательного: желтоватые человеческие черепа и кости, сложенные в несколько рядов у широкой стены до самого потолка, как поленница дров, да на полу валялся всякий хлам — сломанная мебель, ржавое оружие и доспехи. По стенам развешены старые портреты: великаны, прежние владельцы замка, с мрачными, почти черными лицами и злыми глазами. Только один портрет выделялся своей жизнерадостностью и яркими красками — молодой человек с высоким бокалом вина и щегольскими усиками, в черном берете со страусовым пером. Он весело улыбался, полуобернувшись к зрителю. На его коленях сидела миловидная, роскошно одетая молодая женщина, которая смотрела с портрета внимательно и серьезно. 

— А кто этот молодой человек? — спросил я.

— Не знаю. Насмотрелись? — угрюмо спросил меня Истург.

— Да, спасибо! — торопливо сказал я. 

Мне стало неловко. Видно, не добиться мне разрешения этой загадки, да и Бог с ней. И я решил больше не думать обо всем этом.

Прошла неделя. Как ни старался я отгонять от себя прочь воспоминание о незнакомке, о ее спутнике, о моих встречах с ними — оно то и дело возвращалось и приставало ко мне со всей докучной настойчивостью послеобеденной мухи. Истург, со своими таинственными взглядами и сдержанными речами, со своей печальной улыбкой, тоже беспрестанно приходил мне на память. Сам замок, когда я вспоминал о нем, хитро поглядывал на меня сквозь свои полузакрытые ставни, как будто говорил мне: «А ничего ты не узнаешь!» Я, наконец, не выдержал и в один погожий день отправился к замку. 

Подходя к нему, я почувствовал сильное волненье. В замке не произошло никакой перемены: те же закрытые окна, тот же унылый и осиротелый вид; только Истурга не было, а на лавочке перед башней сидел молодой дворовый парень лет двадцати в длинном кафтане и красной рубахе. Он, как я знал, прислуживал при замке, хотя делал это редко и весьма небрежно. Парень сидел, положив на ладонь кудрявую голову, и спал.

— Здравствуй, брат! — сказал я громко. Он тотчас вскочил и выпучил на меня свои оторопелые глаза. — А где Истург?

— Истург… — медленно проговорил малый, — вам его надо?

— Да. Что он, в пещере что ль?

— Н-нет, — произнес малый, запинаясь, — он того… как бы вам… того… сказать…

— Нездоров он, что ли?

— Нет.

— Так что же?

— Да нет его совсем.

— Как нет?

— Удавился.

(69) Маскарад 

— Удавился… Давно ли? — проговорил я наконец.

— Да вот пятый день сегодня. Вчера его хоронили. Вот на той перекладине и повесился, где колокол висит. 

— Да отчего он удавился?

— Господь его знает. Нужды ни в чем не знал, хозяйки его, как родного, ласкали. Ведь у нас хозяйки — дай бог им здоровья! А Истург… Ну, скучный такой был, сумнительный. Это бывало, понять его можно… — Парень глядел на меня с особенным выражением, словно ждал чего-то. 

— Возьми ты, братец, на чай, — понял его я и протянул серебряный четвертак, — и расскажи толком. 

— В деревне что болтают. Прежде Истург этим замком владел. Он нашим барыням братом приходится. Жена у него была, жил хорошо. Потом супружница его умерла, а детей у них не было. Он погоревал, стал бобылем жить. Да вот беда, влюбился в дочь колдуна, духа смерти. Колдун тот эдакая важная персона, тоже вдовец, а дочка без матери росла. Молоденькая девчонка совсем, в коротеньких платьицах ходила. Вскружила она Истургу голову, лестно ей было, что великан с сединой в бороде от нее с ума сходит. Истург страдал, зарекался к ним больше не ездить. А потом дочке энтой предложение сделал. Сказал: «Жить без тебя не могу». Даже бежать предложил, если отец ее разрешения не даст. Колдун Истурга и раньше не любил, а как узнал, то и вовсе осерчал. Приехал сюда и превратил его в дракона. И наказал, чтобы он отсюда ни шагу. Чтобы замок охранял. Да кому энта развалина нужна! Вот с тех пор Истург и жил здесь. 

— Да это уже давно, верно, случилось. Что же Истург сейчас-то повесился?

— Никто не знает. Просто ума не приложу, что с ним такое подеялось. Знать, лукавый попутал.

Я еще около получаса потолковал с малым и ушел, наконец, в совершенном смущении. Признаюсь, я не мог без тайного, суеверного страха смотреть теперь на замок. Через месяц я уехал из поместья; и понемногу все эти таинственные встречи вышли у меня из головы. 

Прошел год, большую часть которого я провел за границей. Однажды на вечере у одной моей знакомой мне случилось встретиться с сестрами-великаншами — владелицами замка. Обе дамы были уже немолодых лет и приятной наружности. Но между моей незнакомкой и ими не было решительно ничего общего, начиная с того, что ростом они были чуть пониже пожарной каланчи. Я разговорился с одной из них, Анной:

— Знаю я ваш замок, «Чертов зуб». Вы там бываете?

— Редко.

— А год назад приезжали?

— Постойте! Кажется, приезжала. Да, приезжала, точно.

— С сестрицей вашей или одни?

Великанша взглянула на меня сверху вниз:

— С сестрой. Мы там с неделю провели. По делам, знаете. Впрочем, мы никого не видали.

Тут подошла вторая сестра:

— Вообрази, Pauline, — начала моя собеседница, — monsieur знает наш замок. 

— Я не раз охотился возле него в то время, когда вы там гостили год тому назад, — заметил я.

— Год назад? — сказала вторая сестра с некоторым недоумением.

— Ну, да, конечно! — поспешно подхватила ее сестрица, — разве ты не помнишь? —

И она пристально поглядела ей в глаза.

— Ах, да, да… точно! — отвечала вдруг Паулина. 

С тех пор минули годы. Много у меня было за это время встреч и еще больше расставаний. И представьте себе, только прошлой зимой я нашел ответ на загадку, так долго мучившую меня. Квартировал я тогда в Вурстбурге, колбасном городе. Хотя я провел большую часть юности на его улицах, и моя матушка нашла покой на его кладбище у старых городских стен, но запах чеснока и дыма от коптящихся колбас всегда вызывал у меня тошноту. Всегда я был там чужим, хотя после гимназии я даже поступил в городской полк на военную службу. Начал в кирасирах, а потом перешёл в гвардейскую уланскую роту. В сияющей кирасе и медной каске я скакал на пегом жеребце по городским окрестностям, маршировал на плацу и рубил палашом соломенные чучела. Средств я больших не имел, и, несмотря на тяготы солдатского житья и изматывающие физические нагрузки, питался только тремя булками и тремя крынками молока в день. Но даже тогда я не съел ни одного кружочка колбасы, хотя и вызывал тем большое неудовольствие начальства. 

Фриц Штальбаум, мой приятель по детским играм, а потом и военной службе, пригласил меня с собой на новогодний маскарад. Я пошел с неохотой, так как был в последнее время в мрачном расположении духа. Когда мы прибыли, в праздничную залу, где для гостей приготовлялась елка, еще не пускали. В залах городского собрания стоял полумрак. Я избрал себе костюм зайчика, мой же приятель одет дикарем. Точнее, раздет дикарем, так как из всей одежды на нем была шапочка из перьев, набедренная повязка и нарисованные синей гуашью узоры по всему телу. В таком виде он проходил недолго: ему стало холодно, и он закутался в красный в клетку плед, что, по его мнению, тоже подходило к его костюму. Я сказал ему, что он выглядит нелепо, и лучше бы ему нарядиться адресной книгой, как я ему прежде и советовал. Получилось бы очень остроумно, так как это и было прозвищем Фрица, которое ему дали за его осведомленность в делах, порой совсем к нему не относящихся. 

— Я утром был здесь, заезжал по делам, и ты представь, в то же время через заднее крыльцо вносили ящики и мешки, — рассказывал Фриц.

— Ну и что, — отозвался я.

— Ты не понимаешь, это же подарки!

— Хотя бы и подарки…

— Мне непременно должны подарить игрушечную крепость. По ней будут маршировать солдатики, а потом на нее нападут враги, а пушки начнут стрелять…

— Ты, я вижу, еще не отказался от наших детских игр. 

— У тебя самого солдатиков полный дом. Ты же знаешь, для меня это больше, чем просто игра. Может быть, когда-нибудь нам еще доведется повоевать за освобождение нашей родины. 

— У меня их не полный дом, а две комнаты, — сказал я. — А освобождать там уже нечего, кроме развалин, — отвечал я, — Мне вот уже никаких солдатиков не надо. Если бы я попросил что в подарок, то разве хорошее охотничье ружье.

— Я думал, что ты охотой занимаешься только для отвода глаз.

— Может быть и так, только говорить здесь об этом не следует, — отвечал я. Действительно, как ни старался я увлечься охотой, но истинным моим призванием являлась кулинария, хотя я и скрывал это.

— Ты такой кислый, потому что тебе самому ничего не подарят, — сказал Фриц. Действительно, на подарки мне рассчитывать не приходилось, так как я был в давней ссоре с губернатором Вурстбурга. В эту минуту раздался серебристый звон колокольчика. Двери распахнулись, и разноцветная шумная толпа гостей стала вливаться в ярко освещенный зал. Посреди залы стояла елка — высокая и стройная, почти до потолка. На ветвях ее висело множество золотых и серебряных яблок, миндаля в сахаре, пестрых конфет и других лакомств. Нашлось там место и свернутым в кольца розовым колбасам, что показалось мне отвратительным. Но лучшим украшением елки были разноцветные маленькие свечки, сиявшие на ее ветвях, как звезды. Вокруг елки громоздились коробки и свертки с подарками. Приятель мой ринулся отыскивать свой подарок, я же долго бродил вдоль колонн и зеркал, изредка отшучиваясь от дам в масках и еще реже заговаривая с ними. 

Позвали за стол, и тут я пожалел, что не наелся, как следует, заранее. Матушка моя росла в далеких северных землях, где ее отец (мой дед) работал поваром при императорском дворе. Оттуда она привезла в наш дом обычаи и кухню своей новой родины. И когда у нас подавали наваристый борщ или щи с хорошим куском говядины, да гречневую кашу с маслом или подливкой, то усердно отнёсшийся к этим двум блюдам не желал уже ничего остального, разве что наливали ему из огромного медного самовара чашку-другую ароматного чая, к которому полагались баранки, мочения и варенья. Здесь же… тьфу. Сначала подали изящную фарфоровую тарелочку французского бульона, слабого до бесчувствия, с какими-то сухариками и зеленью. Вторым блюдом являлся небольшой мясной пирожок, какие у нас подавались иногда к супу. Затем принесли варёные бобы с художественно нарезанными ломтиками светившейся насквозь ветчины, и, наконец, блинчики с джемом. Вино (кислое рейнское) наливали скупо, а под конец каждого гостя оделили рюмочкой сладкого до тошноты португальского вишневого ликера. 

Но чего было много – это колбасы. Колбасы жаренные и вареные, кровяные и ливерные, медвежьи и бараньи, меттвурсты и тивурсты, салями и чаризо. Запах копченостей и чеснока стоял такой, что непривычный человек упал бы здесь в обморок. Этот аромат можно было бы нарезать на кусочки и подавать в качестве отдельного блюда. Даже колбасный торт имелся в качестве десерта, что заставило меня содрогнуться. Но я не прикоснулся ни к чему из всего горяче— и сырокопченого разнообразия. Полуголодный, я встал из-за стола, холодно раскланявшись с двумя своими соседками. Они, верно, сочли меня грубияном, так как на все их попытки вовлечь меня в разговор я отвечал неохотно и односложно. Снова принялся я бродить по праздничной зале, и наконец, наскучавшись вдоволь, хотел уже ехать домой, хотя полночь еще не наступила. 

И тут я увидел женщину в бархатной полумаске, прислонившуюся к колонне. Она была в костюме снежинки — но снежинки черной. Поверите ли вы мне, но я тотчас узнал в ней мою незнакомку. По взгляду ли ее, который она рассеянно бросила на меня, по дивному ли очертанию ее плеч и рук, но только я узнал ее. 

(70) Незнакомка (конец истории охотника)

Что мне делать, я не знал. С дрожью на сердце я подошел к ней и тихо пропел: 

— «Боги, внемлите! К вам взываю я!» … — и добавил, — помните? Замок «Чертов зуб», лето…

Она вся затрепетала и быстро обернулась ко мне. Глаза наши так близко встретились, что я мог заметить, как испуг расширил ее зрачки. С недоумением смотрела она на меня:

— Кто вы? Я вас знаю? — она подалась немного назад, окинула меня с ног до головы изумленным взором и прошептала, — следуйте за мной. 

Мы шли молча. Я не в силах передать, что я чувствовал, идя с ней рядом. Прекрасное сновидение, которое вдруг стало действительностью. Мы прошли несколько комнат… Наконец в одной из них она остановилась и внимательно посмотрела на меня.

— Вы… вы от него! — проговорила она. Голос ее был слаб и неверен.

Ее вопрос меня несколько смутил.

— Нет. Не от него.

— Вы его знаете?

— Только то, что вы его ждали в замке, виделись с ним, ездили с ним верхом.

— Так что же вы хотите?

Я не знал, что ответить. Она встала и хотела уйти. Но это было бы слишком жестоко. Я ее схватил за руку.

— Ради бога, — начал я, — сядьте, выслушайте меня, — и я тут же без малейшей утайки рассказал ей всё: про встречи мои с ней в замке, мои тщетные расспросы, даже разговор с двумя сестрами. Она выслушала мои сбивчивые объяснения, не поднимая головы.

— Что же вы хотите от меня? — сказала она, наконец.

— Я?.. Я ничего не хочу. Я слишком уважаю чужие тайны.

— Будто? Однако вы до сих пор, кажется… Впрочем, — продолжала она, — я не хочу упрекать вас. Слушайте: я не принадлежу к числу тех женщин, непонятых и несчастных, которые готовы болтать с первым встречным о своих страданиях. Мне ничьего сочувствия не нужно. Сестры Анна и Паулина — мои приятельницы. С их разрешения я прожила когда-то неделю в замке, где вы меня и встретили. В моей жизни был тогда… Был любимый. Тогда мне нельзя было с ним видеться явно. И без того начинали ходить слухи. Существовали препятствия, он не был свободен. Эти препятствия исчезли, но он меня бросил.

Мы оба умолкли. Странное смущение овладело мною. Я сидел подле нее, подле той женщины, чей образ так часто носился в мечтах моих, так мучительно волновал меня — я сидел подле нее и чувствовал холод и тяжесть на сердце. 

— Дайте мне руку, — сказала она мне, — пойдемте скорей отсюда.

Мы вернулись в залу. Время уже подходило к двенадцати, вокруг смеялись, кто-то танцевал, гостям разносили шампанское. Она шла так быстро, что я едва за ней поспевал. У одной колонны она остановилась.

— Подождем здесь, — прошептала она.

— Вы кого-нибудь ищете?.. 

Но она уже не обращала на меня никакого внимания, а пристально смотрела в маскарадную толпу. Я обернулся в направлении ее взора и всё понял. Гости почтительно расступились. По залу шел он, тот мужчина, которого я встретил с нею в лесу. Я узнал его тотчас; он почти не изменился. Так же блестело его пенсне, такой же спокойной и самоуверенной веселостью светились его карие глаза. Он шел, наряженный Дедом Морозом, слегка наклонившись, и что-то рассказывал рыжеволосой девушке, которую вел под руку. Девушка эта, очень юная, была одета зимним ангелом. Поравнявшись с нами, он внезапно поднял голову, посмотрел сперва на меня, потом на ту, с которой я стоял. Он прищурился, и чуть заметная, но нестерпимо дерзкая усмешка шевельнула его губы. Я обернулся к моей незнакомке. Она смотрела вслед уходящей чете и вдруг, выдернув у меня руку, бросилась к дверям. Я было устремился вслед за ней, но она, обернувшись, так на меня взглянула, что я глубоко ей поклонился и остался на месте. Я понял, что преследовать ее было бы грубо и глупо. 

— Скажи, пожалуйста, что это за господин в пенсне, одетый Дедом Морозом? — спросил я у Фрица четверть часа спустя, перебивая шум толпы и звуки музыки. Вокруг царило то праздничное оживление, которое возникает в первые минуты нового года после того, как часы пробили двенадцать и под радостные крики выпито обязательное шампанское. 

— Это наш с тобой старинный враг, Йормунганд, Мировой Змей. Признаюсь, не знал, что он приедет, иначе и ноги моей здесь бы не было, — вид у Франца, впрочем, был самый благодушный (и свою игрушечную крепость в подарок он получил). 

— А знаешь ли ты, кто та дама, которая стояла рядом со мной? 

— В костюме черной снежинки? Полярная Фея, хранительница ключей у Хель, властительницы ледяного царства мертвых. Ты знаешь ее отца.

— Кто же он? 

— Черный Медведь, барон Унгерн.

— Да не тот ли?

— Тот, дух смерти. Он ее сюда привез, а потом уехал. Сам он до маскарадов не любитель. Если решишь забыть старые счеты и вздумаешь за ней ухлестнуть, подумай дважды, а лучше трижды. Однажды посватался к Полярной Фее великан. Так Черный Медведь его в дракона превратил и наказал сторожить собственный замок. Такой вот шутник. 

— А с какой девушкой был Йормунганд? 

— Это его невеста. Хочешь, познакомлю? Она добрая барышня и вовсе не такая наивная, как может показаться. С идеями. 

— Что ж не познакомиться? Познакомь. Невеста, говоришь? Йормунганд не молод. Что ему пришла охота жениться?

— Ты не знаешь? Раньше Йормунганд на своей сестрице Хель был женат. В детстве их еще сосватали, ледяной дворец в царстве мертвых для них построили. Только вместе они никогда не жили, а когда встречались, только ссорились. Хель, однако же, разрешение на развод только недавно дала. Так что у Йормунганда сейчас праздник. Да ты, братец, того и гляди в обморок свалишься. Куда ты?..

Все бледнее становилось пламя костра, в которое Охотник подкидывал время от времени хворост. С приближением рассвета начали звонко петь птицы. Охотник молчал, смотря в огонь. 

— Что же дальше? — спросила я.

— Ничего. Я не помню уж, как прошла оставшаяся часть ночи. Но вернулся я домой опустошенный и усталый.

— Вы еще встречались с Полярной Феей? 

— Нет, я и не искал ее. Знаете, словно все во сне произошло. Тяжелом и больном сне. А с пробуждением все развеялось. 

Признаться, меня растрогала история Охотника. Я подумала, стоит ли рассказать ему о своих встречах с Полярной Феей, но отказалась от этой мысли. Зачем?

Собака Охотника встала, широко зевнула, подошла к хозяину и гавкнула. 

— Пора идти, — Охотник встал и потрепал собаку по голове. Он покидал в заплечный мешок вещи, накинул на плечо ружье, — может, скажете напоследок, куда лежит ваш путь?

— Мы едем во дворец Змея за золотой ветвью.

— Вот как. Выходит, не зря мы встретились, миссис Робинсон. Может статься, что вам еще понадобится моя помощь.

(71) Конфетбург

— Это самая короткая дорога, — объяснил Охотник. Кладбище было старое, заросшее колючими кустами, с покрытыми мхом надгробьями и упавшими на землю крестами. К одной из могил Охотник принес заржавленные лопаты и заступы из сарайчика, который стоял около полуразвалившегося здания церкви. Вместе с Дэвидом и овцой они своротили надгробный камень и стали, меняясь, копать. Работали они споро, и скоро лопаты зазвенели о металл. Это была широкая плита с вделанным в нее медным кольцом. Когда плиту откинули, в земле показался черный проем. Я осветила темную лестницу, уходящую в землю, и мы друг за другом начали спускаться. Мы долго шли вниз по лестнице, но, в конце концов, спуск закончился. Потянулись низкие комнаты. 

— А куда мы идем? – спросила я Охотника.

— Сначала в Конфетбург, вернее, на его развалины, а оттуда к дворцу Змея. 

— Я жила когда-то в Конфетбурге, — сказала овца, — я училась там на кондитера. 

— Я родился там, — сказал Охотник, — ах, какой это был город!

— Какой? — спросила я.

— Необыкновенный. Перед его стенами простирался Леденцовый луг, который искрился, как будто сделанный из драгоценных камней. Городские ворота были из обсахаренного миндаля с изюмом. С галереи из ячменного сахара шесть обезьянок в красных курточках встречали музыкой и играли турецкий марш для всех проходящих через ворота. Дома там строили из нуги, шоколада и лимонных цукатов, а улицы мостили сладкими лепешками. Жили там армяне и греки, евреи и тирольцы, синьорины и кавалеры, офицеры и солдаты, монахи и паяцы — словом, всякий люд, какой только встречается на белом свете. В городском саду на деревьях росли золотые и серебряные фрукты, которые звенели, как колокольчики, когда налетал ветер. В ручьях там тек апельсиновый сок, а река, которая протекала посреди города, была из густого жидкого шоколада, и дети вылавливали из него конфетных и пряничных рыбок.

— Вы так поэтично рассказываете о своем городе… 

— Я и был когда-то поэтом. Это у меня с детства. Матушка любила вспоминать, как еще пяти лет отроду, ночью, накрывшись одеялом, я переводил немецкие детские стихи на русский, который был вторым родным языком моей матери, а потом прибегал к ней, зажигал свечу и просил записать перевод, потому как сам я писать еще не умел. А когда я служил в армии, то только стихосложением я спасался от скуки и тягот службы. 

— Прочитайте что-нибудь из своего, — попросила я.

— Не стоит, — стал отказываться Охотник.

— Пожалуйста…

— Что же вам прочитать… Вот, пожалуй:

Корова водилась в саванне. 

Питалась корова слонами:

Как только поймает – 

Полтуши зажарит,

И пляшет потом над костями.

— Это из моего лирического цикла «Семь лимериков о корове», — пояснил Охотник.

— Да… Оригинально. А что-нибудь еще? 

Охотник задумался, а потом продекламировал:

Корова в Афины приплыла

С Коринфа. И речь Демокрита

Ее поразила.

И на Фермопилах

Меж скал в битве с Ксерксом убита.

— У вас все про коров? 

— Нет, почему. Вот например:

Корова жила в Сан-Франциско, 

В бистро подавала сосиски,

И пиво, и начос,

И жил попугайчик

С ней в комнате душной и низкой.

— Но здесь тоже про корову, — заметила я.

— Нет. Это про попугайчика, — возразил Охотник. Он помолчал. — Я хорошо знал эту корову. 

— Какую из них? 

— Это была одна корова. Мы были друзьями. В последние годы она тяжело болела и была очень одинока. Я не мог часто ее навещать…

— Да… — протянула я. — Но ее же убили? На этих… Фермо… чего-то там.

— Тогда все было понарошку, — ответил Охотник. — Попугайчик потом тоже умер.

— А что вы сейчас пишите?

— Ничего. После смерти отца поэзия стала утешением для души моей. Но более я не поэт, я Охотник. 

Мы шли по низким темным коридорам и комнатам. 

— А как вы попали на военную службу? – спросила я.

— Хотел научиться армейскому делу, — отвечал Охотник, — но толку вышло мало. Я маршировал с ружьем по плацу, да на учениях развозил пакеты в проливной дождь. Так дослужился до унтерлейтенанта и при первой возможности вышел в отставку. — Охотник некоторое время шел молча, а потом стал напевать:

Слава веселью и шуткам!

Слава конфетам и фруктам!

Слава халве, шоколаду,

Меду и лимонаду!

Слава сладостям, 

Радости слава! 

— Это тоже ваши стихи? – спросила я.

— Нет, эта песня была гимном нашего города.

Мы снова пошли молча. Коридоры стали шире. Мы прошли мимо пустого дверного проема, который вел в обширную пустую комнату. На ее полу лежали какие-то темные фигуры. Я осветила их и вздрогнула — это были человеческие тела, только черные, как будто обращенные в уголь. В некоторых комнатах их было немного, в других они покрывали весь пол. Как в судороге вывернутые и искаженные тела — взрослых, детей. Я заметила даже несколько черных изогнувшихся собак, и неподвижного кота, который решил умереть с достоинством и спокойно лежал на полу. 

— Там люди… Черные, — сказала я Охотнику.

— Да, я знаю.

— Но что с ними произошло? 

— Огненное дыхание Змея. Сюда приносили обожженных. Большинство из них так и остались здесь. Осторожнее, здесь начинается лестница наверх. 

Чем выше мы поднимались, тем холоднее становилось. Мне показалось, что я слышу звуки музыки, доносящиеся сверху. Скоро мы оказались в полуразрушенном подвале обширного здания. Мелодия становилась все громче. Пробираясь среди битого кирпича, сделанного из нуги, мы вышли наверх. 

— Что это? — решилась спросить я. — Охотник обернулся ко мне. — Что это за музыка? — Охотник прислушался:

— Увертюра к балету «Щелкунчик». Чайковский. 

— Нет, откуда она?

— В нашем городе и его окрестностях всегда звучит музыка. Так повелось. Чаще всего Чайковский, но и Брамс, Григ… 

— А кто ее играет?

— Не знаю. 

Серое небо, холодно. Мы шли по разрушенному пустому городу. Охотник спустил с плеча свое ружье, как будто ожидая, что из развалин вспорхнет выводок перепелов или стая куропаток. Собака держалась у его ног. Вокруг стояли обугленные стены, дома без крыш, в стенах которых зияли огромные дыры. Улицы были завалены остатками разрушенных зданий. Пахло жженным сахаром. Мы вышли на широкое открытое пространство. 

— Слышите? Это звучит челеста, — остановился Охотник. —Челеста — это что-то вроде клавесина с колокольчиками. Я люблю эту партию.

— А что здесь было раньше?

— Главная торговая площадь. На ней всегда толпился народ, а вокруг стояли дома, украшенные ажурными сахарными галереями. Ах, какой это был многолюдный и веселый город! В центре площади каждое воскресенье выставляли шоколадный торт. Его вершину венчал памятник неизвестному кондитеру, который придумал взбитые сливки. За неделю торт съедали, но к следующим выходным ставили новый с какой-нибудь затейливой выдумкой — сваренной по новому рецепту глазурью, ананасовой начинкой, или с бизе на птичьем молоке. Кстати, бассейн со взбитыми сливками был рядом, вот здесь, — показал Охотник, — а вот, что осталось от фонтанов, из которых били струи лимонада, сока и других напитков. 

Я видела только черные руины, холм из битого кирпича и остатки уцелевшей стены с окнами, через которые серело сумрачное небо. 

— Что же здесь случилось? — спросила я.

— Когда Змей занял дворец Матери Света, то он решил подчинить окрестные города и земли. Колбасный город на это согласился, и с тех пор его губернатора назначает сам Змей. Но в нашем городе никто, от мала до велика, не хотел подчиниться Змею. С начала времен мы делали сладости. Нам покровительствовала Мать Света, у нас ее звали феей Драже, но Конфетбург всегда был свободным даже от первых владык Шибальбы. Змей долго нас пугал и грозил. В конце концов он объявил, что сладкое есть вредно, и мы наживаемся на страданиях одурманенных пирожными и конфетами людей. Город окружили черные рыцари, которым командовал дух смерти Черный Медведь. Но горожане не сдались, несмотря на осаду. Ведь съестных припасов у нас хватало. Рыцари пытались штурмовать город, но мы отбили все атаки. Тогда из пушек войска Змея стали обстреливать город, а потом Змей сжег, что осталось. Часть горожан успели бежать. Мой отец погиб.

Я не знала, что и сказать. Мне хотелось его как-то утешить, но утешить ничем я его не могла. Мы перебирались через завалы. Дул холодный ветер, кое-где лежал снег. Под ногами хрустели прозрачные осколки леденцов, которые, как объяснил Охотник, использовались когда-то вместо оконных стекол. Мост через шоколадную реку был взорван, но шоколад застыл, так что мы пробрались через нее почти без проблем. Когда мы добрались уже у другого берега, я решила отбить каблуком немного шоколада, и чуть не провалилась в реку. Я вскрикнула, но Охотник тотчас удержал меня. Мы присели на другом берегу, пока я очищала чулок и обувь от шоколада. 

— Когда-то мы продавали сладости по всему Нижнему Миру. Конфетбург был богатый город, но Змею были нужны не наши деньги, а наша свобода, — сказал с горечью Охотник.

Я надела чулок и туфлю, встала:

— Мы можем идти, — сказала я.

— Стойте, — раздался голос. Из-за развалин зданий, окружив нас со всех сторон, показались люди, которые держали наготове ружья. Один из них спросил: 

— Кто вы? Что вы здесь делаете?

— Не представитесь ли вы первыми? — сказал Охотник. 

— Мы — жители этого города. 

— Я не знал, что здесь еще кто-то остался. Я тоже жил здесь и бежал отсюда с матерью. А это мои товарищи, которых я сопровождаю. Не верите? Я хорошо знаю весь город. Здесь был дворец главного кондитера, Марципановый замок, с сотнями башен, которые светились алым и розовым светом. На стенах замка росли фиалки и левкои. Там был купол дворца. На нем сияли тысячи звезд из золота и серебра…

— Как вас зовут? 

— Эмиль Дроссельмейер. Я сын последнего главного кондитера города. 

— Вы – принц Аршад?

— Можете называть меня и так.

Было видно, что ему не совсем поверили, однако ружья опустили. Горожане посоветовались между собой, и один из них выступил вперед:

— Господин Дроссельмейер, раз вы знаете весь город, не проводите ли вы нас в подвал дворца, в котором был раньше главный склад марципана и шоколада?

Музыка продолжала звучать. 

— «Болеро» Равеля, — непонятно объяснил мне Охотник. Вместе с нашими новыми спутниками мы прошли по улицам и спустились в обширный подземный зал. Никакого шоколада в нем не хранилось. Тускло горели фонари, а к стенам были пристроены маленькие домишки. Нас обступили люди.

— Здесь живут те, кто пережил разрушение Конфетбурга, но решил остаться жить в развалинах города,— сказал старший из горожан, — я — Клаус, сын дворцового садовника. Я пока исполняю обязанности главного кондитера. Господин Дроссельмейер… принц Аршад, вас сюда привела судьба. Мы хотим атаковать дворец Змея, и уже долго готовились к сражению. Возглавите ли вы наш поход? Мы выступаем уже сегодня вечером.

— Сочту за честь, — не колеблясь, ответил Охотник. — Есть ли у вас солдатики? — спросил он. Ему принесли несколько разноцветных коробок. Охотник положил их на пол и раскрыл одну из них. Клаус объяснил:

— Здесь две коробки индейцев, драгуны, гусары и кирасиры. Есть и пехота. Всего двадцать коробок по пятнадцать воинов в каждой. Больше достать не удалось. Мы обменяли их на запасы золотой и серебряной фольги. 

— А пушки?

— Десять пушек, мой генерал! — вытянувшись по-армейски, отвечал Клаус. 

— Нет, давайте я буду маршалом, а вы — генералом, — предложил Охотник. 

— Так точно, мой маршал! — сказал Клаус, — принесите господину маршалу его фуражку!

Ему тотчас принесли белую с красным фуражку. 

— Генерал, у меня и у моего друга на случай войны уже запасены тысячи солдатиков, — сказал Охотник, — не лучше ли привезти их и ударить всей силой?

— Мой маршал, мы долго готовились к этому дню. Ночами копали укрепления и ловушки. Сейчас снег все замаскировал. Змей в отъезде. Лучше момента может не быть. 

— Хорошо. Но надо тотчас послать гонца за подкреплениями, — сказал Охотник. — Мое поместье недалеко отсюда. Через два дня, если все пройдет хорошо, у нас будут свежие полки. Но сейчас у нас триста солдат и десять пушек против четырех тысяч рыцарей и четырёхсот пушек… 

— Еще добровольцы из горожан, мой маршал! — добавил Клаус.

— И добровольцы, — согласился Охотник. — Это самоубийство. Но судьба награждает храбрых. Выступаем! 

Охотник и Клаус стали доставать из коробок искусно раскрашенных оловянных солдатиков. После того, как их ставили на пол, солдатики проверяли оружие и снаряжение, строились в колонны и шли к выходу из подземного зала. Пешие индейцы подсели к всадникам. Оловянные лошади неспокойно и звонко ржали. 

— Не слишком ли маленькие они для битвы? — спросила я.

— Важен не размер, а воинский дух и мастерство, — коротко ответил Охотник. 

Когда всех солдатиков вынули из коробок, Охотнику подвели игрушечного коня на колесиках. Когда-то он был ярко покрашен — сам конь был красным, седло синее, а поводья золотые, но краска от времени облезла. Дали и нам трех лошадок из тех, где на палке укреплена конская голова, а сзади болтается хвост из крашенной мочалки. Но когда мы вышли на разрушенные улицы города, и оловянные солдатики, и наши скакуны оказались вполне нормальных размеров. Впрочем, чему здесь удивляться? 

Мы миновали пробитые ядрами и местами полностью разрушенные городские стены, и поскакали по степи. Пошел снег, снежные хлопья кружились в воздухе, падая на лафеты пушек и кивера солдат. Уже начало темнеть, когда мы взошли на небольшой холм. Широкая белая равнина простиралась вокруг. Справа и слева рос густой лес, а впереди вздымалась новогодняя елка. Она была как остроконечная гора, с висящими на ветках громадными разноцветными шарами, с горящими фонариками, украшенная золотыми и серебряными домиками, орехами и шишками, сверкающими стеклянными белочками и зайчиками, которые были побольше слона. На вершине ее сияла восьмиконечная звезда.

— А где дворец Змея? — спросила я у овцы. 

— У него много дворцов. Самый большой — ближе к середине ели. Видите, золотые часы висят? Вот это он есть. 

Ель окружала высокая крепостная стена с башнями. По заснеженному полю петляла неширокая речка. Через нее был перекинут каменный мост. Наши артиллеристы в зеленых ладных мундирах вкатили пушки в заснеженные окопы по сторонам холма. Подтянулись отставшие солдаты и ополчение горожан. Они раскидывали шатры или просто разжигали костры на поле. Охотник выделил нам адъютанта, худого и смешливого паяца. На постой нас определили в единственном уцелевшем домике покинутой деревни Пряничное. В избе было холодно, но адъютант растопил печь. Скоро к нам присоединились Охотник и Клаус. Время уже близилось к полночи, а они все еще обсуждали с офицерами план сражения в углу за занавеской. Дэвид приказал паяцу приготовить лошадей к утру и разбудить нас пораньше. Я завернулась в одеяло, и мы заснули. 

(72) Битва с черными рыцарями

Когда я очнулась ото сна на другое утро, в избе уже никого не было. Леденцовые стекла дребезжали в маленьких окнах. Паяц расталкивал меня:

— Просыпайтесь, моя госпожа, просыпайтесь… — приговаривал он.

— Что? Началось? Пора? — я спросила, окончательно проснувшись.

— Изволите слышать пальбу, — сказал паяц, — уже все господа повышли. Сами светлейшие маршал и генерал давно уехали.

Я поспешно оделась и выбежала на крыльцо. Было ясно и свежо. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его, брызнуло лучами во все стороны, так что мне пришлось зажмурить глаза. Гул пушек слышался здесь яснее. По улице прорысили индейцы в боевой раскраске и казаки в синих мундирах с пиками. 

— Идемте, госпожа моя, поспешайте! — торопил меня паяц. — Сегодня седьмая симфония Шостаковича! Дело серьезное. 

Над нами торжественно били барабаны и пели трубы. Я попыталась вскочить на лошадь, что со сна и без помощи у меня никак не получалось. Поэтому я повела ее за поводья и пошла к холму, с которого я вчера вечером смотрела на поле будущего сражения. Там уже собралась толпа военных, и виднелась седеющая голова Охотника с его белой с красным околышем фуражкой. Охотник смотрел в подзорную трубу на поле боя. 

«Пуфф!» — вдруг раздался звук выстрела, и я увидела белое облачко дыма на крепостных стенах. Следом поднялись еще два облачка дыма. «Бум-бум!» — раздались с запозданием звуки выстрелов. Ядра ударили в сторону холма, нас осыпало землей. Но Охотник даже не пригнулся. Веселый молодцеватый артиллерийский офицер рядом со мной сказал:

— Посмотрим, придется ли им по вкусу наш горошек! — и махнул рукой.

«Бумм! — Бумм! — Бумм!» — одна за другой стали палить наши пушки. У меня заложило уши. Блестящий золотистый шар, подвешенный к еловой ветке совсем низко, так что он нависал над крепостными стенами, разлетелся на тысячи осколков. 

— Выходят, выходят! — стали переговариваться офицеры. 

Я попросила у одного из офицеров, гусарского полковника, подзорную трубу. Но и без нее я видела, как открылись ворота крепости, и из них выехали всадники в вороненых доспехах и черных плащах, только сидели они не на лошадях, а на огромных черных крысах. Как только они оказались на мосту, прогрохотали наши пушки. Колонну рыцарей раскидало взрывами. Они отошли, оставляя на мосту груды убитых и раненных. Крысы сбрасывали седоков и бежали обратно к крепости. 

— Р-р-р! — раздался рык, — я увидела, что из крепости выехал на трехголовой крысе закованный в доспехи медведь. Был он раза в три выше обычных рыцарей. Я догадалась, что это только шлем в виде медвежий морды и плащ из черной шкуры придавали всаднику такой вид. 

— Это Черный Медведь, их командующий, — сказал паяц. Рыцари выстроились в новую колонну и вновь поскакали на мост. 

— Они еще не наелись, я погляжу, нашего горошка! — веселый артиллерийский офицер махнул рукой.

«Бумм! — Бумм! — Бумм!» — стали палить пушки, разнося в клочья рыцарей на мосту. Раненные крысы пищали, вертелись, бежали и тонули в реке. В этот момент меня нашла овца и позвала к Охотнику. Рядом с ним стояли Дэвид и вождь индейцев в обширном уборе из орлиных перьев. У индейца были резкие морщины, черные с проседью волосы заплетены в две косы. Увидев меня, он чуть наклонил голову и улыбнулся, как старой знакомой. 

— Одноглазый Орел, — представил вождя Охотник.

— Так у него же два глаза? – удивилась я. Охотник поглядел на меня укоризненно:

— Мы воюем за свободу. Каждый волен выбирать себе то имя, которое ему нравится. Я же вас называю миссис Робинсон?

— Но меня и зовут миссис Робинсон, — попробовала возразить я, но Охотник меня уже не слушал, а продолжил, обращаясь ко всем:

— Как только рыцари пересекут речку, вы должны уйти через лес к крепости. Паяц проведет вас внутрь. Мы выманим большую часть рыцарей оттуда. Надеюсь, что вам удастся дойти до Новогодней ели. Где-то на ней растет золотая ветвь. Но вам необходимо найти ее до захода солнца, торопитесь. 

Рыцари на крысах стали заходить в реку, и скоро их полчища стали выползать на берег. Ядра из наших пушек и пули стрелков не останавливали их. Рыцари строились в ряды и, склонив копья, двинулись вперед. Все поле перед нами было черное. 

Артиллеристы снова зарядили пушки, раздался залп, и у меня опять заложило уши. 

— Барабанщик, мой верный солдат, бей общее наступление! — скомандовал Охотник. Тотчас же барабанщик забил звонкую дробь. — Генерал, — обратился к Клаусу Охотник, — я верю в ваше мужество. Теперь все дело в быстроте соображения и умении воспользоваться минутой! Ведите же войска вперед! 

Рыцари скакали плотными рядами. Наши артиллеристы снова заряжали пушки. Охотник обернулся ко мне:

— Идите!

— А как же вы? – спросила я. 

— За меня не беспокойтесь, миссис Робинсон… — начал Охотник. На стенах крепости один за другим поднялись клубы дыма. Послышались звуки пушек: ««Бумм! — Бумм! — Бумм!»

— Ложитесь! — толкнул меня Дэвид. Я бросилась на снег. Грохот был оглушительный, меня засыпало комьями земли. Ядра рвались одни за другими. Это длилось так долго, что я думала, что уже не доживу до конца обстрела. Когда разрывы смолкли, я некоторое время ничего не слышала, только в ушах звенело. Все наши укрепления были разрушены. Пушку, которая стояла ближе ко мне, выбросило из окопа. Дэвид держался за окровавленное плечо, его лицо кривилось от боли. К нему подбежали санитары, но он отказался ложиться на носилки, и сам пошел к лекарю. Из земли, разметанной взрывом, торчала мертвая рука солдата. Артиллерист-офицер лежал у края воронки, раскинув руки. Глаза его были открыты и неподвижно смотрели в серое небо. Ко мне подошел Охотник. 

— Разве солдатики умирают? — спросила я Охотника.

— В бою — умирают. 

Послышались ржанье и топот. Кирасиры, драгуны и гусары скакали на приближающихся рыцарей. Над нами невидимые барабаны били все громче и громче, и в их ритм вплетались скрипки и флейты. Трубы завывали, и грохот барабанного боя заглушал шум сражения. 

— Это тема нашествия, — крикнул нам Охотник. Я поняла, что он имел в виду музыку. — Уходите, уходите! — Он замахал нам рукой.

Мне помогли сесть на лошадь, и мы поскакали в лес. Когда мы добрались до него, я оглянулась. Палили пушки, из-за дыма я не могла разобрать, что происходит. Рыцарей было так много, что на поле сражения горстки наших гусар в красных мундирах и пехотинцев в зеленой форме были как яркие цветы и листья, которые ломает и засасывает в себя черный водоворот. Я попыталась разглядеть среди дыма разрывов Охотника. Мне показалось, что на холме мелькнула его белая фуражка. Встречу ли я его снова?

(73) Вылазка к новогодней ели

В лесу мы спешились и повели лошадей на поводу по неглубокому снегу. Нас вел паяц, и с нами шли еще пять индейцев. Мы обошли по лесу крепость и вышли к ней с другой стороны. Здесь, в склоне оврага, ручей вырыл узкую пещеру. Индейцы сняли с лошадей тяжелые мешки и нагрузили их себе на плечи. Мы вошли, пригибаясь. Я решила подсветить, и никто этому не удивился. В пещере пахло сыростью, хотя от текущего здесь летом ручья остались только замерзшие лужи. 

Шагать по узкому проходу неизвестно куда было страшно. Вышли мы на дне другого оврага, вскарабкались наверх и оказались внутри крепости в лабиринте из невысоких домов, узких улочек, маленьких площадей. Многие здания были заброшены, окна и двери заколочены досками. 

— Почему здесь никого нет? — шепотом спросила я паяца. 

— Когда здесь правила Мать Света, это был большой и богатый город. Здесь изготавливали новогодние игрушки, гирлянды, свечи, шутихи и петарды. Но после того, как во дворец вселился Змей, власть взяли рыцари, которые обложили горожан тяжелыми податями и терпеть не могли иностранцев. Так торговля сошла на нет. Потом горожан начали забирать в армию, так что все, кто только мог, уехали. 

— А где дворец Змея? 

— На елке. Там несколько дворцов: большой, малый, летний, зимний, танцевальный, розовый и хрустальный, — ответил паяц. 

Мы подошли к стволу ели. Здесь раскинулась просторная площадь, по сторонам которой стояли красивые здания с башенками и балконами. Окна в них были выбиты. Индейцы стали сбрасывать поклажу около основания ели. 

— Помните, вам необходимо вернуться до заката. Времени у вас немного, — сказал паяц, — Как только зайдет солнце, мы должны поджечь елку. Здесь в мешках спички, стружка, смола, и бутылки с солнечным ромом. Так что пламя будет ого-го. 

— А если я не успею, вы что, собираетесь меня изжарить? – спросила я.

— Ничего, мы что-нибудь придумаем, — ободрила меня овца. 

— Например? 

— Например… Прыгнем вниз!

— И разобьемся? 

— Почему разобьемся? – не поняла меня овца. 

Я махнула рукой и спросила:

— Ты знаешь, где золотая ветвь? 

— Что-то блеснуло у вершины.

Ствол ели высился как бурая, покрытая лишайниками и мхом стена, уходящая вверх в темноту. Даже самая близкая к земле ветка росла на высоте третьего этажа. Овца присела — и, как кузнечик, прыгнула на нее. Она обмотала веревку вокруг сука. На веревке были навязаны толстые узлы, но лезть было тяжело. Так мы и продолжили: овца ловко прыгала на следующую ветку, сбрасывала мне веревку, и мы поднимались от ветки к ветке. Скоро я вспотела так, что вся была мокрая. Мне приходилось часто останавливаться, чтобы передохнуть. И я, и овца перемазались в смоле. Иголки, каждая из которых была с мою руку, пребольно кололись и царапались. 

Мы поднимались ближе и ближе к вершине. Я окончательно выдохлась, села на ветку и не могла подняться. В просветах между ветвями я увидела поля и леса вокруг нас, припорошенные снегом, черное далекое море. Вдали солнце коснулось горизонта. А если оно здесь начало заходить, то там внизу оно уже зашло. В воздухе запахло дымом.

— Дым, — сказала я овце, — ты уже что-нибудь придумала? 

— Прыгнем вниз, когда ветвь найдем. — План овцы мне по-прежнему не нравился:

— А что-нибудь другое?

— Подожди. Что-нибудь обязательно придет в голову. 

Юбка прилипла к смолистой ветке, так что я ее еле отодрала. Я встала и полезла на следующую ветку. Дым становился все гуще. Пронизывающий ветер разгонял его, качал ветви и гнал облака, которые проносились мимо, осыпая нас крупинками снега. Вниз смотреть было страшно. Рубиновый свет от звезды, которая украшала верхушку ели, едва пробивался сквозь туман и снег. 

— Вон там золотая ветвь! — сказала овца.

— Где?

— На ветке почти у самой звезды, за фонариком.

Фонарь был укреплен почти у самого конца тонкой ветки, которая росла у верхушки ели. Я обвязалась веревкой и пошла, перешагивая через иголки. Ветер стих, и я оказалась в таком густом дыму, что едва видела окружающее. Задержав дыхание, я дошла до фонаря. За толстым желтым стеклом полыхало пламя. Стекло было теплым. Я пролезла у его края. Налетел порыв ветра, ветка закачалась. Я посмотрела вниз. За стенами крепости расстилался лес. Под голыми деревьями лежал снег. Поле, на котором разворачивалось сражение, затянуло пороховым дымом. Внизу от основания ели шел густой дым, который уносило ветром. Солдаты были рассеяны по равнине, где-то собираясь в темные пятна атакующих и обороняющихся полков. Бой шел уже под самыми стенами крепости. Где же там Охотник? Жив ли он еще?

Золотая ветвь росла среди сизых иголок. Листья на ней были то ли дубовые, то ли виноградные, и еще на ней были цветы, похожие на маленькие розы. Отломилась ветвь легко. Я положила ее в сумку и повернула назад. Я посмотрела вдаль, ветер затих, и опять все заволокло густым дымом… И вот в этот момент нога моя соскользнула с мокрой коры. 

(74) Анабель-три

Я попыталась ухватиться за иголки, но только порезала ладонь и полетела вниз. Здесь мне пригодилось умение падать, не теряя присутствия духа. Время от времени я отскакивала от еловой ветки или пролетала через иголки. Так что глаза пришлось зажмурить. «Главное — крепкая голова», — думала я. А голова у меня крепкая. И этой головой я влетела во что-то, раздался звон бьющегося стекла, и мое падение остановилось. Ощущение такое, как будто со мной игрался и тряс меня в зубах щенок ростом с трехэтажный дом, а потом бросил. Я открыла глаза. Надо мной склонилась Анабель:

— Матушка, вы живы? Как вы сюда попали? 

— Я упала с вершины ели, — объяснила я. На Анабель было длинное расшитое серебром зеленое платье. Стены комнаты тоже были оббиты зеленым шелком с серебряным узором. — А у тебя платье специально для этой комнаты? — почему-то спросила я. Анабель огляделась: 

— Нет, что вы, матушка, просто совпадение.

В комнату вбежали две девушки и остановились в дверях. Наверное, это были служанки. Анабель отослала их движением руки. Я поняла, что я хотела спросить совсем другое:

— Анабель, что ты здесь делаешь? 

— Живу. Я замужем за Змеем.

Я вздохнула. Еще одна.

— Тебе надо бежать со мной. Ель горит. 

— Бежать я никуда не хочу, — спокойно ответила Анабель, — но с ели спуститься надо. 

В отверстие на крыше, которое я пробила при падении, показалась морда овцы:

— Мать Света! С Вами все в порядке?

Под треск пламени и в клубах дыма Анабель собрала всех слуг в большую серебряную корзину, а сама взяла в руки белую пушистую кошку с плоской мордой. Мы с овцой стояли рядом. 

— Начинайте! — скомандовала Анабель.

Овца стала крутить рукоятку вала. Разматывался канат, и мы начали спускаться вниз. 

— Ты знаешь, есть еще две Анабель. Они сейчас у Ворона живут, — сказала я дочери.

— Знаю, Змей рассказывал.

— Может, и другие есть? — спросила я.

— Не должно быть. Хотя наш батюшка и большой хитрец, — ответила Анабель. 

Я хотела ее одернуть, чтобы она не смела говорить так о своем отце. Но решила, что время неподходящее для выговора. Корзина проходила через густые клубы дыма. Ветку, мимо которой мы спускались, охватили языки пламени. 

— Ты должна уехать со мной. Змей — он злодей. Может быть, сам дьявол. Как ты можешь с ним оставаться!

— Лучше, чтобы муж был великим злодеем, чем фермером или лавочником. Он интересный злодей, и меня любит, — сказала Анабель. 

— Вовсе нет, он женился на тебе, чтобы стать законным властителем Нижнего Мира. Потому что ты моя дочь.

— Ну и что, женятся же короли и королевы… —корзина покачнулась и стукнулась о землю. Пожилой слуга, который стоял, вцепившись в стенки корзины, удивленно охнул, и осел. В его шее торчала стрела. Мы спустились посреди кипевшего сражения. Рядом гренадер опустился на одно колено и с расстояния в пять шагов выстрелил в рыцаря, который мчался на него с поднятым мечом. Крыса поднялась на задние лапы, и рыцарь рухнул на землю. Другой рыцарь на полном скаку рассек мечом голову индейцу, но его самого тут же сбил с седла другой индеец, который бросил в него какие-то камни на веревке. Вокруг стреляли, мечи рыцарей скрещивались с палашами кирасиров, пищали крысы, ржали и падали лошади. От дыма слезились глаза, с горящей ели падали пылающие ветки и искры. 

В свете пожара на площади вместе с солдатами сражался отряд горожан-добровольцев, состоявший из садовников, тирольцев, тунгусов, парикмахеров, паяцев, купидонов, тигров и обезьян. Среди них бился Охотник. Рыцарей было больше, они теснили наших солдат к горящей ели, но те отважно отбивались. 

Из-за здания ратуши показался новый большой отряд рыцарей. Во главе их скакал Черный Медведь. Он раскидывал всех, кто оказался перед ним, и целил свое копье прямо в грудь Охотнику. Рыцарь был такой огромный, что Охотник выглядел рядом с ним, как мышь перед котом. Охотник выхватил шпагу и приготовился встретить удар, но что он мог сделать? Когда Черный Медведь скакал мимо корзины, в которой стояла я, я сняла туфлю и кинула в него. К моему удивлению, я попала ему прямо в голову. А что того удивительнее — рыцарь покачнулся в седле и рухнул на землю. Его трехголовая крыса обернулась, пискнула и побежала дальше. Охотник подошел к упавшему и, не дожидаясь, пока он встанет, нанес удар шпагой в прорезь его шлема. Весть о смерти Черного Медведя придала нашим воинам отваги. Черные рыцари разворачивались и исчезали среди домов. Те, кто не успел убежать, бросали оружие и сдавались. Ель разгоралась все ярче. Рядом с корзиной упал елочный шарик размером с дом. Нас осыпало сверкающими осколками. Охотник подошел ко мне и помог выбраться из корзины:

— Миссис Робинсон, я обязан вам своей жизнью. Вот башмачок с вашей прекрасной ноги.

— Ну что вы, не стоит, — ответила я. Но туфлю взяла. Не ходить же босой?

Со слугами, сопровождаемые добровольцами-горожанами, кирасирами, драгунами, пленными рыцарями, мы уходили из города. Огонь разгорался, сизый дым окутывал нас. Становилось все жарче, было нечем дышать. Горящие иголки падали на город, и пожар перекинулся и на него. Когда мы вышли из ворот, огонь охватил всю ель целиком, и она вспыхнула, как факел. Мы взошли на холм, с которого мы отправились утром за золотой ветвью. Равнина, которая прежде застилал белый снег, теперь стала серой от грязи и пепла и красной от крови. Там и тут лежали тела мертвых солдат, рыцарей, крыс и лошадей. Ко мне подошел Охотник, с ним были Анабель, овца и Дэвид, с перевязанной рукой. 

— Мать Света, если Вам надо вернуться к Ворону, то лучше всего вам тотчас тронуться в путь, — сказал Дэвид, — Змей не смирится, что вы похитили золотую ветвь. 

— Но как же тогда вы? – спросила я Охотника.

— У Змея нет больше армии, — сказал Охотник, — на некоторое время мы в безопасности. А скоро подоспеют подкрепления… Слышите? «Дафнис и Хлоя», Морис Равель… 

Я повернулась к дочери:

— Анабель, поедем с нами! Мы вернемся в Розовые Варежки, заживем как прежде. И выходи замуж за кого хочешь. Даже за этого, Дирка. 

Анабель покачала головой:

— Спасибо, матушка. Я останусь здесь. 

Тетрадь XI. Танец волков

(75) Бог из машины

Охотник провел нас по подземельям. Когда мы выбрались на кладбище, я осознала, что вокруг тихо. Никакой музыки. Ветер шелестел листвой кладбищенских тополей, прокричала в ночи птица. 

— Нет, музыка еще звучит, — словно прочитал мои мысли Охотник, — это Джон Кейдж «4’33”». 

— Вот как. Красивая мелодия.

— Самая лучшая. Жаль, что нам приходится так расставаться. Я бы проводил вас и дальше, но на мне теперь вся армия и город, — Охотник смотрел на меня со своей обычной печальной улыбкой. Я заплакала, и бросилась ему на грудь. Он крепко обнял меня. Но тотчас я поняла нелепость своего поступка и сделала шаг назад, хотя Охотник не хотел меня отпускать, и моя рука задержалась в его руке. 

— Когда я уйду, закройте и закопайте вход, — сказал Охотник.

— Тогда нас Змей не найдет? — спросила я.

— Змей найдет вас в любом случае. Но об этом пути лучше ему не знать. А если по земле — то от Конфетбурга сюда много дней пути. 

Слепнира мы нашли в роще неподалеку. Мы уселись на него все трое: я, овца и Дэвид. 

Небо стало светлеть. Править лошадьми мне приходилось в жизни редко, но Слепнир в этом и не нуждался. Он был полон сил и несся огромными скачками. Наконец-то я возвращалась домой. Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось. Я думала, как мы построим новый дом в Розовых Варежках, как Джозеф произнесет проповедь в заново отстроенной церкви, и упомянет все, что нам пришлось пережить. Джозеф скажет, что все это было «испытание избранным Моим, как золото испытывается огнем» (Третья книга Ездры 16:74). Так и скажет. На острове Библиотеки скоро весна. Хотя не совсем скоро. Надо будет посадить в огороде левкои и вишни. Перед глазами встало бледное, в саже, лицо Охотника. В груди что-то сжалось, и вся моя прежняя жизнь показалась мне нелепой и нереальной. 

На небо надвинулись сизые тучи. Овца постучала копытцем по моей спине:

— Змей гонится за нами! 

Я оглянулась — казалось, что черный ураган несся на нас с низким ревом, от которого дрожала земля. Слепнир все понимал и без приказаний скакал так, что ветер хлестал меня по лицу, а деревья и кусты сливались в зеленые полосы.

— Нагоняет! — крикнула овца. Рев за нашими спинами усиливался, свет стал красноватым. Вдруг по моей медной шляпе как будто стукнули палкой. 

— Мать Света! — закричала мне овца, — лестница!

— Где? 

Овца показала вверх. Там болталась веревочная лестница, а над нами парил воздушный шар. Лестница опустилась еще немного и оказалась прямо передо мной. Я схватилась за нее, подтянулась и стала забираться выше. Первой по лестнице стала лезть овца, и поднималась она удивительно быстро. Как ей вообще это удается с ее копытцами? Следом полезла я. Лестница раскачивалась и крутилась. Когда за ступеньки лестницы ухватился Дэвид, мимо нас пролетело что-то темное и тяжелое, и воздушный шар взлетел еще выше. Змей несся на нас как черный смерч, тянувшийся от самого горизонта. Его глаза горели, как две печи. Мы с овцой взбирались к воздушному шару так быстро, как могли. Овца уже была далеко вверху. Дэвид же отставал, ему мешала раненная рука. Я его подождала, но не знала, как же ему помочь. Между тем Змей рванулся вверх и испустил из пасти столб огня. Меня обдало жаром и удушливым дымом. Уже в следующее мгновение шар стремительно взмыл выше в небо, а Змей остался далеко позади. Я поднялась еще на несколько ступенек и поглядела вниз. Дэвид был неподвижен. Серое лицо, глаза закрыты. 

— Дэвид! Дэвид! — крикнула я, но он не отвечал. Я поспешила взобраться по лестнице в корзину воздушного шара. Там меня встретил чернобородый господин, одетый, как кучер: в черной круглой шляпе, в темном сюртуке и высоких сапогах. Он протянул мне руку:

— Рад приветствовать Вас, Мать Света, на моем воздушном шаре! И вас тоже, блоха Ша.. 

— Здрасьте, — сказала овца, — только я не блоха. Глаза протрите. 

— Ах да, простите, госпожа овца. Когда мы в последний раз виделись… 

— У нас товарищ еще на лестнице остался, мистер… — прервала я.

— Бог из машины, можно просто — Бим. Местный бог. Помогаю попавшим в беду, — представился кучер, вытаскивая веревочную лестницу. Наконец, показался Дэвид. Он был неподвижен и держался за ступени лестницы так цепко, что нам едва удалось разогнуть ему пальцы. 

— Его опалило дыхание Змея, — сказал Бим, — если ему не помочь, он превратится в уголь. Удивительно как вы остались в живых, Мать Света. 

— У меня золотая ветвь есть, — сказала я, — поможет?

— Это хорошо, но недостаточно. Надо торопиться. 

Бим стал возиться с горелкой, из которой вылетал с шипением столб огня. Он сел на специальное сидение и стал крутить педали. Со скрипом начал вращаться винт, прикрепленный к корзине. Он крутился все быстрее и быстрее, и скоро мы развили просто необыкновенную скорость. Когда под нами показался лес, Бим сбросил якорь, и тот зацепился за крону дуба, который рос на поляне. Бим спустился первым и притянул шар поближе к земле. Мы соскочили из шара, Бим вынес Дэвида и положил на поляну. Лицо Дэвида было уже темно-серым. 

— Нужен палец, — сказал Бим, — человеческий. Живого человека, — он посмотрел на меня.

— У меня копыта, — сказала овца, — а то бы я конечно…

— Зачем? – спросила я.

Бим достал нож и показал, что надо делать с пальцем.

— А без этого — никак?

Бим покачал головой. 

— А мизинец подойдет? 

— Лучше палец побольше. 

Я положила левую руку на корень дуба, выступавший из земли, и зажмурилась. Было очень больно, кровь закапала на траву. Бим подул мне на руку, и кровотечение и боль прошли. Потом он взял мой отрубленный палец, стал его разминать и вытягивать, как кусок глины. Он дунул — раздалась трель: в его руках оказалась короткая костяная дудочка. 

— Это Вам, Мать Света, — протянул Бим мне дудочку, — играйте.

— Я не умею.

— Не надо уметь. Играйте. 

Я взяла флейту и стала играть. Когда я была ребенком, я пробовала играть на дудочках, которые мы мастерили сами, но у меня ничего, даже самой простой песенки, не получалось. Но сейчас, к моему удивлению, после первых глухих и фальшивых звуков, из флейты зазвучала незнакомая мне мелодия, странная и резкая, которая звучала как будто сама по себе. 

— У-у-у-у!…. У-у-у-у!…. — откуда-то издалека прозвучал вой волков. Овца прыгнула в корзину воздушного шара. Там с грохотом что-то упало.

— Играйте-играйте, — сказал мне Бим. 

В лесу мелькнула серая тень.

(76) Первый танец волков

Скоро на поляне показался первый волк, остановился и посмотрел на меня. За ним один за другим на поляну вышла вся стая. Волки были молодые и старые, большие и почти щенята. Первый волк начал отбивать ритм мелодии лапой. За ним другие волки стали кивать в такт и бить лапами. Они встали кругом один за другим, и начали, кивая и раскачивая головами в ритм, обходить тело Дэвида. Я продолжала играть на дудочке, хотя руки мои стали мокрыми, и меня охватил озноб. Тело Дэвида содрогнулось, руки вытянулась. Он поднялся, и пошел, дергаясь в ритм мелодии. Дэвид поднял голову и завыл. Глаза его были закрыты. С ним завыли волки, не прекращая свой танец. Дэвид танцевал вместе с волками, он сгорбился и стал двигаться, как они. 

— Поспеши. Коснись его золотой ветвью, — сказал Бим, и подтолкнул меня в круг волков. 

Я достала золотую ветвь из сумки и подошла к Дэвиду. Волки расступились. Дэвид открыл глаза. Он стоял, сгорбившись, беспокойно оглядываясь и не узнавая меня. Я протянула к нему золотую ветвь и коснулась его плеча. 

Дэвид упал на землю, его тело стало содрогаться в судорогах, потом он затих. Я склонилась над ним: его щеки порозовели, он дышал ровно, как будто спал. Большой волк подошел ко мне: 

— Теперь ты видишь, Мать Света, что происходит с мертвецами, — сказал он. — Мы превращаем их в волков. Еще немного, и твой друг тоже стал бы одним из нас. 

— Всех мертвецов превращаете? — спросила я.

— Нет, не со всех, — ответил волк. — Кого ты выберешь. Возьми наш подарок, Мать Света. 

В ногу мне ткнулся нос другого волка. В его пасти была зажата железная стрела.

— Это — знак того, что мы принимаем тебя, как властительницу всех зверей. Стрела эта не требует лука и всегда попадает в цель. — Волк побежал прочь вслед за другими. На краю поляны он обернулся, — Мать Света, если ты вернешься в свою землю, научи людей нашей пляске, пляске волков. 

— Научу, если представится случай. Но вообще-то я не сильна в обучении танцам.

Волк, как мне показалось, улыбнулся, и затрусил прочь. 

— Я с вами тоже прощаюсь, — сказал Бим, когда волки скрылись в лесу. — Дом Ворона здесь недалеко. Блоха, простите, овца, доведет вас, — на прощание он обнял всех по очереди. Дэвид открыл глаза и постепенно пришел в себя. Мы пошли по лесным тропам. Дэвид не помнил ничего из того, что произошло после того, как мы прибыли в Конфетбург. К вечеру я стала узнавать знакомые места, и еще до захода мы дошли до Дома Ворона. 

Несколько дней мы отдыхали. За это время вернулся Слепнир, и из его седельных мешков мы вытащили остатки пугала. Великая Лягушка приказала его отнести в сарай. Там вместе с овцой они чистили и стирали мешки, из которых было сделано пугало, набивали их соломой, зашивали и подкрашивали. Потом позвали меня, я дотронулась золотой ветвью — и Бу Винкель открыл глаза, и превратился в вполне симпатичного круглолицего юношу лет восемнадцати с вьющимися волосами. Он попытался встать, но Лягушка удержала его:

— Пока не надо. Швы разойдутся. 

У двери стояла Анабель и плакала. Ее живот уже заметно округлился, что меня не радовало. Не успели мы уйти, как она бросилась к Бу Винкелю. Так она и ухаживала за ним, пока он поправлялся. Я рассказала Ворону про наше путешествие, про Охотника и про то, как я нашла третью Анабель. Он расспросил меня, как приходили к нам мистер Бейфтир и доктор Нимх. 

— Признаться, про третью Анабель я не знал. Но теперь я смогу объяснить, что произошло у вас дома, — сказал Ворон, — Камасоц пообещал Вашу дочь мне, Змею и Нимху. Надвое рассечь человека просто. А если одну половинку еще разрезать надвое — то результат получится очень неустойчивый. Первую половину забрал себе мистер Бейфтир, то есть Змей. Когда пришел доктор Нимх, Ваш муж решил отдать ему не всю Анабель, а половинку от половинки, и рассек Анабель еще надвое. Поэтому оставшаяся Анабель так долго болела. Последнюю Анабель забрал себе я. Та Анабель, которая стала моей дочерью и та, которая была невестой сыновей Нимха — они за пределами Нижнего Мира жить не могут. Я уж не знаю, как моя названная дочь продержалась до того, как я ее забрал. Не иначе, как Камасоц какой-то секрет знает. 

Я решила спросить еще об одном деле, которое давно беспокоило меня:

— Я не разобралась, кто здесь хороший, а кто плохой. Вот Полярная Фея, например… 

— Здесь нет ни хороших, ни плохих. Все ждут и боятся того, что произойдет, когда вы покинете нас. Вернется ли Камасоц, или Змей решит овладеть всем Нижним Миром. Все ждут войны. Большой войны, — и Ворон снова пыхнул своей трубкой, да так, что, когда дым рассеялся, оказалось, что я стою в своей комнатке у круглого окна с видом на цветущий сад. 

(77) Проводы

Накануне того дня, когда я должна была отправиться обратно, мы собрались в главном зале дворца. Меня усадили на широкое сидение, покрытое мохнатой шкурой. 

— Вы сидите, Мать Света, на древнем троне владык Шибальбы. Он сделан из костей и черепов… 

— А можно я на другое место сяду? — спросила я. Ворон отрицательно покачал головой:

— … сделан из костей и черепов врагов владык Шибальбы. Потерпите, Мать Света. Оденьте ожерелье поверх платья, поднимите руку, на которой у вас бронзовое кольцо, и дайте-ка мне золотую ветвь, — Ворон сказал торжественно:

— От этого времени до времени дальнего, только ты у нас Мать Света! — Он коснулся меня золотой ветвью. Вспыхнуло разноцветными лучами ожерелье, изумрудная бабочка затрепетала крыльями и полетела, а кольцо на миг, так что я даже не успела испугаться, превратилось в настоящую змею, скользнуло и обвила мне руку, и снова замерло на пальце. Кто-то из присутствующих упал на колени, другие склонились в глубоком поклоне. 

— Поднимайтесь, поднимайтесь! Я не королева какая-нибудь, — сказала я.

— Вы и есть наша королева, — сказал Ворон и поднялся. Он протянул ладонь, бабочка села на нее, и Ворон приладил ее обратно на ожерелье. 

— Какая вы хорошенькая стали, матушка, — сказала одна из Анабель. 

— Да? Дайте мне зеркало, — когда зеркало нашлось, я себя вначале совсем не узнала. Никогда в жизни не была я такой красавицей. Я вообще никогда красавицей не была, я-то знаю. А теперь — была. В платье из белой ткани с ярким узором, а на голове вместо медной шапки появилась корона из разноцветных перьев. 

— Мне так не нравится, — сказала я, — я — почтенная женщина, а сейчас я выгляжу чуть ли не младше своей дочери. Верните меня обратно.

— Это только на один вечер, — сказал Ворон.

— На вечер я могу, — согласилась я, — но домой я должна поехать уже в нормальном виде.

— Коснитесь же золотой ветвью каждой из своих дочерей, если вы хотите взять их с собой, — сказал Ворон. 

— Только я с вами, матушка, не поеду, — сказала одна из Анабель, которая была беременна, — я остаюсь с Бу Винкелем. 

— Я могу поехать с вами, — сказала вторая, — но в Розовые Варежки я не вернусь. Мы поженимся с Дэвидом после того, как повидаем его отца, короля Соломона. 

— Но ты же хотела выйти замуж за этого… Дирка Вальдрона.

Две Анабель переглянулись, и одна из них, вторая, сказала:

— Мы встречались с Дэвидом. А Дирк — это чтобы вы с отцом ничего не заподозрили. 

— Вот как! — удивилась я, — Но ты даже плакала, когда отец Дирку от дома отказал.

— Плакала, потому что Дэвид тогда уехал далеко с отцом, и мы могли видеться очень редко. Я говорила ему, что лучше нам убежать вместе. Но Дэвид хотел попросить согласия у вас с отцом. 

— Мы решили, — сказала беременная Анабель, — что у меня уже есть Бу Винкель. Так что Дэвид может быть ее мужем. 

— Какая, оказывается, у меня дочь… А что я скажу вашему отцу?

— Уверен, что Камасоц все и так знает, — сказал Ворон. — Будем надеяться, что он ни вас, ни вашей дочери не ждет. Но не беспокойтесь, одной вам ехать не придется. Дэвид с Анабель поедут с вами до стоянки народа Ворона, где живет ваш сын. Потом вас передадут англичанам, чтобы вы могли вернуться в Большие Варежки к вашим родителям.

— Так, Анабель. Обе Анабель. Становитесь рядом, — скомандовала я и дотронулась до каждой золотой ветвью. И хотя на миг стало светлее, но ничего особенного с моими дочерями не произошло. Из двух Анабель одной не получилось. Ну и ладно. 

— Вот еще что, — вспомнила я, — я обещала, чтобы доктору Фаусту разрешили снова пить чай, но с булочками и пирожными. 

— Ваше повеление будет исполнено, Мать Света, — сказал Ворон.

— Я ему сама булочки печь буду, — сказала овца, — он неплохой, этот доктор. 

На следующее утро все отправились нас провожать. Мы обнялись с овцой. Она была такая мягкая и теплая, и пахла свежеиспеченными пирожками и ванилью.

— Приезжай в гости, — сказала овца, — мы еще не приготовили лимонные пирожные.

— И с абрикосами, — вспомнила я.

— И с абрикосами, — согласилась овца. 

Анабель-два еще на меня дулась, за то, что я убила большую часть из ее женихов. Хотя, между прочим, Дэвид тоже в этом участвовал, а с ним она общалась весьма охотно. Она почтительно сделала книксен, не глядя мне в глаза. Бу Винкель почтительно поклонился. Жаба Тамасул подала мне лапу, но я сама обняла ее. Из ее глаз скатилась слеза:

— Приезжай, Мать Света. Будем ждать. 

Ворон склонил голову:

— Доброго вам пути!

Мы сели с Дэвидом и Анабель на летающую лодку. Она распростерла крылья, соскользнула с края листа, и мы полетели. Изумрудная Страна скрылась из виду. Я смотрела проносящиеся внизу леса, горы и реки. Рядом с нами парили птицы, провожая нас. Мы пролетали рядом с другими ветвями Мирового Древа. Одни ветви окутывал туман, на листьях других теснились домишки. Местные жители кричали нам и махали руками.

— Вас провожают, Мать Света. Все узнали, что вы сегодня уезжаете в Средний Мир, — сказал Дэвид.

К воротам из Нижнего Мира мы прилетели уже к вечеру. Мы умылись водой из золотого котла. Ворота раскрылись, и мы прошли через мертвый лес на берег моря. 

— Я уже и не знал, стоит ли вас ждать, — сказал орел, которым был шаман Сагамор.

— Спасибо за то, что дождался нас, великий шаман, — поблагодарил его Дэвид. Становилось холодно, с моря порывами дул ветер. С пищанием пролетела стая летучих мышей, а одна из них едва не запуталась в моих волосах. 

— Садитесь на меня. Солнце скоро зайдет, надо лететь, — сказал шаман.

— Правильно. Улетайте, Сагамор, улетайте, — темная фигура выступила из тени деревьев. В сумраке я не могла разглядеть лицо говорящего. Черная сутана и шляпа, белый воротничок. Это был мой муж, преподобный Джозеф Робинсон.

(78) За воротами 

— Его тоже можете забрать, — Джозеф показал на Дэвида, — а вы, миссис Робинсон, и вы, моя верная дочь, останетесь со своим законным супругом и отцом. Не так ли?

Я не могла вымолвить ни слова. 

— Камасоц, они полетят со мной, — сказал орел. 

— Сагамор, если хотите остаться в живых, улетайте. Вы и свой-то народ защитить не смогли. Так не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются, — сказал Джозеф. 

— Забирайтесь мне на спину, — сказал нам шаман. 

Я сделала шаг по направлению к орлу. В тот же миг Джозеф обернулся в огромную летучую мышь и кинулся на него. Мне показалось, что на то место, где стоял орел, упала гора, покрытая бурым мехом. Я отлетела от удара кожистого крыла и ударилась головой о землю. В голове зазвенело. Когда я поднялась, в небе бились летучая мышь и орел. Летучая мышь была огромной, но орел был проворнее. Он клювом и когтями цеплялся в крылья и морду Камасоца. На землю летели клочья шерсти и капли крови. Но и шаману приходилось тяжело — несколько раз Камасоц сбивал его ударами крыльев. Но орел снова взлетал и нападал на своего врага. Наконец, с растерзанными крыльями, Камасоц полетел вниз. Расплескав серые волны, он погрузился в море. Полет орла стал неровным. Наверное, у него повреждено крыло. Он покружил над морем, и стал снижаться к берегу. 

Тут из моря выпрыгнула огромная белая акула. Она ухватила орла за крыло и обрушилась обратно в море. Нас обдало брызгами. Море забурлило, из моря выскочил лосось размером с быка. Из пасти у него вылазили кривые клыки, а бока были изранены. Морда акулы показалась из воды. Лосось ударил акулу хвостом так, что та вылетела из воды. Они погрузились в глубину. Море бурлило, алые от крови волны бились о берег. Лосось выпрыгнул на берег, разметав гальку, и обратился в пуму. Следом акула показалась из волн у самого берега и превратилась в медведя-гризли. Медведь размахивал своими когтистыми лапами. Гибкая пума вырывала зубами клочья бурой шерсти, оставляя кровавые раны. Очередным ударом медведь оглушил пуму, отбросил ее, подошел к ее телу. Он был готов уже сомкнуть челюсти на ее загривке. 

Не думая, я достала железную стрелу и метнула ее. Стрела просвистела и с глухим звуком пронзила медвежью голову. Медведь пошатнулся и упал. В его боку торчало еще две стрелы, которые выпустил из лука Дэвид. Медведь лежал недолго, его очертания начали размываться. Оттуда, где он был, с писком и шумом взлетела стая летучих мышей. Они поднялись, беспорядочно кружа в воздухе, и полетели в сторону солнца, которое заходило над морем. 

На месте пумы остался лежать шаман Сагамор. Был он в своем истинном обличье, и даже обычной маски не осталось на нем. Всего лишь старик с резкими морщинами и седыми длинными волосами. Он умирал. Его глаза были полузакрыты. Он увидел нас и что-то прошептал. Дэвид склонился над ним. 

— Он говорит, что после того, как он умрет, его тело надо отнести на берег так чтобы его голова была в воде, и оставить там. А утром прийти к нему, — сказал мне Дэвид. 

Шаман умер скоро. Сердце не билось, и рука не ощущала дыхания. Рот его был полураскрыт, голова откинута. Мы с Дэвидом взяли его и отнесли на берег и положили, как указал старик. Его тело оказалось легким, как у ребенка. Волны стали перебирать его длинные седые волосы, как водоросли на камне. Дул резкий холодный ветер. Мы отошли под защиту скал, и Дэвид разжег костер. У нас с собой имелись какие-то припасы, но есть не хотелось. Я закуталась в одеяло. Бился о берег прибой. Только к утру я заснула. 

Когда на следующий день мы пришли к морю, на месте, где мы оставили шамана, стояла узкая лодка, выдолбленная из ствола дерева. На носу ее висела маска, которую прежде носил шаман Сагамор. Мы с Анабель сели на лодку, и Дэвид оттолкнул ее от берега. И лодка поплыла сама, без весел и паруса. 

(79) На остров Библиотеки

Не знаю, как долго мы плыли на остров Библиотеки. Может, это была одна ночь или много дней и ночей. Плавание наше было похоже на сон. Мы плыли среди волн, каждая из которых доставала до звезд и могла сокрушить нашу лодку в щепки. Потом море утихло и стало гладким, как зеркало. Мы плыли среди кувшинок, бутоны которых были выше человека и испускали голубой и розовый свет. В прозрачной воде за нами плыли рыбы и другие морские твари, а медузы танцевали в синей глубине. Вдали мы услышали шум падения воды, а когда приблизились — это оказался водопад, которому не было края. Нашу лодку увлекло в него. Мое сердце замерло, когда мы падали с огромной высоты. Но я не помню, как мы выбрались из него. Потом впереди оказалась темная стена, уходящая в небо, море, только стоящее вертикально, и мы переплыли в него. Мы не говорили, как будто каждый видел свой собственный сон. 

Я помню, что я как будто проснулась, если можно проснуться во сне. Я встала и подошла к носу лодки. Только это уже была не лодка, а корабль, и у руля стоял человек в большом оранжевом тюрбане.

— Доброй ночи, миссис Робинсон.

— Доброй. Вы не знаете, сколько нам еще плыть, Федалла?

— Всю жизнь и еще половину смерти.

— А поточнее?

— К рассвету должны причалить. 

Я села рядом с Федалла на канатный ящик. 

— Я вам никогда не говорил, но, когда я смотрю на вас, я вспоминаю одну девушку, с которой я встретился когда-то давным-давно в юности, и с которой мне больше не суждено встретиться, — после долгого молчания сказал Федалла. 

— Рассказать что-то хотите?

— Может быть.

— Так рассказывайте. 

История Федалла, как обычно, оказалась долгой, запутанной и полной чудес. И я заснула во сне, и очнулась только когда наша лодка уткнулась в песок. Было раннее утро. Дэвид выпрыгнул и подтащил ее поближе к берегу. Темную воду покрывало ледяное крошево. Нам пришлось пройти по мелководью до берега. Вода была ледяная. Мы нашли место, которое скалы укрывали от ветра. Дэвид собрал хвороста и разжег костер. Мы отогрелись. Я завернулась в одеяло и сразу заснула, и спала без снов. 

Когда мы проснулись, солнце стояло уже высоко. Лодки у берега мы не нашли. Хорошо, что Дэвид ночью уже перетащил с нее на берег все наши немногочисленные пожитки. Мы позавтракали сушеным мясом и ягодами, запивая их водой. Дэвид сказал, что мы пойдем в деревню туземцев, которая скрыта среди болот и гор. Там может быть мой сын и отец Дэвида, король Соломон. Оттуда он даст мне провожающих, которые пойдут со мной до Больших Варежек, где живут мои родители. 

Стояла ранняя весна. Мы шли через лес. Было сыро и холодно. Ночью мы мерзли, я просыпалась, потому что не чувствовала своих ног. Я подвигалась как можно ближе к огню, так что однажды загорелось одеяло, которым я укрывалась. Я проснулась, когда огонь обжег мне ноги. Одеяло было сырым и быстро погасло. Но в ту ночь я уже не заснула. Провизия, которую мы с собой захватили, быстро закончилась, а дичи попадалось мало. Когда Дэвиду удавалось подстрелить зайца или куропатку, мы жарили мясо на углях, и это были редкие моменты, когда я наедалась досыта.

Мы шли вверх по реке, а потом перебрались через высокие и крутые холмы. Мне и Анабель приходилось держаться за кусты и ветки, когда мы поднимались. От усталости и голода у меня кружилась голова, и я едва не падала, хотя я несла на себе вещей меньше других. Я думала, что каждый мой шаг приближает меня к месту, где я смогу отдохнуть, и это помогало мне. 

— Странно, — сказал Дэвид, когда мы поднялись на вершину холма, — здесь, в долине, должна быть деревня, но дыма от очагов не видно. 

Мы спустились с холма, прошли через поля. Дома были сожжены. На улицах валялись тела туземцев. Каркали, хлопая крыльями, вороны, но не хотели улетать с мертвецов. Мимо прошмыгнула лисица с окровавленной мордой. Она тащила что-то склизкое, наверное, внутренности. Лежал мальчик, который был моложе моей Анны. Его голова была разрублена, а глаза выклевали птицы. Лежали дети, старики и женщины. Кому-то выстрелили в спину, кому-то размозжили голову прикладом. Черные обожженные тела в остатках от сгоревших хижин— наверное, солдаты кидали в огонь раненных или не давали выйти тем, кто оставался в домах. Мы стали искать, остались ли где-то припасы. Дэвид объяснил, где их могли прятать туземцы. Я зашла в кусты и отшатнулась. Там лежала девушка, скорее даже девочка, с голыми раздвинутыми ногами. Страшно подумать, что с ней сделали. У нее было распухшее почерневшее лицо. Кровь запеклась на ее рубашке. 

Ничего съестного мы не нашли. Солдаты сожгли все, что не унесли с собой. Дэвид сказал, что он знает другую деревню, и мы пойдем к ней. Мы шли еще два дня. Я уже еле волочила ноги от слабости. Я не раз падала, и Дэвиду с Анабель приходилось поднимать меня. Дэвид подбадривал нас, что уже днем мы будем в деревне туземцев. Но мы сбились с пути, и нам пришлось остановиться на ночлег на лесной поляне недалеко от реки. Трава здесь высохла, а снега не осталось вовсе. Я уснула с надеждой, что завтра нам уже удастся наесться вдоволь, и следующей ночью мы будем спать в тепле. 

Сквозь сон я услышала шум и голоса. Может быть, мы уже пришли в деревню? Когда я окончательно проснулась, яркие лучи весеннего солнца просвечивали сквозь голые кроны деревьев. Около меня стоял, склонившись, мужчина в темно-зеленом камзоле и треуголке. Чем-то он показался мне знакомым: 

— Миссис Робинсон! 

 Я узнала Дирка Вальдрона, незадачливого ухажера моей дочери. Я оглянулась вокруг. На небольшом лугу, на котором мы остановились вчера вечером, было человек десять-двенадцать, судя по одежде и оружию, разведчики-ополченцы из колонистов. Дирк, не дождавшись ответа, продолжил:

– У нас в отряде еще несколько человек из Розовых Варежек. Мы стояли лагерем здесь недалеко. Один из наших солдат заметил свет от костра. Я думал, что здесь деревня туземцев. 

— Где Дэвид?

— Там, связанный, — Дирк махнул в сторону рукой. 

— А где Анабель?

— Анабель с вами? — удивился Дирк, — Нет, я ее не видел. 

— Дирк, но Дэвид не сделал нам ничего дурного. Он должен провести меня к деревне, где находится мой сын.

— Миссис Робинсон, Дэвид руководил нападением на Розовые Варежки. Там же, я слышал, убили вашу младшую дочь.

— Я знаю, Дирк, но сейчас я хочу найти своего сына.

— Сожалею, миссис Робинсон. Мы уже спрашивали его, не отведет ли он нас к деревне туземцев, которую мы ищем. Он отказался. Теперь он получит, что заслужил— веревку на шею. Это еще большая честь для него. Но мы непременно найдем эту деревню и освободим вашего сына. 

— Что вы делаете здесь?

— Наше задание — разыскивать поселения дикарей. Отсюда все, кто мог держать оружие, уже на войну ушли. Остались женщины, дети, старики. Так что дело нехитрое. 

— Какое дело?

— Если находим деревню — сжигаем. Ну и туземцев…. Пороха и пуль на всех не напасешься. Больше приходится работать палашом или прикладом. 

— Какой ужас!

— Это война, миссис Робинсон, кто кого. Нужно уничтожить все места, где они могут укрыться. Иначе язычники нас самих всех, в конце концов, перережут. Вы же сами видели, что они в Розовых Варежках натворили. 

— Если так делают язычники, то почему христиане должны вести себя как звери?

— Я как думаю: дикари — не люди, их жалеть не надо. Но вы говорили, что с вами была Анабель?

— Анабель? Нет. Я просто думала, что, может быть, вы знаете, где она. 

Дирк отошел и начал отдавать распоряжения солдатам. Двое из них перебросили через ветку раскидистого вяза пеньковую веревку с петлей. Мы встретились с Дэвидом глазами. Его лицо было спокойно, лоб был в крови. Я пошарила в сумке и достала костяную флейту. Я приложила ее к губам и заиграла. Дирк беседовал с солдатами. Он посмотрел на меня, но ничего не сказал. Двое ополченцев направились к Дэвиду, чтобы повести его к месту казни. Ему развязали ноги. Дэвид подошел к вязу и встал на обрубок дерева. Ему накинули петлю на шею. Дирк поднял руку, чтобы отдать сигнал к казни. Ополченцы сидели и стояли вокруг, шутили, разговаривали, курили. В лесу мелькнула серая шкура. Сквозь кусты и деревья я видела, как луг обступила большая стая волков. Волк, который находился ближе всего ко мне, начал красться к часовому, стоящему к нему спиной. 

— Убейте их! — крикнула я. Волк прыгнул и вцепился солдату в шею. На луг ринулись другие волки. Солдаты стреляли, отбивались прикладами мушкетов и палашами. Дирк пятился от волка, который оказался перед ним. Ополченец, который вызвался быть палачом, выбил ударом ноги обрубок дерева из-под ног Дэвида. В тот же миг я метнула железную стрелу. 

(80) Второй танец волков

Я подбежала к Дэвиду. Стрела рассекла веревку, и петля не успела затянуться. Когда я склонилась над ним, он открыл глаза и слабо улыбнулся. 

— Все в порядке, миссис Робинсон. В голове шумит. 

Я нашла нож и перерезала веревки, которыми были связаны его руки. Он встал, покачиваясь. Облокотившись о ствол вяза, едва не ставшего виселицей, сидел солдат, который вызвался стать палачом. Он смотрел на меня мертвыми глазами, вывернув неестественно голову. Горло у него было разодрано волчьими клыками. Дирк лежал лицом вниз. Трава вокруг его головы покраснела от крови. Неподвижные тела солдат тут и там валялись на поляне. Около них стояли волки. 

— Спасибо, волки! — сказала я. — В Нижнем Мире я обещала волкам научить земных обитателей вашему танцу. Я исполню свое обещание.

Мы с Дэвидом перетащили все мертвые тела на середину луга. Руки у меня стали красные и липкие от крови. Я вымыла их в реке и села на камень. Пальцы онемели от холодной воды. Я достала дудочку и заиграла. Волки насторожили уши. Они начали покачивать мордами в ритм, выстроились в круг вокруг мертвых тел. Они начали свой танец, притоптывая лапами и кивая головами в такт мелодии. Я играла. Дернулась рука одного мертвого солдата, другого. Солдаты вставали, выли, встраивались в круг волков. Их лица обрастали серой шерстью и вытягивались в волчьи морды, а одежда расползалась и спадала. Скоро их нельзя было уже отличить от других волков. Когда все мертвецы стали волками, я прекратила играть, и стая неспешно ушла в лес. Только пятна крови, тела двух убитых волков, брошенные мушкеты и клочья мундиров говорили о том, что здесь произошло. 

Анабель, как оказалось, убежала в лес, когда нас окружили ополченцы. Ей посчастливилось найти туземцев, и они вышли к нам навстречу. Короля Соломона в деревни не оказалось, он был со своими воинами, которые продолжали войну с колонистами. Эта война пошла для туземцев самым невыгодным образом. В дело вступила регулярная армия, которую привезли из-за моря. Деревни туземцев сжигали, и они умирали от голода в лесах. Тех же, кто сдавался в плен, продавали в рабство на сахарные плантации. 

Мы провели в деревне туземцев больше месяца. Моим мечтам о сытой жизни не было суждено сбыться. Туземцы голодали, так как их припасы уничтожили солдаты. В деревне уже жили несколько пленников, помимо нас, в том числе знакомый мне Марк Маскола из Дырявых Варежек. Он давно находился в плену у туземцев и лечил меня в начале моего плена. Я была рада снова увидеть его. Он расспрашивал меня, что со мной случилось. Сначала он слушал меня с большим недоверием, но мои слова подтвердили ему и Анабель, и Дэвид. Мастер Маскола сказал, что это просто невероятная история, и что я обязательно должна написать книгу. Он пользовался у туземцев большим уважением, и каким-то неведомым образом, не менее чудесным, чем все мои приключения, он достал бумагу, перья и чернила. Потом он помогал мне в написании этих записок. Точнее будет сказать, что я рассказывала, а он писал за меня. Сама-то я писать столько не привыкла. 

Мой сын пришел в деревню спустя несколько дней после нашего там появления. Он сказал, что не собирается возвращаться, а хочет провести оставшуюся жизнь с туземцами. Как ни старалась я его образумить, он меня не слушал и спустя две недели уехал к тому вождю, который, по их обычаю, стал теперь его приемным отцом. С ним уехали Дэвид и Анабель. Мы простились самым сердечным образом. Дэвид отправился искать короля Соломона, своего отца. Впрочем, вскорости пришло известие, что раненного в схватке короля Соломона поймали солдаты. Его судили и повесили на главной площади в Больших Варежках. Мертвое тело четвертовали, а голову выставили на шесте. С ним судили и капитана Ахава, который воевал на стороне туземцев, хотя и был уже глубоким стариком. Говорили, что он и так бы умер от ран, но его все-таки успели повесить. Я думаю, что на самом деле все произошло не так, а отец Ахава, Индра, забрал его и оставил в тюремной камере чучело. Это чучело и повесили. А сам Ахав вместе с Индрой катается сейчас на трехголовом слоне в Верхнем Мире и его подруга, тигрица, идет с ними рядом. 

С людьми Ворона заключили мир, но отношение к пленным ухудшилось. Пока Дэвид оставался в деревне, меня держали в почете и уважении, даже боялись, так как слышали, что меня слушаются волки. Но после того, как он уехал, со мной стали обращаться почти как прежде в начале моего плена. К моей радости, мне сообщили, что меня отправят домой при первой возможности. Известие это подняло мой дух.

(81) Последняя страница 

Первый день пути. Мастер Марк Маскола, который прежде делал эти записи на основе моих слов, уехал, не простившись. Как раз тот день к нам заехала группа воинов, остатки разгромленного отряда. Они должны были отправиться за выкупом, который туземцы получили по мирному договору за потерянные в войне земли. Мне сказали, что я поеду с ними. Эти воины относятся ко мне, как к простой пленнице. Один из них дал мне нести такую тяжелую поклажу, что я начала жаловаться. В ответ я получила пощечину. 

Третий день пути. Мы шли с раннего утра до позднего вечера, хотя весь день сыпал мокрый снег. С нами едет старик-туземец. Он хочет вернуть своих двух сыновей, которых держат в плену. Я думаю, что у него ничего не выйдет. Раньше колонисты не согласились отпустить их за выкуп, так как пленников выгоднее продать на плантации. Мне рассказали, что, кроме сыновей, у него никого не осталось, так как колонисты убили почти всю его семью: от малолетних внуков до жены-старухи. Вечером он увидел, что я читаю Библию. Он вырвал ее у меня из рук и выбросил в грязь. Когда он ушел, я подобрала и очистила Библию и теперь читаю ее, только если остаюсь одна.

Пятый день пути. Как ни тяжела моя ноша, как ни слаба я, мне надо идти вперед. Я продрогла, и я голодна. Сегодня я нашла в лесу шесть желудей и два каштана, которые хоть как-то утолили мой голод. На ночь меня не пускают ни к одному из костров и не дают одеяла, так велика стала враждебность туземцев к колонистам. Мне приходится спать на ветках и траве. 

Седьмой день пути. Утром, когда на мы отправлялись в дорогу, я сказала, что у меня больше нет сил нести ту ношу, которая мне полагалась, пусть даже они убьют меня. На мое счастье, как раз тогда к нам прибыли посланники от колонистов, крещеные туземцы. Они привезли, между прочим, письмо от моего мужа. Посланцы передали мне от него также два бисквита и фунт курительной травы. Траву я сразу отдала. Достаточно мне уже тех бед, которые я от нее претерпела. Джозеф писал, что он вернулся из Англии, и очень опечален известиями о моей судьбе и судьбе нашей семьи. Я, признаюсь, очень удивилась, так как он вовсе не собирался уезжать в Англию. Джозеф сообщил, в Больших Варежках прихожане собирают деньги на мой выкуп. Из письма следовало, что Джозеф находился в Англии уже продолжительное время по делам своих родственников и какого-то наследства. Дело его откладывалось много раз, и вернулся он совсем недавно. Джозеф писал обо всем весьма подробно, как будто я была в курсе всех его дел. Это совершенно сбило меня с толку. К счастью, за всем этим дело с поклажей забылось, и мне дали самую легкую ношу. 

Сейчас уже стемнело. Я села в стороне ото всех, и свет от костра едва освещает бумагу. Весь день я думала, как мне понимать письмо Джозефа. Я достала Библию и прочитала: «Тайна Господня — боящимся Его, и завет Свой Он открывает им» (Псалм 24:14). И покой вернулся ко мне.

Эпилог тайного агента

Миссис Робинсон рассказывала мне о своих злоключениях до поздней ночи. 

— Женщины в Больших Варежках уже собрали двадцать фунтов на мой выкуп и передали его туземцам. Хотя зачем это, меня бы и так отпустили. Моя старшая сестра написала, что они с мужем собираются вернуться в Розовые Варежки к началу лета. Она зовет меня с собой. Они ждут только когда их сын, Вильям, поправится. 

—Постойте, но разве их не убили дикари, если я правильно припоминаю ваш рассказ? – спросил я.

— Дикари… — смутилась миссис Робинсон, — может, я что-то перепутала. Такая суматоха была: пули свистят, язычники кричат, дом горит… 

— Да, могу представить, — согласился я. 

— Могу ли я с вами посоветоваться? – помолчав, спросила миссис Робинсон.

— Смотря о чем.

— Это только моя глупость, ничего больше. Но я… Я не знаю, что мне делать. Я думаю о тех, с кем я рассталась, кого я оставила в Нижнем Мире. Я как будто потеряла самых дорогих друзей. Что будет с ними? 

— Что будет – не знаю. Но вы же хотели возвратиться к мужу?

— Я уже не понимаю, чего я хочу. Я так устала. И еще эта война. Ведь наши колонисты не успокоятся, пока не перебьют всех туземцев.

— Если их не успокоить.

— Кого?

— Колонистов.

— Успокоить — как?

Я показал ей свою новую винтовку-винчестер, которую мне подарили накануне.

— Какое странное ружье. Так вы с ними? С туземцами?

— С ними.

— Что же, война не закончилась? 

— Нет. 

— Но что тогда будет с нами? 

— На этом острове — ничего хорошего. Когда вы вернетесь, вы окажетесь среди захватчиков и убийц. Пока хотя бы один из них остается здесь на острове, на чужой земле – война будет продолжаться. 

— Вы не правы. Не все из них убийцы. И туземцы поступали не лучше. 

— Но на чьей вы стороне? 

Миссис Робинсон промолчала, а потом спросила: 

— Что же мне делать? 

— Уезжайте отсюда. 

— Но куда? У меня нет другого выбора, кроме как вернуться к мужу или родителям. 

— Выбор у вас есть. У вас же остались туфли, которые вам отдала Полярная Фея?

— Конечно, других у меня и нет. Хотя, знаете, для путешествия по лесу не самая удобная обувь. 

— Стоит вам три раза прокрутиться на левом каблуке, и вы окажетесь там, где захотите. Хоть в Англии, хоть в Китае. 

— Да? И у родителей в Больших Варежках?

— И там тоже. Хотя в Больших Варежках вы будете в любом случае уже через несколько дней.

— Но я думаю… Я думаю, не лучше ли мне было остаться там, в Нижнем Мире? Это очень странно, не так ли? 

— Не знаю. 

Мы долго молчали, смотря в огонь. Миссис Робинсон поднялась:

— Мне пора идти спать. Доброй ночи!

На сон осталось едва ли более трех часов. Утром мы встали рано. Около моего изголовья я нашел кипу пронумерованных тетрадей. Большая часть страниц были исписаны человеком, для которого, судя по всему, английский язык не был родным. Лишь в конце последней тетради на последнем листе подчерк был другой – детский и неряшливый. Так ко мне попали записки миссис Робинсон. Сама же она исчезла. И ни ее, ни ее следов туземцы найти так и не смогли. 

Об этой книге (послесловие мастера Марка Маскола)

Путь, который привел к созданию этого романа, начался задолго до появления его создателя, то есть меня. Мои предки прибыли в Польшу по приглашению князя Болеслава III Кривоусого, а мой пращур (или, как сейчас бы сказали, пращурка) упомянута уже в двенадцатом веке в записках рабби Иехуды бен Меир ха-Кохена из Майнца. Именно она была той безымянной женщиной, которая облила путешественника помоями, когда он пробирался на муле по тесным улочкам Перемышлевского гетто. К ее оправданию, рабби перед этим толкнул ее мужа, и тот едва не свалился в грязь. Так, во всяком случае, мне рассказывал отец, основываясь на старинном фамильном предании. В момент моего рождения он осваивал нелегкие премудрости лекарского дела в одном из провинциальных городов советской империи. Моя мать, ингерманландская финка, уговорила отца дать мне ее фамилию, как более безопасную. Так в имени моем слились два древних народа, словно карельские реки и озера омыли скалы и пески знойной Палестины. 

Детство мое с высоты нынешних преклонных лет вспоминается мне волшебным и ярким: жаркое лето сменялось снежной зимой, весна наступала рано, а осень пахла покрашенными заново школьными партами и опадала багряными кленовыми листьями на черные бездонные лужи, которые через подземные пещеры соединялись с мировым океаном. По сей день случайные украинские слова, как яркая бабочка в снежном вихре, вдруг вплетаются в мою речь. Трудно представить, что сейчас на улицах, где я провел свои первые годы, голубые трамваи сменили закованные в броню военные машины, а звуки взрывов и сирен воздушной тревоги стали такими же обычными, как перезвон велосипедов и шум ветра в высоких тополях в те далекие дни. И хотя я прожил большую часть своей жизни среди северных лесов и болот, нить, что связала мое сердце с теми краями, не прервалась и напоминает болью, когда я слышу в новостях названия знакомых мест. 

С тех пор я сменил много адресов. Хлопотливая работа журналиста лучше всего подходила моему беспокойному нраву. Но газетная работа не давала полного удовлетворения, и во мне росло желание написать роман эпического масштаба, охватывающий целый пласт общества в момент критический и исторический, а лучше всего много пластов и много моментов. Как это случается, лень, суета и заботы повседневного существования мешали осуществлению большого замысла. Наконец, я понял, что если не примусь за дело сейчас, то вряд ли подступающая старость и болезни позволят мне его завершить. Окрестные края были уже мной многократно изображены в заметках и статьях, напечатанных в местной прессе. Надо было искать новую тему, новый (как сейчас говорят) сеттинг. Однако, скудные средства не позволяли мне странствовать особенно далеко. Пришлось проявить изобретательность. Осложнив жизнь своим домашним, первую модель мира, о котором я задумал написать, я соорудил в нашей двухкомнатной петрозаводской квартире. Пригодился и фикус с темно-зелеными кожистыми листьями, старинный друг нашей семьи (он выступил в роли мирового древа), и солдатики моего сына, уже давным-давно вышедшего из детского возраста, и купленный в универмаге разноцветный пластилин. Но всего этого оказалось недостаточно. Так, будучи уже на пенсии, я предпринял ряд командировок за собственный счет. В частности, я жил некоторое время на острове Библиотеки в городке (лучше назвать его поселком) Дырявые Варежки, где во время вечерней прогулки я оказался невольно вовлечен в стычку между туземцами и колонистами и попал в плен. Именно тогда я встретил миссис Робинсон и услышал рассказ о ее странствиях.

Книга писалась быстро, хотя во время ее написания мне пришлось множество раз отлучаться по разным делам. Когда же повествование миссис Робинсон стало близиться к концу, я задумался, чье же имя украсит обложку книги и останется в истории. Я равнодушен к славе и не раз говорил миссис Робинсон, что автор книги – несомненно, она сама. Но миссис Робинсон отвечала, что она лишь рассказала мне о своих странствиях и автором книги быть отказывается. Вопрос мы этот так и не решили. По ряду обстоятельств мне пришлось в спешном порядке покинуть остров Библиотеки. Я оставил манускрипт миссис Робинсон. Она впоследствии передала рукопись молодому человеку, тайному агенту, выполняющему еще более тайное задание. Он в свою очередь через знакомых вернул тетради мне, сопроводив своими пояснениями (они начинают и завершают повествование). Я бы охотно взял в соавторы этого молодого человека, но, увы, его имя я разглашать не вправе. Причиной этого является секретность, необходимая при выполнении его очень важной (вы даже не можете представить, насколько важной) миссии. 

Мое имя на обложке – лишь дань традиции, а я – только скромный переводчик и составитель. Подобно проводнику с тяжелой поклажей, я прошел с вами и миссис Робинсон по извилистой тропе книжных строчек через ее удивительный мир. Вот уже светятся впереди окна вашего дома, откуда когда-то мы вместе отправились в путь. Там на столе стоит лампа с зеленым абажуром, а под ней на последней странице раскрыта эта книга. Мы подошли к последним словам, словам прощания. Заходите еще, дорогой читатель. Я буду скучать. 

июнь 2022 года.