Историческая повесть

Содержание:

Несколько слов в начале.

Часть первая.

Глава первая. Янтье-белоручка.

Глава вторая. Отцова шапка.

Глава третья. Большой город и неожиданная родня.

Глава четвёртая. Ученик милостивого господина Свинкеля.

Глава пятая. Два Братства.

Глава шестая. Кусок смальты и серебряный шиллинг.

Глава седьмая. Артисты на Весовой площади.

Глава седьмая. Братство в беде и в радости.

Письмо Янтье, Яна Янсзона ван Тау, ученика канатной мастерской милостивого господина Свинкеля, своей мамане, Катерине ван Тау, урождённой де Йонг.

Часть вторая.

Глава первая. Монеты и угли.

Глава вторая. Дома.

Глава третья. Исчезновение.

Глава четвёртая. “Англичанин”.

Глава пятая. Великая битва за веру.

Глава шестая. Братство идёт по следу.

Глава седьмая. Выбор.

Глава восьмая. Чай госпожи Берксма.

Глава девятая. Вода ледяная.

Эпилог.

Примечание автора.

Несколько слов в начале.

Начало XVII века. 1620е годы. Небольшой уголок северо-западной Европы, страна, что мы знаем сейчас как Нидерланды. А тогда именовалась она Республикой Семи Соединённых Провинций, Семи Соединённых Нидерландов.

Семнадцатый век, Золотой век. Еще бушует на юге и востоке страны долгая Восьмидесятилетняя война с Испанией, уже раздувает ветер паруса “зеркальных кораблей” великой Ост-Индийской Компании. Крутятся по всей стране десятки тысяч ветряных мельниц, товары из тысяч мастерских делают Республику главной торговой гаванью мира.

Паруса и тюльпаны, пряности и порох. Богачи платят два веса золотом за чашку шоколада, бедняки размачивают в воде хлеб.

А на севере Провинции Голландия, в сорока милях от Амстердама, недалеко от древнего и богатого города Алкмара, в маленькой деревушке на берегу грозного Схермер-озера (вы не найдёте его на картах, и это не просто так!) начинается одна история…

Глава первая. Янтье-белоручка.

Всем на свете мы обязаны милостивому господину Свинкелю.

Так говорит маманя, а с маманей лучше не спорить: вмиг протянет тебя по хребтине скрученной в жгут тяжелой мокрой простыней! Ой-ой, сразу все возражения забудешь.

А мокрые простыни у неё целый день в руках: маманя – лучшая прачка славного города Алкмара и окрестностей…

– Ян! Янтье!… Куда ты опять провалился, наказание моё!… Янтье!

Эх, это меня. Если маманя сама найдёт, то только хуже будет. Я с тоской посмотрел на обломок лезвия, который едва успел чуть-чуть оттереть от ржавчины, засунул его в самодельные, но крепкие ножны из куска свиной шкуры, спрятал ножны под рубахой и вылез из кустов сирени.

И припустил к дому.

– Янтье вейнуйся! – обрадовалась моему появлению сестра, Катье-младшая, что сидела на маленькой лавочке у калитки и перебирала стручки фасоли. – А тебя маманя зовёт!

Сразу три зуба у неё выпали как раз днями, отчего она отчаянно шепелявила и получалось смешно.

– Знаю, – веско обронил я и прошёл в калитку.

Перед тем как идти дальше, на задний двор, откуда слышал уже голос матери, остановился и хорошенько ополоснул руки из висящего на цепи деревянного ведёрка. Мельком отметив, что воды уже мало и надо бы долить. Так что вошёл к мамане я солидно, мол, вовсе не забыл про время, точа нож, а иду с ведром по делу.

– Вот ты где, горе моё! – на маманю эта солидность никакого впечатления не произвела и не обманула. – Ты где шатаешься, когда пора простыни госпожи Берксма снимать?!
Ох, точно! Ой, голова моя пустая, ведь что стоило сначала-то мамане помочь, зато потом весь день –- мой?! А теперь маманя уже не отпустит, рассердилась, сразу видно.

Она стояла, уперев руки в боки, на фоне развешанных всюду отбеленных простыней, белоснежных рубах и другого разного белого-белого. Легкий ветерок шевелил всё это белое царство, оно волновалось, словно молочное озеро или даже море, похожее на паруса. Не те, обычные, серые да залатанные паруса рыбачьих лодок, что выходят каждое утро на лов, а паруса волшебных кораблей, о которых рассказывала маманя, когда я был маленьким, и на которых плавали всё сплошь короли да феи.

Но теперь сказок не предвиделось. Маманя стояла сердитая, на фоне ослепительно белого двора, пахнущего мокрой травой, свежей водой и нежным запахом маманиного секретного мыла, из-за которого она и славилась первой прачкой города Алкмара и его окрестностей.

Это все признают, не даром же каждое утро, ещё до рассвета, тянутся к нашему дому служанки богатых алкмарских господ с корзинами белья. Все такие городские, важные – ни одной босой нет, все в деревянных башмачках-кломпах, а иные ещё и в лакированных, раскрашенных. В таких, небось, и по райским облачкам прогуляться не стыдно.

На наших, деревенских, и глядят-то искоса и только между собой “шу-шу-шу” да “хи-хи-хи”. Бывает и на лодках, а то и на возках подкатывают, во дают! Это ж по деньгам чуть не стойвер выходит, на такие шиши можно ножик купить у старьевщика дяди Вима! Да хороший ножик, почти не пользованый, не сточеный.

А все одно — мамане кланяются, городские-то, просят быстрее именно их корзину в работу взять. Знаем мы их, небось, бельё-то ещё прошлым днём надо было нести, да эти вертихвостки вместо работы орехи грызли да сплетничали. А теперь вот “окажите милость побыстрее, уважаемая Катье!”

Маманю тоже Катье зовут, как и сестрёнку. Ну, то есть, наоборот, конечно: сестру в честь мамани назвали. Это всегда так. Первую дочь обязательно в честь маманиной мамани называют. Как нашу Лидье, старшую сестру. Она уже взрослая, ещё зимой замуж в деревню Оутерлейк вышла, что аж на другом конце нашего огромного Схермер-озера.

Вторую же положено в честь папаниной мамани, как нашу Минтье. Только не повезло Минтье, умерла она давно, когда я сам ещё маленьким был. Кашляла да и умерла.

А вот первого сына назовут, конечно, в честь папаниного папани, дедуни, значит. У нас в семье это легко – уже лет сто одни Яны рождались. И папаня мой Ян был, и дедуня Ян, и его отец – тоже Ян! Удобно.

Так что зовут меня “Маленький Ян” – Янтье. Ян, сын Яна Канатчика, Яна ван Тау — звучит! Я – Ян Янсзон (что и значит “сын Яна”) ван Тау! Во как!

Правда, никто меня Яном Янсзоном ван Тау не назовёт — полное имя богатым да знатным господам полагается. А мы не знатны и совсем не богаты: весь доход только от маманиной стирки. Папаня-то у меня умер: вышел прошлой осенью на лодке, да и сгинул. Хоть и не столь глубоко как море, а страшно осенними штормами наше Схермер-озеро,

Искали неделю: рыбаки своих не бросают, а мы хоть и не рыбным делом занимаемся, а всё ж свои, деревенские. Да и папаню моего знали все тут, небось не в каждой деревне свой канатный мастер есть. 

А нас в семье тогда трое голодных ртов было: я, Лидье, моя старшая сестра, и Катье-младшая, меньшая сестренка. На Рождество, правда, Лидье вышла замуж, да получилось как бы не хуже: помогать мамане стирать остался я один. Катье-младшая ещё маленькая совсем, пять лет всего.

Были у меня, конечно, ещё братья и сёстры, только они быстро померли, младенчиками. Сейчас, верно, они в раю, играют да кушают спелые яблоки. В раю-то, небось, и игрушки все новые, не замусоленные, как Анни, кукла нашей Катье-младшей. Ещё бы, с Анни и Лидье играла, и маманя наша, когда сама девчонкой была, и даже маманина маманя, что умерла задолго до моего рождения.

В раю-то, небось, куклы все новые!

Правда, год назад, когда и папаня жив был ещё, объявился у нас в деревне новый проповедник. Дело обычное – как полвека назад католиков-то прогнали, так стало таких проповедников не счесть. И все вроде про одно толкуют, а по-разному.

Этот же прошёлся по деревне, залез на бочку на углу трактира, да давай своё учение проповедовать. Народ, конечно, подошёл, послушать-то. Всё какое представление.

Поначалу тот проповедник большой успех имел. Потому что слова говорил всё больше строгие, порядки предлагал суровые, для рыбаков-то самое оно. Особенно всем понравился кусок, по которому в Библии, мол, рыбаков особо выделяли, и им уж точно первое место в раю давали. Это, по мнению собравшихся, было верно и правильно. Не моряков-же, в самом деле, первыми в рай пускать! Рыбак – он цельный день занят, а моряк что? Сел себе на корабль, да плыви-отдыхай! Бездельники они, таково про моряков твёрдое рыбацкое мнение!

А проповедник, видя такую поддержку, совсем раздухарился и, размахивая руками, вещал:

– Другим же, недостойным, Ад положен от рождения! И псы адовы, в мантиях епископских, рвать их плоть и тянуть жилы будут!..

Тут, правда, толпа слегка посмурнела – епископы, они же и светские владыки, как-то негоже, чтобы в их мантиях всякие собаки разгуливали. Опять же, если епископа-владыку раздеть можно, то и графа какого, небось тоже? А то и короля? Нет ли тут умаления власти?

Но проповедник ничего не замечал и не унимался:

– А земля в Аду вымощена черепами некрещёных младенцев!

Толпа затихла. Даже мы, ребятня, сидевшие поодаль на заборах, притаились. Крещение, конечно, таинство… Да только у любого тут, кого ни ткни, то сын, то дочь, то брат или сестра во младенчестве умерли. Воля Божия, конечно, но такого стерпеть народ не мог.

Откуда не возьмись на бочке очутились двое: Тим-плотник, да Ян, мой папаня. Тим ухватил проповедника за ноги, папаня – за голову и, чтобы далеко не ходить, зашвырнули они знатока Библии аккурат в сточную канаву, что трактир огибала. Утонуть там даже с перепою не утонешь, а вот охладиться да “ощутить всю мерзость бытия”, как наш пастор выражается – самое оно.

Так проповедь и закончилась. Правда, пастор потом в воскресенье в церкви пожурил папаню и Тима-плотника за своевольное обращение с духовным лицом и неправильные трактовки религиозных дебатов, но тут же признал, что, поскольку молния их на месте не испепелила, то и у него претензий нет.

Пока я тут всё это вспоминал, то без дела не стоял, конечно. Меня ж маманя не за тем звала.

Вдвоём мы вытащили из сарая широкую и высокую корзину, точнее даже – плетёный ларь. Он был прямоугольный и для сохранения вида чистых простыней подходил замечательно. В таком ларе нам госпожа Берксма стирку и отдала. Не сама, конечно, через служанку. И в этот-то ларь мы бодро, в четыре руки, начали складывать высохшее бельё, тщательно следя, чтобы не запачкать, не испортить работу.

Из-за этого-то мыл я руки, прежде чем войти на задний двор. А если извалялся где или подрался с кем, так и голову и шею и даже живот со спиной и ногами мыл. Как принцесса какая-нибудь. А дрался я часто. Тоже из-за этого.

Вот как сейчас, верно, буду. Потому что над забором возникла голова Тимпи, сына Тима-плотника, и засвистела: 

– Эй, куда спрятался? Кто говорил, что в “ножички” отыграется?! Струсил, Янтье-Белоручка?!

Глава вторая. Отцова шапка.

Сразу нам смахнуться, конечно, не дали. Маманя рявкнула на дурака Тимпи и тот исчез за забором. В самом деле дурак, кто же при родителях вызывает? Только тот, кто вместо честного боя ремнём или мокрой простынёй получить хочет. По спине и ниже. Дурак, в общем, обезьянья башка. И за “белоручку” ответит!

Я же сделал вид, что мне вызовы всяких дураков ничуть не интересны и стоял почти спокойно, помогая мамане.

– Чего ты ногами елозишь, всё равно не пущу, – пробурчала та, аккуратно закрывая ларь.

Я только вздохнул. Не ответить на вызов – это же на всю деревню позор! Да мне даже девчонки в след плеваться станут, даже Анна-Мария из Большого дома!

Но маманя меня в самом деле не отпустила, а, внезапно ухватив за руку, потащила за собой, в дом. Чудно! В доме-то мы сейчас, по майской погоде, только спали. Потому что “нечего грязь тащить”, как всегда говорила маманя. Но сейчас она завела меня в дом, прямо на скоблёный, чистый-чистый пол, застеленный цветными половичками, и поставила перед собой.

А сама села на лавку-сундук, положив руки на колени. Смотрит на меня и молчит.

Я даже испугаться успел. Сразу начал вспоминать, чего такое маманя про меня узнать могла, о чём я ей не говорил.

Обезьянья голова Тимпи проболтался, что мы у его отца, Тима-плотника, стружку стащили да спалили в старой жестяной трубе, пытаясь сделать настоящую пушку? Да вряд ли, а от меня и дымом не пахнет совсем – не зря мылся!

Бабка Йоханна пожаловалась, что мы через лаз в её заборе короткой дорогой на мостки ходим? Тоже вряд ли, мы уже неделю там не лазали, чего бы ей вдруг это вспоминать!

Может быть, кто-то засёк меня, когда я подсматривал, как девчонки из Большого дома купались? Но кто?! И как, я же один был…

И тут я увидел, что маманя плачет. Сидит с прямой спиной, смотрит на меня, а по щекам слёзы текут.

– Ма? – тихо спросил я. Все мысли о реальных и выдуманных грехах сразу из головы вымело. – Ма, ну ты это… Ты чего, а?

Она порывисто вздохнула, а потом вдруг схватила меня и обцеловала всего. Я не сопротивлялся, хотя большой уже и всех этих нежностей терпеть не могу. У неё вон Катье-младшая для поцелуйчиков есть! Той только дай повод пообниматься, прилипнет, как тина в заводи.

Маманя наконец закончила меня тискать, отстранила от себя и вытерла глаза рукой. Потом, также не слова не говоря, поднялась и откинула крышку лавки-сундука, на которой сидела. Порывшись там немного – много-то и не вышло бы, не накопили мы богатств – она достала свёрток из грубой парусины, закрыла сундук и бережно положила находку на стол.

– Ян, сыночек, – необычайно серьёзно начала она. – Ты уже взрослый совсем. Ловкий да сильный. Папка наш тобой бы гордился. Ты настоящий Ян Янсзон ван Тау.

От таких слов мамани становилось тепло и слегка тревожно. Внутри было щекотно, словно что-то просилось наружу, но я понятия не имел – что.

Маманя опять вздохнула и продолжила:

– Помнишь, я в город ездила в конце зимы ещё?

Я кивнул – помнил, конечно. 

На Масленичной неделе маманя как-то целый день не стирала, а сидела у печи и мазала красные, распухшие руки какой-то вонючей мазью, что притащила Катье-младшая от бабки Йоханны, нашей местной ведьмы. А что, так все говорят! И мази её помогают от ломоты да простуды, точно – ведьма!

А на следующая утро маманя собралась, надела своё лучшее платье с самым новым передником, подкрасила сажей ресницы и брови, мазнула красной глиной по губам и поехала в город. 

Вернулась только к вечеру, сильно пахнущая янейвером, можжевеловой водкой, улыбающаяся и со слезами на глазах.

Тогда она ничего не сказала, а сейчас вот вспомнила.

– Я ездила к милостивому господину Свинкелю, – продолжила маманя.

Ага, понял я, к тому самому милостивому господину Свинкелю, владельцу канатной мастерской, на которой работал мой отец, Ян ван Тау, пока не утоп. И которому мы всем обязаны, как не устаёт напоминать маманя. Но причём тут я? И зачем плакать?

– Мы договорились, что ты, Янтье, Ян Янсзон ван Тау, поступишь к нему в ученики, как только войдёшь в возраст.

Ого, вот это новости! Я — и в ученики в город! К самому милостивому господину Свинкелю! Да наши деревенские с ума сойдут, когда я им это расскажу! Даже Тимпи, обезьянья башка, всего лишь учеником у своего отца, Тима-плотника, прозябает. А я в настоящий город, в настоящую канатную мастерскую иду! Да там, небось, народу больше, чем на рыбачьей лодке работает! Полдесятка, небось, а то и целый десяток! Это тебе не стружку мести!

А маманя продолжала:

– На той неделе тебе исполнилось одиннадцать, сыночек! Ты стал совсем взрослым…

Я солидно кивнул. Есть такое дело, чего скрывать!

И тут маманя взяла и размотала свёрток, что достала из лавки-сундука в начале разговора. Я про него и думать забыл, а он самым важным оказался! Потому что маманя, аккуратно смахнув с войлока невидимые пылинки, достала оттуда и водрузила мне на голову настоящую, родную отцову шапку.

Шапка была коренной, рыбацкой – круглая, из чёрного плотного козьего войлока с кожаными вставками, с широкими обвислыми полями. Спереди поля круто загибались, прижимаясь ко лбу, открывая обзор и придавая лихой, рыбацкий вид.

Но самое главное – это была настоящая шапка. Отцова шапка.

Все остальное мигом вылетело у меня из головы. Шапка! Отцова! И я могу теперь её надеть!

Мы, мелкота, мальчишки и девчонки, головных уборов не носили. Не заслужили ещё. Пустые головы. Шапки, шляпы, чепцы и прочее – убор взрослых. Это взрослому с непокрытой головой на улицу выйти позор, лучше уж штаны забыть натянуть.

И вот я стою в шапке. Как взрослый! Нет! Не как! Просто – взрослый!

Маманя, смотря на меня, опять вытерла глаза и сказала:

– Завтра ты отправляешься в Алкмар. Я договорилась,тебя до самых ворот проводят. В Алкмаре найдёшь канатную мастерскую милостивого господина Свинкеля. Она за Горбатым мостом, против Рыбных рядов. Передашь ему поклон от вдовы Яна ван Тау да пирог с фасолью, как раз сегодня печь будем.

Я мог только кивать и говорить “ага, ага”. Слушать я, честно сказать, не очень слушал. Чего там слушать?! Что я, целую канатную мастерскую в городе не найду? А пирог завтра дадут только.

– И помни, что всем на свете мы обязаны милостивому господину Свинкелю! – строго повторила мать свою любимую присказку.

Я послушно кивнул.

Голова моя была от милостивого господина Свинкеля далеко. Я представлял себе, как выйду сейчас на улицу. В шапке! В шапке, конечно, уже не побегаешь, как простоволосый ребёнок какой. Не тот вид, не тот. 

Идти буду не торопясь, сплёвывая сквозь зубы… Эх, жаль, что у меня жевательного табака нет, и сплюнуть нечем! Вон Тим-плотник как сплюнет, так сплюнет – жёлтая слюна на пять шагов летит! Во как надо!

Хотя… Нет, не буду я как Тим-плотник! Папаня-то мой табак не жевал! И я не буду, все и так видят, что я взрослый уже. 

– Да иди уже, сейчас в полу дырку протрёшь, как елозишь, – толкнула меня маманя к выходу. – Вечером, как пробьёт седьмой час, чтоб дома был!

И я рванул наружу.

Перед калиткой с заднего двора взял себя в руки, глубоко вздохнул, сунул руки в карманы и в палисадничек вышел уже солидно, как и полагается взрослому человеку.

Катье-младшая, давно закончившая с фасолью и теперь сидевшая и болтавшая с подружками на лавочке, увидев меня смешно округлила и рот, и глаза. Линтье и Гантье, подружки сестрёнки, также смотрели на меня, на нового, взрослого Янтье… Нет, не Янтье – на Яна!.. Смотрели на меня блестящими от восторга глазами.

Я солидно, но скромно кивнул, поприветствовав всех троих. Пусть знают, что взрослый Ян не зазнался и хороших людей уважает.

Все трое медленно кивнули в ответ, а белокурая, как ангелочек, Линтье, ещё и покраснела при этом. Она быстро краснеет, у неё кожа белая-белая, как у принцессы какой. Хотя дочка совсем не короля, а нашего старика Клауса, парусного мастера.

Так, довольный первым впечатлением, пошёл я по улице. Девчонки что, они мелкие совсем. Вот бы сейчас Тимпи встретить! То-то он бы ошалел!

Но дурака Тимпи нигде не было видно. Может оно и к лучшему – я прошёлся по всей главной улице деревни, приветствуя взрослых как равный. То есть, слегка кланяясь и на секунду снимая шапку. Те, надо сказать, сначала изрядно удивлялись. Как же, только сегодня утром я был обычным пустоголовым мальцом! Но перекинувшись со мной парою слов и узнав новости, улыбались и также приветливо кивали, приподнимая шапки.

Женщины, правда, отчего-то иногда печально качали головами, да отводили взгляд, утирая глаза передниками. А то и догоняли потом, всучивая мелкие монетки – бабка Йоханна дала целый стойвер! Точно ведьма! – и не слушали возражений. Я прятал монетки в пояс, с красными ушами.

Так и дошёл до “нашего места”, за запрудой, на песчаном пятачке в окружении густых зарослей камыша.

– Смотрите-ка, Янтье-Белоручка явился! – первым меня заметил как раз Тимпи.

– Иди-ты, а идёт как будто взрослый! – поддержал его Толстый Йон, сын Йохима-трактирщика.

– Ещё и шапку нацепил! – нахмурился Тимпи. – В тайне от мамки, небось, в сундук залез!

– Это ты по сундукам в тайне лазаешь! – с достоинством отбил я обвинения. – А я шапку по праву надел!

– Врёшь! – обиделся Толстый Йон. – Врёшь, собака!

Ещё бы, ему тринадцать уже скоро, а шапку я получил. И теперь по всем законом могу ему хоть по шее дать, хоть по делу послать. Обидно!

– Сам собака толстая! – набычился я. – Когда это я в важных делах врал?!

– Эй, Йон, Янтье верно говорит! Он шебутной, но врать никогда не врал! – внезапно вмешался Пит-Головешка из Большого дома.

Пита все уважали.

Во-первых, он был храбр. Прозвище своё заработал, когда вытащил на пожаре детей старика Клауса из горящего уже дома: Линтье, сестрину подружку, и сестрёнку её меньшую, Анни. Во-вторых, он был признанным лидером Большого дома, а это десять парней и двенадцать девчонок!

Большой дом был сиротским приютом в нашей деревне. Схермер-озеро, может и не море, но буйно и грозно. Тонут рыбаки, гибнут от горя, холода да голода их жёны, остаётся сиротами малышня. Вот и построили всем обществом Большой дом, а супруги ван дер Вильды им управляют и в порядке содержат. Ван дер Вильды окрестным не чета, старая фамилия, благородная. Но детей в порядке держат, голодать не дают, работой сверх меры не грузят, не обижают. Это все знают.

Анна-Мария из Большого дома, самая красивая девочка в мире – вся в веснушках! – тоже была сегодня здесь и смотрела на меня широко открытыми глазами.

– Пусть поклянётся! – не унимался Толстый Йон. – Страшной клятвой пусть поклянётся!

Я только презрительно сплюнул ему под ноги. Хоть и без табака, а плевок вышел знатный!

– Да не вопрос! – ответил я.

И набрал в грудь воздуха:

– Чтоб я слёг, чтоб я сдох, чтоб меня гадюки укусили, чтоб меня католики окрестили, чтоб я чумой заразился, чтоб я в англичанина превратился, чтоб меня по волнам болтало, а коль я соврал – начинай сначала!

Толстый Йон сопел, но возразить уже ничего не мог. Такими клятвами не шутят.

Тут-то я воспользовался тишиной и поведал всем о моей грядущей жизни в Алкмаре. Мнения друзей разделились.

Тимпи, уже забыв, что именно он был зачинщиком сомнений, уже вовсю представлял себе, как я разбогатею от городской жизни и вернусь в деревню в двуцветном плаще, в ботинках с серебряными пряжками, а в каждой руке у меня будет по кульку со сластями. Или нет, в правой – шпага, а в левой – кулёк. Два. И всё это я, разумеется, дам примерить, поносить и попробовать своему лучшему другу Тимпи.

Толстый Йон, не простив унижения, только изредка ядовито бурчал себе под нос, что город, мол, и не таких обламывал, и что ждёт меня там жизнь бродяги или нищего.

Пит-Головешка и другие мальчишки из Большого дома давали ценные советы. Они ходили иногда в Алкмар на работу: красили стены и заборы, чистили каналы, пололи траву в садах богатых горожан.

Советы были и впрямь ценными. Так деньги надо было хранить в поясе или зашивать в потайной карман. Иные дурачки прятали монеты в башмак, но то дело ненадёжное – башмаки в хорошей драке слетали первыми, а обшаривать спящих или раненых те же воры всегда начинали с обуви.

С городскими дело иметь было можно, совсем уж уродов среди них никто не мог припомнить. Но всегда за честь родной деревни надо было готовым постоять. Это я и сам понимал, взрослый уже.

Главное же в городе было не теряться и не ходить разинув рот на все городские диковинки. Такого лопуха самый милосердный ангел не сочтёт за труд облапошить.

Тут Толстый Йон, устав от того, всё внимание мне досталось, злой и вредный, напомнил, что вообще-то тут народ собрался в “ножички” играть. И – чудеса-чудеса! – поставил на кон свой собственный нож.

Дело было серьёзное. Про мой отъезд в Алкмар, про моё ученичество и даже про мою шапку все сразу забыли.

Нож у Толстого Йона был настоящий, стальной, какой не у всякого взрослого найдёшь. С гладкой дубовой рукоятью, с медной шишечкой противовеса, даже с кольцом, к которому крепился шнурок! Такой нож уже не стойвер стоил, а как-бы не целый флорин! А то и пара гульденов.

Нож Толстый Йон получил только-только на днях. Выпросил у папани своего на грядущее тринадцатилетие. Толстый Йон похвалялся при этом, что получит на тринадцать лет и право шапку носить и официально учеником трактирщика станет, самым первым из нас будет признан взрослым. А тут – я!

И теперь Толстый Йон жаждал отыграться.

На земле быстро начертили круг, он же “пирог”. Девчонки выступали судьями, им верили. Да и не перекричишь их, если разом визжать начнут!

Анна-Мария, покраснев от важности полученного дела до самых корней своих рыжих кудрей, так что и веснушек почти не стало видно, быстро и чётко произнесла считалочку. “Разбивать” выпало Питу-Головешке и тот не подвёл: его узенький от постоянной заточки, но ухватистый ножик вошёл почти точно в центр круга. 

Дальше все пошли “делить пирог”, “отрезая” от круга бросками ножей себе куски. Девчонки судили честно, иногда вступая в бурный спор между собой, если бросок можно трактовать по-разному. Зато все попытки вставить веское мужское слово встречали единым фронтом “не лезь!”, так что любая терция обзавидуется.

Толстому Йону повезло. Да и с таким-то ножом! Но и играл он хорошо, что есть, то есть.

Я же со своим обломком быстро вышел из игры и теперь только следил, переживал за других.

Пыхтел Тимпи, обезьянья башка, Пит-Головешка был сосредоточен и молчалив, лыбился Толстый Йон, раскрасневшаяся Анна-Мария сердито сдувала лезущие в глаза волосы, становясь ещё красивее…

А я вдруг подумал, что завтра уже уйду в город и вернусь… да Бог его знает, когда вернусь. Ученик – собственность мастера, он и работает, и живёт при мастере, под маманину юбку уже не спрячешься, не сбежишь. Это что же получается, я сегодня, может быть, последний раз вот так? С ребятами, с нашей заводью, с камышами этими, с Анной-Марией? И больше этого никогда не будет?

Шапка, отцова шапка, словно легла мне на голову тяжёлым грузом. Это и есть взрослость, что ли?

Но тут раздался разочарованный вопль Толстого Йона и одновременно восторженный визг девчонок из Большого дома, да и остальных тоже. Пит-Головешка выиграл!

Все глупые мысли разом выскочили у меня из головы. Ура! Пит получит знаменитый Йонов нож! Так Толстому и надо, нечего выхваляться!

Но тут случилось нечто, что заставило всех нас, даже танцующих от радости девчонок, замереть на месте. Толстый Йон схватил свой – да нет, уже Питов! – нож, засунул в ножны под рубахой, и отпрыгнул в сторону.

– Горчицу вам в штаны, а не мой нож! – выкрикнул он.

– Отдай! – сжав кулачки, крикнула Анна-Мария. – Это не честно!

– Ха, нечестно! – рассмеялся Толстый Йон. – А благодетелей обманывать честно? Бродяги, нищеброды! Отцу расскажу, будет вам от господ ван дер Вильдов порка! Играть-то вам, сиротам, безотцовщине, запрещено!

– Отдай выигрыш! – вскинулся я.

Рядом тут же встали Тимпи, ещё ребята. Никто Толстого Йона не поддержал.

Но тому, казалось, было всё равно. Он презрительно хмыкнул и добавил:

– Попробуете мне что сделать – всё через отца хозяевам Большого дома донесу. И про игру, и про то, как девчонки без рубах купались, про всё!

Я аж покраснел от злости. Про девчонок же это я рассказал. Чисто между нами, мужчинами. Только Толстый Йон не мужчиной оказался, а… трактирщиком, 

– Так что, – Йон опять издевательски хмыкнул, – прощайте, нищеброды. Отец мне уже давно говорил, чтоб я с вами не возился. У господина судьи сын подрастает, у господина нотариуса две дочери. Вот приличная для меня компания, а вы… – и он сплюнул в заводь.

Повернулся, чтобы уйти, но внезапно остановился и добавил:

– А знаешь, Пит… Ты приходи за выигрышем-то. Я тебе честно отдам, да ещё и трактир наш добавлю… Да что трактир, сам тебе в услужение пойду!

Все замерли, не понимая. С чего этот жадина такие обещания даёт? Но следующие слова Толстого Йона всё расставили по местам:

– Вот как ты по дну нашего Схермер-озера, – сказал он. – Как по дну нашего озера пешком пройдёшь, так всё и получишь!

И, заржав во всю свою лошадиную глотку, свалил.

Глава третья. Большой город и неожиданная родня

Спал я в эту ночь плохо, в голову лезли какие-то странные, непривычные мне мысли. Видать, и впрямь отцова шапка действует. Так что встал, как всегда, рано, но слегка снулый, невыспавшийся. И, как всегда, позже мамани.

Её я нашёл на, опять же как всегда, на заднем дворе. Бросив в корыто первую партию белья, маманя стояла выпрямившись, скрестив на груди руки, и наблюдала за краешком появившегося над озером Солнца.

Я вышел к ней, а потом, сам не знаю почему, подбежал, уткнулся носом в спину, обхватив на уровне живота руками. Маманя накрыла мои руки своими и так, молча, мы простояли какое-то время.

А потом я получил новые, толстые, красно-рыжие вязаные носки и настоящие, городские деревянные ботинки. Кломпы, они же холблоки. Новые, жёлтые, пахнущие липовым деревом. В городе даже летом без обуви только босяки ходят, негоже ученику канатной мастерской милостивого господина Свинкеля на босяка походить.

Ботинки были не чета моим старым, в которых я ходил по деревне осенью и зимой, по непогоде. Одно удовольствие в таких-то пройтись!

Но всё заканчивается и вот от передней калитки уже послышались голоса первых служанок, привычно лениво и по-дружески перебранивающихся за место в очереди. Но одна, служанка той самой госпожи Берксма, для которой снимали вчера простыни, прошла прямо на задний двор. Это с ней я должен был ехать.

Остальные служанки, стоявшие со своими корзинами у дверей, начали возмущаться было такой наглости, но узнав, что маманя отдаёт меня в город, тут же растаяли и стали наперебой учить городской жизни.

Учение сводилось к двум правилам: кланяйся побольше, спина не переломится, да держи глаза и уши широко раскрытыми. Город – это не деревня, где все всех и всё знают и ничего не происходит. Город – это ого-го! В городе возможностей море!

Вон Пит с Длинной улицы, босяк босяком был, а как-то раз ухитрился трёхлетнюю дочурку самого господина ван дер Вита, торговца солью, из-под самых копыт коня вытащить, да собой прикрыть, так гляди-ка, сразу место получил в доме и ливрею!

А с другой стороны, вот, шёл Клаус-сапожник, орехи кушал, да скорлупою не глядя плевал, ну и попал на лысину господину дер Кранцу, городскому судье. Вмиг скрутили дурака да все зубы и выбили. Нечего орехи щёлкать, коли не умеешь!

Охающие, ахающие и щебечущие кто во что горазд девицы да бабы долго не отпускали бы меня из своего плотного окружения, только маманя вмешалась. Она мигом осадила особенно говорливых, охолонула самых нервных. И вот я уже сидел на повозке Анна-Йоханны, служанки госпожи Берксма, на голове моей была отцова шапка, в руках – два узелка: со сменой одежды, да с пирогом с фасолью, что я должен был про прибытии вручить милостивому господину Свинкелю, а в душе – непонятное, глупое какое-то чувство. Я весь рвался в Алкмар, к новой жизни, но болезненно тянуло ещё раз пройтись по нашей деревенской улице, переброситься парой слов с друзьями, дать по обезьяньей башке Тимпи… Да что там, сейчас я отчего-то даже по тяжёлым корытам мамани скучал!

Катье-младшая улыбалась, на прощанье обняла меня и слюняво поцеловала в щеку, а потом вдруг разревелась. Пришлось ей обещать, что не забуду прислать с первой же оказией пряников. Это помогло остановить слёзы. 

Анна-Йоханна сама залезла на возок, причмокнула, и смирная лошадка, до того лениво щипавшая травинки у забора, мотнула головой и повезла нас в город. В новую мою жизнь.

В дороге молчать Анна-Йоханна не могла, это, видать, всех служанок примета – рот у них не закрывается, работает так, что удивительно, что они что другое ещё делать могут.

Сначала она всё выспрашивала меня о моей жизни, о мамане, о папане, о планах. Но тут же, не слушая, перебивала мой ответ своими замечаниями, рассказами о её хозяйке, старой госпоже Берксма, и всём таком. Так я узнал, что простыни везём мы не самой госпоже, а её старшей дочери, что давно живёт уже своим домом, но “дети всегда дети, ты же знаешь!”. Ничего такого я не знал, я сам уже взрослый! Но я, конечно, промолчал, только уверенно кивнул. Анна-Йоханна посмотрела на меня, потом вздохнула и дала мне кусок грубого хлеба с маленькой луковичкой, который я с благодарностью и стал жевать. Дома я, конечно, уже завтракал, но там был ещё меньший кусок, так что отказываться – ищите дураков! 

Ехали берегом Схермер-озера, мимо ферм, изредка обгоняя топающих по дороге людей. Те шли то налегке, с одной корзиной или мешком за плечами, а то гнали перед собой кто корову, кто пару-тройку свиней, а кто и целое гусиное стадо. И чем ближе были мы к городу, тем больше таких было.

Ехали мы, к слову, уже долго. По всем моим ожиданиям уже должен был быть я в самом Алкмаре, между тем не было видно даже его стен.

Но вот, повернув в очередной раз, наш возок влился в совсем уже полноводный ручей других телег, возков, не говоря уже о пешеходах. Теперь для проезда оставалась только половина дороги – по другой половине двигался не менее плотный поток повозок из города. Отличались наши возки не заметно, зато сильное отличие было на обочинах, среди пешего народа. Скотины с ними больше не было, если не считать редкие непроданные, видать, единицы. Зато каждый второй тащил на плечах здоровенную корзину или плетёный ларь, а то чего побольше: рулон ткани, парусиновый свёрток с чем-то тяжёлым и длинным, доску, железную или жестяную трубу и так далее.

Видно было, что крестьяне-буры распродали в Алкмаре свой товар и закупились городским.

Тут-то на горизонте показались, наконец, и стены! Стены были белёные, не высокие, но я обрадовался им как родным. Ехать под болтовню Анны-Йоханны уже изрядно надоело.

– Алкмар! – произнёс я уверенно.

На что Анна-Йоханна залилась вдруг обидным смехом.

– То бывший монастырь в Оудорпе, – пояснила она. – До Алкмара ещё почти четыре версты!

Но я не слушал, во все глаза рассматривая Оудорп, через который мы как раз уже проезжали.

Это название я знал из рассказов дедуни Яна, папани моего папани. Дедуня Ян был боевой дедуня и лично участвовал в знаменитой Алкмарской Виктории, когда осадившим восставший город испанцам крепко дали по зубам и они убрались ни с чем.

Так вот главная квартира испанцев была как раз в Оудорпе! В этом самом монастыре и деревне рядом с ним. Как тогда, верно, нарядно выглядела деревня! Везде флаги, пушки, блестящие офицеры… Они, конечно, враги, но красиво же!

Дедуня Ян рассказывал, что один паренёк из их отряда смог захватить в плен какого-то важного испанца, что и по-человечески, по-голландски разговаривать не умел. А только на немецком да на латыни.

Зато у захваченного был медный посеребрёный шлем с огромным плюмажем из павлиньих перьев, кираса тоже вся с серебрением и изображением святых и пояс из серебряных и золотых колец! И это не говоря об оружии, правда вот шпагу офицер сломал – в этом месте рассказа дедуня Ян всегда хихикал и добавлял “об голову нашего везунчика”. Пленный, по словам дедуни, тянул на хороший выкуп, и принёс его пленителю счастье – тот, не будь дураком, сразу купил большую ферму неподалёку да женился на давно присмотренной девице, взяв и за той хорошее приданое. В военное время свободные и с достатком мужики были на вес золота.

Эх, жаль, что война нынче далеко! Вот бы и мне такого офицера взять в плен, или хотя бы убить!.. Но куда там, нынче воюют на юге и востоке нашей великой Республики Семи Соединённых Нидерландов, отсюда и не видать.

Эх, ну почему все войны в округе кончились и на мою долю ничего не досталось!

Но вот уже показались и стены самого Алкмара. Да уж, были они куда выше да толще монастырских в Оудорпе! Теперь я сам не понимал, как мог перепутать.

Алкмарские стены не ремонтировались уже лет, почитай, двадцать, с тех самых времён, как испанцы, армия короля Филиппа Второго, окончательно не ушли воевать далеко на юг, за реку Эй. Так что поросли травой и даже молодыми кустиками да деревцами уже изрядно. Но всё равно внушали своими серыми да коричневыми боками, особенно воротные башни.

Именно тут выдержали алкмарцы, и мой дедуня Ян в их числе, все три жестоких штурма, но не пропустили врага в город. А потом, когда пришла осень, взорвали дамбы на окрестных реках да озёрах, пустив воду. Воевать испанцам по пояс в воде, с мокрым порохом и утопшими пушками было совсем невозможно, и те отступили, в первый раз за всю компанию проиграв восставшим. Это и было названо Алкмарской Викторией, а город получил на герб ленту с надписью “Победа создается в Алкмаре”.

Но тут же от мыслей о прошлом меня отвлекло куда более интересное зрелище. Виселицы! Прямо у ворот, или, скорее, у стены между воротами и башней, что сторожила подходы по воде, со стороны Алкмарского озера, стояли три высокие – выше деревьев! – солидные виселицы.

К моему великому сожалению, они сейчас были пустые, ни в одной из множества – я насчитал не менее десятка! – петель не болтался какой-нибудь вор, пират или разбойник. Ну ничего, я в Алкмар надолго. Наверняка ещё увижу, как кого-нибудь повесят!

– Ну вот, приехали! – Анна-Йоханна остановила возок и дала мне спрыгнуть наземь. – Куда идти-то знаешь?

Я уверенно кивнул в ответ. Чтобы я чего-то да не нашёл!

– Ну что ж, удачи тебе, Янтье! – улыбнулась добрая женщина. – Мне-то не в сам Алкмар, сейчас вдоль стены, а там и… Ой, ну да тебе не интересно! Прощай!

Ухватив с повозки свой узелок с пирогом, подношением милостивому господину Свинкелю, я низко, как учили, поклонился доброй женщине – нужно же начинать быть городским, ну!

И отправился вперёд.

Мост перед воротами я преодолел бегом – уж слишком сильная вонь шла из городского рва, что не чистили, верно, лет сто! Воняло хуже, чем из сточной канавы позади трактира папани Толстого Йона, где некогда мой папаня и Тим-плотник искупали захожего проповедника. А это надо постараться!

За воротами меня встретила целая толпа народу, так что я, вцепившись обеими руками в узелок, постарался пробиться к краю толпы. Да куда там! Вытекавший из ворот поток целенаправленно протащил меня с собою довольно далеко, прежде чем я решился пустить в дело локти и начать уже зло расталкивать людей. До этого было как-то боязно – мол, только приехал, а уже толкаюсь! Но жажда свободы и свежего воздуха взяли своё и я пробился к краю толпы, а там выскочил к стене какого-то дома. Еле успел! Ещё немного, и мой драгоценный пирог превратился бы в кашу!

Алкмар оглушал и ослеплял сразу, народу вокруг было ровно на нашей ярмарке, а то и больше! Торопливо шли мужчины в широкополых шляпах, перекрикивались женщины в чепцах и платках, торговцы тащили огромные корзины или катили свои тележки и тачки, мельками понизу дети, и девчонки, и мальчишки. Кто-то волок на привязи козу или овцу, кто-то шёл, взвалив на плечи визжащего порося, лаяли собаки, квохтал невесть откуда взявшийся и непонятно кому принадлежащий яркий, как дворянин среди босяков, петух.

Шум, гам, запахи – последним особенно способствовали торговцы пирожками с лотками на пузе, ловко сновавшие тут и там и соблазнявшие райскими благоуханиями: жареного лука, томлёной репы, жирного ливера – если особенно повезёт, то и почти не тухлого…

Кое-где толпа закручивалась водоворотом: то проходили в окружении лакеев благородные. Дюжие лакеи – ливрея того и гляди на плечах лопнет – поливали руганью мешавших пройти простолюдинов, а если не помогало – пускали в ход кулаки или даже короткие дубинки. Толпа злобилась в ответ, так что ругань неслась вслед такому господину, потирала отбитые бока и расступалась.

Особенно меня поразила богатая дама, что шла по улице, окружённая не менее чем дюжиной лакеев. На её платье, от лифа до самых оборок пышной юбки, была нашита сотня, не менее, серебряных и золотых цепочек, висюлек и колокольчиков, отчего при каждом шаге раздавала ангельская музыка. Рядом двигалась девица с большим опахалом из лебединых перьев, отгонявшая мух от своей хозяйки. Сама дама держала в руках книжечку с серебряными уголками и что-то записывала в неё. Писала она не пером, а чудным инструментом – это была толстая и короткая серебряная палочка с закреплённым на конце угольком. Ужас, как интересно! А передние лакеи даже ругались на простой народ вполголоса, видимо, не желая мешать хозяйке, предпочитая раздвинуть толпу литым плечом или, в крайнем случае, ткнуть дубинкой.

Велик город Алкмар!

Я, признаться, ошалел слегка. Не испугался, нет, ни капельки! Но смутился, не представляя, в какую сторону идти-то теперь. Маманя, конечно, что-то говорила, как найти канатную мастерскую милостивого господина Свинкеля. Но я, честно говоря, не очень её слушал. В моей голове мастерская эта, само собой, стояла в городе Алкмаре, примерно в середине, и я увидел бы её, едва прибыв на место. Но что-то вокруг ничего похожего не было и в помине. А сам Алкмар тянулся дальше, чем я мог разглядеть со своего места, и везде был народ, толчея да шум.

Добрая служанка, подвёзшая меня до города, давно уже скрылась из виду вместе со своей повозкой, а больше я в Алкмаре никого и не знал. Оглянувшись, я глубоко вздохнул.

Спокойно, Ян Янсзон ван Тау! Тебе уже почти двенадцать лет (ну, уже всяко меньше года до двенадцати!), ты не какой-нибудь там деревенский простофиля, а ученик канатного мастера (пусть даже самого мастера ещё и в глаза не видел!), да и в деревне не на печи лежал, гороховую кашу кушал, а первым парнем был! А толпа – да что толпа, страшно, да, но уж не страшнее, чем против гусиного стада с прутиком выходить!

Я огляделся ещё раз и приметил свою цель. Парень моих лет, или чуть старше, тощий и жилистый, размеренно катил тачку, заваленную разным барахлом: куски черепицы, лоскуты, гнутые железяки и деревяшки. Старьёвщик, а вернее – ученик старьёвщика, зуб даю! Тачку он катил по самой кромке улицы, прижимаясь к стене и старательно избегая скоплений людей. Опытный, сразу видно: заденешь иного и оплеуху получишь, а то ещё тачку пнут, перевернут со злости, собирай потом!

Его путь лежал в мою сторону, так что мне оставалось только дождаться, пока он подойдёт ближе. Тем более, что я сам стоял у стены, прямо у него на дороге.

Подошёл, взглянул, засопел. Сосредоточенно, так мы в деревне на сшибки выходили. Опытный. Тоже стою, молчу.

– Эй, дай дорогу! – не выдержал первым ученик старьёвщика.

– Сам эй! – отозвался я. – Проходи, кто ж держит!

– Ты и держишь! – уже начинает сердиться он. – Уйди, а то пожалеешь!

– Прям-таки и пожалею, – начал заводиться и я. А чего он в самом деле! – Сам бы не пожалел!

– А вот и не пожалею!

– А вот и пожалеешь!

– Не пожалею!

– Пожалеешь!

– Нет!

– Да!

После такого оставалось только смахнуться. Я уже засучил рукава, чтобы как следует врезать этому наглецу, но тут вспомнил, что вообще-то у него дорогу спросить хотел.

– Стой! – сказал я противнику, что уже оставил тачку и даже обошёл её сбоку, намереваясь вступить в бой. – Погоди, я чего узнать хотел. Канатную мастерскую милостивого господина Свинкеля знаешь?

– Ха, да я в Алкмаре всё знаю! – задрал он нос. – Канатную Свинкеля? Знаю! А тебе она на что? Что-то ты не похож на боцманов, что там канаты заказывают!

– То моё дело! – огрызнулся было я, но потом подумал, что его помощь заслуживает искренности и ответил честно. – Я – новый ученик милостивого господина Свинкеля!

– Ха-ха! – засмеялся тот. – Ученик нашёлся! Да если б Свинкель ученика брал, то уж конечно из наших, алкмарских! Чего ему деревенского увальня приглашать!

– За увальня – в глаз! – зло прищурился я.

– Попробуй! – вновь ощетинился тот.

И я хотел уже попробовать, но тут вспомнил о важном. Пирог! В моей руке всё ещё был зажат узелок с пирогом, а так драться совсем не дело.

– Стой! – опять остановил я драку в последний момент.

– Да чего ещё! – взвыл от разочарования ученик старьёвщика. – Дерёшься – так дерись, а то что ты как девчонка, что на танцы собирается!

– Да я с радостью тебя поколочу, – ответил я. Ишь, девчонкой обзывается. – Но не могу же я одежду да пирог на мостовую бросить!

– Пирог? – нахмурился тот.

– Подарок милостивому господину Свинкелю, – пояснил я, показывая узелок.

– Мамка делала? – спросил парень с какой-то грустью.

– Маманя, – подтвердил я.

– Эх, – вздохнул мой соперник. – А у меня мамки нет, умерла уже два года как, сразу после папки… 

Я даже растерялся. Сирот-то вокруг полно, в Большом доме вон у меня друзей и знакомых сколько, но… Но я сначала знал, что у них ни мамани, ни папани нет, а потом уже с ними познакомился. А тут обычный человек же, а вдруг – сирота. Я почему-то сразу о своей мамане подумал. А что будет, если… Но тут мне стало так страшно, холодно и тоскливо думать, что я аж головой помотал. Как бык, которому слепень в ухо залетел.

Ну как теперь вот драться?!

– Давай сюда твой пирог, тут не помнётся, – и он, вытащив сбоку одну кривую деревяшку открыл незаметную нишу в груде лежащего на тачке хлама.

Ловко! Так и что ценное спрятать можно, незнакомый человек ни в жизнь не догадается! Туда я поместил свой узелок с пирогом. Ну а одёжный рядом приткнул, небось не дворянская сорочка, не помнётся.

Потом мы выпрямились и поглядели друг на друга. Драться уже вроде как и не хотелось. Мне так точно. У моего соперника – или уже приятеля? – похоже, были такие же мысли.

Он глянул на небо, непривычно узкое здесь, в городе, где голубую высь заслоняли высокие острые крыши, потом на меня, сплюнул и попытался настроиться на боевой лад.

– Так ты, значит, деревенский? – спросил он.

– Со Схермер-озера, – гордо пояснил я.

– Оно и так ясно, – снисходительно обронил тот.

– Чего это тебе ясно? – нахмурился я.

Не люблю, когда кому-то ясно, а мне нет.

– Так ты тиной воняешь, – даже как-то ласково, как несмыслёнышу, пояснил ученик старьёвщика.

Вот гад!

– Да нет, это у тебя просто в носу помои застряли, когда ты старьё собирал, – вежливо парировал я.

– Сейчас кое-что у тебя в носу застрянет! – уже всерьёз набычился тот.

– Кто бы говорил! – отозвался я. – Да я тебя одной левой!

– Попробуй!

И я попробовал. Ну а чего он, в самом деле!

Парень оказался вёртким и цепким и мы, сцепившись, покатились в дорожную пыль, под ноги прохожим. Пару раз кто-то запнулся, больно приложив окованным металлом носком ботинка по моим рёбрам. Надеюсь, что моему сопернику также досталось!

А потом сильные руки подхватили нас обоих за шкирку, вытащили обратно к стене, где так и стояла тачка, дали по чувствительной оплеухе и оставили. Красных и пыхтящих, но, удивительное дело, довольных.

Постояли, отдышались. У меня горело ухо, по которому заехал в самом начале этот бешенный, у него наливался цветом фингал под правым глазом – не спустил я ему увальня и тину-то!

– А ты ничего так, – сплюнул он в пыль и уважительно потёр проступающий синяк. – Для деревенского-то!

– Да и ты для городского силён, – признал я, пока тёр ухо. Эх, сейчас бы маманино полотенчико, в ледяной воде намоченное, приложить!

Мы постояли, посмотрели друг на друга и вдруг начали оба ржать. Смешно было, спасу нет. 

– Нет, а я такой пройти хочу, а ты стоишь, как корова недоенная! – заливался смехом он.

– Да я спросить хотел, а ты как баран – лишь бы подраться лезешь! – отвечал я.

– И ты такой…

– А ты такой вообще…

Ну смешно же, в самом деле! Но всё-таки я ему дал! Ну, и он мне тоже, конечно. Хороший парень, с таким можно дружить.

– Меня Янтье зовут, – представился я, протягивая руку. Пора бы уже и познакомиться! – То есть, Ян! Ян Янсзон, сын Яна ван Тау со Схермер-озера!

– А, так ты Шебутного Яна-канатчика сын! Тогда понятно, чего Свинкель тебя взял.

– Так ты моего папаню знал?! – заулыбался я.
А чего, это же, практически, как родню встретить!

– Его все знали, – улыбнулся в ответ новообретённый родич. – Всё со своей канатной машиной носился, как пива хлебнёт, так и только разговоров, что об этой чудо-машине, – он помолчал и продолжил. – Меня, кстати, Кейс зовут. Кейс-Проныра, сын Длинного Кейса с Понизовья. Я у господина ван Тиля, первого старьёвщика Алкмара, в учениках!

– Так уж и первого? – усомнился я для порядку.

– Дубина ты деревенская, – снисходительно, но уже не обидно отозвался Кейс. – Ты смотри, где ты стоишь! Это же Ланэстраат, Длинная улица, главная улица города! От Большой церкви до самой Весовой башни идёт! Вон Башня, за твоей спиной, а во-о-он там, видишь, шпиль? То церковь Святого Лаврентия, она же Большая церковь, главный городской собор! Ты думаешь, что сюда кого попало пустят на промысел?!

И он принял величественную позу, уперев руку в бок. Ну прям словно не ученик, а сам первый старьёвщик Алкмара! Такой важный!

Так и захотелось дать ему ещё раз по шее, чтобы не воображал из себя тут! Но я мужественно сдержался – всё же Проныра имел все права гордиться. На главную улицу и в самом деле кого попало на промысел не пустят. А что хлам собирает, так работа ничуть не хуже иной другой. 

Так что я даже уважительно, без подколок, ему кивнул. Кажется, Кейсу это очень понравилось.

А потом спросил о деле:

– Так что там с канатной мастерской? Как её найти-то?

Кейс величественно шмыгнул носом, но объяснил. Как оказалось, идти было и впрямь недалеко. На самом деле, я даже слишком углубился в город и пропустил нужный поворот. Теперь нужно было вернуться к Весовой башне и, не заходя на Весовую, она же – Большая Ярмарочная площадь, перейти Горбатый мост и идти к Главному каналу. Мастерская стояла не на самом берегу канала, против Рыбных рядов и Таможенной башни на другом берегу, а в глубине квартала, словно прячась за рядом нарядных, новеньких домов. Не то, чтобы рукой подать, но и устать не успеешь.

– Найдёшь теперь? – поинтересовался Кейс, что проводил меня со своей тачкой до начала Ланэстраат, Длинной улицы, до Весовой башни. Там, у подножья башни, на широкой площади шумел рынок.

Торговали “Большим товаром”: зерном, сыром, маслом, глиной, досками, известью. Тут брали сразу возами да баржами, основной товар даже не завозили в город, он стоял на за воротами или покачивался на волнах Алкмарского озера, от которого и шёл Главный канал прямо до Весовой площади.

– Теперь найдёшь? – повторил Кейс. – Вон туда, а сразу за мостом – направо и в глубь.

– Найду, чего там! – улыбнулся я в ответ. – Ну, ты того… Бывай, что ли…

– Ага, – согласился Кейс. – Ты тоже того… Бывай…

И я пошёл.

– Эй, Янтье! – окликнул меня Проныра, когда я уже удалился шагов на двадцать. Он всё ещё стоял там, где мы расстались. – Ты это…

– Чего? – не понял я.

– В общем, – сказал Кейс. – Мы тут с ребятами по вечерам на ступеньках за Рыбными рядами собираемся. Вон, видишь, там ступени к воде спускаются? Там и сидим. В Рыбных рядах Виллемпи, Маленький Виллем работает, у него, бывает, селёдочные головы остаются, погрызть можно. Придёшь?

Я сглотнул. Есть хотелось – и те два куска хлеба, и луковица, и чуток оставшейся от пирога фасоли, которую маманя в тайне от сестрёнки положила мне утром, уже растворились без следа, так что сейчас я был уже голоден. А селёдочная голова – это да! Это то, что надо!

Да и терять связь с хорошим, как оказалось, парнем Кейсом не хотелось. Родня же! Почти. Если и остальные там нормальные, то хоть не умру от одиночества.

– Приду, – сказал я. – Правда, не знаю, отпустит ли милостивый господин Свинкель…

– Отпустит! – уверенно сказал Кейс. – Указ городской есть! Господина бургомистра и всего магистрата! Чтобы ученикам и подмастерьям нигде не работать после семи часов вечера, а также с полудня субботы до утра понедельника. Как часы на башнях семь пробьют, так бросай работу. А будет твой Свинкель упрямиться… Да не, не посмеет, инспектора по мастерским вечерами ходят, смотрят, чтобы ни огня, ни движения не было.

– Сурово, – уважительно сказал я. – У нас в деревне что парусный мастер, что мельник своих учеников с утра до ночи гоняли! Да и остальные тоже спуску не давали. И по воскресеньям тоже хотели бы, но ссориться с господином пастором не решались. По воскресеньям все должны в церковь, а мы ещё и в школу.

– Ну, для школы мы уже большие, – заметил Проныра. – Да и что там делать? Читать уже умеем, медленно, правда, а куда спешить. Имя своё написать можем и даже больше чего. Считаем до сотни…

– Я – до тысячи! – небрежно заметил я. – Господин пастор говорил, что я способный!

– Тем более, – покладисто согласился Кейс. – Чего ещё в школе делать? Всё уже выучили!

– И то верно, – кивнул я. И снова спросил: – Ну, теперь точно… Бывай, что ли?

– Ага, – ответил Кейс. – Иди…

И я пошёл. На этот раз точно.

Глава четвёртая. Ученик милостивого господина Свинкеля.

Я сделал шаг, другой, но что-то как будто мешало. Я нахмурился. Всё же в порядке? Башмаки я в драке не потерял, шапку не уронил, узел с одеждой в руке… И тут я понял!

– Кейс! – завопил я и бросился за новым другом, чья тележка уже скрылась в толпе на Ланэстраат. – Проныра, подожди! Пирог!

Пирог! Маманин пирог так и остался в тайной нише в груде старья!

Я рванул так, как, верно, никогда не бегал. И, к моему великому облегчению, догнал нового друга уже быстро. Тот, удивившись такому скорому свиданию, выслушав меня, хлопнул себя по лбу так, что кажется даже звон пошёл, и достал заветный пирог. Тот, вроде, даже не помялся… ну, не слишком помялся. Ай, да его есть надо, а не любоваться!

Так, уже полностью снаряжённый и готовый ко встрече с милостивым господином Свинкелем, перешёл я Горбатый мост, и, свернув в нужный проулок, вышел к канатной мастерской.

Зря маманя боялась, что я её не найду. Мастерская была огромной! Раз в десять больше нашего двора, куда больше мастерских Тима-плотника и Клауса – парусного мастера, больше, пожалуй, даже церковного двора в нашей деревне! А это ого-го, на церковном дворе все деревенские жители помещались, даже детям места хватало.

Но канатная мастерская милостивого господина Свинкеля обошла их всех.

Та улочка новых нарядных домов шла, оказывается, по длинной дамбе, что служила берегом Главному каналу. Высокая вода нужна была глубоко сидящим, нагруженным баржам и лодкам, а то и настоящим кораблям, подходящим со стороны Алмарского озера. А иногда и через многочисленные протоки и каналы с самого моря!

С другой же стороны, что мне и была нужна, дамба обрывалась крутым, не залезешь без рук, откосом выше человеческого роста. Новые нарядные дома нависали над откосом почти вплотную, а на иных ещё и балкончики были – они и впрямь висели уже над низиной.

Земля под дамбой была, похоже, поделена на задние дворы для господских домов на дамбе. Я ещё сверху, пока не спустился, видел, что кое-кто из владельцев разбил на этом месте сад, но большей частью дворы использовались для дела. Выходя одним концом к дамбе и дому владельца, другим они достигали мелкого, но широкого рабочего канала, по которому можно было легко перевезти тяжёлый груз. Так что дворы были застроены сараями и кладовыми, а на воде канала покачивались многочисленные широкие лодки.

Нужная мне канатная мастерская располагалась сразу первой в ряду, что меня порадовало. Не хотелось обходить по тропинке по краю воды огромные дворы.

За низким заборчиком помещались, во-первых, если смотреть от воды грузового канала, несколько больших сараев с мостками и широкая пристань. Кроме того на берегу сохли брюхом вверх несколько лодок, похожие на жёлтых и чёрных рыбин. Рядом с сараями помещалось “большое колесо”, с осликом внутри. Я, как сын канатчика, немедля опознал эту штуку.

Это была круглая решетчатая башенка, внутри которой брёл ослик, вертя центральную стоячую ось. Верчение оси через систему ремней и шкивов передавалось на канатные машины, что тянули в себя пеньковые верёвки и верёвочки. Ну а те внутри канатных машин, завиваясь через хитрую скважину, скручивались в полноценные канаты.
Кроме “большого колеса” и канатных машин двор до самой дамбы и господского дома  был уставлен разными нужными штуками – от больших и сложных завивочных станков до чесальных лавок и корзин с пенькой разной степени готовности.

Надо всем этим стоял неумолчный шум: тяжёлый густой скрип “большого колеса”, вязкий шелест ременных передач, кряхтение и стоны канатных станков, тянущих тугие верёвки, говор рабочих, незлобная, для порядку, ругань мастеров, плеск волн о борта грузившихся у пристани лодок. И, конечно, песня – длинная, тягучая рабочая песня, с резкими, колючими выкриками мастеров, что задавали ритм и подбадривали уставших. А над шумом, над песней – острые, пряные, родные запахи смолы, пеньки, горячего железа… Так пах папаня, когда приезжал из города…

У меня чуть слёзы на глаза не навернулись, но взрослые не плачут, а сюда пришёл не Янтье-белоручка, а Ян Янсзон ван Тау! И, решительно шмыгнув носом, я отворил боковую калитку и вошёл.

– А ну пошёл вон, оборванец, пузырь щучий! – немедленно услышал я и, повернувшись, увидел кричащего.

Это был крупный, краснорожий и плотный господин, чей кафтан, казалось, вот-вот лопнет, не в силах сдержать телеса хозяина. На голове у него была высокая шляпа с небольшими полями, зато крупной серебряной пряжкой на тулье. Шляпа сразу выдавала в нём ревностного кальвиниста, если это ещё недостаточно было видно по его суровым чёрным одеждам, гладковыбритому лицу и маленьким, злым глазам.

Я, как прилежный горожанин, немедленно низко поклонился.

– Простите за вторжение, добрый господин! – быстро, пока краснорожий не велел выкинуть меня за порог, проговорил я. – Вы ведь, верно, будете сам милостивый господин Свинкель?

В ответ он неожиданно хмыкнул и захохотал хриплым, грубым смехом.

– Вот ведь вислобрюхая черепаха! – выговорил он наконец. – Верно, заплыла в наш затон из совсем диких краёв, раз не знает господина Свинкеля в лицо. И нет, рыбий глаз, я не он, моё имя Виллем Хальц и я служу у господина Свинкеля старшим мастером. А тебе, личинка дохлого угря, чего надобно от нашего хозяина?

Тут я подробно, но быстро, чтобы не сердить этого гораздого на обзывательства – вот бы мне так уметь! – господина Хальца, рассказал, кто я и вдобавок показал пирог. Тот, к слову, даже сохранил ещё свой вид, спасибо моему новому другу и господу Иисусу.

Господин Виллем Хальц опять хмыкнул, но, почесав в затылке, для чего ему пришлось сдвинуть свою шляпу почти на нос, заявил, что, мол, мне, “акульему брюху”, повезло и как раз сейчас господин Свинкель присутствует в собственной мастерской. И сам провёл меня внутрь: не из желания помочь, конечно, а из опасения, чтобы я чего не утянул.

Милостивый господин Свинкель действительно нашёлся во дворе собственной мастерской и я сразу дал себе мысленный подзатыльник – как можно было принять за хозяина этого “Чёрного Хальца”.

Господин Свинкель стоял, задумчиво созерцая работу, наряженный в ярко-жёлтый, цвета яичного желтка, дублет, розовые чулки и красные башмаки с большими золочёными пряжками. Ну не могли же такие здоровенные пряжки действительно быть золотыми! На плечах милостивого господина Свинкеля был розовый с внутренней и красный с внешней стороны короткий плащ, а на голове – жёлтая широкополая шляпа с загнутой к тулье левой полой, украшенная розеткой из красных и золотых лент с воткнутым большим цветастым пером. Я никогда не видел подобных перьев у птиц – оно было длинным, но пушистым, словно птица при жизни и не думала летать. Чудеса!

Милостивый господин Свинкель был, несомненно, самым красиво наряженным господином, которого я только видел на своём веку, ведь кроме всего прочего его выпирающий в дублете живот украшало множество золотых и серебряных цепочек, пояс оттягивал богато изукрашенный кошель, рядом были заткнуты расшитые золотом жёлтые кожаные перчатки, а с другого бока висела короткая шпага с ей-ей серебряной рукоятью!

Сам же он, весьма полный, но невысокого роста, с розовыми, толстенькими бритыми щёчками и тонкой щегольской ниткой усов под маленьким, слегка задранным вверх носом, казался на канатном дворе совсем неуместным, словно петух в лягушачьем садке.

Господин Хальц предупредительно кашлянул, а когда его хозяин вышел из задумчивости и, нахмурясь, повернулся к нам, вытолкнул меня вперёд.

Я живо согнулся в поклоне – городская наука впиталась в меня уже полностью! – и, не дожидаясь вопросов, быстро проговорил:

– Милостивый господин Свинкель! Я – Ян Янсзон ван Тау, сын вашего мастера Яна-канатчика, что прошлой осенью утоп! Послан в учение моей матушкой, что велела вам кланяться и передала этот пирог с фасолью!

И тут я сунул пирог впереди себя – его тут же подхватил господин Хальц – а сам ещё раз поклонился, еще ниже, хотя куда уж там!

– Как-как ты сказал? – заговорил милостивый господин Свинкель и его голос, внезапно, оказался резок и тонок. Почти женский, но у женщин не слышал я никогда сиплой одышки, сопровождавшей слова. – Ян Янсзон? Да ещё ван Тау?

И господин Свинкель внезапно рассмеялся тонким, но резким, с сипением, смехом. Ему вторил своим грубым голосом голосом господин Хальц, а все остальные мастера и рабочие, обступившие нас кругом – не часто работу прерывают таким интересным способом! – хранили молчание. Хотя я и увидел пару непонятных мне, но предостерегающих взглядов. Как и пару глумливых улыбочек.

– И что же твоя матушка изволила ещё говорить, господин Ян Янсзон? – с внезапной, удивившей меня издёвкой проговорил господин Свинкель.

Я настолько растерялся от явно проступившего на его розовом лице раздражения, что ответил бездумно, повторив маманины слова, которые она твердила по любому поводу:

– Что всем на свете мы обязаны милостивому господину Свинкелю!

Вот это ему, похоже, понравилось. Раздражение исчезло с розового лица со скоростью тучки, уносимой майским ветром.

– Вот! – внезапно торжественно заявил господин Свинкель, подняв палец. И повторил: – Вот!

Потом он ткнул этим пальцем в грудь господина Хальца и закончил:

– Запиши этого мальца как положено, да смотри у меня!

И погрозил всё ещё вытянутым прямым пальцем.

Господин Хальц потупил взгляд, словно мальчишка, стыдящийся давней проказы, и поманил меня за собой. Я ещё раз поклонился милостивому господину Свинкелю, хотя тот уже не смотрел в мою сторону, опять задумчиво созерцая двор, и поспешил за господином Хальцем.

Правда, меня тут же ухватил за локоть один из стоявших поблизости работников. Я, кажется, даже видел его раньше, давно – он, вроде бы, приезжал как-то с папаней к нам в дом. Совсем седой, хоть и не старый и крепкий ещё, с неровным, словно дубовая кора, лицом и крупным красным носом часто болеющего простудой человека.

– Не кобенься там! – шепнул он мне быстро, жарко в самое ухо, словно боясь, что его услышит кто-то ещё. – Не любят они, когда полным именем… 

И тут же отпустил локоть, да ещё и толкнул в спину, придавая ускорения, чтобы я не отстал от чёрной спины господина Хальца.

Я, признаться, ничего не понял! И, пожав плечами, просто зашёл в маленькую комнатушку, где и остался стоять, пока господин Хальц рылся в наваленных на полках грудах бумаг.

Выудив, наконец, требуемое, он занял место у высокой конторки и поднял на меня свои маленькие глазки.

– Имя? – коротко спросил он.

Я приосанился – я уже взрослый! – и повторил:

– Ян Янсзон ван Тау! Сын Яна-канатчика со Схермер-озера!

Господин Хальц положил перо, повернулся ко мне… и я внезапно полетел на пол, покатился от жестокой затрещины. Куда там мамане, так меня и Йохим-трактирщик не лупил, когда думал, что я его пиво украл! У-у-у, вошь селёдочная, ишь, дерётся!

Когда я, потирая ухо, попытался встать, то мой обидчик, повернувшись уже к конторке, повторил, словно ничего не произошло:
– Имя?

– Ян, – сказал я, втягивая на всякий случай голову в плечи. – Сын Яна-канатчика…

И тут же, не договорив, опять покатился по полу от очередной затрещины. На этот раз прилетело с левой руки.

Тут господин Хальц внезапно вздохнул и сказал:

– Слушай, сопля тюленья! Я могу хоть до будущей недели отбивать об твою тупую башку себе руки, но господин Свинкель будет этим вряд ли доволен. Так что просто запомни, угря кусок, что звать тебя будут отныне “Эй ты!” или “Пошёл вон!”. Как и всех учеников. А если по какому случаю захотят выделить именно тебя, то покличут как?

И он вопросительно уставился на меня.

– Янтье, – буркнул я.

И даже глаза зажмурил, приготовившись к новой оплеухе. Но господин Хальц просто кивнул и начал царапать пером по бумаге.

Одновременно он рассказал, что ученики живут в самом большом сарае в конце двора, у воды. Что всё, что мне надо, покажет старший над учениками, Хендрик-Петелька. Что кормят учеников дважды в день, по звонку рынды, корабельного колокола. Утром завтрак, какой Бог и милостивый господин Свинкель пошлют, а в полдень, как положено, хлеб и рыбу. Что за любой проступок непременно последует наказание. И наказывать будет он, господин Хальц, и “поверь мне, чешуя камбалиная, ты не хочешь знать, что я могу придумать”.

Не смотря на полученные уже оплеухи, я не растерял свою храбрость и набрался смелости спросить его о вечерах, и о том, верно ли, что работы кончаются в семь. Господин Хальц скривился, но драться в этот раз не стал, а лишь сказала, что верно. Но сразу добавил:
– Колокольный бой для мастера! Как он скажет “кончай работу”, тогда и вы, мелюзга, можете разбегаться!

И проворчал себе под нос, что в его молодости дети от работы не бегали, а нынче разбаловали их, уже и по субботам работать только до полудня можно…

Вот так я и стал учеником милостивого господина Свинкеля.

Глава пятая. Два Братства.

– Всё, кончай работу! – прогудел низким басом, таким только врагов пугать, старший канатный мастер Якоб.

Я мысленно, про себя, обругал его разными нехорошими словами, выученными у господина Хальца. Вот что ему стоило сказать это чуть-чуть ранее, когда я ещё не залез, извиваясь как червяк, под канатный станок, чтобы вычистить забившиеся скважины?! Простоял бы этот несчастный станок до утра нерабочим, всё равно же. А утром и вычистил бы…

Но нет, хоть семь ударов колокола уже проплыли над канатной мастерской, Главным каналом и всей округой, хоть и скомандовал старший мастер, а я сидел в самом станке, так что только одна нога торчала наружу.

Прочищать такие места было не сказать, что очень трудно, но ужасно неудобно и нудно. Работу эту поручали самым свежим, самым новым ученикам канатной мастерской, то есть мне и двум братьям, Йохану и Йохиму, близнецам двенадцати лет, детям одного из старших работников, Йопа-Тихони. По одной простой, но важной причине – другие просто сюда не пролезали! Если бы кому-нибудь пришло бы в голову заставить взрослых работников чистить станок, но непременно пришлось бы разбирать его на части. Зачем, когда дети есть?!

Йохан и Йохим мне нравились – они были скромными, молчаливыми, все в отца, и носили одно на двоих прозвище Тихонькие. И работали, и еду делили, как выпадала их очередь, честно. Сам Йоп Тихий всегда приходил к ним в обеденный перерыв и просто сидел, молчал, смотрел на них, посасывая пустую и незажённую косятную трубочку-носогрейку.

Курить, надо сказать, в мастерской было запрещено строжайше: сухая и необработанная пенька вспыхивает от малейшей искры легче пороха. Так что сам милостивый господин Свинкель сдавал сторожу на входе свой кисет и огниво. Во как!

Сейчас же я с тоской оглядел забитые пеньковыми огрызками внутренности станка и решил вылезать. Завтра почищу, пусть и ещё раз лезть придётся!

– Вот, извольте видеть, ваша милость, работы все остановлены по седьмому удару пополудни, как и велено было нашим добрым бургомистром и господами магистрами! – раздался вдруг над самой головой грубый голос господина Хальца.

– Похвально, весьма похвально! – отозвался другой, довольный и какой-то удовлетворённо-сытый.

Такой голос бывает, если навернуть эдакую хорошую плошку гороховой каши, да с копчёными колбасками, да с куском хлеба, да с маслицем! Эх! Живот требующе забурчал и я обхватил его руками. Ты что делаешь, предатель?!

Я испуганно поджал торчащую из-под станка ногу. А ну как тот, сытый голос, рассердится, что я ещё работаю?! Похоже, что разговаривал господин Хальц вовсе не с нашим хозяином, милостивым господином Свинкелем, а с каким-то заезжим важным лицом. И кто бы это мог быть?

– Весьма похвально! – опять произнёс сытый голос. – И кострищ не вижу поблизости.

– Как можно! – искренне удивился господин Хальц. – Пенька же! Очаги для работников и учеников, изволите видеть, в лодках. Готовят только на воде. Ну а господа мастера в господской кухне столоваться изволят, всё как положено. Мы, милостивый господин инспектор, правила знаем!

Инспектор! Инспектор городского магистрата, вот с кем говорил господин Хальц! За время работы – две недели как-никак! – в мастерской я много слышал про господ инспекторов. Не все же так молчаливы, как Йоп-Тихоня и братья-Тихонькие. Болтать – не пеньку тянуть, язык не устанет. И, по болтовне судя, инспектор магистрата представлялся мне не меньше, чем всемогущим великаном, в сплошной железной броне, и пребывающим на проверку не иначе, как на стопушечном военном корабле под всеми парусами и флагами. С правом казнить любого нарушителя на месте, если лень вдруг будет тащить на виселицу.

Теперь я был трижды рад, что остался в своём убежище. Хоть бы они не заметили!

– Оставьте, брат Виллем, – внезапно укоризненно сказал сытый инспекторский голос. – Когда мы наедине, вы можете всегда называть меня братом Фредериком.

– Слушаюсь, ваша милость… То есть, брат Фредерик, простите… – голос господина Хальца слегка дрожал, словно он боялся выговорить что-то не то.

– Вот так-то лучше, брат Виллем! – повеселел сытый голос. – Что же, выполнением распоряжений городского магистрата и господина бургомистра лично я весьма доволен, весьма. Так и отмечу в отчёте.

– Благодарю, ваша… Брат Фредерик! – судя по голосу, господин Хальц согнулся в поклоне.

– Что же по иному делу, – продолжил сытый голос, внезапно посуровев. – По делу нашего Братства…

– Брат Фредерик! – перебил его господин Хальц. Вот тут он, кажется, испугался по-настоящему. – Брат Фредерик, я делаю, что могу!

– Но можете слишком мало! – сурово отчитал его господин инспектор, или, может быть лучше сказать в данном случае – брат Фредерик?

– Простите! – я услышал глухой стук и даже не сразу понял, что это господин Хальц бухнулся на колени. – Но хозяин, кажется, что-то заподозрил и после того случая заставляет всех, даже мальков сазаньих, записывать по всем правилам в  приходные книги…

– Встаньте, встаньте, брат Виллем! – сытый голос брата Фредерика звучал даже слегка смущённо, словно он не ожидал от господина Хальца подобной выходки. – Что подумают, если вас увидят!

Брат Хальц кряхтя – всё же телосложение его, больше подходящее упитанному бычку, было не приспособлено для коленопреклонений – поднялся.

– Что же касается вашей задачи, – продолжил сытый голос опять весьма сурово. – То позвольте напомнить, брат Виллем, – тут слово “брат” звучало куда как обиднее, чем “рыбий глаз” или “сельдяной потрох”, – позвольте напомнить, брат Виллем Хальц, из какой передряги наше Братство вас выручило и чем вы нам обязаны!

– Я помню, – уныло и смиренно отозвался “брат Виллем”.

– Тем лучше, – сказал сытый и уверенный голос. – Тогда не разыгрывайте дурачка и ищите тщательнее! Что же до вашего хозяина… Дайте срок, брат Виллем, Братство разберётся и с ним, и с такими, как он. Но пока – пока! – сердить его будет глупо. Но вот книги… Брат Виллем, книги – это ведь просто бумага?

И он замолчал, словно ожидая просветления у своего собеседника.

– Бумага? – тупо повторил тот.

Ну даёт, даже я уже догадался!

– Она же может намокнуть, порваться, – терпеливо, как малышу, объяснил этот странный городской инспектор. – Сгореть, наконец…

Господин Хальц шумно сглотнул.

– Я… я всё понял, брат Фредерик, – дрожащим голосом ответил он. – Всё понял!

– Вот и замечательно, – голос “брата Фредерика” заметно потеплел. – Братство надеется на вас, брат Виллем. Не подведите Братство!  

И я услышал шум удаляющихся шагов. Они ушли.

Я перевёл дух и уставился на копну пенькового мусора, что бездумно, за время разговора, наковырял из внутренностей станка. Вот и поработал, оказывается. Ну и хорошо, завтра сюда не полезу.

Разговор этот я немедля постарался выбросить из головы. Опыт всей моей жизни, особенно – городской, подсказывал, что лезть в чужие секреты опасно для ушей и того нежного места пониже спины. А уж лезть в дела господина магистратского инспектора… Я не хочу на виселицу!

Так что я просто пошёл по своим делам. Ну, собирался пойти…

– О, – услышал я писклявое. – Наш Янтье-белоручка опять мыться пошёл! Ну ровно благородная барышня!

Я даже головы не повернул. Адриан, Диртье-Сопля, хоть и был уже на два года старше меня, хоть и считался уже старшим учеником, но ростом не вышел вовсе и голосом тоже.

Он невзлюбил меня с нашей первой встречи и… тут я должен признать, что в том была и моя вина. Но с другой стороны – и сейчас я поступил бы также!

Дело в том, что мы знакомились мы в мой первый вечер в канатной мастерской, две недели назад. Две недели! Быстро летит время.

Мы, ученики, солидно, как взрослые люди, представлялись и пожимали друг другу руки. Тут, в своей среде, мы могли не слишком бояться рассердить милостивого господина Свинкеля именуя себя полными именами, словно в наших простецких жилах и впрямь текла такая же кровь, как у благородных.

Хендрик-Петелька, глава над всеми учениками, оказался длинным и худым парнем аж пятнадцати лет, вечно хмурым, но вовсе не злым и справедливым. А ещё он старался не впутывать в наши, ученические, дела мастеров, за что был уважаем даже лентяями и криворучками. В самом деле, лучше получить заслуженную трёпку от Петельки, чем попасть, упаси Бог, под руку господина Чёрного Хальца.

Так вот, во время знакомства и получил Диртье, Адриан Клаусзон ван Дрит, своё глупое прозвище. И возненавидел меня как бы не смертельно. А вот нечего было сморкаться, а потом сразу руку тянуть!

– Там сопля! – крикнул я, отпрянув, и весь народ, сразу заинтересовавшись, увидел висящую между пальцев Адриана Клаусзона ван Дрита склизкую зелёную соплю.

На миг повисла тишина, а потом раскололась дружным гоготом дюжины мальчишечьих глоток. Ржали все, от братьев Тихоньких до обычно хмурого, занятого важными заботами Хендрика-Петельки. И только виновник стоял в центре, сверкая глазами сквозь злые слёзы, красный, с дымящимися, кажется, ушами, и всё той же забытой соплёй на ладони. 

Вот с тех пор и не было у меня в мастерской врага большего, чем Диртье-Сопля. Это он, мне кажется, так думал. Сам же я не обращал на его попытки меня обидеть словами никакого внимания. Во-первых, на таких не обижаются. Во-вторых, был он глуп и обзывалки придумывал глупые. В-третьих… хватит, впрочем.

Тем более, что на что-то иное, чем обидно буркнуть, не хватало у моего врага ни сил, ни духу. Жаль. А то б я б ему дал бы! Но затевать драку первым не хотелось.

Да и Хендрик-Петелька мало кого так не любил, как бессмысленных забияк. “Дурака полечат, а петуха сварят!”, обычно говорил он, как следует отлупив такого. Впрочем, это я знал лишь по рассказам старожилов – сейчас кроме этого акульего рыла Диртье среди нас и дураков-то не было.

Так что я добрался до мостков и, подхватив стоящее тут же пожарное ведро, скинул одежду и принялся обливаться. Мелкие ворсинки пеньки безумно кололись и чесались, так что обычай этот я завёл в первый же свой день пребывания в канатной мастерской милостивого господина Свинкеля.  Да и привычка из дома-то. Эх, ещё бы маманино полотенце, свежее, хрустящее, ласково царапающее кожу…

Ну и прозвище моё деревенское меня догнало, да. Вот уж что я с радостью оставил бы дома!

Канал, откуда я черпал воду, не имевший даже собственного имени, был, к моему удовольствию, уж очень отдалён от городского жилья. С одной стороны он, как я уже упоминал, шёл вдоль огромных рабочих дворов, складов, мастерских и садов, а с другой его ограничивала невысокая, но пустая дамба. Дома там строить было запрещено старым ещё, испанского короля указом. Уж больно близко к городской стене они получались.

Что для меня было истинным счастьем. Потому что добрые горожане славного города Алкмара были слишком ленивы, чтобы тащиться в такую даль выливать помои. И вода в канале была вполне чистая… для обливания так точно. Пить её я, конечно, не рискнул бы!

Умывшись и вытеревшись повешенным тут же мной куском грубого полотна, я снова надел рубаху и порты, подтянул пояс и даже пригладил мокрые ещё волосы. Маманя вечно пыталась расчесать их тяжёлым, китовой кости гребнем, на что я тогда вырывался и пытался сбежать. Сейчас бы к мамане, пусть чешет, сколько ей захочется…

Я мотнул головой, натянул вязаные носки и деревянные башмаки – в мастерской мы, понятно, работали босиком, нечего обувь портить! – надел шапку и, солидно кивнув сторожу, дяде Питеру, вышел за ограду.

Путь мой лежал через дамбу, Горбатый мост, Весовую площадь и, наконец, Новый мост к самым Рыбным рядам.

Ряды эти тянулись с той стороны Главного канала, развернувшись к воде задом, а к прохожим и покупателям передом. Торговали там, понятное дело, рыбой.

С утра и до полудня шёл торг озёрной да речной рыбкой, что свозили рыбаки со всей округи: с Алкмарского озера, с нашего Схермер-озера, с озера Беймстер, даже с далёких от алкмарских стен рек и речек, вроде Зана или Эйа.

После полудня и до самого вечера морская рыбы сменяла на прилавках речную. Это приходили рыбаки из Де Райпа, Эйкхаузена, Хорна, Волендама… Они свысока посматривали на своих пресноводных коллег, длинно плевались табаком или курили короткие, чтобы морской ветер не задул, не вырвал, трубки.

Со стороны канала прямо к воде спускались широкие деревянные ступени-мостки, к которым и приставали рыбачьи лодки, сгружая добычу. Ну а потом уже ученики тащили корзины с торчащими, словно букет, острыми щучьмими головами, яркими, красными сазаньими хвостами, со страшным, шевелящимся кублом угрей и, конечно, с серебряной, блестящей от выступившего жира селёдочкой наверх, к стоящим за разделочными столами и прилавками приказчикам.

Ну и, конечно, в любое время дня и ночи шла торговля рыбою готовой, пригодной для утоления голода. Солёной, жареной, пареной, варёной, квашеной, копчёной и сушёной. Выбирай – если деньги есть!

В такой-то лавке в Рыбных рядах и работал мой друг Маленький Виллем, Виллемпи, что сейчас стоял у начала ступеней и махал мне рукой.

– Ну, добрался! – прогудел он, сжимая мою ладонь словно тисками и осторожно – как ему казалось! – хлопая по спине. У меня же от его ударов чуть сердце через рот не выскочило. – И чистый какой опять! Ну, впрямь Белоручка!

И он громко, но совершенно не обидно засмеялся.

Маленький Виллем был из тех людей, что нельзя назвать иначе. Ростом он был добрых три эля, а весом – чуть не двести амстердамских фунтов.

***

Эль – старинная мера длины. Около 64 сантиметров.

Амстердамский фунт – старинная мера веса. Около 494 граммов.

***

И это ему исполнилось всего тринадцать лет! Да, на два года старше меня… почти на полтора, уже!.. но я таким огромным никогда не вырасту.

Виллемпи работал в лавке своего родственника, настолько дальнего, что вся того забота о родиче свелась к предоставлению места ученика. Виллемпи не обижался – он вообще, кажется, не умел это делать – и исправно “учился”, то есть, как и я в канатной мастерской, выполнял всякую самую противную и нудную работу. Он таскал бочки, пустые и полные, чистил лавку, относил на продажу старьвщикам отходы (их с удовольствием ели свиньи) и так далее.

Со ступенек нам уже махали остальный: Кейс-Проныра, ученик главного старьёвщика города Алкмара, которого я встретил в свой первый день и который и привёл меня в эту компанию, да Лукас-Стекляшка, ученик стекольщика аж из Оудорпа.

– Пуговица опять опаздывает? – спросил я, усаживаясь рядом, после солидных рукопожатий.

Пит-Пуговица был пятым и последним членом нашей компании, что проводила вечера на ступенях за Рыбными рядами. Имени своего он не любил и предпочитал именоваться только прозвищем. Тем более, таким.

У него и в самом деле была пуговица на его рубахе. Наверху, под самым горлом. Медная, блестящая. Ещё бы – он только и делал, что полировал её полой своего одеяния, когда мы сидели вот так по вечерам. Настоящая, представьте себе, медная пуговица! На ножке, с петелькой, выпуклая, круглая, даже с ещё различимым рисунком. Там был какой-то зверь, лев или медведь.. а может вообще грифон! Но и так Пуговица гордился своей пуговицей неимоверно. Ещё бы, такие вещи могли себе позволить только реально богатые люди, остальные пользовались деревянными колышками, шнурочками да верёвочками. А тут – пуговица у нищего! Да она стоит как-бы не целый флорин!

Сам Пуговица реально был нищим, то есть входил в городскую гильдию нищих. Это и спасало его пуговицу – связываться с жестокими и зачастую не видящими берегов нищими не рисковали. А то бы не спасли его ни возраст – он был самым старшим из нас, ему уже исполнилось пятнадцать – ни жилистость, ни сила, ни умение драться по-уличному жестоко. Но гильдия – это гильдия.

– Он не придёт, – прогудел Виллемпи, усаживаясь рядом со мной. – Днём забегал, сказал, что его по делам гильдии куда-то посылают, так что пару дней его не будет.

– Ну и ладно, – буркнул Кейс.

Он не слишком жаловал Пуговицу из корпоративной солидарности: нищие и старьёвщики часто вступали в конфликты за одни те же “жирные” места сбора или за особенно дорогой выброшенный мусор. Ну, кому мусор, а кому и деньги.

– Эм… Ну, раз Янтье уже здесь, – подал голос Лукас-Стекляшка, – эм… Виллемпи?

Был Лукас из всех нас самым юным – даже я старше! На месяц всего, но всё-таки! – и самым серьёзным. Он никогда не говорил не подумав, а всегда пытался рассуждать, словно ему не одиннадцать, а все двадцать пять, а то и сорок лет, и словно был он уже дедом с бородой. Забывал он о своей рассудительности только в двух случаях: когда слушал что-нибудь интересное и когда ел.

Со вторым понятно: жил и работал он в Оудорпе, что аж за четыре мили отсюда, и хотя всегда говорил, что его мастер – хороший человек, и питаются они вместе, видимо сам мастер зарабатывал не так, чтобы много. Да ещё сам Стекляшка по вечерам так спешил не пропустить ничего из возможных наших интересных рассказов, что бежал всю дорогу бегом до самых Рыбных рядов. Отчего, понятно, становился лишь голоднее.

Маленький Виллем это, конечно, знал, так что не говоря ни слова лишь снова поднялся и вытянул из под досок навеса плоское деревянное блюдо с целой горкой селедочных голов.

Вот это дело!

Я, конечно, не бежал четыре мили, как бедный Лукас, но тоже был весьма голоден. На завтрак, в пять утра, была сегодня пустая гороховая каша, а на обед, как обычно, кусок липкого, вязкого как глина ржаного хлеба-рохеброта и похлёбка из сушеной трески. Треску выдавали каждому ученику и работнику ежедневными кусочками, была она высушена до древесной твёрдости и напоминала больше кусок доски, чем съедобную вещь. Чтобы хоть как-то её приготовить, треску замачивали на сутки в воде, а затем в ней же варили, добиваясь хоть какого-то вкуса и запаха. Куски оставались дерево деревом, но уже походили не на твердокаменный морёный дуб, а на мягкую липу. Относительно мягкую, жевать было всё равно невозможно. Так что мы, похлебав горячую рыбную водичку с рохебротом, засовывали куски за щёку и ходили так, рассасывая упрямую рыбу. 

А тут – жирненькие, блестящие селёдочные головы! Мяса на них оставалось сущие крохи, но даже просто облизать такую было счастьем. Эх, повезло нам с Виллемпи!

Головы мы аккуратно брали по одной, по очереди, стараясь хватать не слишком жадно. Только Стекляшка счастливо смеялся, когда ему доставалась голова с лишним ошмётком кожи за жабрами. Ребёнок!

Обсасывали не торопясь, стараясь выдавить из костистой основы хоть чуточку жирка.

Потом сидели, облизывая пальцы, и слушали, как Виллемпи с Пронырой лениво спорят о каком-то мусоре, покачивающимся на волнах Главного канала элей так за тридцать от нас.

– Труп, да труп там! – доказывал Маленький Виллем. – Не видишь, что ли? Кошка дохлая!

– Сам ты дохлый, – отмахивался Кейс. – Я – ученик старьёвщика, что я, дохлых кошек не видел? Да я дохлую кошку с другого конца Ланэстраат отличу!

– Да точно дохлая кошка! – настаивал Виллемпи.

Мы с Лукасом послушали ещё, но быстро надоело и Стекляшка сказал:

– А мой мастер Питер рассказывал, что во время осады весь Главный канал завален трупами был. Человечьими! Он тогда совсем маленьким был и они бегали смотреть…

– Ерунда, – авторитетно заявил я. – Как бы Главный канал тогда трупами завален был, если его ещё вообще не было?!

– Чего это не было?! – обиделся за своего мастера Стекляшка.

– Не, не было, – внезапно прекратив спорить про кошку поддержал меня Кейс-Проныра. – Твой мастер, небось, на мыс бегал да на протоку из Алкмарского озера смотрел. Там и впрямь трупы прибивало, что в озеро попали. Мне дядька рассказывал, а он старый уже. Небось, постарше твоего мастера.

– Во! – обрадовался поддержке я. – Главный канал уже после Алкмарской Виктории мой дед Ян копал, он на этом месте ещё серебряный крест нашёл.

– Ого! – Лукас-Стекляшка тут же забыл про спор, узнав о таком. – Серебряный крест! Да на такой, небось, можно целую тачку селёдки купить!

Тут внезапно засмеялся, заухал Виллемпи, да так, что задрожали все деревянные мостки-ступени под нами.

– Тачку! – выговорил он сквозь смех. – Селёдки! Ну и мечты у тебя, Стекляшка! 

– А чего! – не обиделся на смех Лукас. – Найдём мы, скажем, такой крест, купим тачку селёдки и наедимся, наконец! Может потом неделю есть не будем!

Опять заухал, засмеялся Виллемпи, его поддержал Кейс, ну и я с ними. Ох, Стекляшка!

– Не, не купил он тачку селёдки, – смог сквозь смех выговорить я, вытирая глаза. – Грех это! Если такой крест найдёшь, то нужно непременно в церковь снести и за упокой души проставиться.

– Точно-точно, – поддержал меня опять Кейс. – Это как с серьгой рыбацкой да моряцкой! Смертные серьги – они не для людей, а для души!

– Как это? – не понял Лукас.

– А ты что, не слышал про такое? – удивился я. – Это ж в озёрных да морских деревнях все знают, даже если сами на воду не ходят!

– Я из буров, крестьян, – потупился Стекляшка, словно его тут за такое происхождение немедленно ругать будут. – У отца ферма. Маленькая, правда, моих братьев с лихвой хватит, чтобы землю обработать. Потому меня в учение мастеру Питеру и отдал…

– Ну, тогда понятно, – согласился Кейс.

Мне тоже стало понятно. В наших местах разница между рыбаком или моряком и крестьянином-буром чуть не больше, чем между тем же рыбаком и, скажем, господином нотариусом. У буров всё своё, и даже церкви свои, часто вообще ещё католические, папистские! Уж как ни стараются протестантские проповедники разных течений, да только бур – что твой бычок. Встал на что – не сдвинешь.

– Тогда слушай, Стекляшка, – сразу начал я. Люблю я ему чего рассказывать: слушает он так, как господина пастора не каждое воскресенье! Да и другим люблю, чего скрывать. – Каждый рыбак или моряк носит в ухе серьгу. Кто в правом, кто в левом, но каждый. Серебряную, а то и золотую. Потому что волна – она своё всегда заберет, кому суждено утонуть – утонет. Но и не жадная она, волна-то, почти всегда поиграется да и отдаст тело. И нужно его похоронить…

– На то и серьга! – вставил Виллемпи. – Негоже хорошего человека в расходы вводить.

– Вот именно! – опять перехватил я рассказ. – А так серьгу продашь, а все деньги, до единой медной монетки, на погребение да помин потратишь. И упаси бог хоть что себе оставить! А то был, значит, случай…

Я понизил голос и народ сдвинулся ближе, не желая пропустить подробности.

– Сам я, конечно, не видел, – сразу уточнил я. – А то бы и жив бы, наверное, не был! Но знавал я одного плотника бродячего, так он такого утопца нашёл, значит. На нашем, кстати, Схермер-озере. Серьгу снял. А вот дальше… Похоронить-то похоронил, ничего не могу сказать. Да пару гульденов из продажных-то денег себе оставил. Топор новый хотел купить…

Я обвёл глазами слушателей и облизал губы. Вроде как, пересохли они у меня.

– И? Купил? – не обманул моих ожиданий Лукас-Стекляшка.

– А то ж, – спокойно продолжил я. – Купил. Хороший топор, новый, острый. Да только не стало потом жизни тому плотнику.

– Это как? – нахмурил брови даже Кейс-Проныра.

– А вот так. Сначала ему топор, новый-то, на смертную серьгу купленный, на ногу упал, два пальца на стопе отрубил…

– Бывает, – пожал плечами Виллемпи. – Это не диво.

– Потом, – продолжил я. – По руке чиркнул. Потом дерево портить стал – хочет плотник оконную раму, скажем, вытесать, а топор то вкривь, то вкось бьёт… До того дошло, что плотник-то купил в трактире бутыль самого крепкого янейвера, можжевеловой водки, выпил с горя, да и пошёл спать. А не тут-то было! Утром нашли его в амбаре бледного, трясущегося. Рассказал, что едва он допил свою бутыль, да лёг, так тут же явился к нему призрак и гонял его всю ночь по амбару, размахивая топором. Его топором!

– Привиделось, – махнул рукой Кейс, но так, неуверенно уже. – С водки-то…

– Ага, – легко согласился я. – Вот так все и решили. Прикатил тогда трактирщик со двора колоду да и воткнул в неё топор покрепче, чтоб не летал, значит. А плотника досыпать оставили…

И замолчал.

– И? – опять не выдержал Лукас. – Чего случилось-то?!

– Нашли его уже к вечеру, – ещё больше понизил я голос. – Мёртвенького! Пошёл, видать, до ветру, да об ту колоду с топором запнулся и голову себе как горшок глиняный расколол. Прямо об обух топора и расколол!

Все замолчали. Я тоже молчал, наслаждаясь их молчанием. Рассказ-то был самый правдивый! Сам, я правда, плотника этого не знал. Ещё чего, страсти такие! Это Пит-Головешка рассказывал, когда по вечерам на озере сидели, у костерка. Головешка тоже сам не знал, не видел, но слышал. Слышал от одного парня в Алкмаре, из Алкмарского Большого дома. когда они забор белили. Ну а тот парень знал дядьку одной девчонки, что как раз всё своими глазами и видел. И топор! Ну как тут не поверить!

– Да-а-а… – протянул Виллемпи. – Ну дела…

И все с ним согласились. Лукас-Стекляшка даже перекрестился тайком. Говорю же – католик.

Потом мы ещё порассуждали о мертвецах и призраках. Все согласились, что бывают так себе призраки, почти безобидные. Дуют по ночам в печную трубу или, например, портят пиво или тесто. Ерунда. А есть ой-ёй! Такие и задушить во сне человека могут мёртвыми синими пальцами.

За разговорами как-то опять разыгрался аппетит. Но селёдочные головы были облизаны уже до крайности и даже успели засохнуть. Так что мы просто стали кидать их в воду, стараясь попасть в большое жирное пятно, что колыхалось на волнах в паре элей от берега.

– Будут у меня деньги, – вдруг заговорил Кейс, далеко швырнув совсем пустую уже рыбью голову. – Будут у меня деньги – буду только рыбьи хвосты есть! С утра до ночи!

– Да-а-а, – протянул впечатлённый такой картиной Лукас-Стекляшка.

В селёдке же и есть, что голова да хвост. Всё, что не голова – то хвост. А голов мы уже навидались, всё мясо-то в хвосте!

– Обязательно буду! – опять сказал Кейс. – И буду стоять у всех на виду: руку в бок, другой селёдку за плавник хвостовой и над головой поднимаю, чтобы прямо в рот! Сразу целый хвост в рот!

– И ни один приказчик, ни единая тухлая душа не крикнет «пошёл вон отсюда!», – включился в общие мечтания я.

– Да мы им сами крикнем! – вскочил на ноги Лукас.

– Крикнем! – солидно поддержал его Маленький Виллем.

– Крикнем! – сказал я.

– Да! Крикнем! – громче всех закричал вдруг Стекляшка. – «А подай-ка сюда, холера, рыбку из новой бочки! Да смотри, волендамскую! Не вздумай мелочь из Хорна или Эйкхаузена подсунуть!»

– Знаем мы вас, тухлые души! – грозно погрозил грязной воде канала Виллемпи, потряс огромным кулаком.

– Только, – вдруг добавил он, – только настоящие богачи «холера» приказчикам не кричат. Они говорят «любезный», – Виллемпи так проговорил-прошипел последнее слово, что стало совершенно ясно, что это почище «холеры» будет. – «Любезный, разделай-ка мне селёдочку!»

– Точно, точно! – поддержал я.

Лукас-Стекляшка кивнул.

А потом я посмотрел на нас всех на мокрых дощатых ступеньках. И у меня в голове словно что-то щёлкнуло. Я вспомнил сегодняшнее происшествие с господином Хальцем и господином инспектором. А мы тут сидим. И я внезапно даже для самого себя сказал:

– Люди, а давайте организуем Братство?!

– А? – удивился Лукас, видимо ничего не поняв.

– Ну, Братство! – заторопился я. – Чтобы каждый за всех и все – за одного! И вместе постараемся добыть денег на хвосты эти! И вообще, чтобы домой чего, родным послать, а то когда ещё ученические будут… Чтобы мы впрямь, ну, как… как…

– Как братья, – вмешался своим басом Виллемпи. – От это дело! Вот не зря ты, Янтье-Белоручка, самый смышлёный!

– Чего это он самый смышлёный?! – насупился было Кейс-Проныра, но тут же со вздохом признал. – Хотя тут ты и прав, Янтье дело говорит!

– А как мы его назовём? – вмешался, поняв идею, Лукас-Стекляшка. – По церковному? Вот есть иоаниты, там, кармелиты, якобиты…

Мы на все эти папистские штучки только рукой махнули. Назвать надо было так, чтобы только мы понимали, чтобы никто чужой не догадался. А это трудно!

“Верное Братство”? Глупо. “Братство Пятерых” – мы помнили про Пуговицу, что уж точно захочет быть с нами! – лучше, но…

– Может, “Золотое Братство”? – робко предложил Стекляшка.

– Почему “Золотое”? – не понял Виллемпи.

– Ну, – Лукас совсем смутился. – Мы же разбогатеть хотим, да?

Маленький Виллем хмыкнул.

– Тогда уж, – сказал он. – “Братство Тачки с Селёдкой”!

Все рассмеялись, вспомнив начало вечера.

– “Братство Рыбьего Хвоста”, – вдруг сказал Кейс. – Как в наших мечтах.

И так серьёзно, так тихо он это сказал, что мы все прислушались.

– А что, звучит, – внезапно нарушил тишину Виллемпи.

Лукас-Стекляшка только отчаянно закивал головой.

Я немножко подумал. Не соглашаться же с Пронырой просто так! А то он опять о себе воображать много начнёт.

Но название мне нравилось. Правда нравилось.

– Идёт, – солидно сказал я. – “Братство Рыбьего Хвоста”.

Глава шестая. Кусок смальты и серебряный шиллинг.

– Эй ты, щучья морда, камбалиная задница! Чего ты там застрял? А ну иди сюда!

Я только вздохнул. Господин Хальц вовсе не весь день следил за мастерской, но каждый его визит слышал, наверное, даже Виллемпи в Рыбных рядах на той стороне Главного канала.

И сейчас он обращался ко мне, заметив, что я остановился передохнуть в тенёчке, что отбрасывал балкончик дома нашего хозяина на двор мастерской. Я подметал берёзовой метлой обрывки пеньки и теперь стоял, сжимая древко в руках.

– Любезный Виллем! – вдруг послышался сверху знакомый тонкий, почти женский, но с ясной одышкой голос.

Ого! Сам милостивый господин Свинкель! За весь месяц с лишком, что я уже проработал его учеником, видел я его только один раз, при поступлении. Видно, мне и впрямь тогда повезло – появлялся он в собственной мастерской не часто.

– Любезный Виллем! – обратился господин Свинкель к господину Хальцу. – Я чрезвычайно ценю вашу энергию и заботу, но стоит ли так кричать в такой близости от дома? Вы, право, мешаете нашей беседе!

– Про… простите, господин Свинкель, – куда тише забормотал господин Хальц и, подойдя ко мне, внезапно крепко вцепился в ухо и выволок из тени на свет. – Просто я искал это отродье осьминога и…

– А я тебя помню! – внезапно обрадовался даже чему-то господин Свинкель и ласково спросил: – как-как ты говоришь, тебя зовут?

Ну уж второй раз я на эту уловку я не поддамся!

– Янтье, ваша милость! – выпалил я, привставая на носочки, чтобы уменьшить боль в зажатом в дублёных пальцах господина Хальца ухе.

– Эге! – довольно воскликнул милостивый господин Свинкель и снова спросил: – и что там говорила твоя мать?

– Что всем на свете мы обязаны милостивому господину Свинкелю! – бодро, как солдат на плацу, выкрикнул я.

– Бесполно, бесполно! – внезапно вмешался в беседу ещё один господин.

До этого он стоял на балкончике дома господина Свинкеля за спиной того, но сейчас вышел вперёд. Был он наряжен также цветасто и ярко, как и сам господин Свинкель, но, пожалуй, беднее последнего. Так дублет и чулки у него были из ткани попроще; пряжки на ботинках – я видел их в прорези балконной решётки – куда меньше размером и просто серебряные; плащ и шляпа явно не новыми и знавали лучшие времена, так перо было совсем лысым, хотя некогда очень красивым. Но всё равно на фоне рыжих, бурых, серых и чёрных рубах и портов работников красные, белые и голубые цвета одеяний этого неизвестного господина смотрелись очень ярко.

– Этот юноша бесполно плав! – снова заговорил он, смешно не выговаривая букву “р”, совсем как моя маленькая сестрёнка Катье. Эх, как там она без меня?

– Так чем же он пловинился? – этот вопрос он адресовал уже господину Хальцу.

Тот явно растерялся и даже второй рукой потянулся было почесать в затылке, что происходило при любых затруднениях в жизни господина Хальца, но вовремя остановился. Чесать в затылке при хозяине было явно лишним.

Но и сказать он много не мог. Потому что я и правда был занят, убирал мусор, и орать на меня не было никакой нужды. Не то, чтобы это останавливало господина Хальца, равно как и ещё парочку мастеров, в другое время, но не тут же.

– Он… он, – наконец выдавил из себя господин Хальц, что-то придумав. – Он подслушивал ваш разговор, ваша милость!

– Да? – изогнул на это губы господин Свинкель. – И что же он там услышал?

– И что же из услышанного понял? – поддержал его собеседник. – Плаво слово, не глех послушать уважаемого господина Свинкеля или вашего скломного слугу, плофессола свободных искусств Academia Flanekelesis, то бишь Унивелситета Фланекела, но вот что-то понять… – тут он рассмеялся сухим, лёгким смешком, а господин Свинкель вторил ему своим тонким, сиплым голосом.

Мой рот оказался быстрее меня.

– Всё я понял, – буркнул я тихо.

Но меня услышали.

– О! – внезапно этот картавый профессор перегнулся через перила и посмотрел прямо мне в глаза. – Я нахожу юность похожей на цветущий сад, – непонятно сказал он. – А что надо делать, чтобы сад цвёл пышнее? Плопалывать! – и он потряс в воздухе длинным сухим пальцем. – Плопалывать солняки! Полоть и ещё лаз полоть! Потому что, как говолили длевние, “мala helba cito clescit”! “Дулная тлава быстло ластёт”!

Был он весь длинным, сухим и колючим, особенно глаза, что впились в моё лицо.

– Так что, Янтье, щучья молда, как тебя называл этот доблый господин, если ты действительно всё понял, то скажи, сколько господин Свинкель положил мне жалованья за обучение его сына и сколько это будет по месяцам? А?

И он зло, уверенно усмехнулся.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я тогда промолчал. Знаю лишь, что вышла бы она совсем другой. Да и молчать я никогда не умел, если кто-то во мне сомневался. Вот ещё! А наш пастор не зря говорил, что я способный.

– Милостивый господин Свинкель положил вам семьсот шестьдесят флоринов в год! – громко объявил я. – Что будет по шестьдесят гульденов в месяц, да ещё по двадцать флоринов на день Святого Николая и Пасху!

Повисла тишина. Нехорошая тишина. Господин Хальц настолько растерялся, что даже ослабил хватку и я смог освободить своё несчастное ухо.

И вдруг этот “плофессол” залился своим сухеньким смехом.

– Плекласно, плекласно молодой человек! – заговорил он. – Вижу, что у господина Свинкеля даже нищие ученики весьма талантливы!

Господин Свинкель приосанился, словно это он лично обучал меня математике.

– Что ж, – опять заговорил этот самый господин профессор свободных искусств. – Плекласно. Я с удовольствием плиму ваше пледложение, господин Свинкель… с небольшим условием. Отдайте мне этого юного математика.

– Ох, это замечательно! – тонким, сиплым голоском воскликнул милостивый господин Свинкель. И внезапно нахмурился, словно до него только сейчас дошла мысль собеседника. – То есть… как отдать?

– В обучение, – охотно пояснил профессор. – Я буду учить вашего замечательного сына, а заодно – и эту “щучью молду”.

Он довольно захихикал. Похоже, талант господина Хальца произвёл на него впечатление.

– А… Э… – похоже, господин Свинкель даже не знал, что сказать. – А зачем он вам? – наконец выдавил он из себя.

При этом он пощупал свой кошель, словно опасаясь, что его заставят платить и за меня.

– О, это очень плосто! – взмахнул рукой профессор. – Дело в том, что молодые люди очень самолюбивы. Вы же, господин Свинкель, хотите, чтобы за ваши деньги ваш сын чему-то научился, а не плосто пловёл влемя в моём замечательном обществе?

Господин Свинкель неуверенно кивнул. Он явно пока ничего не понимал, как и я сам, к слову. Господин Хальц же счёл за лучшее вообще тихонько отойти в сторону. Выглядело это очень смешно, когда он крался на цыпочках в своих огромных башмаках с тупыми носами. Только мне было чего-то не до смеха.

– Так вот, – продолжил профессор. – Я буду обучать вашего, несомненно достойного, сына, гланить его как алмаз, а одновлеменно – он потряс высоко поднятым указательным пальцем, – одновлеменно – заниматься с этим тусклым куском смальты, – и он махнул рукой в мою сторону.

Я молчал. А что такое смальта? Небось, что-нибудь неприличное, так даже господин Хальц не выражается…

Наш милостивый господин Свинкель тоже молчал и смотрел на профессора. Пока, похоже, его ни в чём не убедили.

– Влядли из нищего получится что-то путное, – продолжил профессор. –  Кловь не обманешь, а “аsini exiguo pabulo vivunt” – “ослам достаточно и солняков”. Но ваш сын – длугое дело. Сама мысль, что его славнивают с, плостите, босяком даст вашему наследнику излядный стимул посталаться!

С этими словами профессор сам себе важно кивнул и уставился на господина Свинкеля.

– Эм, – глубокомысленно заметил тот. – Ну, если в качестве куска сальты…

– Смальты, – педантично, видимо привык, поправил профессор. – Это такая мутная стекляшка, из неё еще делают мозаику.

Ах, вон оно что! Ну, это ничего, буду тогда куском этой самой… смальты, вот.

– А, ну да, если куска, значит, стекляшки, то берите, уважаемый! Главное, чтобы мой Ян был…

– Будет! – коротко отрубил профессор.

Так была решена моя судьба.

Господин профессор – звали его, к слову, Элзе Фарринга, но именоваться он предпочитал именно так, по титулу – устроил всё наилучшим, для себя, способом. Занимался он с сыном господина Свинкеля на свежем воздухе, на балкончике над нашей канатной мастерской. Отчего мастерам было велено под балкончиком не орать, не ругаться, а работникам – и песни не петь. Те поворчали между собой – что это за работа без песни! – но места хватало, народ сгрудился в дальней стороне. А остался под балкончиком я, по сути, один. На этом настоял господин профессор. Господин Хальц, правда, повозмущался, что я буду получать ученическую кормёжку, а в конце года – и деньги, а сам буду бездельничать. На что профессор равнодушно пожал плечами и посоветовал:

– Так дайте ему какую-нибудь велёвочку!

На что господин Хальц, и так краснорожий, налился совсем уже багровой, дурной кровью. Но милостивый господин Свинкель, подумав хорошенько, велел посадить меня за один из малых свивочных станков, прямо под балкончиком.

Станок этот, вообще-то, был штукою сложной и в обычном порядке сидел за ним уже старший работник, а то и мастер. Но не спорить же с хозяином мастерской! Так что мне в научение придан был один из таких мастеров. Как раз тот самый, седой и носатый, что приходил в деревню к нам с папаней, а потом давший добрый совет при моём поступлении в ученичество. Звали его Виллем Красный и вовсе не за цвет носа, как можно было подумать. Просто он по какой-то своей причуде или ещё почему, выкрасил красным дверь своего дома, что стоял в простом районе, далеко за Главным каналом. Дверь настолько выделялась среди обычных жёлтых, белых да серых дверей, что и дала ему прозвище.

Всё это он рассказал мне сам, пока учил обращению со станком. Поболтать он любил, а тут ему ещё и не мешал никто: мастера и работники не приближались к балкончику уже с раннего утра, на всякий случай, а профессор начинал заниматься с юным господином Яном Свинкелем не ранее девяти, а то и десяти часов.

Работать за станком оказалось не трудно, знай себе крути ручку да следи, чтобы пряди шли ровно. А те так и норовили перепутаться, соскочить да застрять! В таком случае надо было останавливать ручку, дожидаться полной остановки тяжёлого каменного колеса-маховика, что этой ручкой и раскручивался, и только тогда лезть распутывать.

Ждать было так скучно, что я сразу попытался сунуться к прядям тут же. Делов-то, две скрутки поправить! Но едва я протянул пальцы, как добрый и спокойный Виллем Красный внезапно так саданул меня по уху, что я покатился по земле. За что?! Я, потирая ухо, ничего конечно не сказал – за спор с мастером не только по уху прилетит, тут и выпороть могут! – но посмотрел на него обиженно.

– Не лезь, – соизволил ещё раз повторить Красный и шмыгнул своим красным носом. – Опасная штука, дождись, пока маховик остановится, тогда и суй свои пальцы!

Я тоже шмыгнул носом. Да если я столько ждать буду, то с ума от скуки сойду. Подумаешь, правило нарушил – верёвочку поправил! Тоже мне, техника!

Так что в следующий раз я попытался сделать это по-тихому, быстренько, пока Виллем отвлёкся на рассказ о моём папане. И всё получилось! А говорили! А шуму-то было! И дерётся ещё, словно мне Чёрного Хальца мало!

Тот, правда, всё-таки заметил. Пожевал губами и вдруг сказал:

– Я пойду попью, а за тобой пока Длинный Питер посмотрит. Он на таком же станке работал, да глуп был…

И с этими загадочными для меня словами кликнул этого самого Длинного Питера и ушёл. А тот подошёл. Улыбчивый, тихий. В руках у него была метла, с которой совсем недавно меня мастер Хальц за ухо из-под балкончика тянул. Он что-то сказал, но я не слышал: я смотрел на его руки, сжимающие метлу.

На правой руке у него были три пальца, на левой – четыре.

Ну а в девять или что-то около на балкончике появлялись господин профессор и молодой господин Ян Свинкель. Сын оказался похож на своего отца – такой же нарядный, щекастенький, с тонким голосом, правда без сипения. В первый раз при встрече он сначала показал мне язык за спиной господина профессора, а когда я ответил, скорчив рожу, то и кулаком погрозил. Нормальный парень, в общем, похоже.

И начиналось самое интересное.

Если честно, я ничего не ожидал от моего внезапного ученичества. Чего я там не знаю?! Даже господин пастор говорил, что я уже превзошёл все науки, что нам положены. Читать я мог бегло, поставить своё имя в контракте – запросто, а считал и так лучше всех, даже лучше Йохима-трактирщика.

Но оказалось, что это лишь малая часть из чудес мира! Господин профессор хоть смешно картавил, хоть и смотрел недобро, а рассказывать был горазд. И про звёзды с планетами, что, оказывается, кружат над нами в небесах, и про законы природы и, моё любимое, про историю наших земель, ну и всех окрестных тоже. Тут уж я слушал во все уши, боясь пропустить хоть детальку. Это ж как можно в нашем “Братстве Рыбьего Хвоста” пересказать! Это ж как меня слушать будут!

Тут и станок, что ещё пару часов назад был таким скучным в ожидании остановок маховика, внезапно стал помехой. Слушать охота, а ты крути! Но я крутил исправно и не зря – взгляд господина Хальца постоянно жёг мне спину. И не только его. Диртье-Сопля смотрел совсем уж волком, да и остальные ученики перестали в обед дружески толкаться, садились теперь чуть поодаль, вечером никто не ждал в нашем сарае, чтобы поболтать перед сном.

Я стал не пойми кем – вроде и ученик, да ещё и младший, если по возрасту да стажу судить, а сижу за мастерским станком, к тому же отдельно от остальных. Не свой, не чужой… Непонятный!

Ну и пусть их! Мне хватало нашего Братства, где, надо сказать, дела шли прекрасно. Мои рассказы заставляли народ разевать в удивлении и глаза, и рты, а Виллемпи по случаю начала сезона “свежей селёдки” мог нынче скопить для нас куда больше голов, чем весной. Погода стояла чудесная, летняя.

А ещё приключился со мной случай в одну субботу.

Я прогуливался по Ниукеркстраат, Новоцерковной улице, где жили, как я уже знал, обладатели “старых денег” – дворяне или купцы, что сделали себе богатство ещё до Республики, при испанской, а то и бургундской короне. И – на тебе! – увидел в одной из дверей Анну-Йоханну, ту самую болтливую служанку госпожи Берксма, что привезла меня некогда, уже пару месяцев как, в город Алкмар на своём возке. Я ей, разумеется, низко, как сама учила когда-то, поклонился и ещё раз поблагодарил за ту поездку.

Та тоже увидела меня, прищурилась:

– Тю, а не Янтье ли это, госпожи Катье сынок?!

Ну и потом заохала радостно, запричитала. Что я, мол, здорово вырос, что меня и не узнать, что, верно, разбил уже сердечко не одной алкмарской девушке… и другие такие глупости.

А затем задумалась вдруг, отстранила, повертела всего, даже шапку сняла с моей головы и взлохматила волосы, принюхалась, пристально изучила мои руки… Да и заявила, что ей, мол, необходима помощь и я как раз подхожу. Я, честно говоря, вовсе не горел желанием тратить на это свой свободный день, но Анна-Йоханна быстро выбила из моей головы все мысли о свободе, пообещав в награду целый шиллинг. Шиллинг! Серебряный шиллинг! Это же больше шести стойверов! Почти треть золотого гульдена! Я таких денег и не в руках не держал.

Так что ту субботу, как раз прошлую, посвятил я помощи Анне-Йоханне, и работа, надо сказать, была плёвая. Я помогал ей в разных домашних делах да слушал её болтовню.

Тут же вышла и сама госпожа Берксма, старая дама в сером платье, украшенном жемчугом и серебряными цепочками от воротника до подола. Цепочки так складно звенели, что я сразу вспомнил свой первый день в Алкмаре и тут знатную даму в похожем платье с серебряной книжечкой в руках. Эх, давно же это было!

Госпожа Берксма была, надо сказать, недовольна моим присутствием в доме, но, также пристально осмотрев меня – и чего они искали?! – разрешила помочь. Да и я не подвёл, показал себя настоящим городским жителем: кланялся низко, смотрел больше в пол, а когда госпожа Берксма велела мне говорить, то назвал её “сеньора” – это словечко я, разумеется, подхватил у господина профессора – чем, похоже, изрядно ту повеселил и порадовал.

Так что кроме целого серебряного шиллинга – Анна-Йоханна не обманула! – уносил я в тот вечер из этого дома кусочек настоящего желтого сахара в чудной серебристой обёртке. Покажу Братству – они с ума сойдут! А то, может быть, Катье, сестрёнке послать?.. Эх, трудно выбрать!

Так я проводил дни. Но уроки были, надо сказать, такие захватывающие, что иногда я думал над ними даже ночью. Мне снились огромные волны, морские звери-киты, рассчёты требуемых кирпичей на церковные ворота, законы рычага и противовеса…

Я был настолько доволен своей жизнью и самим собой, что… Впрочем, обо всём по порядку.

Глава седьмая. Артисты на Весовой площади.

В один из дней, как раз в следующую субботу, рано утром господин Хальц объявил, что я поеду с ним для помощи в торговле. Вот это было неожиданно!

Суббота уже стала моим самым нелюбимым рабочим днём. Уроков для молодого господина Свинкеля не было, а значит и я крутил свои верёвки просто так. Мне, уже привыкшему к занимательным рассказам да каверзным вопросам господина профессора, утро субботы казалось донельзя долгим и скучным. После полудня-то наступала свобода аж до утра понедельника, хоть и ночевать не приходи. Охота тебе не на привычной тёплой соломе спать, а под мостом – твоё дело. В воскресенье утром, правда, надо в церкви быть, за этим следят. А остальное время – твоё собственное.

А тут ещё я как раз собирался опять наведаться к Анне-Йоханне! Шиллинг, что я получил на прошлой неделе, произвёл неизгладимое впечатление на наше Братство. Я честно внёс его в общий котёл, не стал жилиться. Хорош бы я был, если бы утаил такое! Сразу возникли споры, как им распорядиться.

Пит-Пуговица, встретивший образование Братства, честно сказать, без большого восторга, сразу сменил тон. Он тут же предложил пропить эти деньги как, по его словам, “положено”. Даже вызвался добыть янейвера, можжевеловой водки, подешевле.

Но мы сразу отказались. Янейвер, честно признаюсь, вызывал у меня тошноту одним запахом, остальные меня поддержали. Пуговица назвал нас малышнёй, но спорить сильно не стал. Всё-таки, шиллинг не он заработал.

И мы купили на весь шиллинг селёдочных хвостов. Первых в нашей жизни!

Голов мы уже наелись вдоволь. Но вот жирненький, солёненький, маслянистый селёдочный хвост! За шиллинг получилось взять сразу три хвоста на пятерых, во как! И мы честно поделили их, держа над головой и кусая маленькими кусочками, по очереди. Эх, вот это было здорово!

И вот опять суббота. Но вместо скучного, без учёбы утра, надоевшего станка да вечно соскакивающих прядей пеньки – поехать торговать! В город! Ого!

Торговала наша мастерская, кстати, в основном тут же, на месте. Боцманы, лодочники, паромщики и все, кому требовался канатный товар, приходили заказывать и забирать сами. Но по субботам милостивый господин Свинкель отправлял большую грузовую лодку и на Весовую площадь, где по субботам шумел Всякий рынок где у мастерской было выкупленное место. Так-то рынков в Алкмаре много. Вот есть Конский, за Большой церковью. Там торгуют не только лошадьми, а любой живностью. Есть Стрелковый, в Старом граде. Там рядом казармы городской стражи, вот и продают всё, что в воинском деле нужно. Есть Плетёный, для тканей да нитяного товара, Сытный – это для желудка радость, Соляной, Масляный… Да много их! А на Весовой площади по субботам – кроме Великого и Рождественского постов, конечно – шумит рынок Всякий. Туда идут за товаром, что в любом ином рынке не к месту. Как наш, например.

Мы туда везли верёвки тонкого плетения, короткие шнуры и вообще всё, что искали покупатели на берегу. Вот так на лодке мы с господином Хальцем и отправились.

Сначала я, признаться, держался насторожено. Уж слишком часто и слишком неприветливо в последнее время смотрел на меня Чёрный Хальц… Но, вроде бы, всё было спокойно. Господин Виллем Хальц словно забыл, что вообще знает меня, и командовал короткими и даже беззлобными, для порядка, фразами “эй, ты, тухлый угорь!” да “шевелись быстрее, моллюск перепечёный!”.

Торговал я так первый раз, но ничего трудного не было. Подай, принеси, разложи да собери.

По субботам ученикам и работникам предписывалось работать до полудня, но в этот день свернулись мы даже раньше. Торговля шла не очень. Да ещё и…

– Музыканты! Музыканты!

И точно, на площади, точно напротив Весовой башни, уже подняли высокий шест с жёлтым флагом и картиной-зазывалкой.

Пока я помогал собирать прилавок, а потом волочил тяжеленные веревочные бухты к лодке, вокруг музыкантов уже собралась порядочная толпа. А ведь надо было ещё отвести лодку к мастерской, да убрать нераспроданные товары в сарай, да саму лодку привязать…

Но день был, верно, счастливый для меня, так как господин Хальц взглянул через плечо на уличных артистов раз, другой, потом хмуро посмотрел на лодку, и вдруг махнул рукой да и оставил её тут, а сам отправился посмотреть на зрелище.

Меня никто не звал, но и не велел ничего, так что я сделал вид, что меня тут и вовсе нет, пока в голову господину Хальцу не пришло, что лодку-то я и один отправить могу. Но раз ничего не сказано – значит, ничего и не велено! И я с лёгким сердцем бросил хозяйское добро и сам рванул к шесту с жёлтым флагом. Постаравшись, правда, обойти по широкой дуге, чтобы не попасться уже в самой толпе на глаза господину Хальцу. А то ведь вспомнить может.

Представление уже началось. Незнакомый певец, нездешний, понятно, кряжистый мужик с густой рыжей бородой, исполнял песню «Величайший и ужасающий пожар в Амстердаме». Холст с картинкой этого пожара висел как раз над ним, поражая воображение высоченными, в пять, а то и шесть этажей, домами, объятый рыжим, как борода, и столь же буйным пламенем. Успел к самому интересному!

Певец гудел басом о чёрном-чёрном дыме, накрывшем город и реку, а две маленькие фигуры за ним, верно – его дети, тоненькими голосками добавляли ужасающих подробностей, вроде прыгающих из окон людей, и рыбы, сваренной в каналах заживо.

Народ, в большинстве своём – приехавшие на рынок буры-фермеры, с жёнами, детьми и батраками, слушал внимательно, качая головами и перешёптываясь.

– Ишь, амстердамцы! Наловчились же строить!.. Куда тебе пять этажей, скажи пожалуйста, ворон из окон ловить?..

– А горит-то, горит-то как!..

– Неужто аж девять кварталов выгорело?!.. Это ж кирпича одного надо…

– Ой, подумать страшно!…

– И верно ли, чтоб прям целыми возами трупы вывозили? А вот, любопытства ради, сколько трупов лошадка-то утянет? Если сильно не нагружать… Виллем, где ты, блоха неугомонная, зря, что ли, в школу второй год ходишь – считай!

Между рядов сновали мальчишки, предлагая копии большой картины: с пламенем, с высоченными домами. Но кроме картинки на листках был и текст песни, и даже советы по музыке.

«Петь на мотив солдатской песни «Ой, где ты, дом родной». Скрипка и флейта подходящие тут инструменты», углядел я, заглянув под локоть какого-то довольного покупкой бура.

Напечатанные на плохой бумаге, зато дешёвые, листки с песнями быстро расходились: и на стенку повесить не стыдно, и дома вечером всей семьёй спеть можно. А то ещё вот соседи не все слышали – значит, новую песню обязательно оценят. Пение – человеку удовольствие.

Тут я отвлёкся – показалось, что в толпе мелькнула знакомая макушка. Диртье-Сопля. Но это никак не мог быть он – полдень ещё не пробило, все ученики обязаны были работать в мастерской. Это мне вот так повезло.

И, выкинув Соплю из головы, я продолжил наслаждаться представлением.

Песня про «Величайший и ужасающий пожар в Амстердаме» закончилась, певец смочил горло, мальчишки собирали деньги за листки и “за так”, умилительно заглядывая в глаза, когда с другого конца толпы послышалось движение. К артистами приближалась ещё довольно молодая, но уже солидная дама, сопровождаемая  тремя огромными лакеями. Ладная, белая, сытая.

Лакеи растолкали толпу, дама сплюнула изюм, что жевала лениво, и спросила:

– Жалостное есть?

Народ было заворчал: сейчас время песен-новостей, сочинений про войну, наводнения, засухи, пожары и прочие занимательные вещи, что происходили где-то там, в большом мире, в Амстердаме, Америке и при дворе короля Филиппа, там, откуда явились в наш город музыканты, чтобы рассказать всё это. А то откуда же узнаешь ещё! Богатым хорошо, у них друзья да деловые связи по всему свету письма шлют, а простой бур тоже, между прочим, не только хвосты коровам крутить желает!

Лакеи грозно смотрели на толпу, но против говорить не решились: народишко злой, могут и помять. Дама нахмурилась и крикнула. Крикнула с характерным восточным говором, говором рыбацкой голытьбы:

– Да шо за люди, ну дайте жалостную песню послушать, не убудет с вас. Бабоньки, скажите хоть вы мужикам своим, или не одна у нас доля?!

Обращение сработало, жёны и дочери начали дёргать хмурых мужей и отцов за рукава, что-то шептать в ухо. Народ поворчал, но успокоился.

Рыжебородый певец отступил к музыкантам, не отвечая, словно не его и спрашивали. Среди музыкантов я увидел двоих местных, городских, выделенных гильдией, и один из них, длинный тощий старик с флейтой, быстро что-то зашептал рыжебородому на ухо. Певец, кивнул, цыкнул зубом, поманил одну из стоявших за ним фигурок – узнать в ней девчонку можно было только по высокому голоску, настолько она была замотана в тряпки – что-то ей сказал и только тогда поклонился даме:

– Как же не быть, найдётся, милостивая госпожа! Вот дочка моя, Ахье, исполнит. «Сиротские страдания»!

Второй ребёнок, стоявший за певцом, сразу залез на шест и прикрепил другую картину. Теперь там была нарисована юная девица в бедном платье у постели своего умирающего родителя.

Ахье запела грустным высоким голосом о судьбе юницы, на которую решили обрушиться, кажется, все казни египетские: она и осиротела, и потеряла зрение, и кашляла кровью, и голодала, и замерзала, а вдобавок вместо стройного красавца-рыбака досталась старому пройдохе-ростовщику, развратнику, моту и католику в придачу.

Песня мне не понравилась. Бесполезная какая-то, бессмысленная. Ну ладно девица, пусть её, жалко. Но красавец-рыбак, сам как снулая рыба, чего глядел? Эх, будь я на его месте, я бы так дал бы им всем, что только чешуя бы летела!

Зато пела Ахье так хорошо, что я заслушался, и всё жалел только, что певица была так замотана. И лица не разглядишь. Но голос был до чего хорош!

Народ вздыхал, ахал на особенно горестных моментах, иные женщины отворачивались, вытирая глаза концами повязанных на плечи платков. 

– Уважили! – вздохнула по окончании песни дама и кивнула на юную певицу. – А с девчонкою что? Чего замотана?

– Так… язвы, – вздохнул горестно рыжебородый. – Уж так страдает, бедняжка!

– Не оспа ли? – вмиг отодвинулась дама.

Вся толпа подалась назад.

Рыжебородый испуганно замахал руками:

– Да что вы, что вы! Оспою все мы давно переболели, только и осталось, что пара отметин! Не оспа, ни-ни! Да и на заставе проверялись, не пустили бы нас в город, если бы оспа!

– Пойдём, покажешь! – распорядилась после короткого раздумья дама и зашла вместе с Ахье за спины музыкантов.

Лакеи стали кругом, огораживая и заслоняя от любопытных. Дама вышла почти сразу, облегчённо вздыхая.

– Не оспа, но вот ведь не повезло, на всю щёку, слава тебе, господи, что нас чаша сия миновала! – громко сказала она и подала рыжебородому целый золотой гульден. – Держи, да купи дочке чего попросит, заслужила!

– Обязательно, – быстро закивал артист и, с удивительным для его кряжистой фигуры изящным поклоном, немедленно предложил даме листок с текстом так понравившейся жалостной песни.

Этот лист был отпечатан уже куда лучше, в четыре цвета: и юная страдалица, и умирающий родитель вышли как живые. Удовлетворённо кивнув, дама кинула рыжебородому ещё одну монетку, а лакей аккуратно свернул лист трубочкой, и они ушли.

– «Потопление тридцатипушечного корабля «Медведь», что из Хорна, неистовой морской стихией в виду белых Дуврских скал!», – объявил меж тем рыжебородый, возвращаясь к прерванному порядку выступления. – Один лист за стойвер, два – за двадцать пфенни! Берём, не скупимся, песня страдательная, длинная! Хороша и для мужской компании под пиво глотки драть, и для женского пола обаяния!

Народ оживился, приготовился слушать о страданиях матросиков, тщательно отсчитывая монеты.

После “Потопления” артисты исполнили ещё две “песни-новости”: “Большой бал во французском дворце, именуемом Тюильри” и “Доблестные сражения великого штатгальтера Морица Оранского новым строем”. “Бал” был скучным, там всё больше перечислялсь разные одежды, да украшения. На радость женской части публики. А вот “Сражения” мне понравились!

Эх, хорошо было! Но надо было уже спешить к лодке, а то вернётся этак господин Хальц раньше меня и… просто оплеухой могу и не отделаться!

Вот так, напевая про себя полюбившуюся мелодии – то “матросы повисли на реях и волны ярились внизу”, а то “стреляй! заряжай! на колено вставай!” – добежал я до нашего места. И тут же увидел, что мне не повезло. Господин Хальц уже был тут. Ой, что сейчас будет…

Но я даже не представлял, что на самом деле сейчас будет.

Господин Хальц посмотрел на меня и очень, очень спокойно – я такого спокойного голоса от него и не слышал! – спросил:

– Где лодка?

Я даже не сразу понял. А потом посмотрел на воду за нашим торговым местом. Вода была чистой.

Лодка со всем товаром пропала.

Глава восьмая. Братство в беде и в радости.

Лодка пропала. Исчезла! Словно её вообще не было. Никогда.

Но она же стояла вот тут! И крепко принайтована была, и с носа, и с кормы. Уж узлы-то мы, канатчики, вязать умеем! И доска была с неё перекинута на берег. Вон она валяется тут же, кстати.

– А?.. – только смог вымолвить я. – Лодка?

– Лодка, – с пугающим, даже ласковым каким-то спокойствием, повторил господин Хальц.

Пришлось признать очевидное.

– Я… я не знаю, – виновато сказал я и, опустив голову, даже чуть сжался на случай удара.

Но господин Хальц бить не стал. И этим испугал меня до смерти. Если не бьёт за такой проступок, то…

– Я оставил тебя сторожить лодку с товаром, когда отлучился по делам, – всё также медленно, размеренно проговорил он.

“Когда побежал артистов слушать”, вертелось у меня на языке. Но язык я вовремя прикусил. Чай, не урок господина профессора, на котором за быстрый ответ похвала полагается. Тут как бы того языка вовсе не лишиться…

– Оставил на тебя лодку и товар, – говорил господин Хальц. – И где же они?

– Я не знаю, – еще раз повторил я. – Я… я тоже уходил.

– Уходил, – господин Хальц пожевал губами. На его скулах вздулись желваки. – И куда же ты… уходил?

Врать было бессмысленно, так что я просто сказал:

– Смотрел выступление артистов.

– Смотрел выступление, значит, сельдяной ты выродок… – выдохнул господин Хальц.

И я обрадовался – раз он начал привычно ругаться, то может быть всё и обойдётся?! Но господин Хальц опять меня удивил. Он шумно вздохнул, прикрыл на секунду глаза и опять стал пугающе спокойным и даже вежливым. Уж лучше бы сразу дал мне по уху…

– А вот я думаю, – продолжил он. – Что никуда ты не уходил. Надолго не уходил.

Я удивлённо уставился на него. Как это?!

– И не уходил ты потому, – закончил мысль господин Хальц. – Что был занят. Ты и украл лодку со всем товаром!

Я не мог даже дышать. Я?! Украл?!

– Украл! Со всем товаром, – повторил господин Хальц. – У меня даже есть свидетель.

Свидетель?! Какой может быть свидетель, если я ничего не крал?

Я в растерянности оглянулся.

Но свидетель действительно нашёлся.

Он вынырнул из толпы поблизости от нас, полный праведного негодования:

– Всё верно, господин Хальц! Я как раз работал у самой воды, когда заметил лодку на канале. “Уж больно похожа на нашу!”, подумал тогда я. Ах, если бы только я сразу подал бы сигнал, поднял бы шум! Может и отбили бы наше добро у супостатов. Ведь это и была наша лодка, и воры, что ей правили, смеялись и поминали своего дружка. Дружка-вора по прозвищу “Белоручка”!

И он, свидетель, Диртье-Сопля, трагически вздохнул. Словно горюя о пропаже лодки. Не забыв кинуть в мою сторону торжествующий взгляд.

– Ах ты! – возмутился было я и уже готов был кинуться и проучить этого лгуна.

Но господин Хальц рявкнул:

– Стоять!

И я застыл.

Да и видел уже, чувствовал, что кулаками тут ничего не решить. К тому же, у Чёрного Хальца кулаки всё равно больше.

Но обида клокотала во мне горячим котлом. Теперь-то я, дурак-дурак, понял, зачем вдруг так внезапно ушёл от лодки господин Хальц. И что Сопля в толпе делал – тоже. А я-то решил, что сегодня мой счастливый день! Решил, что ухватил Бога за бороду! На вот, получай, глупый Янтье.

В груди жгло, в голове звенело. Они же… они же всё это подстроили! Сами убрали лодку, чтобы обвинить меня! Они же… они же…

Не знаю, зачем это господину Хальцу, не знаю. Не из пустой вражды же. Старшему мастеру нет нужды враждовать с учеником. Могучий бык не враждует с цыплёнком. Надо – затопчет да и всё. Но вот Диртье – другое дело. У Сопли обида на меня давняя, вон как радуется, что его стараниями в беду попал. Так может… Может быть, господин Хальц и не причём вовсе? Может это сам Диртье затеял, увидев, что при лодке ни меня, ни господина Хальца нет?! Это дало мне надежду! С Соплёй-то я потягаюсь!

И сразу появились мысли в моей пустой – дурак-дурак! – голове. Ну, с подлостью и подставами я не первый раз сталкиваюсь, всё-таки не на райском облачке жил. Разберёмся!

– Значит, – звенящим от обиды голосом начал я, обращаясь к Сопле, – значит ты видел лодку на канале?

– Видел! – гордо распрямившись подтвердил тот.

Ну-ну! Он же сам лезет в сеть, помогая себе плавниками!

– И как же ты так быстро добрался до площади? – коварно спросил я.

– Я… – Сопля замешкался, но нашёлся. – Я бежал всю дорогу!

Господин Хальц нахмурился. Ему, похоже, не нравились мои вопросы. Даже если это идея Диртье и сам господин Хальц ничего не знает, но… Но вот меня он очень не любит, это точно. И теперь ему не нравится, что побеждаю в споре, а Сопля проигрывает.

– Так ведь полдень только пробило, – поспешил я, пытаясь сказать всё до того как господин Хальц решит меня прервать. – Как же ты бросил работу? И как же охранник тебя выпустил?

Вот тут Сопля растерялся по-настоящему. Этого он придумать ещё не успел. Ещё немного и я его дожму!

Но господин Хальц вовсе не собирался мне это позволять.

– Довольно! – рявкнул он мне. – Такая воровская отрыжка кашалота как ты должна болтаться на виселице, а не морочить честным людям головы!

И он схватил меня за шиворот.

Я было дёрнулся, но сразу сдался. Бежать сейчас означало полностью признать свою вину. Тогда судьи даже рассуждать не станут. Повесят, как поймают, и всё. А так оставалась надежда, что мне дадут высказаться, да и лодка, может быть…

– Так вот вы где, уважаемый господин Хальц!

Додумать я не успел. Меня прервал знакомый гулкий голос, вмешавшийся в наш конфликт. Виллемпи! Он-то что тут делает?!

– Ты ещё кто? – нахмурился господин Хальц, не выпуская меня, однако, из рук.

– Я – Виллемпи, позвольте заметить, ученик мастера Клауса ван Хоу с Рыбных рядов! – и огромная фигура Маленького Виллема склонилась в весьма грациозном поклоне. Не зря же он за прилавком стоит.

– И чего тебе надо? – всё ещё не понимал господин Хальц.

– Так лодка! – простодушно заметил Виллемпи. – Лодка ваша с верёвочками всякими!

– Лодка?! – брови господина Хальца поползли вверх.

– Так она вот тут, за десяток элей отсюда, за наш борт зацепилась, – всё также добродушно и наивно продолжал Маленький Виллем, словно не замечая ни нашей странной сцены, ни злобно-растерянных взглядов Диртье. – Наверное, верёвочка оборвалась, вот и снесло её чуток. Верёвочки – они такие. Постоянно рвутся. Я как ни возьму, а верёвочка возьми и порвись. Хлипкие они какие-то, верёвочки. Вот я помню, привязал как-то нашего ослика, Бубу, верёвочкой. Крепко привязал, клянусь, чтоб у меня руки отсохли, если я вру. И верёвочка была крепкой. По крайней мере, казалась. А Бубу, наш ослик, значит…

– К морским демонам Бубу! – рявкнул господин Хальц и Виллемпи сразу заткнулся. – Покажи! Лодку покажи!

– Конечно! Со всем удовольствием!

И Виллем действительно провёл нас чуть в сторону, где за рыбной посудиной, на которой готовую рыбку возили по всему городу на продажу, стояла наша, милостивого господина Свинкеля, лодка, набитая бухтами каната да верёвочными свёртками.

Скрип зубов господина Хальца можно было услышать, верно, и на той стороне Главного канала. А уж Сопля вовсе стал бледный, словно увидел призрака!

За их спинами из толпы мне подмигнул Кейс-Проныра. Ого! Это же… Это же мои братья меня спасли! Они же… Но как они узнали?! Они же…

Додумать я не успел. Меня, как тюк с пенькой, бросила в лодку крепкая рука господина Хальца. За что?! Слегка утешило лишь, что следом так же полетел Диртье-Сопля.

– Милостивый господин Свинкель умеет быть благодарным, – буркнул тем временем господин Хальц, обращаясь, похоже к Виллемпи. Сам я не видел, пытался отдышаться от удара в груду канатов. – Приходи сегодня до заката к нашей мастерской, получишь награду.

– Премного благодарен! Премного! – тут уже без малейшей наигранности воскликнул мой брат Виллем.

Ещё бы! Так может и денежка перепасть! Похоже, что моё спасение обернётся для Братства Рыбьего Хвоста ещё и прибылью! Я опять воспрял духом.

Господин Хальц тем временем сам забрался в лодку и сам стал править. Мы с Соплёй лежали на канатах там, куда он нас бросил, и боялись лишний раз вдохнуть воздух. Уж очень страшным был сейчас этот непривычно молчаливый Чёрный Хальц. Я никогда бы не подумал, что скажу такое, но теперь я мечтал, чтобы он снова разразился бы бранью, поминая акульи рыла да камбалиные задницы, а то и дал бы по уху, что ли… Но господин Хальц молчал и это было страшно.

По прибытии в мастерскую он велел нам ждать на месте, а сам поспешил наверх, в господский дом. Очень скоро площадка перед ученическим сараем, где мы причалили, была уже полна.

Пришёл сам милостивый господин Свинкель, наш хозяин. Рядом с ним маячила высокая сухая фигура господина профессора. Тут же, чуть в стороне, степенно стояли мастера. Ну а дальше столпились работники и ученики. Последние поглядывали в нашу сторону с явным сочувствием. Но вот было ли оно обращено ко мне, или к подлому Сопле, я не разобрал.

В этот момент я и правда почувствовал себя неуютно. А вдруг все эти люди, от которых я так беспечно отдалился, поверят навету?! Вдруг они решат, что я – вор?! Ведь я для них почти что чужой. А чужой – всегда вор, дело известное…

Незаметно вздохнув, я постарался собраться. Главное – чтобы не поверил сам милостивый господин Свинкель. Отчуждение работников и даже учеников, с кем живу под одной крышей и делю хлеб я переживу. С трудом, но переживу, а там постараюсь и наладить отношения. А вот если мне не поверит сам господин Свинкель… Между лопаток обдало потусторонним холодом. Петля виселицы словно по-настоящему ласково и колюче скользнула по моей шее.

Петли-то наша мастерская делала.

Говорил господин Хальц. Понятное дело – никто бы не стал каких-то там учеников впереди старшего мастера слушать. Так что говорил господин Хальц, и… И мне очень не понравилось, что и как он говорил. Хоть и предъявить ему я ничего не мог.

Потому что до вранья господин Хальц не опустился. Но и без того выходило у него… Ничего хорошего для меня не выходило.

Я представал если и не вором, то уж точно растяпой, лентяем, балбесом, что не украл имущество милостивого господина Свинкеля только лишь по причине лени и общей глупости.

А вот Сопля хоть тоже представал дураком и паникёром, но исключительно из желания сохранить господское добро и прочих добрых чувств. Сам Диртье, слушая такое, даже приободрился, начав опять поглядывать на меня свысока.

Ну погоди ещё, Сопля несчастная! Выйду живым из этого дела – не спущу тебе!

Мой взгляд, видимо, Диртье очень не понравился, так что он невольно отступил за спину господина Хальца.

Решение по делу должен был принять милостивый господин Свинкель и ему это явно было не по душе.

С одной стороны даже господин Хальц не смел явно обвинить меня в воровстве, а значит передавать в городской суд было нечего. Да и пропавшие лодка с товаром нашлась.

С другой – наказать меня было надо. Это я и сам понимал, надеясь только, что наказание будет не слишком строгим. Всё же обошлось… Благодаря моим братьям из “Братства Рыбного Хвоста”. Этого я никогда не забуду!

Как ни удивительно, но первым после господина Хальца подал голос господин профессор.

– “Mala helba cito clescit!” – торжественно изрёк он свою любимую поговорку на своей любимой латыни и тут же перевёл для не понявших. – “Сорная трава быстро растет!” А значит, – он по привычке воздел в небеса свой длинный указательный палец. – А значит надо пло-па-лы-вать наш сад! Полоть! Полоть, полоть и полоть!

– И как же нам, э-э-э… полоть? – слегка нахмурился милостивый господин Свинкель,  так, что и лоб, и даже щёчки его пошли морщинами, но внезапно повеселел, словно чему-то обрадовался. – А ведь вы правы, уважаемый господин профессор! Совершенно правы!

– Sempel idem, – скромно отозвался профессор.

Это я уже знал! Это он говорил часто и исключительно про себя самого. “Как обычно, как всегда”, вот что означала эта фраза.

За мыслями о латыни я чуть не пропустил следующие слова господина Свинкеля. А их стоило услышать.

– “Полоть!” призвал нас уважаемый господин профессор свободных искусств, – сказал господин Свинкель.

И обвёл нас всех весёлым взглядом. Словно он задумал какую славную шутку и хочет посмотреть, как мы будем смеяться.

Но надо сказать, что кроме самого милостивого господина Свинкеля хоть сколько-нибудь весёлым выглядел только Диртье. Он уже оправился от моих попыток обвинить его и теперь опять чувствовал свою победу. Не замечая даже, как посматривал на него господин Хальц. Очень, очень недобро посматривал.

– Вот мы и будем, – ещё более развеселившись, закончил милостивый господин Свинкель. – Полоть! То есть – пороть!

Пороть! Это он так господина профессора передразнил, что ли?! Ну да ладно, впрочем, то меня не касается.

Пороть! Уф! Я незаметно выдохнул. Пороть! Это больно, конечно, но не смертельно. Меня и маманя порола, и папаня, пока живой был. Стерплю.

Среди мастеров и работников пошли было облегчённые шепотки. Переживали, всё же, за меня, выходит?!

– Пороть! – ещё раз повторил наш хозяин. – Пороть!

И тут вперёд выступил Чёрный Хальц.

– Позвольте мне, – просто сказал он.

Шепотки мгновенно стихли. Воцарилась полная тишина.

– Я, как старший мастер, обязан в точности исполнить волю нашего милостивого хозяина, – поклонился господин Халь в сторону господина Свинкеля. – И желаю сам, лично исполнить его справедливый приговор.

– “Eluditio aspela optima est”, – многозначительно кивнул головой господин профессор. И тут же, по привычке, перевёл. – “Суловое воспитание – лучшее”!

– Ну, – несколько растерялся от такого господин Свинкель. – Разумеется!

Он хмыкнул, оглядел нас всех и со словами “А я, пожалуй, пойду!” удалился. Господин профессор постоял, словно сомневаясь, идти ли ему тоже, но всё же последовал за своим нанимателем.

Меня, впрочем, это не очень заботило. Гораздо больше моё внимание приковала к себе лавка, что вытащили двое работников, из тех, что служили по большей части на побегушках, по приказу господина Хальца из инструментального сарая.

Лавка была как лавка, широкая, деревянная. Ничего особенного, если бы не приделанные широкие верёвочные петли – одна в изголовье и две по бокам.

С меня живо сорвали шапку и рубаху – она, кажется, даже затрещала от такого обращения – и уложили животом на эту лавку. Руки вытянули вперёд и стянули той самой петлёй, ноги привязали двумя другими петлями. Я оказался растянут, словно на дыбе. Эй! Это… Это…

Я впервые почувствовал страх. Кажется, зря я столь легкомысленно отнёсся к наказанию. Тут, как бы, не маманино мокрое полотенце и даже не папанина розга!

Господин Хальц намеренно встал возле моей головы и показал мне своё орудие. Настоящая боцманская плётка о шести пеньковых хвостах. Такие мы тоже делали…

Он шагнул мне за спину и тут же меня обожгла боль. Боль! Я – не нежный цветочек, я и ножом резался, и обжигался, и кипятка целый котёл как-то на ногу опрокинул… Но вся та боль, как оказалось, не шла ни в малейшее сравнение с настоящей болью. Болью под шестихвостой плёткой.

Мою спину даже не разодрали, нет. Её словно раскрыли, распахнули, как кожаную сумку, выпуская на свет мою душу, кровь и боль. Боль.

Я выгнулся, не в силах снести, и заорал. Кто-то, я не видел кто из-за брызнувших слёз, сунул мне в рот кусок дерева. Вовремя – от следующего удара я сцепил челюсти так, что не будь этой деревяшки, раскрошил бы себе зубы. А удары следовали один за другим, боль врезалась в тело, жгла, рвала зубами-узлами на колючей пеньке. По бокам, по лавке, на землю текло что-то тёплое. Не знаю, сколько я выдержал ударов и сколько вообще положил для меня милостивый господин Свинкель. Просто в одно мгновение я погрузился сначала в серость, что разрывалась только жаркой, острой болью, а затем и в спасительную темноту.

Я потерял сознание.

Пришёл в себя я оттого, что на лицо, на левую сторону, лилось что-то холодное, свежее. С трудом проморгался. Вода. Кто-то лил на меня воду.

– Очнулся! – обрадованно сказали рядом.

Я не сразу узнал голос. Виллемпи, Маленький Виллем. Но что он тут делает? Мы же в канатной мастерской, сюда не всякого пускают. Или уже нет?

Я попытался шевельнуться, но был тут же остановлен голосом Маленького Виллема:

– Лежи! Господин доктор велел не шевелиться, а то раны откроются!

Раны! Боль, словно опомнившись, вновь накинулась на меня. Всё такая же жгучая, но уже долгая, тягучая. Как расплавленная смола.

Меня же пороли настоящей плёткой! Как всё плохо?! Я смогу вообще встать?! 

Я всё ещё лежал на животе, на той же, кажется, лавке. Только руки и ноги уже не стягивали верёвочные петли. Шевельнулся.

– Лежи, неугомонный!

О, а это уже новый голос. Не Виллемпи. Наш старший ученик, Хендрик-Петелька, вот кто это сказал.

– Не знаю уж, чем ты не угодил господину Хальцу, – продолжил он. – Но бил тот со всей силы.

Ещё бы! Я это собственной спиной прочувствовал.

– Хорошо, что другие мастера волноваться начали. Что убьёт, мол. Против всех мастеров господин Хальц идти не решился и порку остановил. Даже до двух десятков ударов не довёл.

Двух десятков?! Да я их сотню, тысячу получил! По моим ощущениям.

– Наш папаня хотел врача позвать, – опять новый голос. Это же близнецы, братья Тихонькие! А вот Йохан или Йохим не пойму – уж больно голоса похожи. Да и говорят, перебивая друг друга. – Там всё в крови было. Ужас! Даже под лавку натекло! А господин Хальц и говорит ему “только за твой счёт”.

– Тут народ призадумался, конечно, – опять вставил Виллемпи.

Я их не видел, лежал как камбала, на пузе, на низенькой лавке, а они стояли вокруг. Только ноги в разноцветных носках и потёртых кломпах-холблоках, переступающие время от времени.

– Доктор же меньше гульдена за визит не возьмёт! – дополнили братья Тихонькие. – Никак не возьмёт!

Им было немножко стыдно, что все, и их папаня в том числе, пытались сэкономить на моей жизни.

– А тут господин профессор опять спустился, – продолжил Хендрик-Петелька, чему-то хмыкнув. – Вместе со своим учеником, наследником милостивого господина Свинкеля, значит.

– И что-то ему всё про воспитание говорил, – затараторили опять Тихонькие, радуясь, что тема ушла от их отца. – По-нашему, по-человечески, и по-латыни ещё. Про воспитание и дурной пример!

– А тот, – радостно вставил Виллемпи. – Как тебя увидел, так весь белый сделался. И – брык с копыт, ровно наш ослик, Бубу!

– Ну, тут уж, конечно, господина доктора сразу позвали, – закончил Петелька. – Молодому господину стало плохо! Это не нищего ученика запороть, так и головы лишиться можно.

– И господин доктор нам лекарство выдал, тебе спину мазать, – опять вступил Виллемпи. – Всего-то за пару шиллингов. Тут уж народ живо сбросился, не такие уж деньги.

– А господин доктор очень ругался на господина Хальца, именуя его палачом безмозглым и другими такими словами, – опрять вступили братья Тихонькие. – Даже с нашим господином профессором поругался, только они на этой своей латыни лаялись, мы и не поняли ничего.

Они все вместе засмеялись, словно вспомнили чего хорошее.

– Погоди, – смог наконец и я вставить своё слово. Речь выходила хриплая, видать я в крике всё горло сорвал. – Виллемпи, а ты-то как здесь? Мы же в мастерской, да?

Оказалось, что мой ушлый брат Виллем действительно явился за обещанной наградой. И застал как раз момент окончания порки и вызова врача. Сначала молодому господину Яну Свинкелю, ну и заодно и мне.

Награду, кстати, он получил – три стойвера. Не целый шиллинг, но тоже деньги! На них мы устроили потом пир, купив целых два рыбьих хвоста. Продали их нам подешевле, потому как они стали уже чуток пованивать. Ну а мы не привередливые! Нищие не выбирают.

Спина у меня заживала быстро, уже через два дня я смог ходить, а через неделю о кровавом месиве от лопаток до поясницы напоминала лишь частая сетка шрамов.

Первым делом я, как поднялся, обошёл всю мастерскую, кланяясь мастерам и благодаря за деньги на доктора. Каждому обещал всё вернуть до последнего медного пфенни. Правда, к моей неслыханной радости, те, посовещавшись, отказались. Велели лишь больше в такие переделки не попадать. Уф! Два шиллинга – оно невеликие деньги, по мерке господина Свинкеля, а для меня так заоблачная сумма!

Шло время. Шрамы истончались, белели и довольно быстро превратились в пугающий и завораживающий узор. Белая паутина на смуглой, загорелой коже.

Это всё мне Лукас-Стекляшка, Виллемпи, Пуговица да Кейс рассказали. Сам я посмотреть на спину не мог – где же я зеркало найду!

Пит-Пуговица тут же рассказал, как его пытались “поставить на ножи” какие-то залётные воры, не поделившие что-то с алкмарской гильдией нищих. Показывал всем длинный белый шрам на рёбрах, но моего узора на спине перебить не мог, отчего, кажется, даже обиделся.

Узнал я и тайну своего спасения на Весовой площади. Оказывается, главным был наш маленький Лукас-Стекляшка! В ту субботу ему и в самом деле повезло, а не так, как мне, дураку, и старый Питер, его мастер, отпустил его в город с утра. Отираясь на площади в ожидании остальных, он видел, как мы торговали, как ушёл господин Хальц, потом я, а потом и как неизвестный парень угнал нашу лодку. Ну да, он же Диртье никогда не видел!

Подлого Соплю подвела лень и дурость. Лодку он спрятал тут же, за пару кварталов, под мостом. Не стал уводить далеко, а то Стекляшка ни в жизнь не догнал бы, бегом-то по берегу. Правда, сам он пока ничего не понимал, но чувствовал, что просто так лодки с товаром под мостом не прячут.

Ну а дальше Лукас быстро нашёл Кейса-Проныру. Стекляшка хоть и самый маленький, а не глупый – сообразил, где ученика первого старьёвщика Алкмара искать. Кейс, куда больше нашего маленького Стекляшки знавший человечью натуру, понял всё и сразу. Лодку притащили почти на прежнее место, а вот возвращать её подрядили Виллемпи, что как раз оказался неподалёку. Не в обносках же старьёвщика в разговор с благородным господином вступать!

В этом месте у меня в голове даже что-то щёлкнуло, словно какая-то важная мысль, но мне было не до того. Мы веселились и радовались первой важной победе “Братства Рыбьего Хвоста”! Виват! Виват! Виктория!

В мастерской всё, вроде, осталось как и было. Подумаешь, ученика выпороли! Пусть и почти досмерти… Но не досмерти же! Заживёт, не благородный, чай.

Ученики, кстати, теперь явно разделились на несколько групп.

Кое-кто, ища выгоды, пошёл под начало Диртье-Сопли. Тот, к слову, стал важный и слушался теперь только самого господина Хальца. Даже смотрел на него как собака, снизу вверх, разве что язык от усердия не высовывал. А в выходные пропадал где-то, не попадаясь мне на глаза. Ну ничего, поквитаемся ещё!  

Братья Тихонькие и Хендрик-Петелька явно взяли мою сторону. За что Петелька даже пострадал – господин Хальц лишил его звания старшего над всеми учениками. Он очень хотел поставить на это место Соплю, но не решился – уж слишком неоднозначной была у того репутация.

Старшим над учениками теперь стал Михил-Заноза, сын старшего мастера-плотника Яна-Колодки. Михил был негласным лидером оставшихся учеников, тех, что не питали ко мне вражды, но и тёплых чувств тоже. Но человеком он был, вроде, неплохим. Неглупым и, в общем, справедливым. Хотя и не давал мне поколотить Соплю, сразу предупредив, что будет за мной следить. Ну и ладно, я всё едино своё возьму.

Моя “учёба” у господина профессора продолжалась, как будто ничего не случилось. Разве что пока я валялся со спиной, то здорово отстал от молодого наследника Яна Свинкеля, отчего господин профессор куда чаще орал мне с балкона что-нибудь вроде “Asinus asinorum in saecula saeculorum”. То есть “Осёл из ослов во веки веков”. Да и пусть орёт, от слов спина не кровоточит.

А вот мои чудные сны изменились здорово. Я всё ещё видел в них корабли, пушки, знамёна и хитрые механизмы. Но частенько их заслоняли то румяные бритые щёчки, то сухие колючие глаза, то покачивающиеся узлы на шестихвостой плети… А предвкушающе-торжествующий голос выкрикивал своё “Полоть! Полоть и ещё лаз полоть!”, завершая то тонким, с сиплой одышкой, смехом, то непробиваемым “Semper idem”. “Как обычно”.

Во сне я брыкался, а то и скатывался с соломы, просыпаясь на земляном полу с очумелыми глазами и отчаянно колотящимся сердцем. Не хочу ещё раз на ту лавку! Пусть хоть со стражей ловят, а не дамся!

Вечерами мы также сидели на ступеньках за Рыбными рядами. Смотрели, как тают в летнем небе облака, как близится осень, как затихает дневная сутолока на Ланэстраат и выходят из домов девчонки-ученицы горничных и служанок. Они, пересмеиваясь и сплетничая, сметают старую, затоптанную за день солому перед парадными дверьми своих хозяев и тут же разбрасывают новую, свежую. Хорошо!

Едва зажила спина, я снова навестил в субботу добрую Анну-Йоханну. Но работы в этот раз для меня не нашлось. Зато она собиралась в понедельник утром с простынями в нашу деревню, к моей мамане, и согласилась передать весточку. Даже нашла для меня бумагу и берёзовый уголёк.

Я держал уголёк и смотрел на бумагу перед собой, но не видел её. Видел нашу деревню: как маманя стоит над корытом со жгутом полотенца в руках; как Катье, сестрёнка, сосредоточенно тащит корзину с овощами на кухню; как Тимпи, обезьянья башка, метёт стружку в мастерской своего отца; как Пит-Головешка распределяет работу среди воспитанников Большого дома; как Анна-Мария, раскрасневшись от натуги, несёт воду для стирки…

Как горит закат над Схермер-озером; как шевелятся, словно грива сказочного зверя, заросли камыша; как ветер расправляет серые, залатанные паруса рыбачьих лодок и, само собой, длинную протяжную рыбачью песню над волнами…

Письмо Янтье, Яна Янсзона ван Тау, ученика канатной мастерской милостивого господина Свинкеля, своей мамане, Катерине ван Тау, урождённой де Йонг:

“Здравствуйте, дорогая маманя!

У меня всё хорошо. Спина почти зажила и не болит, даже когда я таскаю канатные бухты. Работа у меня хорошая и мастера добрые, не беспокойтесь. Даже почти не дерутся и за уши не таскают. Кроме Чёрного Хальца (затёрто пальцем).

Я слушаю уроки господина профессора как “кусок смальты” для молодого господина Яна. А ты знаешь, что если плыть на север, то Полярная звезда будет в небе всё выше, а если на юг – то наоборот?!

Кормят нас каждый день: хлеб и даже другое чего дают. А вечером можно погрызть рыбьи головы у Виллемпи. Одежда у меня ещё хорошая, а две дырки я уже зашил, их почти и не видно.

Как вы там поживаете? Всё ли у вас хорошо? Не умер ли кто? Как там Катье?

Прилагаю для вас подарок. Этот платок я не крал, не думайте, а купил на свои деньги. И для Катье ещё сахар в серебряной бумаге, пусть её подружки завидуют.

Письмо отправляю с доброй Анной-Йоханной, храни её и всех вас Бог!”

Конец первой части.

Часть вторая.

Глава первая. Монеты и угли.

– Эй, Белоручка, ты чего сидишь?! Все уже собрались, опоздаем!

И Хендрик-Петелька, мой друг, бывший старший над учениками в мастерской милостивого господина Свинкеля, а ныне просто такой же ученик, что и я, даже дернул меня за рукав, порываясь тащить за собой.

– Погоди ты! – возмутился я. – Куда опоздаем? Сегодня же суббота, полдень уже пробило, работе конец!

– А… А ты не знаешь, что ли? – вытаращился на меня Петелька. Таким удивлённым я его не видел даже когда в нашей мастерской объявился боцман со шведского корабля, пытавшийся размахиванием руками и пученьем глаз показать, какой канат ему нужен.

– Чего не знаю? – подозрительно спросил я.

Терпеть не могу, когда кто-то что-то знает, а я нет!

– Так отпуск же! – воскликнул Петелька. – Нас, учеников, по домам отпускают!

– Чего?! – теперь уже я вытаращился на него с удивлением.

Никогда не слышал, чтобы у нас в деревне старик Клаус, парусный мастер, или даже Тим-плотник, моего папани друг, учеников домой отпускали. Хотя, погоди, у них же в учениках их собственные дети и ходят. Куда им домой? Тьфу, пропасть!

И я помчался вслед за Хендриком на большую площадку у причалов, где обычно сваливали готовые канаты и бухты веревок. Они и сейчас были навалены там, но у самой воды расчистили место, где уже толпились все ученики мастерской милостивого господина Свинкеля. Сам он, в новом розовом колете, тоже розовых, только бледного оттенка, кюлотах и ярко-жёлтых, как яичный желток, чулках стоял уже на громадной канатной бухте, оглядывая собравшихся с высоты. Чулки как раз на уровне моих глаз и были.

Чуть позади стояли господа мастера, а уже за ними всеми и работники. Ну и напротив толпа учеников, куда мы с Петелькой и ввинтились, пытаясь пробраться поближе, чтобы лучше видеть и слышать. Народ ворчал, пихался и пинался, когда мы продирались в первые ряды, но мы были настойчивы. Интересно же! Похоже, что милостивый господин Свинкель собрался обращаться именно к нам, ученикам.

Среди нашей же братии стоял тот особый шум, гул и движение, который всегда возникает в толпе, особенно чего-то ждущей. Чего-то хорошего, при том: это было явно заметно. Даже пинки и тычки, которыми нас с Петелькой награждали за бесцеремонность и попытку пролезть ближе, были не злобными, а так, для по привычке. И переругивались не зло, просто чтобы язык во рту не завял. И я заразился общим ожиданием. Кивнул издалека братьям-Тихоньким, пихнул для порядка самых пинающих, вежливо кивнул на такую же вежливую улыбку Михила-Занозы. Тот, сам стоявший по праву старшинства впереди, хмыкнул, увидев нас с Хендриком, но ни слова против не сказал, когда и мы в первых рядах пристроились. Вроде и не разрешал… но и против не был. Умный он, Михил, не зря его старшим выбрали. А вот кое-кого не очень умного… я повертел головой… да, не видно Диртье-Сопли чего-то. Ну и дьявол с ним, меньше вони будет.

Рядом с Занозой увидел и Матти-Подушку. Он только-только, и недели нет, как учеником в мастерскую пришёл. Наконец-то! Теперь я не самый младший! Матти, Матиус, забавный такой, с огромными голубыми глазами и родинкой на правой щеке. И прозвище у него забавное. Его семья, оказывается, особым делом занимается – подушки делает.  Мы как узнали, то сразу ржать начали. Подушки! Да кому они нужны, что, в доме пары женских рук не найдётся наволочку сшить, курицу или утку ощипать, да пером или пухом сшитое набить?! А если человек в походе или вот как мы, в учении, так и вовсе: куртку свернул – вот тебе и подушка!

Но Матти, даром что маленький, всех нас удивил. Он даже спорить не стал! Покивал, соглашаясь, а потом хитро прищурил глаза и спросил:

– А что, благородные господа тоже на куртках спят? Или их жёны курицу ощипать горазды?

Тут-то мы и призадумались. Семья-то Матти не просто подушки, оказывается, делала, а для богатых да знатных! Тут уж и наволочку из чего попало не сошьёшь, и набить надо так, чтобы потом лакеи тебе самому чего не набили, если какая благородная шея затечёт.

– И чего ты тогда тут забыл? – непосредственно поинтересовался тогда у Матти Михил. – Канат – он не подушка!

Тот вздохнул и рассказал, что это в наказание, мол. Поссорился он с папаней своим, потому что наотрез отказался становиться мастером подушек, а хотел стать – не поверите, мы сами не поверили! – художником! Картины писать! Вот папаня Матиуса и выгнал в сердцах, а тот, не будь дураком, к нам пришёл. Ему, оказывается, сам господин Хальц подсказал, когда на рынке встретил. Надо же, не верю я что-то в такую доброту…

Прозвище к нему сразу приклеилось. Как только он из своей торбы личную подушку достал, красивенькую такую, маленькую. По мне так куртка под головой куда удобнее… да и надежнее – мало ли кто чего удумает, пока ты спишь! Куртка-то хорошая не меньше гульдена стоит, а моя – хорошая!

Михил-Заноза сразу над Подушкой старшинство взял. Ну и мы с Петелькой как-то незаметно тоже рядом. Смешной он, Подушка!

Старший мастер Ян взревел своим медвежьим рыком и ряды учеников угомонились, затихли, хотя многие и не могли стоять спокойно, переступая с ноги на ноги, словно вот-вот сорвутся с места и ринутся бежать. Хоть куда.

Милостивый господин Свинкель начал говорить. Говорил он громко и быстро, но неинтересно. Всё больше о себе самом и как нам, бездарям и бездельникам, повезло поступить в ученики в такую замечательную мастерскую.

– Петелька, – прошептал я на уху Хендрику, – а что, учеников часто по домам отпускают?

– Да не, – также шепотом, чтобы не попасть под горячую руку мастера Хальца, а то и хозяина, отозвался тот. – Трижды в год, как заведено. На Пасху две недели, на день Святого Николая и нынче вот.

Тут я задумался. Неужто я какой важный праздник пропустил?! Потому что Пасха – понятно, Святой Николай – тоже, а сейчас-то что, в самом конце лета? Так ничего и не вспомнив, опять дернул Петельку за рукав и приготовился шептать новый вопрос. Но не успел.

Старший мастер Ян, что стоял как раз напротив, заметил наши перешёптывания и, сам воровато оглянувшись, погрозил нам здоровым кулаком. Я предусмотрительно отодвинулся от Хендрика. Не стоит на пороге свободы начальство злить, а то ту свободу можешь и не увидеть. И стал снова внимательно слушать хозяина.

– И вот, как оно и полагается уложениями славного города Алкмара и всеми почтенными обычаями нашей великой Голландии, я, Ян Свинкель, хозяин канатной мастерской моего имени, объявляю ученикам отпуск на две недели по случаю уборки урожая и сохранению зерна пивного да хлебного! – заявил в конце тот.

А я, наконец, сообразил, почему вдруг такое счастье. Урожай же! Это я из рыбацкой деревни, а так, кто крестьянский, буров сын – тем обязательно надо домой, родителям помочь. И хоть тут, в нашей мастерской, всё больше городские или вот как я, рыбацкие, а… а только домой-то хочется!

Но прежде мы, конечно, трижды, по команде господина старшего мастера Хальца, прокричали ура милостивому господину Свинкелю и ещё поклонами поблагодарили его и всех мастеров. Спина не переломится.

После, по-одному, подходили к мастеру Хальцу, кланялись, и получали деньги. Свои, ученические! Ученикам три раза в год платят, не как работникам или мастерам, понедельно. Зато и выходит на каждого сразу почти по полдесятка гульденов! Это же ого-го какие деньжищи!

Вот тут я и понял, ради чего меня Петелька в первые ряды тащил, ради чего я тычки да проклятья от других учеников терпел.

– О, наш кусок смальты! – обрадовался увидев меня милостивый господин Свинкель.

Он ещё не ушёл, хотя и слез с канатной бухты и стоял чуть поодаль, вместе со своим сыном и в окружении бравых лакеев. Младший Свинкель при виде меня скривил физиономию – я частенько куда вернее отвечал на вопросы господина профессора, кому такое могло понравиться? Но сейчас, при отце, ничего, конечно, не сказал. Ну и мне с ним не селёдочный хвост делить! Так что я просто учтиво, как господин профессор показывал, поклонился – не просто пополам согнулся, словно меня палкой по хребту ударили, а и ногой шаркнул, и рукой эдак провёл.

Хозяин мастерской залился своим тонким, одышливым смехом, а потом сказал:

– Добавь-ка этой щучьей морде от меня шиллинг за понимание!

Это он господину Хальцу сказал. Того только что не перекосило. Я-то уже понял, что не будь мы в самом начале очереди учеников, не будь вокруг стольких глаз, то не то, что добавочного шиллинга – я и своих, заработанных денег мог и не увидеть. Как нарочно у ворот мелькнула белобрысая макушка Диртье-Сопли. Так вот где он отирался! И, кстати, если он вперёд за деньгами не рванул, то… то, похоже, поважнее дело у подлой душонки есть?! А какое? Не может ли так быть, что едва я за ворота с деньгами-то выйду, как меня и встретят там ласково?!

Серебряные монеты жгли ладонь, словно углей насыпал мне в руку Чёрный Хальц. А может и не словно – вдруг он и впрямь чёрт?!

Я помотал головой: тьфу ты, скоро креститься на всё подряд как наш маленький папист Стекляшка буду!

Но вот выбравшись из толпы я хоть и рванул, как все, к ученическому сараю, да только вовсе не за вещами. Вещи ценны, да есть что поценнее. Своя голова, например. Пока все остальные быстро собирались, порождая непременные в таких случаях гвалт и суматоху, я вылез на крышу нашего сарая и осмотрел забор мастерской, что в этом месте как раз подходил к воде. Так и есть – пара досок была уже изрядно расшатана. А заодно и в самом сарае дыру нашел, прикрытую изнутри соломой. Вот куда старшие ученики, вроде того же Петельки или Михила-Занозы, по вечерам исчезали!

После я спустился вниз и быстро – серебро жгло руки! – скрутил узел со всеми своими вещами. Вроде и не много – одежда сменная, по мелочи еще там – а узелок солидным вышел, с таким на горбе далеко не побегаешь. Но мне далеко и не надо.

Подумав, я снова развязал узел и вытащил из него свои запасные деревянные ботинки-кломпы. Поставил их у лестницы на сеновал, где обычно все их и ставили, когда лезли спать. Только теперь стояли мои сиротливо, в одиночестве – другие ученики уже собрались, да разбежались по домам, я один тут копаюсь. И хорошо, лишних глаз меньше.

После я также бегом бросился к воротам. Охранник недовольно зыркнул на меня – все остальные уже ушли – но поставил мелом крестик на большой чёрной доске перед воротами и уже собирался отпереть калитку, когда я, словно спохватившись, скинул с плеч свой узел и начал его ощупывать.

– Ой, дяденька, подождите! Ботинки, ботинки забыл!

Охранник только сплюнул и мотнул головой – беги, мол. Я и побежал. К воротам тем временем уже подходили работники, а за ними, на пристойном их званию расстоянии, шли и мастера. Шли не торопясь, степенно – не ученики-малолетки – но в такой толпе всё равно затеряться легко. Чего мне и надо.

Юркнув в сарай, схватил свои одиноко стоящие кломпы и тут же вылез в дыру в задней стенке, а после – и в заборе. Оглянувшись и никого не увидев, бегом припустил вдоль берега канала – это хорошо в обход получится, но вот чует моё сердце, что на прямом пути ждёт меня Сопля. И не один, а с помощниками. Нет у меня времени сейчас с ним разбираться, денежки до дома донести надо.

Прямо домой я, конечно, не побежал. Братьев же предупредить надо! Кто же знал, что вот так в субботу отпустят. На нашем месте, на ступеньках за Рыбными рядами, я обнаружил только Кейса-Проныру да Виллемпи, лениво игравших в кости. Не для интересу, а так, время убить.

– О! – кажется удивился, увидев меня Кейс. – А ты, Белоручка, чего тут делаешь?!

– Как чего? – не понял в свою очередь я. – Предупредить пришёл, что отпуск нам, ученикам, дали и вот, домой собираюсь.

– Так это дело известное, – вставил Виллемпи. – Маленький Лукас вон вчера ещё в свою деревню ушёл.

– Каждый год же одно и то же! – поддержал его Кейс.

– Кому известное, а кому и нет, – пробурчал я. – Если вам всё известно, то и до свидания, я тоже пойду.

Вот так вот спешишь, бежишь к братьям, летишь, чтобы предупредить, а они всё уже лучше тебя знают. И, главное, хоть бы сами намекнули! Вчера ж вечером только виделись!

– А, холера, ты ж новичок! – вдруг хлопнул себя по лбу Проныра. – Ты ж первый год, откуда тебе про время отпусков знать-то! Прости, Белоручка, вовсе из головы вылетело. Просто ты как будто всегда, уже годы тут был… ну, с нами, в общем.

Проныра выдав такую длинную речь даже как-то смутился и принялся преувеличенно внимательно разглядывать лежащие на ступеньках костяшки. Там три, три и пять, выпало, кстати. Проиграл он эту партию. А у меня сразу на душе потеплело.

– Теперь вот знаю, – быстро сказал я и сразу про другое. – А вы чего? Чего не домой-то?

Сказал и осёкся. Какой у сироты Кейса дом? Он и живёт весь год у мастера ван Тиля. А про Виллемпи я даже и не знаю. Не заходила речь как-то. А вдруг он тоже? Ну, сирота?!

– Так мои тут, в Алкмаре живут, – прогудел в ответ Виллемпи. – На той стороне, за собором.

Уф, всё у него нормально, значит.

Проныра только плечами пожал. Я виновато на него глянул. Прости, мол.

– Вечером Пуговица ещё придёт, – добавил Виллемпи. – Будем втроём.

Я кивнул. Потом потоптался ещё немного.

– Ну… это… я пошёл, значит?

Но Кейс как-то странно посмотрел на меня в ответ.

– Чего? – не понял я.

Чего там опять?!

– Янтье, а ведь если ты вчера и не знал про отпуск ещё, – начал Проныра. – То и не собирался, так?

Я пожал плечами. И показал свой тючок. Чего нам, нищим, собираться – запасную рубаху со штанами долго ли увязать?

Тут вмешался Виллемпи:

– Точно! Ты же домой идёшь! И без подарков?!

Вот я дурак! Я, кажется, даже покраснел. Щёки зажгло. В самом деле, хорош бы я был, явись вот так вот домой. “Здрасьте, мол, явился из города, кормите пирогами!” Как не взрослый мужчина, а безмозглый ребёнок какой.

Проныра тем временем уже совершенно забыл про кости и вскочил на ноги.

– Так, Белоручка, скажи “спасибо”, что мы у тебя есть! Я такие места знаю, что и подарок достойный купишь и денег много не потратишь.

– Знает, – весомо добавил Виллемпи. – И я кое-что подскажу.

И мы припустили в город.

– Мамаше твоей первым делом платок надо купить, – распоряжался на бегу Кейс-Проныра. – Для женского пола платок – первое дело, запомни!

На бегу обогнули корзинщика, почти не видного под горой корзин, перепрыгнули через овечку, которую куда-то тащил на верёвке совсем маленький мальчишка, едва не задавили одинокого петуха – этот, видно, сбежал откуда-то сам – и едва увернулись от здоровой тачки, гружёной досками.

– Да я уже посылал ей, – ответил я. – Платок-то. С Анной-Йоханной, уже как с месяц тому назад!

– А! – внезапно остановился Кейс, так что нам с Виллемпи пришлось даже возвращаться, а пара навьюченных покупками прохожих, судя по ливреям – слуг, обругали его, едва не столкнувшись в толчее, и, подумав секунду, принялся бежать в другую сторону. – Тогда самое верное – гребень!

– В лавке за Горбатым мостом хорошие гребни продают, – подтвердил Виллемпи. – Китовой кости, прочные!

Я только уважительно присвистнул. Морского зверя-кита я знал, господин профессор даже картины с ним показывал. Здоров зверюга! И кости должны у него крепкие быть – такую тушу держать.

Горбатый мост как раз за нашей мастерской, так что я, получается, круг пробежал. Да и ладно, главное, что нашёл. В лавке, маленькой и тёмной, нас встретила сама, верно, хозяйка – крепкая тётка лет так за сорок, с метлой в руках. И тут же принялась кричать на нашего Проныру:

– Опять явился?! Мошенник! Добрых людей обманывать! А ну пошёл прочь, а то так по хребтине отоварю, что век не сможешь даже рваного башмака подобрать!

И замахнулась своей метлой. Надо было выручать брата!

Я выскочил перед ней, поклонился изящно, словно самому милостивому господину Свинкелю, и со всей вежливостью попросил показать гребни. Слово “сеньора” вкупе с поклоном действовало на женщин абсолютно: мгновение и вот передо мной не грозная фурия с метлой, а достойная дама.

Слово “фурия” господин профессор часто употреблял, в основном – про свою жену. Хорошая, должно быть, женщина!

Я даже деньги показал, не все, конечно, парочку шиллингов. Гулять так гулять!

Гребни маленькой Катье и старшей Лидье (ну и что, что замужем в другой деревне – сестра же!) подобрали быстро. Лидье – широкий, дугой, украшенный серебряной вязью. Катье – маленький, весь в цветных стёклышках. И не дорого, и на вид богато! За всё про всё меньше двух шиллингов.

А вот мамане никак подходящего не находилось. Не то и всё тут! Это же маманя, это же… понимать, в общем, надо.

Тут хозяйка задумалась, шевеля губами и посматривая на серебро в моих руках.

– Погоди-ка!

Сбегала в глубь лавки и вынесла диковинку – женскую штучку из тёмного дерева, жёлтого, почти прозрачного китового уса и тонкой белёной ткани. Зонтик! Я такие на Ланэстраат, самой богатой улице Алкмара, часто у гуляющих дам видел. Они их этак на плече носили и от солнца ими заслонялись. Чтобы кожу не портило. Известно же, что чем белее кожа – тем богаче приданое. Нечего богатым на улице-то делать, не с чего коже краснеть да темнеть.

Вот бы мамане такой! Зонтика-то, я точно знаю, ни у кого в деревне нет! А у моей мамани – будет! Как пройдётся в воскресный день на службу по всей деревне! В одной руке Библия, наша, семейная, вся серебром да хорошей кожей отделана, на толстой медной цепочке, папаня давным-давно, на свадьбу подарил. В другой – мой подарок, зонтик! Да в самом нарядном платье! Ей-ей благородная дама с Ланэстраат! Кто что сказать посмеет?!

Всё, зонтик я точно решил купить. Пусть он хоть три… да хоть четыре шиллинга стоит!

– Вот, – нарочито небрежно сказала хозяйка лавки. – Товар, конечно, не для деревенских… Но жалко мне тебя стало. Так уж и быть. Отдам всего-то за три флорина!

Ого, повезло! Всего за три… погоди, флорина?! Да она что, ошалела? И пока я моргал, пытаясь прийти в себя, Кейс снова вылез вперёд и принялся торговаться.

Он ругался, льстил, сомневался и кричал, поминал Господа нашего вкупе с Девой Марией и всех святых отдельно (хорошо, что пастор не слышит!)… В его речи сам зонтик стал ничего не стоящей безделушкой: и ткань-то с пятнами, и ручка занозистая, плохо выглаженная, а уж про китовый ус и говорить нечего – всем известно, что он из застывших китовых же соплей получается, так что грех такое и продавать! Хозяйка не уступала, напирала на свой возраст и безупречную репутацию, высмеивала познания Проныры в мастерстве да всё поминала какой-то кувшин. Кейс, надо сказать, на поминание морщился, но ничего не говорил.

Мы с Виллемпи не вмешивались. Они орали так, что прохожие заглядывали в лавку да и оставались в дверях, наслаждаясь представлением. Так что скоро в лавке стало так темно посреди белого дня, что хоть лучину зажигай!

Тут хозяйка спохватилась, взялась опять за метлу, выгнала любопытствующих и твёрдо посмотрела нам всем в глаза.

– Флорин! Полный флорин, вот моё последнее слово! Или убирайтесь отсюда!

Проныра уже набрал в грудь воздуха, чтобы снова начать, но я выступил вперёд. Флорин! Да и пусть, я вон почти пять их заработал, имею право и потратить! Мои деньги, личные!

– Вот, – сказал я просто и вложил в широкую женскую ладонь золотую монету. – Договорились!

Золото сверкало в падавшем из дверного проёма луче света, на морщинистой, грубой ладони смотрелось чужеродно. На чужой уже ладони. Жалко было! Жуть как! Целый флорин! Золотой!

Я выпрямился, стал твёрдо, как взрослому мужчине полагается. Моё золото! Хочу – и трачу!

– Согласен! – и сказать также твёрдо получилось, вышло. – Беру! И вот тот гребешок ещё в придачу!

И ухватил с полки ещё один гребень – без каменьев или серебра, резной, но затейливый. Хозяйка быстро прикусила монету, расплылась в улыбке, упрятала в карман и, на радостях, даже упаковала зонтик в мешок, окрутив тряпками. Не дай бог поломается!

Мы выбрались на воздух, я смог вдохнуть полной грудью. Внутри лавки и дышалось-то из-за пыли да странных запахов не так.

– А кому третий-то гребешок? – без затей спросил наш простак Виллемпи.

Проныра просто ткнул его локтём в бок и Маленький Виллем, крякнув, поспешил сменить тему:

– Маманя твоя уж верно обрадуется!

Вот и славно, есть темы, о которых даже с братьями не говорят.

– А то! – гордо произнёс я.

– Флорин! – пробурчал всё ещё недовольный Кейс. – Карге старой! Да если б ты мне дал, я бы и до пяти шиллингов цену бы сбросил.

– Пусть! – буркнул я. – Мои деньги! – и, чтобы закончить разговор, спросил: – А что за кувшин она там всё поминала?

Проныра скривился, словно от зубной боли. Но  теперь Виллемпи ткнул его в бок: ему тоже было интересно. Да и не дело от братьев чего такое скрывать!

– Обычный кувшин, ничего особенно, – наконец ответил Кейс. – Я его ей на той неделе продал. Кто ж знал, что он лопнет аккурат сразу, как она в него полный бочонок свежего пива нальёт!

– А кувшин-то, конечно, целый был, – медленно проговорил Виллемпи. – Без трещин там…

– Без! – вскинулся Кейс. – Я замазал!

Мы дружно грохнули здоровым мужским хохотом, выплёскивая напряжение торгов и радуясь жизни.

– Ну… всё? – спросил я, отсмеявшись. – Я… я того? Побегу?

– Давай, Белоручка, беги, – улыбнулся в ответ Проныра.

Виллемпи слазил в карман большого парусинового фартука, что носил как ученик рыбной лавки, и достал оттуда свеженькую селёдочную голову.

– Держи на дорожку!

Я схватил голову, причмокнул, махнул рукой своим названным братьям и отправился, наконец. Домой. Домой! Эх, всего-то вроде месяца четыре с небольшим и не был, а такое чувство, будто сто лет прошло.

Эге-гей, дома! Встречайте, я иду!

Глава вторая. Дома

Фризские ворота! Те самые, восточные, через которые я в город входил. Давно уже, почти полгода назад. Ладно, не полгода, а треть… Но всё равно давно же!

Сейчас и вспомнить смешно, каким я тогда чудаком был. Простофилей деревенским! Народа шугался, пихнуться лишний раз боялся, а от городского шума чуть не оглох. Вот ведь, действительно, разиня из глухомани!

Я усмехнулся, пробивая себе локтями путь наружу. Ворота же узкие, уже улочки даже, уже моста через ров, тут вечный затор. Все кричат, толкаются, пытаются побыстрей миновать узость. А тут ещё повозки, тележки, тачки, бочки, огромные корзины со всем, чем можно – и всё в одни узкие ворота. Вот ведь беда – для мирных дней они слишком узкие, а как осада – так широки без предела, поуже бы хоть чуть-чуть…

Да и за воротами толпа, мост скрипит, старый. Но всё получше, посвободнее. Я выбрался из города, перевёл дух, поправил шапку. И тут же услышал за спиной громкий крик, тут же сменившийся тяжёлым вздохом и руганью. А потом грянул хохот.

Оглянулся сразу. Ух ты! Чей-то здоровенный слуга в потёртой, но яркой ещё зелёной ливрее уронил огромную – выше него самого! – и тяжелую, видно, корзину с яблоками. Яблоки – яркие, красно-жёлтые, блестящие – покатились во все стороны, под ноги прохожим. Слуга кинулся их было собирать, оставив полупустую корзину, так её тут же подхватили два оборванца и рванули в ворота. Вот это-то народ и развеселило.

Я тоже посмеялся, уж больно смешно выглядел огромный детина, что прыгал на карачках за яблоками, выставляя кверху обтянутые серыми узкими форменными лосинами ягодицы. А потом он тут же сел на доски моста, огляделся, махнул рукой да и заржал сам, ровно породистый конь.

Пара яблочек и ко мне докатилась, я их тут же подхватил. А что, идти долго, перекушу по дороге.

Дорога поначалу, как я и помнил по первому разу, была оживлённой, но уже через час я шагал в одиночестве по пыльной обочине. Разве что изредка меня обгоняли или встречались повозки, да пару раз проскакали всадники. Я с лёгкой завистью посмотрел им вслед. Благородные! Лошадь-то верховая ого-го сколько стоит.

Я шёл и представлял, как я появлюсь в деревне. Сначала-то надо, конечно, по главной улице пройти! Ну и что, что она у нас единственная – тем более надо!

Или, может, сначала домой? Мамане подарок отдать, Катье опять же… А потом всей семьёй, чтобы с подарками уже? Чтобы все видели, сколько я заработал?

Я помотал головой. Не, не получится – мы же у самого озера живём, в проулочке. Улица-то в деревне одна, а таких вот веточек-закоулочков больше десятка. Там два-три, много – четыре двора. Вот в конце такого, да почти у дальнего конца деревни, мы и живём на самом озёрном берегу. Мамане удобно – мостки для стирки-полоскания совсем рядом.

У любой деревни ведь два конца есть. На ближнем, понятное дело, – церковь. За церковью уже и кладбище, там строить нельзя. Тут же, при церкви, и школа. Ну и на дальнем, конечно, кабак, трактир или иное чего увеселительное. У нас вот там Йохим-Трактирщик заправляет, папаня Толстого Йона. Ну а меж теми двумя концами деревенская жизнь и идёт.

И до дому мне в любом случае половину главной улицы пройти надо, так что решено – вступаю в деревню как полноценный городской житель! Спина прямая, походка важная…

– Эй, приятель!

Я очнулся от мечтаний и оглянулся. Ого, да тут, похоже, новую дамбу копают! Вон сколько народу лопатами машет, да тачки толкает.

– Не желаешь подзаработать? – а вот и окликнувший: толстяк в запачканном сейчас, но некогда довольно пристойном рыжего цвета колете и, опять же, некогда белых кюлотах и чулках. В руках он держал шляпу с петушиным пером и по перу-то я его и узнал.

И, не отвечая, быстро пошёл вперёд.

– Как зовут-то тебя? – не унимался он. – Ты ведь из города, да?

Самое важное – “да” такому не сказать, случайно даже! Вербовщик это, крысиная его душа. Скажешь даже в ответ на самый явный вопрос “да”, а он уже и запишет, что ты согласился, а на что – чёрт его знает! Может вот так же лопатой махать на строительстве дамбы, а может – запишут тебя в юнги и ушлют на полгода в далёкие индии!

Хорошо хоть им то петушиное перо на шляпе положено носить, чтобы издалека видно было. Потому-то они обычно по трактирам да тавернам сидят, где шляпы снимать требуется. Правда, там хитрее действуют – заплатят за твоё пиво, к примеру, а потом и выходит, что ты деньги у капитана, бургомистра или аж самого штатгальтера взял и потому обязан отработать, отслужить. Оттого-то у нас, взрослых, правило: каждый за себя платит, а за предложение угостить и кулаком в нос недолго!

– Да погоди ты, куда ты так спешишь! – толстяк отставал, а вот не надо столько жрать! – Скажи хоть, это же дорога до Схермер-озера идёт?

Я чуть “да” ему не сказал! Зажал рот рукой и пустился бежать. Скорей бы оставить приставучего вербовщика позади.

Получилось. Чего ему за каждым гоняться, наберёт себе дурачков. А я опять стал мечтать, как меня встретят в деревне.

Маманя, конечно, расплачется. Слёзы – у них, у женщин, первое дело. Катье тоже разревётся, дурёха. Тимпи, Обезьянья башка, верно глаза вытаращит, как я подарки-то своим достану. Анна-Мария… Тут я хмыкнул. Ей, понятно, тот третий резной гребешок, кому же ещё!

Ну и остальные, включая Пита-Головешку и даже Толстого Йона наверняка моим городским видом впечатлятся. Сами-то в городе разве что наездами бывают, а это не то. Жизни нашей, городской, не знают они!

А вот и деревня! Я поправил шапку и гордо вступил на родную землю.

– А ну стой! – тут же услышал из ближайших кустов и на дорогу, перекрывая мне путь, вылезли два парня. Незнакомых мне парня! – Ты кто ещё такой, а? Чего тут шастаешь?!

– А вы кто такие? – набычился я, переводя взгляд с одного на другого.

Вот ведь чудеса, похожи они между собой! Да не просто похожи, а ровно горошины с одного стручка – одинаковы! Братья Тихонькие, вроде, тоже близнецы, а всё больше этих двух между собой различны.

– Мы первые спросили! – насупился правый. А левый добавил: – Отвечай, бродяжья твоя душа, а то в глаз!

– В глаз?!

Я аж шапку свою поправил, испугался – а вдруг забыл, вдруг такой же простоволосый сейчас, как эти двое! – но нет, шапка на мне, признак взрослого человека. И вот какая-то незнакомая малышня мне тут угрожать вздумала! На моей родной земле, в моей родной деревне!

– В общем, катился бы ты отсюда, залётный! – правый ещё и плюнул себе под ноги, хорошо так, с оттягом плюнул, через губу.

– И побыстрее! – добавил правый.

– Ха, – разгорячился я. – Сами катитесь! Чтоб меня в моей родной деревне да какие-то малолетки пугали!

– Думаешь, шапку нацепил, так все и поверили, что ты взрослый?! – пренебрежительно смерил меня взглядом левый.

Они меня не боялись, конечно. Я хоть и взрослый, по правилам-то, но по годам-то мы схожи. А их ещё и двое. Ну, тут уж nulla optiones, без выбора, как господин профессор выражаться любит. Бить надо первым, короче!

И я врезал!

Хорошо так врезал, левой, с замахом от бедра, снизу вверх. Попал куда целил, в челюсть, и она громко клацнула, а парень, даже не понявший ещё, что произошло, отшатнулся, не устоял на ногах, рухнул спиной в дорожную пыль.

– Ах ты! – даже задохнулся от возмущения второй. – Вима бить!

Но вместо того, чтобы сразу ударить, вдруг отскочил, сунул в рот пальцы, оглушительно свистнул. Подмогу вызывает! Я кинулся на него, он кинулся на меня, первым же кривым ударом угодив мне в глаз. Вот ведь ловкий попался, гад!

И мы с ним сцепились, покатились по дороге.

Дрался этот неизвестный хорошо. Не как Проныра, конечно, но мне почти не уступал. Я его всё-таки одолевал, оказался сверху и уже готовился праздновать победу, но тут на меня навалился второй. Очухался, значит. Вим, да?

Тут бы мне и конец, но рядом раздалось:

– Прекратить! Разойтись!

И враги нехотя, но послушались. Слезли с меня, ткнув, правда, на последок локтём в рёбра. Больно.

– Что тут произошло?

О, а голос-то знакомый! Пит-Головешка, лидер нашего Большого дома!

– Да мы стояли, а этот тут идёт! – загомонили мои противники   разом, перебивая друг друга. – И в шапке, главное! Вырядился! Как взрослый! Ну, мы и…

Не слушая дальше, подхватил свою слетевшую, конечно, в драке шапку и, выпрямившись, надел её, кивая давнему знакомому:

– Привет, Головешка! Чего это я в свою деревню войти не могу, не подскажешь?

Вид у меня был мрачный. Под глазом наливался фингал, это я уже чувствовал, рёбра ныли, а самое главное – я не знал, что там с подарками! Вещи-то я перед самой дракой отбросил в сторону, чтобы не помяли, и теперь ещё не глянул. Оттого мой голос был далеко не радостным, а вот угрюмым и злобным – вполне.

– Ого! Да это же Янтье! – вроде даже искренне обрадовался Пит. – Белоручка! Ты как здесь?

И тут же, не слушая, повернулся к замолкшим при его словах близнецам:

– Вам что было сказано?! За дорогой следить! Следить, а не в драку против уважаемых людей лезть!

– Да мы… – начал было тот, который не Вим, но тут же заткнулся после Питова подзатыльника.

– “Дамыыы!” – передразнил тот. – Это же Ян, Яна ван Тау сын, наш, деревенский, по прозвищу Белоручка!

Тут второй, который как раз Вим, хмыкнул. И тут же так же словил от Головешки подзатыльник.

– Ян наш в городе, в канатной мастерской ученик! – продолжил Пит просвещать. – Шапку по праву носит. И если будет его воля он знаешь чего с вами, дураками, сделать может?!

Тут они совсем приуныли. Всё-таки, в драку против официально взрослого лезть – это проступок ого-го. Хорошо, если просто, по-соседски родителям или опекунам пожалуется. Тогда розгой может всё обойдётся. А то ведь может и штраф затребовать или на всю деревню семью с церковных ступеней ославить!

– У, балбесы, навязались на мою голову! – Пит-Головешка отвесил каждому ещё по подзатыльнику и виновато посмотрел на меня. – Ян… Ну, Янтье! Прости этих дурачков, а? Моя вина, признаю, я их тут поставил. Говорили, что недалеко вербовщика с его петушиным пером видели, вот я и решил дозор выставить.

Я кивнул. Ходит вербовщик, точно.

Пит вздохнул и продолжил:

– А эти… Два братца, Вим и Тим, новенькие они у нас. Тебя уже не было, как их к нам, в Большой дом, привезли. По обмену. С востока. Ну и нескольких наших туда отправили. Обычное дело.

Эту практику я тоже знал. Потому что из Большого дома мальчишкам и девчонкам куда? В работу или замуж. А в одной деревне все друг друга слишком близко знают. Ни работы, ни женихов часто и не найти. Вот и меняются такие Большие дома подопечными – где невест не хватает, где рабочих рук.

Я с превосходством взглянул на совсем понурившихся бывших врагов. С удовольствием отметил, что приложил хорошенько обоих. Чего с них теперь взять-то! И опять повернулся к Питу.

– Ты это… – осторожно попросил тот. – Слишком уж не дави, а?

Пит, сам Пит-Головешка, лидер Большого дома у меня выпрашивал! И вину за собой чуял! Но я против него ничего не имел, за что ж мне хорошего человека унижать?

– Да ну их! – спокойно сказал я. – Связываться ещё!

Близнецы незаметно, как им казалось, облегчённо выдохнули.

– А вербовщика я видел, пару миль как отсюда, у строящейся дамбы крутился, – подтвердил я осторожность Головешки. – Так что пусть сидят эти твои, смотрят. Может, – тут я хмыкнул. – Может даже кого одолеют. Вдвоём-то!

Близнец Вим тут было зыркнул на меня злобно, но второй, Тим, пнул его по ноге и согласно закивал. Мол, будем стараться! Бдить!

Ну а я, наконец, подхватил свои узлы – ничего не помялось, вроде! – и, в сопровождении Головешки отправился домой. Глаз, правда, зараза, совсем закрылся, заплыл, зато хоть рёбра ныть перестали.

И тут же, прямо на главной улице, встретил и сестрёнку. Катье со своей верной подружкой Линтье уставились на меня во все глаза.

– Янтье! – выдохнула сестрёнка. И тут же заметила подбитый глаз и запылившуюся одежду. – Янтье! Тебя чего, из города выгнали и побили?!

Не успел я и слова сказать, как эти двое, Катье и Линтье, между собою переглянулись округлившимися глазами, и кинулись по улице к нашему дому, громко крича на бегу:

– Нашего Янтье из города выгнали и побили-и-и-и!

Тьфу! Вот ведь! Вернулся в отпуск!

Головешка взглянул на меня, прыснул в кулак, снова взглянул слегка виновато и, буркнув что-то вроде “ну это, ты же сам доберёшься…” попытался слинять. Но я не дал. Ухватил за рукав и потащил за собой, пусть перед моей маманей оправдывается.

Маманя была, конечно, занята: вешала бельё. Или не совсем вешала, а стояла у забора с полной корзиной у ног и болтала с соседом нашим, Тимом-плотником, отцом моего старого друга Тимпи, обезьяньей башки. Катье с Линтье своими дурацкими криками её, конечно, всполошили и она уже срывалась бежать мне навстречу. А тут и я.

Меня увидела, глаз увидела, руками всплеснула. Катье с Линтье своё “вот, вот видите, Янтье побили?! И с города выгнали?!” пищат; маманя “иди сюда, горе моё!” кричит; Тим-плотник “ого, парень, эвон как тебя!” басом гудит; Пит-Головешка что-то бурчит, пытаясь всё-таки потихоньку ускользнуть; ну и я кричу, что всё нормально, только меня никто не слушает. Такое столпотворение – куда там Фризским воротам!

Но, конечно, разобрались. Объяснил и про отпуск, и про дурачков-близнецов – маманя так на Головешку глянула “чего, мол, своих распустил”, что тот аж съёжился – про всё остальное. Маманя сразу не поверила. Схватила  меня, оглядела меня всего, повертела, потом прижала к себе, ещё ощупала, поплакала немножко. Ощупала снова “худой совсем, не кормят тебя там!”, обцеловала – я даже вырываться не стал, хотя, конечно, взрослый мужчина! – залезла в волосы “не принёс ли вшей? А то знаю я город-то!”, сунула холодное мокрое полотенце “приложи к глазу, горе ты моё!”… И, наконец, отпустила. Потом села тут же, на приступочку у забора, закрыла лицо передником и так сидела пару минут.

Пока она так сидела, меня подёргали за рукав. Катье. Глаза виноватые, губёнки дрожат.

– Ты на меня очень сердишься, Янтье?

Сама вот вот расплачется. А зубы, смотри-ка, выросли, уже не шепелявит. Я вздохнул.

– За щелбан прощу.

Как в детстве, когда я ещё и не уходил никуда.

Просияла аж вся, тут же подставила лоб. Больно щёлкать не стал, конечно, я и не злился уже. Катье тут же заулыбалась, полезла обниматься, слюняво поцеловала в щёку.

И тут под руку вкрутилась, влезла Линтье, закадычная сестрёнкина подружка.

– А мне? Щелбан? – посмотрела на Катье. – Мы вместе!

От собственной храбрости покраснела вся. Пришлось и ей по лбу щёлкнуть. Ойкнула, покраснела ещё больше. Ишь ты, честная какая!

Тут мать оттаяла, передник от лица отняла и снова стала той самой строгой и властной маманей.

– Так, Ян, быстро умываться! И руки чтобы вымыл! И за ушами! А то, небось, в городе отучился…

– Да я… да я всегда! – возмутился я.

Маманя хмыкнула. Но видел – верит. А чего не верить, если правда.

– Катье, – продолжала распоряжаться. – Беги к бабке Йоханне, скажи, что брат в отпуск пришёл. Она поймёт.

– Побежали! – потянула сестра за собой Линтье. Всё ещё красную.

И они умчались, только деревянные башмачки простучали по твёрдой земле.

– Давай-ка я тоже помогу, – вмешался тут сосед, Тим-Плотник, про которого я уже и забыть успел. Голова вообще кругом!

Но меня особо больше не дёргали. Вытаскивали столы, бегали за лавками, накрывали скатертями… У Йохима-Трактирщика заняли, как водится, посуду да купили пару квадратных бутылей тёмного стекла янейвера, можжевеловой водки. Пиво-то в деревне каждый своё варил, ни к чему трактирное пить, деньги только тратить.

Пока возились с угощением, зашёл было с маманей и Катье в дом, отдариваться. Но маманя как узнала зачем, сразу отказалась:

– Погоди, Лидье скоро будет. Не годится сестру обижать.

Я удивился – как так, Лидье же на другом конце озера живёт?! Но Катье сразу же похвасталась – старший внук-то у бабки Йоханны лодочником служит, кому что быстро надо – перевезёт, вот его за Лидье и послали. А к бабке-то она, Катье, бегала, она же молодец, правда?

– Правда, правда, – растрепал ей волосы.

Она привычно – но так по новому за эти три месяца! – вывернулась:

– Отстань, всю причёску испортишь!

Хитро улыбнулся, подмигнул:

– А вот как испорчу, так и исправлю!

Катье ничего не поняла, конечно, но на всякий случай тоже улыбнулась.
Хорошо дома!

Скоро и впрямь появилась Лидье. Старшая сестра после замужества слегка пополнела, но в остальном выглядела всё также. Приплыла вместе с новорожденным племянником, я его и не видел ещё. Звать Иоганом, как и её мужа, спокойный, кулак в рот засунул и спит.

Тут уж я терпеть больше не стал – никакой мочи не было! – и отдарился. Начал, конечно, с младшенькой. Катье даже дышать перестала, когда гребешок увидела. Потом вцепилась в него, к груди прижала и глаза зажмурила. Открыла и опять на гребешок уставилась. Смешная она!

Лидье её гребешок тоже понравился, сразу было видно. Непонятно, правда, больше сам по себе или то, что про неё не забыл. Но приняла с улыбкою, расцеловала и даже затискать пыталась. Ну, тут уж я вырвался – сестра, не маманя.

А маманя-то только ахнула, когда я зонтик развернул. Полюбовалась на него, да давай меня ругать, что деньги потратил. Я набычился. Мои деньги!

Тут же, при всех, ей оставшиеся три гульдена вручил. Побыл богачом, да и хватит. Впрочем, грех жаловаться, у меня ещё пара шиллингов в поясе запрятана, но то такое. Личное.

Маманя дала мне затрещину за грубость, прижала к себе, опять поплакала – ничего у этих женщин без слёз не обходится! – обцеловала всего и взяла, конечно, зонтик. Как тут не взять!

Потом меня выгнали к подходившим уже гостям, а сами решили переодеться. Не часто праздники-то! А уж когда все трое вышли, да в праздничных нарядах, да с моими подарками – Катье бегала и едва не тыкала своей макушкой в лица “видите?! видите?!” – а маманя зонтик этак небрежно на сгиб локтя положила… Все гости даже замерли. И тут же зашумели, поздравляя меня, но больше – маманю с таким прекрасным сыном.

Ну а потом, уже в сумерках, почти ночью, был пир. На стол, понятно, скинулись все соседи. Маманя выставила свой знаменитый пирог с фасолью “как чуяла вчера тесто поставила!”, старик Клаус, отец Линтье, притащил пяток запечёных щук, Тим-Плотник водрузил на стол большое деревянное блюдо с варёным языком, да целую плошку горчицы, да такую же хрена… В общем, сладили.

Пришло как бы не полдеревни. Даже Пит-Головешка своих из Большого дома привёл по личному разрешению господина ван дер Вильда. Тот от щедрот своих послал захаренных фруктов – вкуснотища!

И все наши, конечно, тут были. Кроме Толстого Йона, но какой он нынче наш?! Правда, кое-кого я так и не увидел…

– Пит, – спросил я Головешку, отозвав в сторонку, когда общее празднование сменилось разговорами по двое-трое, а на небе высыпали яркие осенние звёзды. – Пит, а где… ну… Анна-Мария?

Хорошо, что в темноту отозвал, не видит, как у меня уши горят!

Но Пит ответил быстро и просто:

– Так уехала же она. Вот как раз в обмен с твоими близнецами и уехала. На восток куда-то, а куда… прости, и не знаю.

Моими близнецами… Не мои они! Век бы их не видеть! А вот Анну-Марию… Эх, ну как так-то!

Вот так, в раздрае чувств, я и отправился спать.

Две недели отпуска пролетели как-то быстро, мигом. Вроде вот только к деревне подходил, а вот уже и опять субботний вечер, завтра, после церкви, уже и обратно идти. В понедельник с утра на работу.

Я сидел на мостках, что за камышами. Тут мы обычно купались, но сейчас вода уже была слишком холодной, ни один самый смелый не полезет. Думал про всякие вещи, поглаживал пальцами резьбу на том самом последнем гребешке. Том, что Анне-Марии вёз. А она… кто его знает, где теперь! Может в Хорне, а может и в Маудене… Или вообще в Пюрмаренде!

Я смотрел на воду, вспоминал, как все мы купались тут, на мостках, как девчонки нас отсюда гнали, когда сами купаться хотели… И что же это получается, если откуда-то уходишь, то не только ты сам меняешься, а и то место не остаётся навсегда прежним?! И возвращаешься ты всегда куда-то уже не туда?

– Янтье? – послышалось за спиной.

Я обернулся. Линтье. Одна, без сестры.

– Тебя твоя маманя ищет, – снова покраснела пигалица. – Катье к трактиру побежала, а я вот тут решила проверить…

– Иду, – я встал, отряхнулся.

Хватит ерундой страдать в самом деле. Поглядел на гребень, что всё ещё держал в руках, и решительно протянул его девочке.

– Держи! Это тебе!

– Мне?! – у неё глаза аж на пол лица распахнулись. Синие-синие, оказывается.

– Тебе, тебе, – усмехнулся я. – За то, что такая хорошая подруга для моей сестры.

– Спасибо! – схватила гребешок и счастливо прижала к груди.

Большеват он ей, конечно, Анна-Мария-то почти в возраст вошла, я для неё девичий брал, не девчоночий… Ну да ничего, полежит в шкатулочке, потом поносит.

Так окончился мой отпуск и уже на завтра, в ранних осенних сумерках стоял я напротив Фризских ворот. Ну вот, славный город Алкмар, я иду!

Глава третья. Исчезновение.

Матти-Подушка пропал!

Вечером в воскресенье, когда все ученики уже собрались и заново распределяли места на соломе сарая, маленький Подушка не появился. Это было странно, но особых тревог не вызвало ни у кого – ни у нашего старшего Михила-Занозы, ни у многоопытного Хендрика-Петельки. У меня так тем более – я был больше озабочен собственным местом и вещами.

Из дома принёс я не только новые рубашки да штаны – старые стали уже малы, расту я быстро, оказывается! – но и нечто особенное: куртку! Она сразу вызвала слитный вздох завистливого восторга всех учеников. Ещё бы! Это же была настоящая “штурманка”!

Чёрная, огромная – мне дважды завернуться! – трёхслойная: верх из пропитанной дёгтем и льняным маслом парусины, так что никакая волна на замочит; внутри – мягкое серое сукно; а промеж ними – настоящий гагачий пух.

Да что там! Куртка даже застёгивалась на шесть – шесть! – огромных медных пуговиц. Я когда её Братству-то показал, то Пуговицу чуть удар не хватил. Хотя он, конечно, сразу заявил, что его единственная пуговица куда как лучше моих шести, потому что бронзовая. Ну не знаю, вблизи он нам её ни раз рассмотреть не дал.

Куртка мне досталась в последний день дома. Начали собирать и выяснилось, что моя-то прошлогодняя осенне-зимняя куртка никак не подходит. Мала! Отложили – Катье будет носить, если совсем холодно будет, а там и маленький Иоган подрастёт. Мы не благородные господа, чтоб вещи выбрасывать. А от отца тоже куртки хорошей не осталось. Он в такой как раз и был, когда утоп-то. Ну а потом, как тело-то нашли через два месяца, она совсем не носимой была, так в ней и похоронили.

Маманя в расстройстве закусила губу. Новая-то куртка, во первых, ого-го сколько стоит, а во-вторых – её же ещё пошить надо. Подумала, да побежала к соседу, Тиму-Плотнику, посоветоваться. Она к нему часто теперь бегает.

Тим не подвёл. Через час где-то прислал Тимпи и позвал к себе. А там мне эту “штурманку” и подарил.

Где взял – не сказал, а я и не спрашивал. Не украл же, верно? А хоть бы и так – такую куртку не грех и украсть! “Штурманка”-то не просто так зовётся. Она кроилась для штурманских вахт на кораблях, для открытого моря. На кораблях ведь как – это капитан может в тепле каюты отсидеться, это матросам в тесном кубрике не так уж и дует, а штурман хочешь не хочешь, а из каждого часа смены половину изволь на открытой палубе пробыть, путь счислить да проследить, как руль ворочается. Тут уж без надёжной непромокаемой да тёплой куртки никуда!

Так что пока я куртку-то свою покруче сворачивал, чтоб под голову положить, да мешок пристраивал у своего места, старшие уже обсуждали пропажу Матти-Подушки. Волновались не слишком – маленький, может родители не отпустили, ещё ночку-то под родной крышей, завтра точно появится…

Не появился.

Выждав для порядка до самого обеденного времени, Михил-Заноза вздохнул и пошёл в контору господина Хальца. Ничего хорошего он не ждал, это я уже видел. Успел у более опытных учеников разузнать, чем оно всё грозит. Хуже всего придётся, конечно, самому Подушке, когда он появится. Ему навесят штраф в сумме двойного заработка. Пропустил день – отработай два. Два – четыре. И так далее. А ведь хозяин и даже старший мастер может ещё и иначе наказать, в дополнение. Лишит, скажем, субботнего куска сыру к завтраку. Или вовсе плетей положит.

Но и Михилу, как старшему над учениками, прилетит. Тут уже всё от милости хозяина зависит, но штраф – он почти точно будет.

Заноза зашёл в конторку Чёрного Хальца в обед, а вышел только через полчаса, обильно кланяясь и какой-то странный. Хендрик-Петелька сунулся было к нему узнать что да как, но Михил только ругнулся, что делал чрезвычайно редко, и говорить ничего не стал.

Сказал он только уже поздно вечером, знаком пригласив меня, Петельку и ещё парочку учеников посмышлёнее. При этом он тщательно огляделся и сделал знак только убедившись, что ушей и глаз господина Хальца – я о Диртье-Сопле, если кто не понял! – поблизости нет.

– Вы это, вот что, – так начал Михил, понизив голос, когда мы собрались за стенкой сарая, усевшись кружком. – Вы языки-то не распускайте о том, что услышите.

Мы слитным гулом заверили его в собственной неболтливости.

– Я сегодня у господина Хальца, значит, был, – продолжал Заноза. – Заявить, что младший ученик Матти-Подушка пропал.

– Ну, знаем, это мы знаем, – поторопил его Петелька. – Дальше давай!

– А дальше и не было ничего, – хмыкнул Михил.

– Как это? – не понял я.

– А вот так это, – передразнил меня Заноза. – Его милость господин Хальц изволили сказать, что я, видать, на солнце перегрелся. Раз ему, занятому человеку, всякую ерунду о несуществующих людях рассказываю.

– Каких несуществующих? – опять не понял я.

– Вот и я спросил “каких таких людях”, – вздохнул Заноза. – А господин Хальц мне ответил, что, мол, никаких младших учеников Матиусов в мастерской милостивого господина Свинкеля не числится. А последним принятым, то есть самым младшим, являешься ты, Белоручка!

И Михил ткнул в меня пальцем.

Мы все растерялись. У Занозы-то полдня было, чтобы всё это обдумать.

– Погоди, но ведь Матти-Подушка был же! – не понял Хендрик-Петелька.

– Был, был! – загомонили тут все и Заноза зашипел на нас. – Тихо! Тихо!

Стало тихо.

– Был Подушка, я чем хочешь поклястся могу! – тихо, но твёрдо произнёс я.

Все дружно закивали головами.

– Вот ты говоришь “был”, – ответил Заноза. – А старший мастер Хальц говорит “не было”.

И так он это сказал, что я даже как-то в собственных словах сомневаться начал. В словах и глазах.

Оглянулся на остальных. Все тоже смотрели как-то неуверенно, начали переглядываться.

– Ну вот что я думаю, – опять встрял я.

Я сам себя не понимал. Внутри меня словно что-то зудело, жгло, не давало остановиться. Вот кто мне тот Подушка?! Подумаешь, младший ученик. Да я его меньше месяца и знал-то. Но вот ведь…

– Вот что я думаю, – сказал я. – Надо нам к господину старшему мастеру Хальцу всем вместе идти. И про Матти-Подушку спрашивать. А не послушает, так к самому милостивому господину Свинкелю пойдём!

– А что, и пойдём! – поддержал меня Петелька.

Остальные тоже развеселились.

– И пусть мастер Хальц ему там прямо и скажет, что, мол, не было никакого ученика Матиуса! – воодушевился я. – И при нас пусть скажет! Coram publico, то есть – при народе!

Я уже эти словечки сам вставлять научился, звучит уж больно важно! Эх, если бы я знал…

На том и порешили. Идти собрались завтра, сразу после окончания работы. А то скажут ещё, что мы от дела отлыниваем.

И на завтра, едва старший мастер Якоб громко объявил конец дня, я побежал к Михилу.

– Ну?! Идём?!

– Ты это, знаешь что, – серьёзно сказал Заноза. – Вы идите без меня. Я ведь старший над учениками, а тут выйдет, что я, вроде как, на бунт вас поднимаю…

Я почесал голову, но согласился. У Михила особые обязанности, ему правда такое неуместно. Но остальные-то…

Остальные отказались тоже.

Кто прямо сказал, что против старшего мастера Хальца не пойдёт, кто отводил глаза и бурчал что-то неразборчивое… Братья Тихонькие, по привычке дополняя друг друга, сказали так:

– Ты, Белоручка, не обижайся… Но это… шум поднимать… не по-нам это дело… – они даже глаза отводили по-очереди, один говорит, а второй смотрит. – “Шумным первым и прилетает”, как папаня говорит… Ты вот, это, умный, всякие непростые слова у господина профессора учишь, тебе, может, ничего не будет. А нас выгонят. Или вовсе папаню выгонят, а жить тогда на что?

В общем, остался я один. Хотя нет, не один – Петелька был всё-таки готов. Вздыхал тяжело, но не отказывался. Но идти вдвоём против Чёрного Хальца… И я вместо конторы старшего мастера поплёлся к ступеням у Рыбных рядов. К нашему месту. Месту сбора Братства Рыбьего Хвоста.

На душе было погано, в животе пусто, в голове сумрачно. Да ещё и тучи набежали: серые, глухие, как стена – хоть лбом упирайся.

Братство сегодня было в полном составе, даже вечно занятый и деловой Пуговица пришёл. Развалился на ступеньках, подставив лицо серому небу. И чего он там хотел разглядеть?

Остальные лениво болтали, грызя орехи. Осень, самое вкусное время. И орехов набрать нетрудно, и ягоды ещё есть, а уж яблок да груш хоть объешься.

Увидели меня, замахали руками, сунули в ладонь орехов. Хорошо!

– Ты чего такой? – спросил прямой, как оглобля, Виллемпи.

– Да… – поморщился я. Рассказывать о своей неудаче не хотелось. – Так, ничего.

Но настроение, поднявшееся было от вида братьев, опять упало. Поэтому я в разговоре даже участвовать не стал, слушал.

Народ болтал, я грыз орешки и, видно, сильно задумался, потому что Виллемпи пришлось ткнуть меня в бок.

– А? – не сразу даже сообразил где я.

В своих думах я уже сам стал важным человеком, даже не мастером – что там твой мастер! – бери больше: стал капитаном корабля! Тридцати… нет, шестидесятипушечного! И пришёл в мастерскую милостивого господина Свинкеля требовать ответа от мастера Хальца. И дверь так – эх! – ногой в его контору открыл! А ноги – в высоких, выше колен, сапогах красной испанской кожи с вот такими вот отворотами!

– А? – повторил я, потому что братья хором ржали.

Даже маленький Лукас, вон, слёзы утирает. Не надо мной, надеюсь… А, ладно, кому я вру – надо мной, конечно.

– Чего ржёте-то? – с лёгким оттенком обиды спросил я. Сильно обижаться не стоит – видать, я и впрямь смешно выглядел.

– Я говорю, – справился наконец со смехом Кейс. – Я говорю, а ты что думаешь, Белоручка?

– О чём? – вздохнул я.

Сейчас опять ржать начнут.

Но им уже надоело, так что Пуговица объяснил всё нормально:

– Рыбалка! – сказал он. Вскочил и начал размахивать руками. – Рыбалка, Белоручка! Свежей рыбки поедим, а? В следующую субботу, как вас с работы отпустят!

– Да оно неплохо, – осторожно ответил я, всё ещё ничего не понимая. – Но рыбачить же и так можно, хоть сегодня вон! – кивнул на воду. – Бери удочку да лови…

– Только от дохлого кота хвост и выловишь! – хмыкнул Пуговица. – Эх, ладно, объясняю ещё раз для самых – хе-хе! – задумчивых.

Тут он встал выпрямившись, ровно мой господин профессор свободных искусств, и начал говорить. Ой, нет, не говорить – вещать! Даже ногу вперёд выставил, даром что грязную да босую.

– В общем так. В субботу, Белоручка, есть возможность, – тут он поднял вверх палец и многозначительно покачал им. – Есть возможность взять на полдня лодку у одних людей. Хорошую лодку, “мачтовку”, “перекидушку”!

– Ух ты! – искренне восхитился я.

И было отчего! “Мачтовкой” называли речные и озёрные лодки с несъёмной, укреплённой мачтой. Самое главное, что они были достаточно велики и устойчивы, чтобы плавать даже далеко от берега, даже по бурным и своенравным озерам, вроде моего родного Схермер-озера. А “перекидушки” – это лодки, где рулевое весло можно было перенести с кормы на нос и обратно. В узостях проток и каналов – первое дело, понимать надо.

Стоила же хорошая “мачтовка”, да ещё и “перекидушка” как… да как дом! Сотню-полторы гульденов, а то и больше, если просмолена недавно да почищена! И вот Пуговица хвалится, что может такое чудо добыть!

– Это где же такое дают? – спросил я сразу.

– Где дают, – усмехнулся довольный Пит-Пуговица, – там уже нету! Это вам повезло, что я с вами тут! Наша гильдия – всё в городе видит и что угодно достанет!

Мы активно закивали, соглашаясь. Нищие – это сила.

– Так вот, – продолжил Пуговица. – В субботу встречаемся не тут, а на Обводном канале, сразу за большой хлебной лавкой. Туда и лодку пригоню. А после – на озеро! Невод кто умеет кидать?

Тут все сразу посмотрели на меня. Ну да, я ж тут единственный из рыбацкой деревни. Я пожал плечами.

– Да чего там уметь! Закинуть – дело не хитрое.

– У-у-у! Рыбки наловим! – с блестящими от предвкушения глазами замечтал Стекляшка.

Невод, конечно, не сеть, много не выловишь. Но уж всяко поболе, чем удочкой! А потом рыбку и испечь, и сварить можно. Да хоть продать излишки, тоже польза.

Мы ещё долго сидели, обсуждая предстоящую рыбалку. Важное дело, как ни крути. Пока Виллемпи внезапно не сказал:

– Слушай, Янтье, а чего ты такой смурной в начале был? Случилось чего?

Тут я про Матти-Подушку опять вспомнил и помрачнел. А потом глянул на Пуговицу и меня словно укололо что-то.

– У нас парень пропал, – ответил я Виллемпи. – Ученик, из новеньких. Матиусом звали, прозвище смешное – “Подушка”.

Кейс хмыкнул, Виллемпи улыбнулся и Стекляшка за ним. Только Пуговица отвернулся к воде, словно там что интересное.

– Пуговица, – сказал я. – А ты, случаем, не знаешь…

– Нет! – быстро, не успел я договорить, ответил Пит. – Нет, не знаю. И не видел ничего!

И головой помотал.

– Жалко, – расстроился я. – Я думал, может чего слышал, там, краем уха…

Пуговица ещё раз помотал головой.

– Нет, не знаю, не слышал! – и тут же возвратился к прежней теме. – На что ловить-то будем, что на прикорм брать?

Братья снова загомонили, каждый отстаивая собственную прикормку – кто червей, кто личинок, кто селёдочные потроха.

Вот так закончился день, когда исчез маленький Матти-Подушка, а за ним и вся неделя пролетела как-то незаметно.

Я исправно крутил свой станок, сидя под балкончиком, где господин профессор обучал молодого Яна Свинкеля. Ну и меня, кусок смальты, заодно. Частенько и сам милостивый господин Свинкель приходил послушать, как учится его сын. Он всегда садился на плетёный стульчик в углу балкона и сидел тихо, рассеянно поглаживая свой живот, да изредка жестом подзывая лакея. Тот постоянно подавал одно и тоже – высокую широкую рюмку зелёного стекла с пахучим испанским хересом. Милостивый господин Свинкель выпивал рюмку залпом, потом жадно втягивал носом осенний воздух, пахнущий свежей пенькой, смолой и прелой листвой, и оглушительно чихал, ровно пушечным залпом. Махал рукой “продолжайте, продолжайте, мол, ничего!” и опять затихал в углу до очередной рюмки.

Также довольно часто приходила и милостивая госпожа Свинкель, которую я иначе нигде и не видел. Она приводила с собой дочку, чуть постарше Катье, но на вид совершенно другую – совсем куколку, разодетую в белое и розовое, со множеством лент и бантиков. Девочку даже звали богато, на французский манер – Луиза-Елизавета. Интересно, а как её короткое имя? Лутье, что ли? Или Лиззи? А может Бетье? Или, может, у таких важных персон вообще короткого имени нет? И их так и зовут? Вроде “Луиза-Елизавета, нос подотри!”?! Какие глупости в голову лезут!

Но вообще девочка была очень тихой, Катье бы уже точно извертелась вся, попади сюда. А эта, смотри-ка, сидит, слушает, глазками только моргает. Как будто понимает чего, малявка.

В одно утро, в пятницу это было, и сам милостивый господин Свинкель вдруг решил дать сыну урок. Он взмахом руки внезапно прервал господина профессора, что рассказывал наименования звёзд на ночном небе, и подозвав своего сына, встал со своего неизменного стульчика и отчего-то посмотрел на меня. Я вскочил из-за станка и вытянулся. Негоже сидеть, если хозяин стоит.

– Именования! – гордо прознёс он, покачнулся, и опять чихнул. Повторил – Именования! – и погрозил небу пальцем.

Я уже чувствовал, что сегодня от него пахло хересом куда сильнее обычного. Он не был пьян окончательно, но на той тонкой грани, когда человек кажется самому себе исключительно умным и великим.

– Да, папа? – произнёс молодой господин Свинкель, называя папашу на французский манер, с ударением в конце слова.

Он, похоже, тоже ничего не понимал.

– Вот, – начал опять милостивый господин Свинкель и показал сыну на меня. – Посмотри-ка на эту, хе-хе, щучью морду! Эй ты, – это он уже мне. – Как там тебя зовут?

– Янтье, ваша милость! – бодро отозвался я, гадая, чего он вдруг опять ко мне привязался.

– Во-о-от! – поучительно протянул милостивый господин Свинкель, оглушительно икнул, и посмотрел опять на сына. – Понимаешь, сын? Зовут его Янтье! И всегда он будет Янтье! И сейчас, и как вырастет, и через полсотни лет, когда скрючившись помирать будет – будет он Янтье! Не Ян и уж тем более не Ян с отчеством да с фамилией! – внушительно покачал перед носом сына пальцем. – Потому как он – ик! – голодранец! Голодранцам не положено уважение! Понимаешь?

– Понимаю, папа! – ответил молодой господин Свинкель, глядя на меня с откровенной насмешкой. Ну-ну, а Большую Медведицу ты на звёздных картах так и не можешь найти!

– А вот я, – продолжал милостивый господин Свинкель. – Я вот, допустим, зовусь Ян Свинкель! Уважаемый человек, в городском совете меня знают и к господину главному городскому судье, господину Абрахаму ван дер Бергу, на завтрак был приглашён!

– Да, папа, – подтвердил сын.

– А ты, – тут милостивый господин Свинкель хотел, верно, ласково потрепать сыну волосы, но промахнулся и удержался на ногах только зацепившись за ограду балкончика. Громко икнул от неожиданности.

– А вот ты, – повторил он, справившись с собственным непослушным телом. – Ты уже не просто Ян Свинкель, не-е-ет! – он снова погрозил кому-то непонятному пальцем. – Ты – ты уже Ян Янсзон Свинкель! Ян, сын Яна Свинкеля! Ик! – снова икнул.

Опять стал абсолютно прямо, как умеют только пьяные, и продолжил:

– Ян Янсзон! Понимаешь?! – посмотрел на сына, тот послушно кивнул. – Мой, мой сын! – причмокнул губами. – Ян Янсзон! Звучит! – помолчал, улыбнулся. – Не Янтье!  – всхлипнул, высморкался и продолжил опять. – А если кто попробует тебя так назвать, – сжал руку в кулак и погрозил невидимому супостату. – Вот! Вот им всем!

Опять всхлипнул, посерьёзнел, наставительно добавил:

– Сам не лезь, не наше это дело. Лакея крикни, уж он объяснит. Кому по зубам, кому по загривку, да… – постоял молча, словно раздумывая, что ещё сказать. Нашёл: – Без лакея не выходи теперь, будешь с лакеем, вот хоть вот с этим. Ты уже большой, невместно одному, как шелупони нищей! Мой сын! А я… Я – вот! – и милостивый господин Свинкель широким жестом обвёл рукой всю свою огромную мастерскую.

Я всё так же стоял, тупо глядя на них там, наверху. Подумаешь, тоже мне, “Ян Янсзон Свинкель”! Я сам Ян Янсзон ван Тау! Звучит! И хоть я против лакея не сдюжу, конечно… Но всё равно никто у меня моего имени не отнимет!

Милостивый господин Свинкель, пошатываясь, удалился в дом, а Свинкель-младший, перегнувшись через оградку балкона, растянул губы в издевательской улыбке и произнёс-прошипел:

– Янтье-Щучья Морда! Янтье-Щучья Морда!

Ух! Сам он… Морда! Но поди чего скажи, вон, Чёрный Хальц опять спину взглядом буравит. Но и молчать я не мог…

– Так точно! Ваша милость – морда! – браво отрапортовал я, самыми тупыми на свете глазами глядя в его глазёнки.

Всего-то промедлить чуток, паузу в словах сделать. А у господина Яна Янсзона Свинкеля разве что пар из ушей не повалил – ишь как задело!

– Ты!.. Ты!.. – махнул рукой, не в силах придумать ответа, пожевал губами беззвучно, махнул ещё раз и, выкрикнув бессмысленное – Дурак! – убежал внутрь.

Вот и ладно. Тоже мне, владетель мира!

Ну а потом наступила суббота и, честно отмучившись шесть утренних рабочих часов, в полдень мы всей гудящей, галдящей, довольной толпой повалили из ворот мастерской. Свобода! Гуляем! Завтра с утра, конечно, все в церковь, но завтра – оно же будет завтра! До него ещё долгий, почти летний, почти тёплый день. И небо чистое, ни облачка, ни тучки. Чем не хороший знак?!

И я рванул в город.

Братья Рыбьего Хвоста уже ждали меня на условленном месте. Лодка тоже была тут. Ах, что это была за лодка! Мачта гордо возвышалась на высоту в добрых три – нет, бери выше, четыре! – моих роста, парус свёрнутым лежал у её основания, а на корме, на специальном крюке, даже покачивался большой штормовой фонарь – башенкой, с латунными резными стенками, с куполочком на верхушке. Да один такой фонарь несколько шиллингов стоит!

Мы уже забрались в лодку, когда впереди послышался какой-то шум, туда потянулись люди, словно их что взбудоражило.

– Я посмотрю! – выкрикнул наш маленький Лукас-Стекляшка и тут же выпрыгнул из лодки и рванул в толпу.

Мы только переглянулись.

Вернулся он скоро, сам взбудораженный, с горящими от волнения щеками.

– “Англичанин”! – выкрикнул он. – “Англичанин”! На озере, напротив города!

Глава четвёртая. “Англичанин”.

– “Англичанин”! – кричал Стекляшка и даже пританцовывал на месте от нетерпения. – Настоящий! Настоящий “англичанин!” В Алкмарском озере!

Мы в недоверии переглянулись. “Англичанин”?! Английский корабль в нашем родном Алкмарском озере?!

– Прямо корабль? – недоверчиво спросил Проныра.

– У нас? В озере? – добавил Пуговица.

– Да! Да! – подпрыгнул на месте Лукас и хотел уже броситься бежать, но серьёзный и основательный Виллемпи поймал его за рукав рубахи.

– Да стой ты, непоседа! – сказал он. – Откуда знаешь-то?

– Так все говорят! – удивился Стекляшка. – Народ говорит! Вот сейчас все на мыс бегут, смотреть!

– Да ерунда небось, – неуверенно возразил Проныра. – Пришёл, может, баркас какой или, там, шлюпка в самом лучше случае, а шуму-то…

– Чего это баркас?! – обиделся за собственные новости Стекляшка. – Чего это шлюпка?! Корабль там! Самый настоящий! Дядька Клаус – я его в толпе встретил! – говорит, что его шурин от своего соседа слышал, а у того брат лично видел, что аж двадцатипушечный!

– Мало ли что чей там дядька шурина сбрехнёт, – нахмурился Пуговица.

Я тоже верил и не верил. Нет, так-то корабли, даже большие, подойти к Алкмару могли вполне. Алкмарское озеро и другие вокруг глубокие достаточно, чтобы даже галеон на мель не сел при должной опаске. И прямой путь до моря есть, по каналам на Пюрмаренд или Зандам.

Но если поверить, то это значит – бросать здесь готовую уже к отходу лодку, бросать нашу задумку с рыбалкой, и бежать на мыс, а там уже пытаться протолкнуться в собравшейся со всего города толпе поближе к берегу. Не хочется! Да и лодку же так не бросишь. Ладно сама она привязана цепью к вставленному в стенку канала кольцу. Но тут же и парус уже, и фонарь, и вёсла, и… короче, собирать и убирать замаешься.

– И ничего не сбрехнёт! – совсем обиделся Стекляшка. – Дядька Клаус – моего мастера кум, чего ему брехать, не собака!

Народ тем временем уже исчез, стремясь быть поближе к месту действия, и теперь только мы пятеро стояли на опустевшем берегу канала возле нашей, такой прекрасной еще недавно, и такой обременительной нынче лодки.

– Ну что… может это… соберём тут быстренько и побежим тоже? – почёсывая голову, спросил Проныра.

– Лодку жалко, – уныло произнёс Пуговица. – В другой раз не дадут!

Я только вздохнул.

И мы уже собрались было убирать снасти, Проныра даже снял фонарь с крюка, когда Виллемпи неожиданно сказал:

– Погодите-ка, братья!

– Чего? – недовольно, но с некоторой надеждой обернулся на него Кейс.

И Пуговица точно так же обернулся, и я. Только Стекляшка с тоской смотрел в сторону городского мыса, откуда, верно, сейчас открывалась дивная картина подходящего к городу английского корабля. Двадцатипушечного! О, да хоть бы и десятипушечного!

– Погодите, – сказал Виллемпи. – Мы же хотим того “англичанина” увидеть, так?

– Ну? – не понял Проныра.

– Так зачем нам на мыс бежать да толкаться?

– А куда? – спросил Пуговица. Подумал мгновение и добавил: – Со стен ещё, конечно, вид хороший, но на стену же не пустят.

– И по шее надают, – добавил Проныра и потёр шею.

Видать, был опыт.

У Виллемпи же его большое, круглое лицо расплылось в довольной улыбке.

– Так корабль-то где? На озере! – произнёс он медленно.

– Да говори ты толком! – не выдержал Кейс и даже ткнул Маленького Виллема кулаком в плечо.

Не сильно, а так. Чтобы нервы не тянул.

– На озере! – не обратил внимание на тычок гад Виллемпи. – А рыбачить мы где собрались?

Тут стало тихо.

– А ведь верно! – неверяще произнёс Кейс.

– А ведь точно! – добавил Пуговица.

– Вот мы придурки! – закончил я.

И мы, переглянувшись, расхохотались. Мы же на лодке в озеро и выйдем! Даже Стекляшка, поняв, что нам представился шанс рассмотреть такой желанный корабль во всех подробностях, а то и вблизи, опять преисполнился энергии и начал торопить всех с отплытием.

Замок на цепи отомкнул Пуговица полученным вместе с лодкой ключом и мы отправились. Сначала, конечно, по каналам – до озера ещё как бы не полгорода плыть.

В узостях каналов парус, конечно, не поднимали. Даже вёслами не пользовались – шестами. Отталкивались и ото дна, и от стенок. Да следили, чтобы добрые хозяйки славного города Алкмара не выплеснули на голову помойное ведро, угрожая тем же шестом дать по ногам. Нечего тут. Им забава, а нам унижение.

А вот и первый мост. Лодка-то у нас настоящая, “мачтовка”. Не безмачтовая какая посудина, что только по каналам и может ходить. А если так, то и мост – препятствие. Разводить его надо, не пройдёт наша высокая мачта под мостом.

Подплыли ближе к стенке канала и Пуговица подёргал свисающую верёвочку. Там, наверху, в будке у моста, зазвенел колокольчик. Из окна на нашу сторону выглянула бородатая и помятая физиономия.

– Чего дёргаешь?! Я те дёрну, я те дёрну! – донеслось сверху.

– Не ругайся, дядь, – крикнул в ответ Проныра. – Лучше проход давай, разводи мост!

– Ишь ты! – изумилась физиономия. – Разводить ему! Оно того… денег стоит! Стойв… Два! Два стойвера!

– Ну ты не наглей, дядя! – возмутился тут Виллемпи. – Городской совет для всех мостов в один стойвер проход установил!

– Вот в совет, значица, и обращайтесь, чтобы он вам мост развёл! – ехидно посоветовали сверху. – За стойвер!

– А и обратимся! – вступил я. – Сообщим прямо главному городскому судье, господину Абрахаму ван дер Бергу, что, мол, нерадивый смотритель, – тут я поискал взглядом название, оно на мосту пишется, – смотритель Малого Рыбного моста решения Городского совета оспаривает и, – я прямо взглянул в уже вовсе не такую уверенную в собственной власти физиономию и добавил уверенно. – И… Еt cetera!

Смотритель, забеспокоившийся уже при упоминании мной имени главного городского судьи – спасибо, милостивый господин Свинкель, пригодилась ваша наука, вы верно того и не думали, а?! – от внезапной латыни в моих устах совсем побледнел.

Латынь – не бедняцкий язык; нет у бедняков ни времени, ни денег, ни сил латынь учить. Это я такой… кусок смальты. И хоть сказал я, по правде-то, всего лишь безобидную присказку господина профессора “и так далее”, а звучит она для незнающих всё равно грозно. И вид придаёт. Я и так-то в новой “штурманке”, в почищенной утром шапке, да ещё и умытый странно рядом с теми же Пронырой или Пуговицей смотрюсь, а уж с латынью-то… Не иначе, как сам отпрыск господина главного городского судьи в компании простолюдинов прокатиться решил!

– Чегой-то, чегой-то, “оспаривает”! – забормотала физиономия. – И это… не надо, не надо нам того… осетра! Не надо! Пропущу вас, за так пропущу, бесплатно только вы уж того… не надо господину судье про осетра, а?!

И физиономия скрылась в будке, а скоро проход по мосту был перекрыт шлагбаумами и заработал противовес, поднимая срединную секцию моста, чтобы могла пройти наша лодка.

Проныра, едва сдерживая смех, ткнул меня кулаком в бок, и яростно заработал шестом. Чем дальше мы будем от этого моста, когда смотритель сообразит, что его надули, тем лучше. Пуговица, правда, поворчал, что я влез, он бы, мол, и так бы всё “порешал”, но он вечно ворчит, когда ему кажется, что другим больше внимания достаётся.

Оставшиеся два моста до выхода в озеро мы прошли без приключений. Сверху выглядывали, озвучивали нормальную цену в один стойвер, и, увидев наши утвердительные кивки, спускали на удочке старый деревянный башмак-кломп. В него, в носок, клалась монетка и башмак за привязанную к каблуку верёвку, встаскивали в будку. Убедившись в нашей платёжеспособности, смотрители закрывали проход для пеших, запускали противовесы, разводили мост и мы плыли дальше.

Вот так, едва на церковных башнях пробило час, мы вышли в Алкмарское озеро.

Озеро началось как-то внезапно. Вот только что по обе стороны лодки были привычные низкие – запрыгнуть можно запросто! – стенки каналов, а тут – раз! – и открытая вода. Но на воду мы, конечно, не смотрели. Чего там смотреть, наглядимся ещё. А вот “англичанин”!

Мы и вправду увидели его во всей красе, куда лучше, чем из толпы на городском мысу или даже со стены. Английский корабль и впрямь оказался настоящим кораблём*: трёхмачтовым, с высокой, украшенной золотом и лазурью кормой, с золочёной носовой фигурой – толстым мужиком с трезубцем, верно – Нептуном.

Парусов на высоченных – выше городской стены! – мачтах, конечно, не было. Куда тут под парусами идти. Нижние реи, как и положено, были спущены вместе с парусами, отчего мачты стали похожи на странные деревья: голый ствол в начале и крона из марсов, гротов, фоков, сплетённых тонкими и толстыми канатами в единое целое.

Корабль тащили на буксире сразу два больших баркаса, весла там вздымались и падали в воду, порождая целые радуги в прозрачном осеннем воздухе. Парусов не было, зато флагов на корабле развевалось целое море: от огромного кормового полотнища с красным зверем на белом поле до разноцветных треугольных флажков на верхушках мачт.

“Англичанин” уже заканчивал буксировку, ложась в дрейф напротив Главного канала. Понятно – так и морякам до берега добраться быстро можно, и вид горожанам внушительный. Самое то, чтобы поторговаться, например.

– Ого! – только и выдавил из себя Стекляшка, смотря на корабль круглыми восторженными глазами.

– Да уж! – поддержал его Кейс.

Немногословный Виллемпи просто кивнул и даже на видавшего виды, как он сам говорит, Пуговицу впечатление “англичанин” произвёл точно – вон как шею вытянул! Я тоже вытянул шею, пытаясь разобрать название. Прочесть прочёл, только не понял. И только тут сообразил, что в Англии-то нормального голландского языка не знают и латынью не очень, наверное, пользуются, а потому пишут на своём. Ну и ладно!

Мы, не спеша шевеля вёслами, пошли вокруг корабля, потихоньку приближаясь и к скопившейся на городском мысу толпе.

– Эй, на лодочке! – вдруг закричали оттуда. – Даю шиллинг, если меня возле корабля прокатите!

Ого! И тут же прозвучал новый, возмущённый и высокий, женский голос:

– Чего это тебя?! Я два даю!

Стекляшка уже с возмущённым лицом открыл рот и начал:

– Мы на ры…

Но расторопный Пуговица тут же обхватил его, заткнув рот ладонью, и, пока глупый маленький Лукас отбивался от неожиданной атаки, я уже закричал:

– Два шиллинга за поездку вокруг и рядом с английским кораблём! Продано благородной сеньоре!

– Ха! – победно воскликнула “благородная сеньора”, проталкиваясь к воде. На вид она больше походила на обычную лавочницу, но кто скажет, что лавочницы не могут стремиться к великому и прекрасному?!

В лодке она немедленно развалилась на кормовой банке и нетерпеливо махнула рукой “поехали, мол!”. Но я уже углядел во взгляде её недавней соседке по толпе неприкрытую зависть и тут же сообразил, даже понизил голос:

– Ещё на носу местечко есть, не желаете ли? Всего два…

Договорить даже не успел, она сразу вскочила в лодку:

– Беру, едем! – и гордо посмотрела на свою соседку.

Та нахмурилась было, но, поглядев на пылающую уже завистью плотную толпу, только вздохнула тяжело. Новая пассажирка, по виду – богатая горожанка, может жена врача или нотариуса, вдобавок к монетам отсыпала нам, бедным гребцам, ещё и изюму. И мы радостно взялись за греблю. Только Стекляшка, которого из-за малого роста да силы посадили на руль, горестно вздохнул:

– Эх, пропала рыбалка!

Но что там рыбалка! Мы обошли корабль по кругу, особо не приближаясь, чтобы не быть в опасности. Вблизи корпус выглядел этакой тушей, Левиафаном: тёмным, побитым, обильно поросшим морской травой и ракушками. Чтобы разглядеть что интересное, приходилось задирать голову. Наша мачта, ещё пару часов назад казавшаяся такой высокой, теперь смотрелась на фоне настоящего корабля сущей тростиночкой.

– Вот ещё зачем они в озеро-то заплыли, – показав на целые колонии раковин на деревянных боках корабля пояснил я своим, но и пассажирки тоже слушали. – Обросли! Наросло ракушек да всякой морской дряни на днище, ход упал. Сейчас в пресной воде постоят, большая часть и отвалится, отомрёт. Верный способ!

Тут нашу лодку заметили и на корабле. Над фальшбортом появились матросские головы в разноцветных повязках-банданах. Одна, две, десяток, ещё больше… Загорелые, просоленные. Я хоть и из рыбацкой деревни, а к морякам на самом-то деле уважение имею. Рыбаки да моряки как братья – вечно друг друга задирают, но попробуй кто чужой плохое слово скажи!

Завидев лодку, да ещё и с пассажирками, моряки тут же начали кричать нам, махать руками, да отпускать шуточки. Тут я обнаружил, что не смотря на разницу языков, шутки-то я понимаю прекрасно. Было бы что там понимать, одна соль, тьфу-ты, морская. Пассажирки же, вначале слегка смутившиеся от подобного напора, вскоре и сами стали отвечать, да так, что наш маленький Стекляшка аж покраснел весь. Да и у меня щёки что-то слишком горячие стали…

Потому я словно нечаянно дал веслом плашмя по озёрной глади, обрызгав всех в лодке холодненькой водичкой. Полезно. На корабле громко заржали, увидев, да и пассажирки, к моему удивлению, вовсе не смутились, а сами ответили хохотом.

Обещанный круг у корабля мы всё-таки сделали, полюбовались и на украшения кормы, и на носовую фигуру римского бога Нептуна, и пушечные порты пересчитали. По восемь с каждого борта, что даёт шестнадцать бортовых пушек, да плюс три на корме и одна маленькая вертлюжная на носу. Двадцатипушечный, как есть двадцатипушечный корабль! Сила!

Вернувшись к мысу мы, как я и надеялся, тут же опять были наняты на новый круг, на этот раз почтенным семейством с четырьмя детьми. Разместились с трудом, но разместились. Наше возвращение к кораблю было встречено новым градом матросских шуток, что на этот раз не произвело на пассажиров никакого действия: дети только удивлённо таращились на эдакое чудо-юдо, пока родители деловито обсуждали сорта древесины на бортах и корме корабля.

А вот по возвращении нас уже ждали и отнюдь не с пирогами. Гильдия лодочников Алкмара спохватилась, что деньги буквально уплывают мимо них, и нам вежливо посоветовали грести отсюда куда подальше. А то, мол, веслом случайно по хребтине попадёт – жалко будет, молодые такие. Мы и погребли. Сказать было нечего, разве что Пуговица бурчал сквозь зубы на “жлобов” из лодочной гильдии.

Рыбалки, конечно, никакой не вышло – озеро буквально кипело от налетевших со всех окрестностей лодок, яликов, ботиков; даже настоящая яхта прибыла – на её корме развевался штандарт господина бургомистра.

Мы ещё раз сделали кружок вокруг корабля, уже не торопясь, для собственного удовольствия, и я опять попробовал прочитать название. Английские буквы оказались похожи на наши, голландские, а вот слова – не очень. “Сеа гуест”? Ерунда какая-то! И я плюнул на это дело.

Лодку требовалось вернуть до заката, рыбалки не случилось, так что отправились домой. Разве что плыли другим путём, не желая лишний раз напоминать о себе на пресловутом Малом Рыбном мосту. Ну его!

Неожиданную прибыль ополовинили тут же: взяли на два гульдена рыбьих хвостов у приятеля Виллемпи. А ещё два сжал в кулаке Проныра и, бросив “сейчас вернусь!”, скрылся в городских переулках. Вернулся действительно быстро, притащив почти полкорзины настоящего мягкого и пахучего хлеба. Хлеба! Да какого! Из чистой пшеницы, белого, душистого! Ну, чуть подсохшего, конечно, видать – со вчерашней выпечки, но не нам нос воротить. Так-то хлеб бедняки разве что по праздникам видят. Растёт он уж больно плохо на голландской земле, зерно из дальних краёв везти приходится.

Кроме хлеба Кейс принёс большой кувшин вишнёвого эля. Тут, правда, Пуговица скривил губы “как дети прям, не мог бутылочку “горькой” что ли притащить…”, но Виллемпи заткнул его одной фразой:

– Из своих оплати!

Пуговица сразу полюбил эль и первым полез за кружкой. Ох, хорошо-то как! Наелись так, что губы сами собой в улыбке расплываются.

– Эх, здорово быть богатым! – внезапно сказал Стекляшка. – Можно есть сколько хочешь!

– Угу! – подтвердил Виллемпи, старательно дожёвывая корочку. – Вот сам хозяином рыбной лавки стану – ух, я развернусь! Каждый день буду одни рыбьи хвосты есть! И на завтрак, и на обед, и на ужин!

– С хлебушком! – мечтательно зажмурился я.

– И масла, масла туда! – подключился Пуговица.

Все закивали согласно. И мы стали вспоминать всякие вкусные штуки, что пробовали хоть раз в жизни, но что будем каждый день есть, когда станем взрослыми и, разумеется, богатыми. Обязательно станем, а как иначе-то?!

– Лимоны! – вспомнил Проныра.

– Чего “лимоны”? – не понял Пуговица.

– Лимоны хочу попробовать, – объяснил Кейс. – Ты их видел? Ну, как по Ланэстраат идёшь, в окнах же выставлены!

Мы все видели, конечно, не дикари же! В окнах, огромных окнах богатых домов по Ланэстраат действительно стоят всякие диковинные вещи. Огромные бело-синие вазы с тюльпанами, фигуры чуть не в рост человека или настоящие головы из сахара и шоколада, картины и “книги” из прессованного чая и табака… И, конечно, пирамидами, на сияющих медных блюдах, заморские фрукты: апельсины да лимоны. Оранжевые и жёлтые, словно сами солнечным светом светятся.

– Хочу! – заявил Проныра. – Хочу лимоны! Они такие! Такие… Жёлтые! Сладкие, небось, как мёд! Нет, слаще, куда там мёду, слаще!

Я даже облизнулся!

– А может они и не сладкие? – усомнился практичный Виллемпи.

– А какие?! – удивился Стекляшка.

Да и я тоже удивился. Яблоки сладкие, сливы, груши, вишни всякие – тоже сладкие. Виноград из дальних земель везут или, например, арбузы какие-нибудь – тоже сладкие! Если не сладко, то зачем фруктом быть?

– Какой он может ещё-то быть? – усмехнулся Кейс. – Солёным, может, как селёдка?

– А может горьким! – поддержал шутку Пуговица.

– Да не, кислым, небось! – с видом знатока заявил я и принял позу точь-в-точь как господин профессор, когда чего непонятное простому уму объясняет. И заговорил тоже этак, снисходительно-скучающе: – Лимоны, господа, такие, знаете ли, кислые, что только этот лимон лизнёшь, а губы уже в, прошу прощения, куриную гузку кривятся!

Народ захохотал, хлопая себя по бокам и барабаня пятками по ступеням.

– Вот ты, Белоручка… артист! Тебе бы не канаты мотать, а идти на площадь народ веселить, куда больше бы заработал! – задыхаясь от смеха, произнёс Пуговица.

Отсмеявшись, мы опять вернулись к разговору о будущем. Так Стекляшка неожиданно признался, что хочет купить ферму.

– Я на стекольщика-то учусь, – вздохнул он. – Но не по мне эта работа. В городе-то оно ничего. А как по деревням да хуторам пойдём стекла ставить, как на подворье зайдём… коровушками пахнёт… так аж слёзы из глаз лезут. Так бы и обнял. Иногда стоишь так, чешешь её, чёрно-белую, она дышит, жуёт, глазом косит… Хорошо…

Пуговица только скривился:

– Ферма! Не, то не для меня! Я городской до самых пяток! Вот подрасту – на серьёзные дела меня брать будут… – Пуговица почесал подбородок, где уже пробивались волоски, и погладил свою пуговицу. – Но я не дурак, чтобы до смерти в нищих ходить, нет, шалишь! Поднакоплю на хорошую одежку – женщины это любят! – и женюсь на лавочнице, сам себе хозяином буду! Знай себе, сиди в лавке, орехи щелкай, да дуракам всякую дрянь втридорога продавай!

– Побьют, – заметил Проныра. – За “дрянь”-то, да за “втридорога”-то!

– Могут и побить, – равнодушно согласился Пуговица. – Один побьёт, да десять купят. Вот на то и жить буду!

У Проныры оказалась мечта купить дом. Настоящий, да с хорошей печкой. Про эту печку он столько рассказал, что у меня даже мысль появилась, что Кейс не дом с печкой хочет, а просто печку… ну и какой-никакой дом вокруг, потому что без дома печей не бывает.

– А ты, Белоручка?

А я задумался. До этого я как-то не очень про будущее думал. Чего о нём думать? Придёт и придёт! Но то давно было, когда я ещё бесшапочной мелюзгой был. Теперь-то шапка у меня есть, а раз шапка есть, то и голова в ней; а раз голова – думать надо! И я стал думать. Серьёзно, а не как обычно. Чего я хочу? Ну, разбогатеть, чтобы каждый день хлеб, да селёдка, да мясо ещё хорошо бы, ну и прочие всякие… лимоны, во! Но это так, вообще. А вот чтобы этого добиться… Кстати вспомнились недавние мечты о расправе с подлым Чёрным Хальцем.

– А я братцы, – начал я медленно. – Я… капитаном корабля буду!

Пуговица хмыкнул обидно. Я даже встал. И топнул ногой по ступеням.

– Буду! – заявил я уже с полной уверенностью. – Вот увидите, приплыву я ещё на своём корабле – вы аж рты поразеваете! У меня такой корабль будет, такой… – тут я запнулся, потому что совершенно не представлял себе, какой-же хочу корабль. – Такой, что в озеро не поместится, придётся вам в Амстердам ехать на мой корабль смотреть!

Виллемпи аж крякнул. Народ рассмеялся.

– Тебе точно в артисты надо! – добавил Пуговица.

– Ну ты, Белоручка… – Кейс покрутил рукой в воздухе. – Так-то уж не ври! Таких кораблей, думаю, и не бывает!

– Бывают, – буркнул я. Уж очень меня обидело почему-то, что братья мне не верят. Я-то над их мечтами не смеялся же! – Бывают. А коль не бывают, так будут!

Все снова заржали, а Стекляшка, добрая душа, сунул мне в руку последнюю краюху хлеба. Я впился в неё зубами и дал себе слово точно такой корабль найти! Вы ещё у меня посмотрите!

А потом оглянулся на братьев и сам заржал. Ну, а чего они!

На город уже опустилась ночь, за каналом, на той стороне, зажглись огни в Таможенной башне. Чуть дальше мерцали несколько окон, а ещё дальше, у большого жёлтого дома горело несколько бочек и железных корзин с дровами. Они горели и у ворот, и во дворе, и даже на воротных столбах в каменные чаши хозяева налили масла и подожгли. Оттуда несмотря на расстояние доносилась музыка. Верно, там был праздник.

И мы тоже когда-нибудь будем так праздновать! Чтобы и горящие бочки, и музыка, и верные братья рядом! И будут меня все Яном Янсзоном звать, и никаких лакеев не понадобится!

Братья, видимо, тоже что-то такое подумали, потому что Стекляшка внезапно сказал:

– Как ферму куплю – всех приглашаю! Большой горшок тушёного мяса с репой приготовлю, эля достану вишнёвого… И скрипку!

– Скрипку – это если жена позволит, – серьёзно заметил Кейс, как будто покупка фермы была делом уже решённым. – А то знал я одного печника, тот всё про гитару думал. Купил, а потом жена в гневе, что не спросясь деньги потратил, ему ту гитару на голову и надела!

– Ка-какая ещё жена?! – покраснел наш Лукас с ужасом в глазах.

– Толстая, – так же серьёзно подыграл Проныре Пуговица. – Неужто они допустят, чтобы кто неженатый фермой владел?! Враз окрутят, с самой толстой.

Стекляшка посмотрел на меня, я серьёзно кивнул. Да, мол, всё так!

– Да ну вас! – сообразил, наконец, Лукас, что над ним шутят.

Мы грохнули хохотом, правда, потом пришлось задабривать обидевшегося Стекляшку последним кусочком селёдки. За селёдку он нас, конечно, простил. 

– За Братство! – внезапно сказал Проныра. – Чтобы кем бы ни стали, но для брата всегда нашёлся бы у нас жирный рыбий хвост!

– За Братство Рыбьего Хвоста!

Глава пятая. Великая битва за веру.

А на утро, воскресное утро, нас, зевающих и шмыгающих носами учеников, построили по два в ряд и повели в церковь. Как всегда.

То, что не как всегда, я понял не сразу. А только когда мы миновали нужный, вроде бы, поворот, миновали Горбатый мост и вышли уже к Плоскому Каменному мосту, еще чуть-чуть – и на Весовую площадь придём. Тут я даже окончательно проснулся. Повертел головой, но остальные, включая идущих впереди Михила-Занозу и Хендрика-Петельку, выглядели столь же непонимающими.

Загадка разрешилась только когда мы всё теми же рядами вошли под своды Большого Алкмарского собора, что носил у католиков имя святого Лаврентия. Нынче же он, разумеется, отошёл протестантским церквям, всем разом, по-очереди, и вот сегодня тут служили по нашему, лютеранскому обряду. Об этом нам сообщил сам милостивый господин Свинкель, что подъехал с семьёй в экипаже после некоторого нашего ожидания на церковной площади.

Мне досталось отличное место у колонны и половину службы я честно проспал, привалившись к мраморному боку.

А вот потом началось веселье!

Милостивый господин Свинкель-то отбыл сразу, а нас, так же в построив в ряд, повели обратно. Но не тут-то было. На выходе оказалось черно от строгих одежд, изредка разбавленных разве что большими белыми воротниками. Сразу господин Хальц на ум пришёл. Господа кальвинисты, другая протестантская церковь, встречали нас не ласково.

Сразу же наш господин пастор с остальными взрослыми затеяли теологический спор – ведь если назвать другого не просто “жабьей мордой” да “рыбьей холерой”, а “безбожной жабьей мордой” и “еретической рыбьей холерой”, то это ведь уже теология, правда?!

А перед нами, учениками, внезапно на дорогу выбежали такие же ученики, только в чёрных одеяниях и в круглых смешных шляпах. Как грибы, ей-ей! Только чёрные.

Выбежали и встали.

– Пройти дайте! – насколько можно миролюбиво обратился к ним стоявший впереди наш Михил.

– Так проходите! – спокойно, равнодушно даже ответил старший, похоже, над “чёрными грибами”.

– Так вы же проход загородили! – всё так же миролюбиво заметил Михил.

– Ой, – сказал старший “гриб” и, взявшись за щёки, даже головой покачал. Оглянулся на своих. – Как же так?! – посмотрел на нас, потом опять на своих, что стояли с предвкушающими улыбочками, а кое-кто уже откровенно сжимал и разжимал кулаки.

– Так дадите пройти? – Заноза словно и не видел тех улыбочек.

– А знаете, пожалуй, что и нет. Негоже праведникам перед заблудшими отступать!

– Ну так мы сами пройдём, – отбросил вежливость Заноза. – Ибо сказано: “Да не убоитесь тени”!

– Так попробуйте, – так же откровенно набычился главный “гриб”. – Вот и посмотрим, кого бог любит!

И снова застыли в молчании. Уже готовом, предгрозовом.

– Ну?! – не выдержал, наконец, “гриб”.

– Чё “ну”?! – откровенно смеялся Заноза, пока остальные не торопясь подходили ближе, вставая в подобие строя.

– Чё “чё”?!

– Ну и чё?!

– А сам-то чё?!

Драка уже была решена, но ударить первым никто не решался. Оно дело такое – первый всегда больше других страдает, да и нападать, всё-таки, не очень хорошо…

– Да чего вы смотрите?! Бей “лютеров” поганых! – завопил тут один из них, самый здоровый, толстый, и, видать, тупой и первым кинулся на Хендрика-Петельку.

И завертелось! Передние ряды, куда вышли все старшие да сильные, сшиблись прямо, грудь в грудь, кого-то сразу уронили, кто-то упал сам, увлекая за собой противника, кто-то остался стоять, пихаясь и толкаясь: места для размашистого удара кулаком уже не было.

Взрослые даже прекратили свой диспут и теперь только орали, подбадривали своих, словно от исхода мальчишечьей драки и впрямь зависело будущее веры.

Я драться особенно не любил, да ну его! Тем более за церковный обряд. Нет, так-то я хороший лютеранин, у меня и папаня лютеранин был, и дедуня за дело Лютера с папистами воевал… Но, скажу по секрету, даже чем лютеранский обряд с кальвинистким различается знал я нетвёрдо, а кальвинистов отличал только по чёрным одеждам да бритым, вечно недовольным лицам. Но – то их дело!

Так что драка эта была не моя… не будь я учеником милостивого господина Свинкеля и не будь среди других учеников моих друзей. Подвести их я никак не мог! А потому быстро выбрал себе целью ещё одного толстяка в чёрном, постарше меня года на два, но неуклюжего и рассчитывающего только на силу. Ну-ну, ты сначала поймай меня!

Сражение у церковных дверей развернулось знатное! Нас-то, канатчиков, почти три десятка душ был, да и “грибов” никак не меньше. Взрослые подались в стороны, оставив нам поле боя, и только активно поддерживали выкриками, да ругая другую сторону. Наш, лютеранский-то, пастор как стоял рядом с кальвинистским, не уступая в споре, так и стоит. Красные, разгорячённые спором. Только теперь оба к нам повернулись, стоят бок о бок, руками машут, орут:

– Дай ему, грешнику, Михил! Дай! Дай!

– Давай, Якоб! Вломи неверным!

Прежде чем схватиться с толстяком я даже заметил, как какой-то ушлый мужичок собирает монеты – не иначе, как ставки делает, на победу одной из сторон. Впрочем, совсем уж до безобразий не допускали: обегая “большую свалку”, я увидел, как из задних рядов “грибов” свои же, “чёрные”  взрослые выхватили какого-то длинного худого парня, отобрали у него нож и дали, в наставление, такого леща, что он улетел за толпу и больше я его не видел.

Но тут я добежал до “моего” толстяка и всё остальное ушло. Противник оказался неуклюжим, но выносливым, как осёл. Asinus asinorum! Осёл из ослов! Я крутился как юла, осыпая толстяка ударами, но тот только кряхтел да фыркал – как есть осёл! – и пёр вперед, прямо на меня. Но скорость всё-таки победила – я дважды подряд крепко саданул ему в ухо и толстяк “попыл”, перестал соображать. Толкнув его под ноги его же дружкам, я переключился на новую цель.

Но не успел. Как раз в это мгновение какой-то “гриб” выскочил прямо на меня из общей свалки, не глядя махнул кулаком и ухитрился прямо по носу мне угодить! Вот чем не люблю большие драки – тут от личного-то умения мало что зависит. Куча мала как есть, прилететь со всех сторон может.

Резвого “гриба” я встретил парой ударов в грудь и он отшатнулся назад, откуда только что выбрался, где был тут же затянут в водоворот тел. А я скользнул за оказавшийся так вовремя поблизости угол, где и присел в оказавшихся тут воротах, в тени воротного столба, поднимая лицо к небу и прижимая к носу чистую тряпицу. Маманя приучила такие всегда иметь, вот и пригодилось.

Просидел я так не долго и уже собирался обратно, помогать своим, как внезапно замер. С той стороны, за воротами, раздались голоса. И голоса эти были мне знакомы.

– Вы меня разочаровываете, брат Виллем, – сказал один, недовольный и брезгливый. – Очень разочаровываете!

– Но… но брат Фредерик, я же сделал всё, как вы сказали, – ответил второй, обычно грубый, но теперь испуганный.

Я сжался в комок, стараясь даже дышать потише. Там, совсем рядом со мной, за тонкими досками ворот, стояли сейчас господин инспектор и Чёрный Хальц!

Драка, “грибы” и даже разбитый нос – всё было сразу забыто. Я вжался в ворота, молясь про себя, чтобы они не открылись внезапно и я не выкатился бы, ровно подарочек, прямо под ноги собеседникам, что пугали меня до смерти. Я и сам не мог сказать, что такого страшного услышал. Господин Хальц на нас, учеников-то, орал такими порой словами, что рядом с церковью и вспоминать боязно. А тут сам он казался кроткой овечкой перед матёрым волком. Может, это меня и пугало до дрожи в коленях?

– “Как вы сказали”, – передразнил тем временем брезгливый. – Я сказал – найти кого помладше, которого не сразу схватятся. А ты кого нашёл?!

– Так, – а вот господин Хальц, кажется, явно не понимал, за что его ругают. – Так помладше и нашёл, господин инспек…

– Без званий, дурак! – зашипел тот.

– Прошу прощения, брат Фредерик! – совсем больной овцой заблеял господин Хальц. – Нашёл помладше…

– Идиот! – снова зашипел брат Фредерик. – У него же семья не простая, на их подушках вся верхушка города спит! Уже приёма у магистров из городского совета добиваются! Искать будут!

Ого! Да это же он про Матти-Подушку говорит! Подушками-то его семья занимается! И, выходит, папаня-то его сына прогнать прогнал, а как тот пропал – сразу забеспокоился.

– А… – господин Хальц растерялся, судя по голосу, но внезапно взял себя в руки. – А и пусть ищут! Не найдут ничего!

– Так ты же его привел! Найдут записи! В книге приёма-то, – уточнил другой.

– А нет их! – теперь было слышно по голосу, что господин Хальц улыбается.

– Как нет?! – кажется даже удивился брат Фредерик. – Подожди, ты что, книгу сжёг?

– Да что вы, что вы! – точно улыбается господин Хальц. – Тогда бы и хозяин, чтоб ему пусто было, заметил бы, и из ваших, прошу прощения, городских проверка-то примчалась. Ещё бы, ценная вещь! – теперь Чёрный Хальц даже смеялся довольно.

– Так чему ты радуешься?! – опять рассердился его собеседник.

– Так всё в порядке же! – господин Хальц прищёлкнул пальцами. – Цела книга! Пусть кто хочет проверяет, цела книга и всё в ней в порядке!

– А?! – совсем, похоже растерялся его собеседник.

– Так записан-то он – тут господин Хальц даже голосом слово “он” выделил. – Записан-то он был на новой странице! А страница держалась, вот беда, не крепко! Раз – и нет её в книге, улетела, словно голубка белая!

– Голубка белая у него! – невидимый мне брат Фредерик хоть и ворчал, но был, кажется, доволен. – Раз так, то…

– Так, брат Фредерик, истинно так! – горячо заверил господин Хальц.

– Тогда ладно, пойду я, – закончил его собеседник. – Мне сегодня ещё на нашего морского гостя посмотреть надо, а это дело не быстрое…

Тут я понял, что пропал. Ворота начали открываться! Я хоть и сидел у столба, за створкой, хоть и открывались ворота на меня, но уже через несколько мгновений был бы прямо у них на виду!

– А-а-а! – заорал я что было силы и как сидел, так обеими ногами от себя резко толкнул открывающуюся створку обратно.

С той стороны послышался глухой удар, сменившийся ругательствами, но я уже перекатился через голову, вываливаясь обратно на церковную площадь, к свалке учеников. К остаткам свалки, если точнее. Драка, всё-таки, дело быстрое, и сейчас на ногах оставалось едва ли парочка парней покрепче. Но мне повезло. Я попал своим внезапным перекатом как раз под колени стоящего ещё лидера “чёрных грибов” и повалил его на себя.

Он был вымотан предыдущими поединками, мне, честно сказать, было вообще не до драки, так что мы даже не боролись, а вяло возились на земле.

За спиной раздался топот, опять ругань – голос господина Хальца я сразу узнал, а другого уже не было. Видеть я ничего не видел под тушей “гриба”, но тем лучше – значит, и меня видеть не могли.

Сам господин Хальц отсиживался за теми воротами не просто так, это я уже сообразил. Он-то тоже кальвинистом был, но вот стоять в том чёрном ряду, что встретил нас у церкви, ему было никак не с руки – хозяин-то, милостивый господин Свинкель, лютеранин! В будние дни они просто проходили мимо, не задевая этот вопрос, а сейчас могло неловко получиться.

Так что Чёрный Хальц ругнулся ещё раз да и убрался. А через пару мгновений уже и нас растащили взрослые руки.

Великая битва за веру окончилась. И окончилась примерно вничью – у нас остались стоять четверо, да я при них, а у противника – пятеро.

Стоящие вокруг взрослые отдавали со скорбным видом и получали с улыбками свои выигрыши, кто победнее – обменивались проигранными щелбанами. Оба пастора мирно беседовали, хотя кальвинист то и дело потирал лоб, на котором явно вызревала здоровая шишка. И то верно – негоже духовным лицам на деньги спорить, грех это.

Тут же вперёд протолкались женщины с холодными мокрыми тряпками и льдом. Послышались первые сдавленные охи и ахи – бойцы осознавали свои потери. Разбитые носы да фингалы – ерунда, а вот оторванные рукава курток да помятые, побитые шляпы и шапки – это серьёзно.

Тот самый бойкий мужичок, что организовал в начале ставки, оказался аж церковным старостой нашего прихода и, пошептавшись с пастором, объявил, что всем добрым лютеранам, пострадавшим за веру, одежда будет починена бесплатно, а также будет выдано по полфунта хлеба, полфунта сыра да полкрынки молока.

“Грибы” тут же обернулись к своим, “чёрным”, и их пастор скривился, но достойно встретил удар, объявив такие же условия и даже добавив к ним по фунту яблок и груш. И с превосходством уже сам посмотрел на нашего пастора.

Церковный староста почесал в затылке, но вытащил из толпы ещё одного лютеранина, толстого и солидного. Они коротко переговорили, пастор кивнул благожелательно. В результате яблок и груш мы не получили, зато нам досталось по полфунта изюма и орехов. 

Тут уже кальвинисткий пастор с кем-то там там пошептался и добавил к награде бочонок вишнёвого эля. Один на всех “грибов”, правда. Наш, кипя праведным гневом уже набрал воздуха в грудь, собираясь ответить на столь недостойные деяния своими достойными, но, к нашему великому сожалению, его остановил церковный староста. Жалко, так бы и продолжали!

Но и то хлеб. С сыром да молоком. По воскресеньям-то мы, ученики, в мастерской официально не работали, а потому ни обедом, ни ужином нас не кормили. Ну а завтрак был уже давно, да мало что так разгоняет аппетит, как хорошая драка. Так что нам повезло. Многие еще и с собой заворачивали в тряпицу, вечером доедят. Я тоже завернул кусок сыра. В сумерках погрызть его на сеновале перед сном – лучше не бывает!

За едой я всё думал про подслушанный разговор. Про господина Хальца и про Матти-Подушку. Выходит, Матти вовсе и не сам по себе пропал?! Тут господин Хальц замешан? А иначе – чего бы им так волноваться, что Матти ищут. Что его семья ищет.

Не в силах больше думать в одиночку, я подсел к Хендрику-Петельке и тихонько, шёпотом, пересказал ему всё, что слышал. Умолчал только о том, что не в первый раз уже голос этого “брата Фредерика” слышу и даже знаю, кто за этим именем скрывается.

Петелька слушал внимательно, не перебивая. Он сам пострадал несильно – пара ссадин да вырванный клок волос на макушке. Выслушав, он вздохнул тяжело, потом встряхнулся всем телом и велел мне молчать до самой мастерской, а там он меня найдёт. И Михилу-Занозе тоже сам скажет.

Возвращаться, вообще-то, было вовсе не обязательно до самого вечера, а ещё точнее – до завтрашнего утра, до подъёма на работу. Наши ученики, что постарше – да тот же Петелька! – и в будние-то дни в ученическом сарае часто не ночевали. Где уж они были – их дело. На улицах не спали, это точно – ночная стража ни разу никого не приводила. А ведь за бродяжничество в Алкмаре спрос строгий – штраф в три гульдена или городские работы в тридцать дней.

Но сегодня я пошёл, побежал даже, в мастерскую милостивого господина Свинкеля. Уж больно мне интересно стало, что придумает Петелька.

В мастерской было непривычно тихо, вечно толпившийся народ – все эти мастера, старшие мастера, работники, ученики – разбежались кто-куда. Воскресный день же. Петелька не спешил, гад, так что я слонялся по ставшему вдруг огромным пустому двору, то подходя к воротам, то к нашему сараю, а то и к привычному мне балкончику, под которым стоял мой станок.

Охранник у ворот, смотревший на меня сначала откровенно скучающим взором, даже вдруг подозвал да обыскал всего, заглянув аж за отворот шапки.

– Огниво где прячешь?! – угрожающе рыкнул он, подняв за подбородок моё лицо и впиваясь взглядом в мои глаза.

– Какое?! – вытаращился я в недоумении.

Удивился я настолько искренне, что и охранник поверил. Или просто не нашёл, к чему придраться.

– Знаю я вас, чертенят! – буркнул он, отталкивая меня в сторону. – Трёпанной пеньки наберёте и поджигаете, всё вам игрушки! А что полгорода от того спалить можете, так не думаете своей бестолковкой!

– И в мыслях не было, дяденька! – опять же совершенно искренне заверил я.

– А чего тогда тут? – продолжал подозрительный охранник.

– Так… – я развёл руками. – Старший наш, Михил-Заноза, меня да Хендрика-Петельку позвал. Зачем – не знаю!

– Смотрите у меня! – буркнул охранник, окончательно теряя интерес.

Если старшие ученики в деле, то вряд ли что незаконное учинять будут. Если бы он только знал!

Не зная, что делать, я опять отошёл под балкончик и присел на корточки. Тут все было тихо и спокойно. Завтра опять начнутся уроки господина профессора. Эх, недолго мне уже учиться – скоро пойдут сплошные дожди, а там и холод. Господин профессор и господин Свинкель-младший наверняка в дом переберутся, к печке поближе. Меня тогда из-под балкончика, из-за станка, верно, переведут к остальным ученикам: поди-подай-принеси-убери.

С такими мыслями я сидел под балкончиком и от нечего делать рисовал пальцем на песке всякие фигуры. Айсберг – ледяная гора, кит – чудище морское, баркас с ловцами, копья-гарпуны палочками… И вдруг понял, что за мной давно уже наблюдают. Осторожно поднял глаза. И встретился взглядом с младшей дочкой милостивого господина Свинкеля. Она, оказывается, тихо-тихо сидела на коленях на балкончике и следила за мной через щели в ограждении. Луиза-Елизавета, да?

Пару мгновений мы просто играли в гляделки – глаза у неё зелёные, надо же! – а потом я опомнился, подскочил и отвесил самый свой лучший, самый элегантный поклон. Она посмотрела на меня округлившимися глазами, потом скосила взгляд назад, видимо, проверяя, где там мамки-няньки, и вдруг встала и присела в книксене. И тут же убежала, бесшумно ступая по полу. Надо же, какая тихая девочка! И вежливая – мне ещё никто никогда книксен не делал.

Но тут я заметил у сарая Петельку и рванул к нему. Наконец-то!

Петелька пришёл не один, как и договаривались, с ним был Михил. Они оба ещё раз меня выслушали – Хендрик молча, а Заноза постоянно всё уточнял, словно на вранье меня поймать пытался. А может и пытался, только я же не врал!

– И? – сказал наконец Петелька, когда уточняющие вопросы у Михила кончились. – Что делать будем?

– А что делать? – страдальчески морщась, отозвался Заноза. – Мы и так знали, что дело нечисто…

– Знали, – подтвердил Петелька.

И я кивнул – знали.

– Так и не изменилось ничего, – вздохнул Михил.

Он явно чуял свою вину перед Матти-Подушкой, но идти в заведомо проигрышный бой с господином Хальцем желанием совсем не горел.

– Вот бы на ту книгу глянуть! – сказал Петелька.

– Ага, – хмыкнул Михил. – И что ты там увидишь? Книга, небось, по-учёному написана, это тебе не подпись за жалованье ставить, тут хорошо уметь читать надо…

Он проговорил последние слова совсем медленно и тихо, потому что обернулся ко мне. И Хендрик-Петелька обернулся. И я понял, что книгу-то надо смотреть мне самому. Да я и сам не против! Вот только…

– А как мы в контору попадём? – спросил я.

Михил пожал плечами.

– Ключ-то у меня был, – начал он. – Был, да, но господин Хальц его отобрал и своему этому Диртье отдал…

Хендрик нахмурился.

– Когда я старшим был, пусть какой Диртье попробовал ключ у меня отобрать!

– Вот поэтому, – улыбнулся Михил и покровительственно похлопал Петельку по плечу, – вот поэтому ты нынче не старший надо учениками, а я – да!

Хендрик раздражённо сбросил его руку.

– Ага! – сказал он ядовито. – И вот поэтому у нас сейчас нет пути в контору господина Хальца! Господин старший над учениками, – добавил ещё ядовитее.

– Ну-у-у, – Михил улыбнулся ещё шире, хотя, казалось бы, куда уж. – Я бы так не сказал!

– Ты что-то придумал! – сказал я.

Надоело, если честно, молчать. Заноза довольно кивнул.

– Хорошим бы я был старшим учеником, если бы это дело так оставил! – и он вытащил из кармана и показал большой бронзовый ключ.

– Вот это дело! – обрадовался я. – Но, Михил, как?

– А никак, – хитро улыбнулся Заноза. – Это и вовсе не от конторы господина Хальца ключ, – и, видя наши ошарашенные лица, рассмеялся.

А Петелька, повеселевший было от вида ключа, снова нахмурился:

– Ты толком сказать можешь, Заноза?! А то не погляжу, что старший, – так двину!

Михил в притворном испуге поднял руки:

– Всё-всё, только не бейте меня! – снова рассмеялся, но, поглядев на наши с Хендриком серьёзные физиономии, пояснил. – Это от склада колодок ключ, что к задней стене конторы пристроен. А в той стене окошко есть, и вот оно-то…

– Ура! – сказал я тихо.

И Петелька тоже тихо сказал:

– Ура!

И ткнул в бок Занозу. Поздравляя, но и так… чтобы не очень тут изображал из себя!

Вот так, через склад и потолочное окошко попал я в контору Чёрного Хальца. Паутины там было – жуть! Хорошо, что я заранее куртку снял, а то бы она из чёрной седой бы стала. Рубаху-то со штанами почищу потом как-нибудь, не беда. Забрался я один – чего тут вдвоём-втроём толкаться. Да и, честно признаться, вряд ли даже длинный и худой Петелька протиснулся бы через то окошко. Потому, видно, и запоров на нём не было – мало того, что за замком склада, так и узкое.

Книгу учёта учеников пришлось поискать – всё не те попадались. Одну, лежащую с края конторки, я даже полистал внимательно – вдруг это та самая? Но нет, расходы на учеников – сколько закуплено провизии, новое сено, утепление сарая… Не то, в общем.

В отчаянии, я огляделся. Да где же ты спряталась, а?!

Глава шестая. Братство идёт по следу.

Время шло, в любой момент мог возвратиться господин Хальц или даже сам хозяин. Объяснить, что я делаю в запертой конторе и как сюда попал, я бы не смог никак. Тут уж даже поркой – я опасливо повёл плечами, за шиворот словно горсть льда сыпанули! – не отделаешься, тут серьёзное преступление. За такое и повесить могут, а вернее всего – вырвут ноздри, как с ворами делают, и отправят лет на пять-десять на каторгу.

“Так, спокойнее, Ян! Ты сможешь!”

Я даже встряхнулся, как собака, всем телом. Но всё-так, где же эта чёртова книга учёта учеников может быть?! Медленно повернулся, обозревая всё тесное помещение. Вот тут, за конторкой, стоит сам господин Хальц. Напротив я стоял, когда он меня записывал. А книгу он брал с… я повернулся направо, к забитому бумагами и книгами высокому шкафу. Точно, оттуда он книгу брал! Сверху!

Нужная книга оказалась на самой верхней полке, пришлось даже стул придвигать. Я дрожащими от волнения руками перевернул на последнюю заполненную страницу. Да, точно, вот запись в самом конце: “Ученик Янтье, сына Яна-Канатчика, бывшего мастера (умерш.) из деревни…” ну и так далее, когда принят и сколько жалования положено. А следующая страница пустая.

Но я поднёс книгу к глазам, присмотрелся и всё-таки увидел след. Одна страница была вырвана! Очень аккуратно, почти незаметно, но если присмотреться, то всё видно.

Теперь у меня уже был след!

Больше в конторе делать было нечего, так что я вылез обратно через окошко на склад, не забыв убрать на место книгу и даже не забыв прикрыть то окошко. Не стоит господину Хальцу знать, что кто-то может таким путём в контору залезть.

Петелька и Михил только кивнули на моё сообщение про вырванную страницу. Я тоже как-то задумался. Ну вот, мы теперь знаем, что Чёрный Хальц не просто не хочет искать Матти-Подушку, а сам замешан в его исчезновении. И что теперь?!

Посидев так втроём ещё немного, но так ничего и не придумав, мы разошлись. Куда они там направились – не знаю, а я бездумно пересёк Горбатый мост и свернул налево, к нашим ступенькам за Рыбными рядами. Голова всё ещё была занята тайной Матти, но решение никак не приходило.

Я был так погружён в свои думы, что даже не заметил, что пришёл первым на наше, братское, место. Пришёл, сел и обхватил голову руками. Что же делать-то, а?! И только тут сообразил, что никого из братьев ещё нет. Странно! Почесал нос, но идти ещё куда-нибудь пока не решился. Подожду.

Ждать пришлось долго, на звонницах полчаса отбили. Первым появился Виллемпи.

– О, Белоручка! – обрадовался он. – Давно сидишь?

– Да с полчаса уже, – отозвался я, пожимая ему руку.

– Не повезло, значит, – загадочно сказал Маленький Виллем и тут же пояснил: – мы как раз полчаса как отсюда ушли. Тебя ждали, но не дождались. Кейса его мастер зачем-то вытребовал, а мы со Стекляшкой пошли по рынку прогулялись. У него штаны совсем худые были.

– Купили? – спросил я.

– А то! – гордо выпятил грудь Виллемпи. – Мы теперь не какие-нибудь оборванцы, денежки-то вчерашние пригодились.

Тут как раз и Лукас появился, он в закутке в лавке, где Виллемпи работает, штаны переодевал.

– Хороши! – оценил я. – Тёплые!

– Это самое важное, – серьёзно покивал Стекляшка.

– Чего важное? – о, а это Проныра подошёл и плюхнулся на ступеньку рядом со мной.

Теперь все были в сборе, Пуговицы только не хватало.

– Штаны новые купил! – Стекляшка даже покрутился перед нами. – Хорошие, почти и не ношенные, только одна заплата и то чисто, аккуратно сделана! И – тёплые!

– Тёплые – это да, важно, – покивал Кейс. – Скоро зима, намёрзнемся!

Он обхватил себя руками, словно уже замёрз. Хоть и не холодно пока было, даже листва не облетела ещё – деревья за городом стояли жёлтые, как последний привет от солнышка.

– А ты чего такой? – вдруг напрямик, как он любит, спросил меня Виллемпи.

– Какой? – не понял я.

– Такой, – объяснил Маленький Виллем. – Как треска варёная.

– А… – хотел было я снова отшутиться, а потом подумал – кто мне ещё поможет, как не братья?! Хотя бы советом.

И я длинно, с подробностями, иногда путаясь, но потом вспоминая, пересказал всё, что случилось. Братья такого явно не ожидали и в конце рассказа сидели с горящими глазами и затаив дыхание. Про пропавшего Матти я им хоть и говорил, но то мельком было, между делом. А тут вон чего – целая история!

– … И вот я видел сам, что страница вырвана, но что теперь-то делать? – закончил я и замолк.

Все молчали. Наконец Проныра почесал голову и сказал:

– Ну, теперь-то её, страницу эту, верно и не найдёшь!

– Точно! – добавил Стекляшка. – Бумага же! Сунул в печь – и нету!

Виллемпи только сокрушённо покивал.

А вот меня замечание Лукаса отчего-то зацепило. Что-то мешало, зудело в голове, но я не мог понять что. В самом деле, вполне здравая мысль! Если есть ненужная, даже вредная для тебя бумага, то сунь её в печь да и всё! Верно же?

Но зуд не прекращался. Печь… Сжечь… Огонь… Да, вот оно!

– А вот и нет, братцы, – тихим, но, видать, очень внушительным голосом проговорил я.

Все замолкли и внимательно смотрели.

– А вот и нет, – повторил я. – Не мог господин Хальц ту страницу сжечь, никак не мог!

– Это почему же? – даже растерялся Стекляшка. – Сунул в печку – всего и делов!

Остальные молчали, но молчали вопрошающе – почему же?! Ведь сунул – всего и делов?!

А я даже губы облизал. Вкус победы!

– А потому, что нет у нас в мастерской печей! – объяснил я торжествующе. – Обед и тот лишь в господском доме для мастеров, да на лодке специальной посреди канала варят! Пенька – она хуже пороха, понимать надо!

Виллемпи почесал голову и уточнил:

– А сам он? Листок – не полено, чиркнул разок огнивом…

– И огнива нет, – хмыкнул я. – Охрана бдит, чтобы даже сам милостивый господин Свинкель, хозяин нас, огниво да трубку сдаёт, когда входит. Пожар – страшное дело!

– Тогда получается… – протянул Проныра.

– Получается, что либо он тот листок с собой унёс после работы, – сказал я. – Либо тут же и выбросил его, а то и припрятал где. Но вот что унёс или припрятал – не верю я что-то.

– А тут-то почему не веришь? – нахмурился Стекляшка.

Он старался следить за моей мыслью, но получалось плохо.

– Ну, смотри, – принялся объяснять я. – Чтобы с собой унести ему пришлось бы, во-первых, целый день такую опасную вещь в кармане таскать!

Виллемпи хмыкнул:

– Да, такое таскать – как угольки горячие в карман сунуть. Жгло бы, стоять бы нормально не смог.

– Вот! – поднял я палец. – А есть ещё во-вторых: на воротах нет-нет, да и проверяют. В том числе и мастеров – охране что, она отдельно, только самому хозяину и подчиняется. А ну как залезут да найдут? Страшно!

Стекляшка кивнул. Понял, мол.

– А спрятать почему не мог где-то? – поинтересовался Виллемпи.

Он уже сам прикинул ответ, по нему было видно, и желал теперь сравнить наши выводы.

– Да потому, что от оравы учеников в мастерской ничего не спрячешь, – улыбнулся я. – Мы же как мураши – в любую щёлочку залезаем. Особенно туда…

– … куда нам не положено! – довольно закончил за меня Виллемпи.

Хорошо, когда братья тебя с полуслова понимают!

– Тогда получается – он эту бумагу просто выбросил? – задумался вдруг Проныра.

– И как можно скорее, она ему руки жгла, – добавил я. И вздохнул: – и вот что дальше делать я ещё не придумал…

– А чего тут думать! – вдруг вскочил с места Кейс. – Дальше-то проще простого. К куму моего хозяина надо, господину Аккеру! Он тот район держит, старьёвщик там. Уж бумагу-то он не пропустит!

И, не дав нам и слова сказать, Проныра уже унёсся вдаль. Во даёт! Молодец! Это ведь для обычного человека что выброшено – того больше и нет. А для старьёвщиков-то всё наоброт!

Я воспрянул духом и стал ждать. Мы все стали ждать.

– А где Пуговица-то? – спросил я.

Молча ждать было скучно.

– Да он занят, я его на неделе видел, – ответил Виллемпи. – Представляешь, пришёл довольный такой, весёлый. Я ему селёдочную голову предложил, ну, погрызть, а он смеётся! “Я, говорит, скоро таким богатым буду, что на головы вообще смотреть перестану! Только хвосты, да самые жирные!” И сказал, чтоб не искали его, дела, мол, у него.

– Смотри ты, деловой какой! – покачал я головой.

– А, это, селёдочную голову погрызть, – вдруг вставил Стекляшка. – Это… ну, это дело…

И смутился, когда Виллемпи расхохотался и достал из-под ступеньки припрятанный заранее свёрток с десятком рыбьих голов.

– Угощайтесь!

Мы чинно взяли по селёдочной голове и начали обсасывать. Не торопились, Проныру ждали. Всё-таки, какой же он молодец – я так сразу и не сообразил! Вот что значит – профессия влияет.

Кейс вернулся очень быстро, мы едва с первыми головами покончили. И вернулся довольный, как будто сам тех голов весь десяток и смолотил.

– Вот! – торжествующе сказал он и протянул мне целую стопку листов бумаги.

Я удивился. Откуда столько?! Иные были разорваны на две или четыре части, но многие просто скомканы и потом расправлены.

– Мастер Аккер, оказывается, хорошо твою мастерскую знает, Белоручка! – пояснил Кейс, выбирая себе рыбью голову пожирнее. – Там в мусоре часто бумага попадается, мастер Аккер её и собирает. Потом продать хотел одному чудаку, что на чердаке за Большим мостом живёт. Тот то ли поэт какой, то ли музыку пишет… Не важно, главное – бумагу покупает, даже клочки. На чистую-то пойди разорись! Но я первым успел!

Проныра гордо выпятил грудь и подцепил с развёрнутой тряпицы селёдочную голову.

– Правда, – тут же понурился он. – Мастер Аккер просто так не отдал, конечно. Заплатить надо будет. Ну, как найдём…

– Вот ты молодец, Проныра! – искренне восхитился я. – Заплатим, не переживай, у меня ещё деньги с жалования остались.

– Ты же дома был, неужели не всё потратил?! – удивился Виллемпи.

– Да я хотел, – вздохнул я. – Да только… ай, да ладно, чего вспоминать! Давайте бумаги смотреть!

Смотреть, понятное дело, пришлось мне одному. Виллемпи был хорош в рассчёте сдачи за рыбий хвост с любой монеты, хоть с испанской, хоть с французской; Стекляшка сразу признался, что читать не любит; а Кейс свою задачу посчитал выполненной и сейчас с упоением рассасывал рыбью голову.

Я же разложил листы, постаравшись соединить разорванные и разгладить смятые, и принялся за дело. Листы оказались написаны разным почерком, господин Аккер, видно, не только с нашей мастерской мусор-то собирал. Но большинство да, большинство было от нас. Верно я про невозможность сжечь-то подумал.

И уже на пятом листе я увидел то, что искал. “Ученик Матти, сын Корнелиса-подушечника с Боустраат принят…” Уф! Не зря старались! Вот она, улика!

– Да-а-а! – закричал я и, вскочив, принялся отплясывать прямо на ступеньках.

Братья тоже заорали, засвистели, и мы устроили дикие пляски, пока вышдший на шум господин ван Хоу, хозяин Виллемпи, не вышел на шум, не сунул два пальца в рот, да не оглушительно свистнул. А потом погрозил нам пальцем, со значением “не пущу на свои ступени, если так безобразничать будете!” Пришлось унять радость.

– Ура! – тихонько сказал я, словно пару часов назад, с Хендриком и Михилом.

– Ага, – согласился Виллемпи. – И чего теперь?!

Вот тут я призадумался серьёзно. В самом деле, и чего теперь? Нет, вроде-то мы далеко продвинулись, вон какой важный документ обнаружили. Это уже не спишешь на фантазии мелюзги, господину Хальцу придётс ответ держать. Вот только… Вот только перед кем? К милостивому господину Свинкелю просто так не подойдёшь, не поговоришь. Идти к дневной или ночной страже? Ага, так там и ждут нищего ученика, что на важного господина клевещет! Вышвырнут и хорошо, если плетей не пропишут, чтобы от дела не отвлекал. Стража-то тоже из мастеров и других уважаемых людей состоит, туда кого попало не берут.

И что делать?! В растерянности, я продолжал перебирать притащенные Пронырой бумаги. Почерк господина Хальца я уже хорошо узнавал, и многие из бумаг были явно написаны его рукой. Вот, например, запись о покупке котла для варки смолы да пятьдесят гульденов. А вот запись о ремонте крыши за тридцать пять гульденов. А вот – о строительстве второго сарая для учеников за семьдесят флоринов… Ерунда, в общев, всякая, что нам никак не поможет.

Я уже отложил бумаги в сторону, когда меня как ударило. Погодите-ка! Я аж встрепенулся: какого такого второго сарая для учеников?!

Не то чтобы он нам не нужен был – как раз нужен. Михил-Заноза, а до него и Хендрик-Петелька раз десять к господину Хальцу на поклон ходили. Рассказывали, что в нашем сарае совсем тесно, ученики чуть не друг на друге уже спят. Второй сарай надо или хоть этот расширить.

И вот я держу в руках бумажный лист, даже не разорванный, а просто смятый и выброшенный, на котором написано, что господин Хальц заплатил бригаде плотников под командой некоего Клауса Клаусзона семьдесят флоринов за второй сарай. Но сарая-то нет!

Я пригляделся к краям листа. Точно! Он точно также был вырван из общей книги. Теперь я припомнил ту книгу, что видел на конторке в конторе господина Хальца. Она показалась мне тоньше, чем должна была быть. Видать неспроста!

– Янтье! Да очнись ты! – и Проныра с силой толкнул меня в бок.

– А?! – не понял я. – Чего?!

– Это мы должны спросить “чего?”, – передразнил меня Кейс. – Ты в бумаги уткнулся и сидишь так, словно привидение увидел! Ты не заболел часом?

– А! – улыбнулся я. – Не, я кое-что нашёл, братцы! Не поверите! Но, похоже, наш Чёрный Хальц – вор!

– Как это – вор? – не поверил Стекляшка. – Он же богатый! Зачем ему воровать?

– Ну, мой хозяин всегда говорит, что денег много не бывает, – ответил ему рассудительный Виллемпи.

– Так чего ты там вычитал-то? – поторопил меня Кейс.

– А вот! Смотри, вот тут написано, что он заплатил из денег мастерской за постройку второго сарая для учеников. А сарая-то нет! И вот, смотри ещё, вот тут новый медный котёл, а тут – упряжь для нашего ослика… О! Да тут вообще – нового ослика купил! За сто пятьдесят гульденов!

– Хороший осёл должно быть! – со знанием дела заметил Лукас.

Ах да, он же всё про всякую животину знает.

– Да нет у нас никакого нового осла, ни плохого, ни хорошего! – пояснил я. – Старый Бантье так и ходит в колесе!

Все переглянулись. Схема была проста, я её сразу разгадал. Господин Хальц записывал расходы в свою книгу, по записи получал деньги, а потом запись убирал. В случае проверки оставалось его слово против слова младшего помощника какого-нибудь: воровал-то понемногу. Это для нас суммы гигантские, а для работающей мастерской – недельная выручка побольше будет.

Я ещё раз быстренько проглядел бумаги и перевёл взгляд на братьев.

– А самое удивительное знаете что? – спросил я.

– Ну? – поторопил меня Проныра.

– Что сарай, которого нет, строили плотники Клауса Клаусзона. И котёл, которого нет, куплен у медника Клауса Клаусзона. И даже осёл, которого нет, взят на ферме..

– Клауса Клаусзона? – договорил за меня Виллемпи.

– Точно!

Да, с фантазией у господина Хальца явно было не важно. Или он сам боялся запутаться… Но в любом случае, было видно, что уворовал он в общей сложности не мало. С этим уже можно было идти прямо к самому милостивому господину Свинкелю, это напрямую его кармана касалось, однако!

– Янтье, смотри, тут ещё одна записка таким же почерком! – глазастый Стекляшка протянул мне ещё одну бумагу, обрывок, точнее. Да, верно, опять господина Хальца рука. И что тут у нас? Очередной котёл или осёл?

Я пригляделся. Самое начало, крошечный кусочек, было к сожалению, оборвано, так что прочёл я следующее:

“…ный Виллем слишком много себе позволяет. Не дело нищему так вести себя с благородным! Долг есть долг и я его не отрицаю, но его запросы меня бесят. Ну ничего, после визита “гостя” расплачусь и ноги моей больше в “Седле и розе” не будет! А пока – встречаемся там в воскресенье вечером, обсудим покупку бо…”

Дальше записка опять обрывалась. И, судя по многочисленным кляксам и замаранным кускам, была не более, чем черновиком письма.

Я прочитал её вслух, для своих братьев, что слушали очень внимательно.

– Больше ничего? – спросил наш малыш Лукас.

Он очень надеялся, что нашёл что-то важное.

Я повертел записку.

– Ничего. Дата вот стоит, позавчера написано.

Мы задумались.

– “ный Виллем”, – вдруг сказал Проныра после короткого молчания. – И “нищих” ещё. Пуговица бы точнее сказал, но ставлю свою тележку против дохлой крысы, что это “Рваный Виллем”, глава гильдии нищих Алкмара!

– Точно! – тут же поддержал его Виллемпи. – То-то я думаю имя знакомое! И “Седло и розу” я знаю, то ещё местечко! Там приличному человеку делать нечего, не убьют так ограбят!

Я посмотрел на них, потом на небо.

– А ведь уже почти вечер, – сказал я. – И воскресенье как раз. Первое с даты записки.

Братья переглянулись.

– Ты ведь не собираешься туда идти? – подозрительно ровным голосом спросил Проныра.

Я промолчал.

– Ты, Белоручка, вот вроде умный, а всё равно дурак, – вздохнул совсем по-взрослому Виллемпи. – Тебя там за одну твою куртку-“штурманку” зарежут сразу же!

– Сначала куртку снимут, а потом зарежут, – поправил его Кейс. – Чтобы кровью не запачкать.

Маленький Виллем только кивнул.

– Да не собирался я! – пришлось мне возмутиться.

По-правде-то мелькнула у меня мысль, но признаваться я не стал. Ишь, дураком обзываются!

– Я вообще к милостивому господину Свинкелю собрался бежать, – добавил я и потряс бумагами. – Если я ему это покажу, то у Чёрного Хальца выхода не будет. Все тайны из него вытрясем!

Проныра кивнул.

– А вот это правильно, – сказал он и оглянулся на остальных. – Пошли, что ли?

До дома милостивого господина Свинкеля от нашего места недалеко совсем. Только я братьев попросил поодаль остаться. Всё-таки, когда ученик приходит к хозяину – это одно дело, а когда целая четвёрка оборванцев – совсем другое.

Двери в доме были новенькие, дубовые, с огромными накладными медными львиными мордами, что сжимали в пастях тяжёлые кольца-дверные молотки. Поднявшись по трём ступенькам, я ухватился за такое кольцо и громко постучал им по дубовой двери. Тут же отступил назад, на одну ступеньку. Не только сами богачи, а и их слуги не любят, когда просители на равных с ними стоят.

Дверь открыл здоровенный лакей. Лицо у него было опухшее, как у нашего трактирщика Йохима после загула, а правая щека сильно побита оспой. Только одна щека. И не рябой, вроде, а так – наполовинку. По щеке-то я сразу вспомнил, где его видел – когда пьяный милостивый господин Свинкель его к сыночку своему приставил для важности.

Я проворно стянул с головы шапку и поклонился.

– Ну? – хмуро бросил он оглядевшись и не увидев никого другого.

– Я Янтье, ваша милость, ученик в мастерской милостивого господина Свинкеля! Могу я его видеть по очень-очень важному делу? – быстро сказал я и показал зажатые в кулаке бумаги.

Лакей потянулся за ними, я отступил ещё на ступеньку.

– Дай глянуть! – рявкнул он.

Я остановился в нерешительности. Отдать или нет? Не нравился он мне, полурябой лакей этот. Отдавать не хотелось, но… Но я же для этого и пришёл, не так ли? Лакей нахмурился, шагнул ближе, и я через силу, но с вежливой улыбкой пробормотал:

– Да, конечно, посмотрите!

И протянул ему стопку найденных бумаг.

Но тот лишь быстро оглядел их, не читая, и, пробормотав под нос “Печатей нет… гербов нет… не важно!” собирался уже захлопнуть дверь, когда я завопил что есть мочи:

– Это очень важно для милостивого господина Свинкеля! Мне правда очень-очень надо переговорить с ним!

На что лакей остановился на пороге и, поморщившись от шума, сказал:

– Да нет его, уехали они!

– Куда?! – не понял я. – Как уехали?!

Лакей издевательски хмыкнул:

– Тебе забыли доложить! Проваливай давай, а огрею вот дубинкой – не поздоровится!

И захлопнул дверь. Это была катастрофа!

Глава седьмая. Выбор.

Пришибленный, я вернулся к братьям. Они всё слышали, конечно – не так уж и далеко стояли, а орал я как резаный. Виллемпи лишь досадливо морщился, а Проныра, вздохнув, сказал:

– Не надо было бумаги отдавать!

Я только рукой махнул. Ну не надо, а что надо?! Только Стекляшка, добрая душа, попытался меня ободрить:

– Ничего, Янтье, мы ещё что-нибудь придумаем!

Я вздохнул.

– Придумаем, конечно! – сказал как мог бодро, хотя ничего такого не чувствовал.

Мы постояли ещё немного, переглядываясь. Словно каждый ожидал, что вот се йчас другие что-нибудь придумают и мы опять побежим, помчимся, спасём и победим. А не будем стоять на углу медленно погружающейся в темноту улицы, словно стайка бездомных псов.

Я отмер первый. Встряхнулся и сказал:

– Ну всё, я к себе. Расскажу Петельке да Занозе, может они что придумают.

– Ага, – отозвался Виллемпи. – Тогда я тоже пойду. Завтра лодки с утра придут, разгружать надо будет.

– Да, пожалуй, идти надо, – кивнул Проныра. – Мастер обещал завтра кое-чего…

– А как же?.. – начал было маленький Лукас, как всегда соображая медленнее остальных, но тут же спохватился. – Да-да, конечно, я тоже пойду! У меня завтра тоже… дела, вот!

И он, с красными от волнения ушами, первым умчался в сумерки. А мы, остальные, ещё сказали друг другу “Ну, пока, что ли…”, несколько раз сказали, и только тогда разошлись. Виллемпи и Проныра перешли Горбатый мост, а мне идти было недалеко – калитка для учеников тут же, за полсотни элей от меня была.

Но я к ней не пошёл.

У меня был собственный план, которым я делиться с братьями не стал. А чего они дураками обзываются! В общем, я решил наведаться в окрестности “Седла и розы”, да поглядеть там. Не зря же господин Хальц туда сегодня собирался!

Действовать надо было быстро. Где находится пресловутый кабак я знал только примерно. Где-то в Нижнем городе. Самый короткий путь туда лежал через Горбатый мост и мимо Рыбных рядов. Но воспользоваться им я, конечно, не мог. Там же где-то Виллемпи! А мне не хотелось, чтобы меня заметили.

Другой путь лежал опять же через мост, но потом большой петлёй через самый центр. Тут риска было меньше, но всё-равно – где-то в тех местах были владения господина ван Тиля, главного городского старьёвщика и мастера Проныры. А ну как господин ван Тиль своего ученика за пивом как раз сейчас пошлёт? Нет уж, рисковать мы не будем!

Так что я выбрал третий путь, самый кружной, но зато безопасный. По нашей стороне Главного канала и потом на городском паромчике на Нижнюю сторону. Ближе была парочка мостов, но не общегородских, бесплатных для всех алкмарцев, а частных. Тратить даже пенни за одинокого пешехода без вещей – себя самого, то есть – было жалко!

Так что я припустил со всех ног – не хотелось бродить полночи. Нижний город был уже совсем тёмным – редко-редко где можно было заметить свет от лучины в окошке. Впрочем, в районе кабаков освещение имелось – несколько старых бочек, в которых развели огонь. Возле них грелись подозрительного вида компании – кто шумно, с бранью и хохотом, а кто тихо, даже без разговоров. Последние были самые подозрительные.

Тут я, честно сказать, растерялся. “Седло и розу” я представлял себе по нашему, деревенскому трактиру Йохима-Трактирщика: большой дом, где после работы могут отдохнуть мужики, и где можно спокойно подобраться к окнам, если хочешь послушать и увидеть то, чего “мал ещё, пошёл отсюда!”

А тут кипела жизнь, на утоптанную землю площади – в Нижнем городе улицы не мостили, ни к чему беднякам такая роскошь – выходили двери сразу десятка низких, покосившихся строений, в которые то и дело входили и выходили люди. Горели бочки, сильно пахло сгоревшим мясом, кислой капустой, углём, пивом и тем, что местные не особо стесняясь оставляли после пива на всех окрестных углах, облегчённо вздыхая. Не смотря на поздний час тут вовсю гуляли, орали и пели, играла музыка, перебивая друг друга, десяток людей что-то отплясывал в дальнем от меня углу.

На моих глазах кряжистый мужик с растрёпанной бородой допил из горла квадратной бутыли зелёного стекла, крякнул, потом вдруг покачнулся и рухнул прямо на землю. К нему поспешили две фигуры, что отирались по краям дверей – охранники, верно. Приподняли, похлопали по щекам – тот замычал – и, тут же потеряв интерес, за ноги отволокли за угол, чтобы не мешал веселью остальных.

И как тут кого-то искать?!

Тут мне показалось, что я кое-кого увидел. У входа в один из кабаков промелькнула на мгновение вроде бы знакомая белобрысая макушка. Хотя… да нет, ерунда, нечего ему тут делать! А значит не он это был.

А вот потом мне повезло. Я перевёл взгляд и сразу же кое-кого я нашёл. И пусть это был не Чёрный Хальц, но, похоже, даже лучше – Пуговица! Наш Пуговица был тоже тут!

Сначала я увидел лишь, как в темноте соседнего угла что-то блеснуло в неверном свете горящих бочек. Присмотрелся – да, точно! Пуговица нашего Пуговицы, всё такая же надраенная, блестящая, единственная в своём роде. Я кинулся туда.

Пуговица был один, стоял, привалившись к стене, и что-то прихлёбывал из щербатой глиняной кружки.

– Пит! – громко прошептал я, подобравшись и дёрнув его за рукав. – Пуговица!

Тот вздрогнул, оборачиваясь и замахиваясь на меня пустой уже, похоже, кружкой.

– Тьфу ты, Белоручка! – узнав меня, он еле удержал удар. – Не подкрадывайся так, а то тут и шило в бок за такое получить можно!

Я смутился.

– И вообще, ты чего тут делаешь?! – удивился Пуговица.

Вспомнив, что его не было на нашем последнем сборе Братства, после которого уже столько всего произошло, что он даже не слышал мой рассказа о Матти и господине Хальце, я начал говорить. Торопливо, взахлёб, стараясь лишь не упускать важные моменты и не слишком часто глотать слова.

Но Пуговица повёл себя странно. Сначала он слушал, потом начал всё больше хмуриться, а потом оборвал меня на середине фразы коротким:

– Ладно. Я ничего не знаю!

– Да погоди ты, Пуговица! – не мог остановиться я. – Я хотел только узнать, ведь ты же хвалился, что нищие всё знают…

– Всё знают, что нужно знать! – буркнул Пит и, оглянувшись по сторонам, приблизился ко мне. – А чего не нужно знать не знают!

Но я и тогда не понял.

– Да погоди, я только спросить хотел! Ты здесь господина Халь…

Договорить я не успел.

Пуговица внезапно ухватил меня за грудки, приподнял и буквально вдавил спиной в стену дома, сам приблизившись настолько, что запах лука и можевеловой водки из его рта забивал всё остальное.

– Я. Ничего. Не. Знаю! – раздельно, чуть не по слогам проговорил он. – Ни про каких господ не знаю, ни про какие подушки… Ничего, понял меня?!

– Я… Пуговица… Но… – я никак не мог сообразить, что сказать.

– Мой мастер Виллем, его ещё Рваным Виллемом зовут, говорит так, – продолжил Пуговица. – “Не лезь в бочку, а то в ней и окажешься!” Так вот, Белоручка, не лезь в бочку. Иди к себе, крути верёвочки свои, прохвессора, – он намеренно передразнил, – слушай, а сюда дорогу забудь! У нас тут свои, – он скривился, – “морские гости” в гостях, тебе тут делать нечего!

– Но… Пит… Мы же… Братство… – что-то голова у меня совсем перестала соображать, я даже выдавить цельную мысль из себя не мог.

Пуговица цыкнул зубом и отпустил меня, отряхивая руки.

– Братство – это хорошо, – сказал он совершенно спокойно. – Вот только игры кончились, Белоручка, а дела – дела гильдии! – это другое. Не лезь в бочку, Янтье, я тебя как брат предупреждаю!

И он ушёл. Просто вот так взял и ушёл.

А я остался стоять, оглушённый и растерянный. Это же Пуговица! Мы же с ним Братья! Он всегда мог поддержать в любом деле – хоть в ловле лягушек за городским рвом, хоть в драке с “рыночными” парнями! Он… Ну да, он был жадноват и любил изобразить из себя, но…

Но вот тебе и Пуговица.

До мастерской я добрался как в тумане. В голове всё плыло и звенело, так что я ничего не видя залез на сеновал нашего сарая и рухнул в сено. По пути наступив, кажется, кому-то на ногу – народу было много, а второй сарай остался только в бумагах господина Хальца.

Утром помогла проснуться только холодная вода, которой я щедро облился. Да уж, не лето, водичка не для плавания!

Облился, растёрся куском ткани, тщательно, словно мстя за что-то, расчесал свои волосы, даже рот прополоскал после завтрака – запах лука вызывал теперь неприятные мысли.

И отправился на работу, тщательно, но бездумно крутя станок. А потом на балкончике появился профессор и молодой господин Свинкель и начался урок. Профессор был как всегда ядовит и придирчив, а вот молодой господин отчего-то то и дело улыбался нехорошо, смотря на меня. Не то чтобы это меня задевало, но… Но было странно, да.

После работы как всегда отправился на ступеньки у Рыбных рядов. Я с некоторым страхом ожидал, что придёт Пуговица. Как с ним держаться? О чём говорить? Что делать?

Но Пуговицы не было. А я даже не в силах был рассказать братьям. Стекляшки тоже не было, но это было нормально – из его Оудорпа, всё-таки, путь не близкий. Он не каждый вечер появлялся.

Наши посиделки были какими-то странными. Вроде всё как всегда, даже рыбьих голов Виллемпи насобирал больше обычного, но… Но всё это было как-то не то и не так.

Так начался и прошёл первый день недели, второй. А на третий Маленький Виллем прямо спросил:

– Рассказывай!

И Кейс, что с ним рядом сидел, кивнул. И оба на меня уставились. Стекляшки, кстати, опять не было. Что это с ним? Надо узнать, не заболел ли… Но потом. Потому что Виллемпи очень вовремя спросил, я и сам созрел уже для рассказа. И перезрел даже!

Так что я всё братьям как на духу и вывалил. И как ходил к “Седлу и розе”, и как встретил Пуговицу, и разговор с ним пересказал.

– … И вот так, представляете?! Так и сказал “дела, мол, гильдии”! – я огорчённо махнул рукой и сел.

Сам не заметил, как вскочил. Братья молчали. Я посмотрел на них. Молчали они… Не так, как я хотел, не так, как думал. Кажется, что для них даже ничего ужасного не случилось!

– Ну? – не выдержал я.

Виллемпи поморщился и вздохнул. Проныра вздохнул и поморщился.

– Ты… ты это, Янтье… – начал он. – Мы понимаем, конечно, твою сторону…

– Понимаем, – заверил Виллемпи. – Не просто же так Проныра вон вчера по знакомым старьёвщикам бегал, а мы все тебе помогали!

– Но, – снова вздохнул Кейс. – Но и Пуговицу понять можно.

– Да как его можно понять?! – возмутился я. – Он же явно что-то знает, но говорить не хочет!

– А должен? – внимательно посмотрел на меня Кейс.

– В смысле “а должен”?! – ничего не понимал теперь я. – Мы же должны Матти-Подушку спасти!

– Должны? – снова внимательный взгляд.

Кейс даже выглядеть как-то взрослее сразу стал, словно он не на полтора года меня старше, а лет так на пять.

– Пуговицу понять можно, – зашёл с другой стороны Виллемпи, видя, что мы с Пронырой в тупик упёрлись. – Его мастера не знаю, конечно, а мой мастер, хоть мне родственник, дальний, правда, хоть и хороший человек, а если бы я в ущерб ему чего сделал… Ну, хвостов бы украл для вас или ещё что… Ух! – Виллемпи передёрнуло даже.

– Побегать чего узнать, чтобы этому твоему господину Хальцу насолить – это мы всегда, – постарался утешить меня Проныра. – Но разница есть: всяким таким заниматься и откровенно во вред себе делать.

– Да и, – Виллемпи невесело хмыкнул. – Честно скажу – сдался он тебе, Одеялко этот…

– Подушка, – механически поправил я.

– Прости, Подушка, – согласился Виллемпи. – Ты же сам говорил, что знал его пару недель, а говорили толком вообще разок…

– Каждой зимой сотни учеников просто замерзают, – тихо добавил Проныра и снова обхватил себя руками. – Ложаться спать и не просыпаются. И никто никого не спасает. Судьба.

Я от такого аргумента даже растерялся. И глупо спросил:

– А как же… ну, не знаю, а как же городской магистрат и бургомистр?

– А они тут причём?! – искренне удивился Виллемпи.

– Ну, – сказал я. – Они же вон даже закон приняли, что ученикам нельзя после семи вечера работать! И по субботам тоже только до полудня.

Проныра взглянул на меня с крайним удивлением, а вот Виллемпи расхохотался.

– Подожди, – сказал он, булькая смехом. – Подожди, ты решил, что это в нашу защиту, что ли? Учеников? Чтобы не переработали?

Тут и Проныра заржал обидным смехом. А Виллемпи, утерев слёзы, пояснил:

– Да от пожаров это! Чтобы огней в мастерских после семи не жгли. Алкмар, почитай, каждые три года горит. Вот и пытаются опасность-то уменьшить.

– А субботы – то пасторы постарались, – добавил Проныра, тоже отсмеявшись. – Там церковные споры были – жуть! Друг другу аж волосья на площади рвали, всё Библию толковали.

– Так что, Белоручка, – вдруг опять стал серьёзным Виллемпи. – Подушку этого твоего жалко, конечно…

– Но и Пуговица прав, – закончил за него Проныра.

И всё равно! Я упрямо сжал губы. Отступиться? Это и есть взрослая жизнь – выбирать между плохим и плохим? Нет! Кто как хочет, а я не буду!

– Мне подумать надо, – сказал я сухо и поднялся. – Завтра поговорим, а то сейчас в голове кавардак.

– Завтра поговорим, – согласился Проныра, ещё раз внимательно на меня посмотрев.

– Завтра так завтра, – добродушно добавил Виллемпи. – А сегодня я, пожалуй, схожу-ка в Оудорп, проведаю мастера нашего Лукаса.

– Ага, – сказал я. – Это правильно!

– Я с тобой, – добавил Проныра.

И мы разошлись. Они отправились за Фризские ворота в Оудорп, а я… Я бесцельно пошёл шататься по городу. Нужно было подумать и подумать хорошенько. Братство Рыбьих Хвостов грозило распасться на части и я должен был найти способ спасти его. Ведь Братство – это не только селёдочными головами хрустеть, да на лодочке кататься. Это… Я сам пока не мог понять, что для меня Братство. А понять хотелось.

Я закинул голову вверх и посмотрел на небо. Узкое городское небо, зажатое острыми крышами, словно челюстями. Челюсти грозили сомкнуться, совсем лишить горожан вольной синевы, но пока лишь подчёркивали её глубину. Эх, почему всё не так просто, как в наших мечтах?!

Так, сам не заметив, я забрёл в какой-то узкий переулочек и теперь стоял, озираясь. Куда это я попал?

Глава восьмая. Чай госпожи Берксма.

– Молодой человек! – внезапно услышал я смутно знакомый голос.

Это мне? Я ещё раз огляделся и увидел в одной из дверей пожилую даму. Она, верно, только что открыла двери, потому что до того я её не замечал. Дама шагнула из двери на улицу, помогая себе резной тростью с большой рукоятью-шаром на верхушке. Шар был белый-белый, не иначе, как из слоновой кости. Да и всё остальное в даме – старомодное, но очень хорошее серое платье, разукрашенное десятком колокольчиков и целой охапкой серебряных цепей и цепочек, капор с длинными атласными лентами, большая золотая цепь на груди с висящим золотом же ключом – так и кричало о богатстве и знатности. Такой ключик-то ни простая лавочница, ни даже жена господина городского судьи на грудь не повесит, сколько бы золотых флоринов на скопила в своей кубышке! Это знак городского магистрата, такой выдаётся только самым важным жителям города, что вложили в него немало средств и, главное, вложили за долгое время. Как бы не во времена испанцев ещё.

– Иди-ка сюда, – поманила меня дама.

А я, наконец, узнал её. Госпожа Берксма! Хозяйка Анны-Йоханны, что когда-то подарила мне сахар в серебряной обёртке. Я видел её только раз и то совсем давно, до отпуска ещё, и потому узнал с трудом. Да и к чему мне было её запоминать – где я, и где она!

– Да, сеньора? – я подскочил ближе.

Она хмыкнула, но приветливо. Вспомнила, похоже.

– Бери да пойдём! – и указала тростью себе за спину, на дверь.

Я, ничего не понимая, перевёл туда взгляд. И только тут, вблизи, увидел в двери мальчика-негритёнка. Он был совершенно чёрен  и одет лишь широкие серые штаны и красную круглую шапочку на макушке. Я бы его, наверное, вообще бы не заметил, если бы он не держал в руках яркий свёрток из тонкой яркой ткани.

Ничего не понимая, я, однако, подошёл к негритёнку и тот широко улыбнулся. Зубы у него были белые-белые. И так заразно улыбнулся, что я не смог сдержать ответной улыбки.

– Осторожно нести! – произнёс он, передавая мне свёрток. – Тяжёлый, ломучий! Осторожно наступай!

Говорил он по-нашему плохо, но и то ладно – я-то по-ихнему совсем не понимал.

Свёрток действительно оказался неожиданно тяжёлым. Спасибо негритёнку – без его предупреждения я мог бы и уронить. А он, свёрток-то, ещё и “ломучий”! Хрупкий, то есть. Ой, даже думать не хочу, что было бы, разбей я что-то у такой важной дамы!

Госпожа Берксма убедилась, что я уверенно держу свёрток в руках, и пошла неторопливо, в полной уверенности, что я последую за ней.

– Японская ваза, – неожиданно сказала она, даже не оборачиваясь. – Понятия не имею, почему все вдруг начали сходить по таким с ума, но в доме теперь непременно должна быть, – она хмыкнула. – Иначе пойдут шепотки, что, мол, старуха Берксма уже не та…

Тут внезапно глянула на меня через плечо:

– А ты что думаешь?

Я от неожиданности чуть не споткнулся. Чуть эту самую японскую вазу не выронил! Покрылся холодным потом и потому выпалил почти не думая, то, что и впрямь считал:

– Как говорит моя маманя “Всех дураков одной простынкой не накроешь”! – и только потом спохватился. Дурак ты сам Янтье, знакомы знатной дамы дураками называть! Мало тебя Чёрный Хальц лупил! – Простите, сеньора!

Поклонился бы, если не эта самая ваза. Но госпожа Берксма, кажется, не обиделась. Опять хмыкнула и добавила отчего-то:

– А ваза-то пять сотен гульденов стоит. И пойди найди ещё, все ухватить норовят…

И пошла опять впереди, не оглядываясь. Пять сотен гульденов! Это же… да за такие деньги можно и дом, и лодку, и сети взять и ещё на годы жизни останется! Я потащил непонятную японскую вазу с ещё большим вниманием. И оглядываться стал постоянно – а ну как выскочат из подворотни какие-нибудь воры!

Но никаких воров, конечно, не было и уже довольно скоро мы дошли до дома самой госпожи Берксма. Тут её встретила служанка, та самая Анна-Йоханна, и, всплеснув руками, немедленно начала причитать, что, мол, госпожа Берксма опять отправилась одна, без неё и даже без лакея.

– А ну цыц! – оборвала служанку хозяйка и добавила: – вот мне только твоего кудахтанья не хватало всю дорогу!

Обернулась ко мне.

– А ты что встал? Иди, да поставь на стол в гостиной.

Я быстро скинул с ног свои кломпы и в одних носках – хорошо, что на днях заштопал! – прошёл за всё ещё ахающей и бурчащей себе под нос Анной-Йоханной в дом.

Вот это был дом! Не то, что наш – одна комната и угол для кухни. Тут, верно, комнаты для каждого дела есть! Даже была небольшая отдельная комнатка у самого входа, где госпожа Берксма оставила свою трость и где висели тёплые плащи и прочая такая одежда!

А в гостинной я только что не ослеп. До того всё было красиво! И стол посередине не просто стол, как у всех людей – длинный, прямоугольный, сбитый из досок – а круглый, тёмного, почти чёрного дерева, с резными боковинами и вышитой большой круглой салфеткой на нём. На салфетку-то я свою ношу и поставил, как мог аккуратно. Анна-Йоханна хотела вмешаться, да госпожа Берксма тут же услала её готовить чай.

Развернув ткань, я увидел, наконец, эту самую японскую вазу. Ну… ваза как ваза. Синяя и немножко белая.  Но, конечно, я ничего такого не сказал, а почтительно отступил в сторону.

Госпожа Берксма тоже стояла, рассматривая вазу и наклоняя голову то вправо, то влево. Так она была похожа в своём серо-серебряном наряде на старую, видавшую виды ворону.

– Не обманули черти, – сказала, наконец, госпожа Берксма удовлетворённо и опустилась на стул.

Да! Здесь были не лавки, как у обычных людей, а стулья! Настоящие! Плетёные, с круглыми мягкими сидениями и ещё подушечками на них. Даже у милостивого господина Свинкеля на балкончике стул куда проще был. Впрочем, то на балкончике, как там внутри мне не ведомо…

Вспомнив про хозяина, я сразу вспомнил и про всё остальное, и оттого моё удивление обстановкой гостиной госпожи Берксма как-то само собой угасло. И я стоял спокойно, задумчиво, словно каждый день приношу вазы ценой в пятьсот гульденов в подобные дома.

Анна-Йоханна тем временем подала чай. Две чашечки на блюдечках, пузатый большой чайник, варенья в розочках, мёд, сахар желтыми большими кусками в серебряной сахарнице.

А почему две чашки? Не будет же госпожа Берксма меня – меня, Янтье-Белоручку! – чаем угощать?! Это уже совсем… Но тут раздался стук в дверь и служанка побежала открывать.

Через мгновение в комнату вошёл молодой господин. В ярком жёлтом колете, белых с синим кюлотах, белых чулках и чёрных башмаках с серебряными пряжками. На ходу он сбросил на руки Анны-Йоханны свою синюю шляпу с золотой пряжкой и синий же, с белой подкладкой, короткий, по моде, плащ. Одежда у него была, пожалуй, даже побогаче, чем у милостивого господина Свинкеля! И сидела на нём не в пример лучше.

Он был молод и симпатичен. Носил тонкие модные усики над полным ярким ртом и узкую, модную конечно, бородку клинышком. В правом ухе блестела золотая серьга-кольцо.

– Бабушка! – обойдя стол, молодой господин ласково поцеловал госпожу Берксма в подставленную щёку, и сам сел с ней рядом, отцепив по дороге шпагу и небрежно швырнув её на стоящий у стены диванчик.

Шпага! Я, признаться, так близко никогда ещё шпаги не видел. Милостивый господин Свинкель её не носил. Так что я, послушно смотря на благородных господ, одним глазом косил всё-таки на диванчик, на ножны, обтянутые змеиной шкурой, на серую рукоять со сложной, резной гардой.

– Опаздываешь, Якоб! – строго проговорила госпожа Берксма, но тут же ласково улыбнулась.

– Прости, бабушка, дела! – небрежно отозвался молодой господин и тут же повернулся к успевшей отнести его вещи и вернуться служанке. – Спасибо, Анни, иди, я сам.

– И не подслушивай! – крикнула ей вдогонку госпожа Берксма, когда служанка уже скрылась за дверью.

А мне что делать? Отпускать меня, вроде, никто не отпускал, гнать тоже не гнал, но не буду же я просто стоять, как дерево какое, при их чаепитии? Я уже почти незаметно попытался шагнуть к двери, когда молодой господин с привычным видом разлил чай и внезапно обернулся ко мне.

Обернулся и замер, внимательно меня рассматривая и поглаживая большим пальцем ус.

– Да, верно, про него я и говорила, Якоб, – сказала тут госпожа Берксма.

Неожиданно!

– Хотела позвать его в субботу, да случайно сегодня мне подвернулся под руку, – продолжала знатная дама, отпив глоток из тонкой фарфоровой чашки. – И опять, заметь, чист и опрятен. Что для этой публики весьма не часто!

Молодой господин кивнул и обратился уже ко мне:

– Как твоё имя?

Я внутренне сжался. Ох, прилетит мне опять по уху! Но сказал твёрдо:

– Ян, ваша милость! Ян Янсзон ван Тау, сын Яна-Канатчика.

На удивление, тот принял это как само собой разумеющееся. Как будто я и впрямь имею право так именоваться, как будто я как благородный!

– Читать и писать умеешь? – продолжил он.

– Да, ваша милость, – ответил я. И не удержался – ох, язык мой! – добавил: – ad delectandum.

“Для удовольствия”, значит.

Брови молодого господина взлетели вверх.

– Латынь?! Откуда? Учишь её? Где, как, у кого?

– Простите, ваша милость, не удержался, – покаялся я. Только бы не обиделся! – Не учусь… То есть, учусь, но так. Как кусок смальты.

– Смальты? – не понял он.

– Это стекло такое… – начал было я, но он прервал меня взмахом руки “знаю, мол, но где то стекло и где ты?!” и я рассказал ему, коротко и сжато, о господине профессоре и молодом господине Свинкеле.

– Ха, профессор Фарринга! – усмехнулся молодой господин. – Мерзавец, конечно, но учит добросовестно… – тут он немножко подумал. – И что, много успел выучить? Звёзды, скажем, знаешь?

Это уже мне, конечно. Я честно принялся отвечать:

– Звёздное ремесло, иначе именуемое греческим словом “астрономия”, широко и обширно. По звёздам мы можем проложить путь кораблю или вычислить время дня. Среди звёзд самыми главными являются: звезда Полярная, что отстоит от верного полюса на четыре угловых градуса; звезда Сириус, иначе именуемая “Собачьей звездой”, как самая яркая на земном небе; звезда Арктур…

– Хватит, верю! – засмеялся вдруг молодой господин и повернулся к бабушке. – Кажется, я искал медь, а ты нашла для меня золото!

Та гордо улыбнулась, словно сама меня всему выучила. Но что им вообще от меня надо?!

– Вот что, – сказал молодой господин опять обращаясь ко мне. – Моё имя Якоб Янсзон де Йонг. Я картограф, рисую карты. Я был учеником самого Виллема Клаусзона, впрочем тебе это ни о чём не говорит…

Но я уже широко раскрыл глаза.

– Виллема Клаусзона? – переспросил я. – Господина Блау?!

Тут господин Якоб расхохотался и даже хлопнул меня по плечу:

– Ого! – искренне сказал он. – Не думал, что ты его знаешь!

Ещё бы не знать! Господин профессор про карты господина Блау чуть не каждый день рассказывал.

– Анни! – внезапно крикнул господин Якоб и, вдобавок, позвонил в серебряный колокольчик, что стоял на столе рядом с чайником.

Когда в дверь просунулась голова служанки, распорядился:

– Подай-ка тубус из чёрной кожи, что стоит у вешалки!

Получив требуемое, он раскрыл тубус и вытащил несколько листков. Это были ещё не карты, как я мог видеть, а заготовки для них. Кусочки местности, с какими-то чёрточками, цифрами, буквами.

– Смотри, – сказал господин Якоб. – Твоя задача будет аккуратно переносить всё с эскизов на большие листы, всё в точности как есть, а если что непонятно – отмечать и…

– Простите, ваша милость, – перебил я его. Как-то совсем не чувствовал я в нём превосходства, как в милостивом господине Свинкеле, даже перебить решился. – Моя задача?..

И вопросительно на него посмотрел.

Госпожа Берксма за столом только громко хмыкнула и шумно отхлебнула чай, когда её внук в растерянности на меня уставился, а затем в раздражении на самого себя закатил глаза.

– Проклятье, опять моя торопливость! – почти простонал он, но тут же улыбнулся.

И даже встал, посмотрел на меня каким-то новым взглядом и сказал:

– Ян Янсзон ван Тау, я предлагаю тебе пойти ко мне в ученики. Жильё, прокорм и одежда за мой счёт, жалования положу тебе двадцать пять гульденов, выплатами трижды в год, по отпускам. Согласен?

– А… я… – я даже не знал, что сказать.

Двадцать пять гульденов! Это же на целых десять гульденов больше, чем у милостивого господина Свинкеля! И, плюсом к жилью и еде, ещё и одежда от хозяина! Ого!

Но я собрался с духом и честно проговорил:

– Я – ученик в канатной мастерской милостивого господина Свинкеля. И хотя мне очень хочется у вас учиться, но я не могу просто так взять и уйти, простите, ваша милость!

Но господин Якоб только рукой махнул.

– Пустяки! Я подойду на днях да и выкуплю твой контракт. Это ерунда.

Ерунда. Вот так, оказывается, просто может решиться моя судьба. А как же остальные? Братство, Хендрик-Петелька, Михил и прочие ученики? Неужели я больше их не увижу?!

Но я мысленно отвесил себе оплеуху. Болван ты, Янтье! Ты же не в далёкие индии отплываешь, а будешь тут же, в Алкмаре жить, у благородного господина важному делу учиться! А в свободное время и с Братьями, и с другими общайся сколько влезет!

Так что я просто поклонился, стараясь выразить всю свою благодарность. Выпрямившись, я снова посмотрел на эти… “эскизы”, как их господин де Йонг именовал. Одно слово там привлекло моё внимание, я его недавно как раз видел.

– А… разрешите спросить? – осторожно начал я и после благожелательного кивка продолжил: – вот тут, это слово. Оно что означает?

– А, это по-английски, – ответил господин Якоб. – “Си”, означает море.

Си! А написано там, как на английском корабле, “Сеа”! Надо же!

И внезапно меня озарило. Английские слова пишутся не так, как наши, голландские, и читаются не так, но… Но если взять что-то среднее между написанием и произношением, то очень получится на наши-то слова похоже! “Сеа” и “си” – это же почти “сее”, как мы море называем! А этот самый “гуест” – это же… это “гейст”, гость, то есть! Вот про какого “морского гостя” толковал и брат Фредерик за воротами на церковной площади, и Пуговица в наш последний разговор в Нижнем городе!

У меня от волнения даже дыхание остановилось. Я приблизился к разгадке!

Я разгадал тайну “Морского гостя”! Он, корабль, наверняка связан с исчезновением Матти-Подушки, не зря же тот подозрительный брат Фредерик говорил о нём как раз в беседе о сокрытии пропажи!

Дышать я начал не сразу, даже потребовалось хорошенько втянуть в себя воздух. Хорошо, что госпожа Берксма и господин Якоб ничего не заметили. Они как раз говорили друг с другом о своём, о важных делах, в которых моего участия уже не требовалось. Бабушка помогла внуку найти ученика, бабушка интересуется, когда внук образумится и женится. Бабушки всегда одинаковы.

Господин Якоб, наверное, тоже так решил, а потому внезапно “вспомнил”, что у него сегодня ещё очень важная встреча и, схватив с диванчика шпагу, умчался прочь, на ходу нахлобучивая шляпу и накидывая плащ.

Госпожа Берксма хмыкнула недовольно, глядя как её внук выскакивает из дома с непокрытой головой – вот до чего вредный мальчишка! – и позвала служанку.

– Убирать, ваша милость? – возникла в дверях Анна-Йоханна.

– Оставь, – покачала головой госпожа Берксма. – Ты вот что… Достань-ка, лучше, мой графинчик!

– Но госпожа, – нахмурилась тут служанка. – Господин доктор говорил же…

– А ну цыц! – снова цыкнула на неё госпожа Берксма. – У меня своя голова на плечах есть, вот буду при смерти лежать – будете тут господина доктора слушаться! Доставай, говорю!

Анна-Йоханна вошла в комнату и, почему-то бросив на меня злой взгляд, подошла к пузатому шкафчику у стены. Я-то тут причём?! Я вообще хотел сейчас бежать уже к братьям, а ещё к Хендрику и Михилу, сообщить о “Морском госте”! Но пока стоял, потому как господин Якоб впопыхах меня с собой не позвал, а госпожа Берксма не отсылала.

– Сеньора, я могу идти? – решился всё-таки напомнить о себе я, когда Анна-Йоханна выставила на стол графинчик синего стекла с высокой пробкой.

Госпожа Берксма сперва налила себе стопочку тёмной, почти чёрной наливки из графинчика – в нос ударил сильный запах трав – посмотрела через стопку на окно, на свет, осушила одним махом, вздохнула, и только тогда ответила:

– А ты ещё здесь? Иди, чего уж… – но не успел я, обрадованный, сдвинуться с места, как услышал: – хотя стой!

Я снова замер. Чего ещё-то?!

– В ученики к Якобу пойдёшь, – раздумчиво сказала госпожа Берксма, ставя стопочку на стол. – Дело хорошее и выгодное. Смотри, не пропусти такую возможность! Он, Якомпи мой, любит умненьких да старательных, а лентяев или, пуще того, лгунов не переносит. Понял меня?!

И зыркнула так грозно – куда там милостивому господину Свинкелю или даже господину Хальцу!

– Да, ваша милость! – вытянулся во весь рост я. – Буду стараться!

– Вот-вот, – согласилась госпожа Берксма. – Старайся.

Она опять ненадолго замолчала. Поднесла руку к графинчику, помедлила, нехотя опустила и тут же схватилась за серебряный колокольчик и затрясла им с каким-то ожесточением, словно хотела вытрясти из него душу. Анна-Йоханна тут же влетела, отобрала колокольчик и вопросительно уставилась на хозяйку.

– Убери всё! – сказала та с какой-то гримасой на лице. Словно её мучали боли, мешая даже говорить. – Убери всё!

Служанка начала убирать вещи, начав с графинчика, причём быстро проверила, сколько там осталось. Убедившись, что хозяйка выпила только стопку, удивлённо посмотрела на не ё, на меня, еле заметно пожала плечами и облегчённо вздохнула.

– Повздыхай мне ещё! – заметила таки госпожа Берксма.

Служанка вмиг задвигалась в два раза быстрее, очищая стол.

– Постой, – распорядилась хозяйка. – Сахару этому юноше дай, да разного там всякого. Он нынче Якоба моего учеником стал, важным человеком. Пусть семье пошлёт, порадует.

Анна-Йоханна даже ахнула и теперь посмотрела на меня с явной симпатией.

– Не беспокойтесь, всё сделаю и сама отвезу! – ответила она хозяйке. – Как раз дочка ваша, госпожа де Йонг, меня завтра с бельём посылает!

Мои губы сами расплылись в улыбке. Мамане с Катье сахару отвезут! И “разного там всякого”! Хорошо же!

Анна-Йоханна вышла, всё прибрав, а госпожа Берксма вновь уставилась на меня блёклыми старческими глазами. Так, что даже моя улыбка с губ сошла.

– Учти, – негромко сказала она. – Якоба подведёшь или опозоришь – найду и сгною, понял?

– Да, сеньора, – ответил я.

А что я ещё мог сказать?

– Ха, – добавила она. – Думаешь, что старуха зря пугает? Думаешь, что уж бабки-то можно не бояться?

Я отчаянно замотал головой. Почему-то я и в самом деле так не думал. Госпожа Берксма наклонилась вперёд, ко мне и внезапно подняв руку сжала её в кулак. Маленький старушечий кулачок, но мне стало страшно.

– У меня город наш родной, славный Алкмар, вот где! – потрясла она кулачком перед моим носом. – Берксма тут дела делали еще когда бургундский флаг над ратушей развевался!

Ого! Это же… Я задумался. Это же около двух сотен лет назад было!

– И Берксма ничего не забыли, – продолжала тем временем она. – И я – Берксма! И меня тоже помнят! Нашему доброму господину бургомистру или главному городскому судье, например, шепнуть “Привет от Лиззи!” – так тот и выслушает и поможет, если сможет!

Тут она откинулась на спинку стула и спокойно, равнодушно даже посмотрела в окно.

Я молчал. А что я скажу?

– В общем, ты меня, надеюсь, понял, молодой человек, – спокойным ровным тоном произнесла госпожа Берксма после недолгого молчания. – Иди, иди уже. Поздно.

Глава девятая. Вода ледяная.

Было и в самом деле поздно – даже тут, в богатом квартале, сгустилась темнота, разрываемая кое-где горящими факелами да масляными фонарями у дверей. Ещё меня, правда, задержала Анна-Йоханна по важному делу – она паковала свёрток для мамани. Свёрток получился внушительным: сахару три куска с мой кулак каждый, изюму да сушеных фруктов по фунту и даже коробочка с перцем, гвоздикою и мускатным орехом – по напёрстку каждого. Одна такая коробочка как бы не на полный флорин тянула! Я рассыпался в цветистых, как на уроках господина профессора, благодарностях, на что порозовевшая от смущения женщина обняла меня по-матерински, чмокнула в щёку “теперь, верно, будем чаще видеться!” и отправила на улицу.

Там, в темноте, я постоял, думая, бежать сразу в мастерскую, спать, или наведаться к нашему, братскому месту? Вроде бы, надо бы уже спать, но…

И я побежал к Рыбным рядам.

Как оказалось – не зря. Виллемпи и Проныра были тут и о чём-то яростно спорили. Я кинулся к ним, крича ещё на бегу:

– Я понял! Я понял!

Но больше сказать ничего не успел. Увидев меня, оба вскочили на ноги и Проныра тут же выпалил:

– Янтье! Наш Стекляшка пропал!

Все мои мысли, которыми я хотел поделиться с братьями, сразу вылетели у меня из головы.

– Как пропал? – глупо спросил я.

– А вот так!

И Виллемпи, и Проныра были злы и серьёзны.

– Мы к его мастеру, Питеру-Стекольщику в Оудорп бегали, – пояснил Виллемпи.

– А тот нашего Лукаса с воскресенья и не видел! – добавил Проныра.

– С того самого воскресенья? – пытался сообразить я. – Ну, когда мы бумаги нашли?

– Именно! – кивнул Кейс. – С того воскресенья! Три дня уже.

– И мы, главное, его тоже не видели! – всплеснул большими руками Виллемпи. Он за малыша Лукаса больше всех, кажется, переживал. – Как в воскресенье на том углу у дома твоего, Янтье, хозяина расстались, так больше и не видели!

И тут у меня похолодело на сердце. Я, видимо, даже в лице изменился, потому что Кейс сразу спросил:

– Янтье? Ты чего?

– Я… я видел, – проговорил я и сглотнул комок в горле. – Видел Лукаса потом, после того, как мы ушли.

– Где?! – сразу напрягся Виллемпи.

Я вздохнул.

– В Нижнем городе, у кабаков. Вы ушли, а я… ну, я туда всё-таки побежал. Хотел, всё-таки, посмотреть, что господин Хальц в “Седле и розе” делать будет, – сказал я. – Вот там и видел. Издалека, потому только сейчас и понял. Его, его макушка там сверкнула, это он в дверь входил!

Кейс и Маленький Виллем переглянулись.

– На него похоже, – сказал Проныра. – Дождался, пока мы уйдём, и побежал проверять.

– Ещё бы, – с убитым видом ответил Виллемпи. – Лукас больше всех переживал, мог и пойти…

Мы помолчали. Думали. Похоже это на нашего Стекляшку? Ещё как похоже!

– А ты почему за ним не пошёл? – спросил, наконец, Проныра.

– Я с Пуговицей разговаривал, – отозвался я. – Я же вам рассказывал.

– Но не сказал, где ты его встретил, – заметил Виллемпи.

– Не важно, – отмахнулся я. Не хотелось про это вспоминать. – Так чего делать будем?

Кейс вздохнул и посмотрел на небо, на высыпавшие звёзды. К ночи облака разошлись и звёзд было много, все крупные, яркие, такие чужие всем нашим бедам.

– Поздно уже, – сказал Кейс и посмотрел на нас. – А завтра работать…

– После работы сразу пойду Пуговицу искать, – сказал я.

– Угу, – подтвердил Виллемпи. – Я тоже.

– Ну и я, конечно, – сказал Проныра. – Хоть какой-то шанс есть…

– Эх, то одного, да чужого искали, а теперь вдруг своего надо! – в сердцах сплюнул в воду Виллемпи.

Я пристально посмотрел на него. У меня в голове зрела догадка, огромная, как корабельный гвоздь.

– А вдруг это не случайно? – медленно спросил я.

– Чего? – не понял Кейс.

– Мы искали Матти-Подушку. Ученика, малолетку, – медленно проговорил я. – И Стекляшка пропал. Тоже ученик. И тоже самый младший из нас. Вдруг это не просто так?

– А ведь похоже, – поскрёб в затылке Виллемпи.

– Правда, – согласился Кейс.

Он нахмурился, словно чего-то вспоминал, и внезапно сказал:

– Мой мастер, господин ван Тиль, в молодости на сторожевом судне ходил. Тогда как раз Восстание началось, времена были суровые, неспокойные. Ну и всякого отребья, пиратов, значит, развелось в наших водах немеренно. Кто так, пограбить да пожечь, а самые подлые за рабами приходили. Французы, испанцы, англичане, датчане, немцы – кого только не было! И своих уродов, конечно, не мало. Так они чаще всего за теми, кто помладше охотились. Чтобы без труда повязать, ну и…

И тогда я сказал:

– “Морской гость”.

На меня смотрели ничего не понимая.

– Корабль, – вздохнул я. – “Англичанин” в озере. Он называется “Морской гость”.

– И? – подтолкнул меня Виллемпи.

– И господин Хальц, который виновен в исчезновении Матти-Подушки, о нём беседовал. И Пуговица, который тайной гильдии прикрылся, тоже про “гостя” говорил…

– И по мастерам слух пошёл, – внезапно добавил Виллемпи, – что никто не понимает, зачем “англичанин” вообще к городу пришёл. Мой мастер обмолвился, что ни матросы, ни капитан, ни боцман ничего серьёзного не покупают, только шляются по городу, но даже деньги на выпивку и девок особо не тратят…

Мы переглянулись. Всё по-отдельности это было не слишком важно. Но если “англичанин” и в самом деле пират, пришедший за “живым товаром”, то всё становилось понятным. Они изображают обычную стоянку корабля, но на деле готовы и сняться с якоря в любой момент и команду держат в строгости, чтобы не проболтались.

Оно, конечно, нынче не первые года Республики, поспокойнее. И пираты не с саблей наголо на деревню лезут, а вот так, тишком да молчком. Но никуда не делись, это тебе любой рыбак скажет, уж я-то знаю.

Но нам-то что делать?!

В итоге тем вечером, ночью уже, мы так и разошлись. Как назло, в ученическом сарае не было ни Хендрика-Петельки, ни Михила-Занозы. Рассказывать кому-то ещё я не решился и полночи проворочался без сна на соломе, так что наутро встал с больной головой.

Но за работой решил вот что: я побегу вечером искать Пуговицу, но сначала добегу до молодого господина Якоба. Он мой новый мастер, в конце концов, и, кажется, ему можно довериться.

В этот день уроков господина профессора не было. Вернее, их не было для меня. Лил затяжной дождь, от которого не спасал уже натянутый над балкончиком парусиновый тент. Так что молодой господин Свинкель и господин профессор, верно, обосновались в доме, у горящего камина. Ну а меня, разумеется, никто в дом звать не собирался.

Так что день тянулся и тянулся, длинный, как осенний дождь. Даже господин Хальц сидел сиднем в своей конторе. И Диртье-Соплю, что-то, нигде не видно…

Но всё кончается, закончился и этот день. И я рванул было на поиски господина Якоба, когда сообразил, что не знаю даже, где он живёт. А в доме госпожи Берксма, куда я прибежал узнать адрес, вместо Анны-Йоханны открыла какая-то другая служанка, молоденькая совсем, но ужасно вредная. Адрес она мне не дала, а когда я попытался выяснить, где Анна-Йоханна, то и вовсе захлопнула дверь перед моим носом.

В отчаянии, я помчался в Нижний город, пытаясь найти Пуговицу. Но и тут всё было глухо. Пит-Пуговица как сквозь землю провалился! Мы уже встретились с Виллемпи и Пронырой – они также обегали по полгорода каждый, но Пуговицы нигде не было.

С неба лил ледяной дождь, народ попрятался по домам и только мы, три мокрых, холодных и голодных дурака носились по славному городу Алкмару.

В конце концов Кейс-Проныра начал как-то нехорошо кашлять, так что мы почти силком отвели его в его каморку, где господин ван Тиль, услышав его кашель, только крякнул, дал ему крепкий подзатыльник, сорвал с ученика мокрые одежды и толкнул ближе к тёплой печи. А нас вытолкал, “довели и спасибо!”

Мы медленно побрели обратно. Всё равно мне почти через Виллемпи идти. Говорить не хотелось, хотелось тоже к тёплой печке да кружку горячего вишнёвого эля. И найти уже этого проклятого гада Пуговицу…

– Погоди, Янтье, а это не он?! – и Виллемпи указал вперёд, где из переулка выскочила троица нищих.

Я присмотрелся. Пуговица, точно он, Пуговица! Не уйдёшь!

Но пока я приглядывался, Виллемпи уже кинулся к нему. Я следом, конечно. Виллем догнал Пуговицу первым и сразу схватил того за рукав. Но Пуговица удивил. Он, едва ладонь Виллемпи ухватилась за ткань, рванул навстречу и плечом саданул тому в грудь. Маленький Виллем – даром, что был на голову выше и в два раза шире Пуговицы! – от неожиданного удара отлетел на землю, прямо в лужу, всё ещё сжимая в руке рваный кусок холстины, что был некогда рукавом.

– Пуговица, стой! – заорал я, подбегая. – Это мы! Мы же! Ян и Виллем!

Но Пуговица хоть и услышал, но стоять не собирался. А два других нищих остановились чуть поодаль, один сунул руку запазуху. За ножом, верно.

– Стекляшка пропал! – проорал я свою последнюю надежду достучаться до сердца Пуговицы.

Брата моего по Братству Рыбьего Хвоста.

Пуговица развернулся ко мне с потемневшим, злым, холодным лицом. И ткнул вдруг в грудь пальцем так, что я испугался, как бы он мне ребро не сломал.

– Не знаю я ничего, говорил я тебе, понял?! – проорал он мне в ответ, кося глазом на своих спутников. – Не лезь в бочку, Белоручка! Не! Лезь! В бочку!

И, сплюнув мне под ноги, рванул дальше по улице в компании остальных нищих. Я помог встать Виллемпи, что так и сидел в луже весь разговор. Какой там разговор, пара мгновений.

Все наши надежды оказались биты. Стекляшку мы не нашли, Матти тоже. Где искать моего нового мастера я тоже не представлял, как и то, чем он может помочь. Мне даже стало казаться, что вся эта встреча в доме Берксма – выдумка, что никто мне не предлагал стать учеником картографа, а участь моя – до смерти крутить свивочный станок под проливным дождём.

Пуговицу, правда, нашли… Но лучше бы не находили – тогда бы ещё можно было поверить, что Братство едино, что он не покинул его ради собственной выгоды, что он не предал.

Острый осенний ветер гнал тучи и хорошие мысли из моей головы.

Разошлись молча, Виллемпи пожал мне руку и нырнул в дымное тепло своей лавки. Я вздохнул. И тоже поспешил в свой сарай. Там, конечно, печи не было – на зиму учеников милостивого господина Свинкеля переселяли на чердак кухонной пристройки, где проходила толстенная печная труба и было тепло. Мы ждали этого со дня на день. А пока грелись так, сбиваясь в кучу и зарываясь в солому.

Утро выдалось ясное, но очень ветренное. Ветер гнал по небу тучи, рвал их, мешал, словно в котле ведьмы. А мы, ученики, ёжась, стояли нестройной толпой на обычном месте собраний. Работу почему-то отменили, всех собрали, но что делать никто не знал. Вдобавок не было видно ни хозяина, ни даже господина Хальца, ни старшего мастера Якоба. Никого из начальства!

Было холодно и непонятно. Народ стоял, переминаясь с ноги на ногу, перешёптываясь, бормоча что-то, сморкаясь и хлюпая носами, почёсываясь и зевая. Всё это вместе создавало тот особый гул, который всегда слышно в местах скопления людей.

Я пробрался ближе к Хендрику-Петельке и Михилу-Занозе. Они в этот раз стояли рядом. И набрал в грудь воздуху, решаясь. Ведь я так и не рассказал им ещё о том, что вырванные страницы господина Хальца были мной, нами, Братством, найдены! И утеряны. Не хватило духу, если честно.

Но сказать я ничего не успел. У ворот послышался какой-то шум, движение. Вся толпа нестройно заколыхалась. Народ пытался разглядеть, что там случилось.

Но вот со стороны ворот появилась целая процессия. Впереди шёл человек в чёрном с широкой золотой цепью на груди. За ним, отставая на полшага, следовала пёстрая толпа – богато одетые, разукрашенные господа и, тут же, скромные писцы с кипами бумаг, кожаными папками и чернильницами на поясах.

Навстречу этим людям уже спешил, чуть ли не бежал, наш хозяин, милостивый господин Свинкель.

– Прошу, прошу, сюда, ваша милость! – кричал он ещё издали.

Я от нечего делать рассматривал этого важного, видать, гостя. Говорить сейчас с Петелькой и Занозой всё равно не выйдет.

Круглое румяное лицо со старомодной щёточкой усов и бородкой клинышком – значит, не кальвинист, хоть и в чёрном, те всегда бритые! – дорогой наряд, шпага на поясе, но видно, что не военный. И не купец – у тех вид другой. Чиновник? Кто-то из магистрата? И писцы тогда к месту.

Лакеи милостивого господина Свинкеля уже принесли, тем временем, удобные кресла и установили их на сколоченное, видимо, за ночь деревянное возвышение, помост на одном конце площадки. Лицом к воде, ну и к нашим ученическим и работническим рядам. На кресла сели сам важный чёрные господин и несколько самых богатых его свитских, остальные стояли за их спинами.

Милостивый господин Свинкель о чём-то быстро пошептался с прибывшим, а затем вышел вперёд, к краю деревянной площадки. Мастера шиканьем, угрозами и подзатыльниками уже установили тишину. Милостивый господин Свинкель откашлялся.

– Что самое дорогое для человека? – неожиданно начал он. – Когда его ребёнок совершает нечто, чем можно гордиться! А что самое ужасное? Когда предают доверенные люди!

Я ничего не понимал и, судя по тому, как переглядывались между собой ученики, никто ничего не понимал.

Милостивый господин Свинкель сделал знак рукой и к нему вышел его сын, молодой господин Ян. Я увидел, как сидевший чёрный знатный гость благожелательно кивнул.

– Мой сын! – воскликнул милостивый господин Свинкель. – Мой замечательный сын и наследник, Ян Янсзон Свинкель, доказал на днях, что достоин нашей славной фамилии! – тут он даже шмыгнул носом. – Он, мой прекрасный сын, разоблачил гнусного предателя и вора, который обкрадывал меня многие месяцы, если не годы!

Ох! Мне стало плохо, живот свело судорогой. Я, кажется, догадываюсь, о чём идёт речь!

Милостивый господин Свинкель положил левую руку на голову сына – тот стоял и улыбался самой глупой улыбкой – а правой сделал ещё один знак и на помост вывели ещё одного человека. Я, конечно, уже знал, кто это будет.

Господин Виллем Хальц. Чёрный Хальц. Мой враг, мой страх, мой начальник.

Выглядел он плохо. Руки его были стянуты за спиной верёвкой – нашей же, конечно, верёвкой! – костюм помят, лицо осунувшееся, унылое.

– Вот! – вскричал, возопил милостивый господин Свинкель. – Вот это исчадие ада, что посмело воровать у своего хозяина, своего благодетеля!

По рядам учеников и работников пошёл гул, даже мастера заволновались. Чёрный знатный господин в кресле за спиной милостивого господина Свинкеля поморщился.

– Но к счастью, – продолжил тот. – Бог посылает нам не только испытания, но и детей, что спасают нас своей близостью к Нему! Мой сын, мой родной сын и наследник сам, самолично, обнаружил и преподнёс мне бумаги, которые этот вор и предатель пытался скрыть от моего зоркого взгляда!

Милостивый господин Свинкель потряс поданой ему тут же лакеем – я его сразу узнал, с оспинами на щеке, полурябой! – бумагами. Моими, нашими бумагами! Теми самыми, что я в воскресенье принёс и просил самому милостивому господину Свинкелю передать! А теперь вот получается, что этот… прекрасный сын и наследник… бумаги сам почитал да себе все заслуги присвоил?!

Молодой господин Ян Янсзон, стоя подле отца, рыскал глазами по толпе. Меня искал, наверняка. Чтобы поглумиться. Ну уж нет, гад ты такой подлый, такой радости я тебе не доставлю! И склонил голову и даже попытался пригнуться, чтобы меня не обнаружили.

А может быть боялся, что я попытаюсь правду сказать. Но я уже не тот глупый Янтье из деревни на Схермер-озере. Переть буром против знатного господина не буду, мне моя жизнь дорога. Так что радуйся, прекрасный сын, радуйся… Я тебе эту радость не забуду.

Между тем милостивый господин Свинкель передал бумаги тому знатному гостю.

– Вот, – громко сказал он при этом. – Вот, как изволите видеть, господин главный судья, тут всё чёрным по белому! Мошенник, изволите видеть, записывал свои мерзкие кражи, чтобы получить на них деньги, а потом избавлялся от записей, делая вид, что ничего не было и никаких денег он не получал!

Как мы и думали. Поздравляю, Белоручка, ты всё-таки довёл господина Хальца до суда! Только праздновать эту победу будешь не ты. Не ты.

Господин в чёрном с золотой цепью встал и, представившись главным городским судьёй славного города Алкмара Абрахамом ван дер Бергом, повелел начать. Тут же притащили скамью для господина Хальца, стулья для милостивого господина Свинкеля и всей его семьи, ну а мы остались стоять в роли публики.

Тут уж выпал и случай поговорить с Хендриком и Михилом.

– Одного не пойму, как этот молодой господин Свинкель эти бумаги-то обнаружил? – как раз чесал в затылке честный и простой, как канатная ось, Петелька.

Тут-то я им всё и рассказал. Они имели право знать.

–… вот в прихожей у своего лакея он бумаги-то и “нашёл”, – горько закончил я свой рассказ.

Михил длинно присвистнул, а Хендрик вздохнул. Потом Заноза подумал и, на правах старшего над учениками, отвесил мне подзатыльник. Крепкий, но без злобы. Я не спрашивал “за что?”. Заслужил.

Действо на помосте, между тем, шло своим чередом. Господин судья что-то спрашивал, слишком тихо, чтобы мы могли слышать, господин Хальц что-то отвечал ничуть не громче. Уйти мы не решались, но и на месте стоять большого смысла не было.

Я топтался, не зная, что предпринять. Внезапно меня дёрнули за рукав. О, это же один из братьев Тихоньких! А вот Йохан или Йохим я так и не понял, я их вообще друг без друга никогда не видел.

– Это, Янтье, тебя там зовут! – сказал он мне.

Зовут? Кто зовёт, зачем?

Но когда я пробрался за Тихоньким к краю площадки, то всё понял. Там меня ждал сам молодой господин Свинкель. А вот за его спиной маячил тот самый полурябой лакей и – я не мог поверить своим глазам! – Диртье! Диртье-Сопля! Я уже и почти забыл про него, настолько редко мы в последнее время сталкивались. И вот вам пожалуйста – Сопля собственной персоной. Только уже не в обычной куртке, в какой ходили все ученики, а тоже в лакейской ливрее! Я даже глаза выпучил на такое чудо!

– Ну что же ты, Янтье, – притворно ласково произнёс молодой господин Свинкель. – Сам не подходишь. А мы ждём. Я, может быть, – тут он оглянулся на тех двоих за спиной и захихикал. – Я, может быть, тебе “спасибо!” сказать хотел!

Больше всего мне, конечно, хотелось сейчас броситься вперёд и расквасить ему нос, стереть эту мерзкую ухмылочку с его лица. Но кто он, а кто я! Остынь, Белоручка, не твоего поля ягода!

И я, скрывая злость в глазах, только вежливо поклонился.

– Не стоит благодарности, ваша милость! – даже голос звучал пусть хрипловато, но спокойно.

Молодой господин Свинкель только досадливо цыкнул зубом. Он-то надеялся, конечно, что я потеряю самообладание и кинусь в драку. Тогда бы полурябой лакей меня бы живо скрутил, а сам он мог бы и побить уже без риска.

– Ваша милость, не смотрите, что он вежливый сейчас! – громко, так что я хорошо слышал, зашептал своему хозяину новый лакей Сопля. – Я его знаю, подлая натура, всегда руку кормящую укусить норовит! И естественный порядок вещей ни в грош не ставит, считает, верно, себя благородным ровней!

Он шептал, а мне вдруг стало смешно. Я понял! Я понял, почему иные бумаги господина Хальца были вовсе не разорваны, а лишь немножко помяты. Да потому, что Чёрному Хальцу было лень выбрасывать их самому и он посылал это делать своего прислужника. Диртье-Соплю! А тот, лентяй и дурак, даже такое дело провалить ухитрился. Так что сейчас я внутренне хохотал над молодым господином Свинкелем. Ох, господин Ян Янсзон, аукнется тебе служба Сопли, ох как аукнется!

Мой смех я прятал внутри, да, видно, не очень хорошо. Молодой господин Свинкель заметил, что что-то идёт вовсе не так, как представлял себе в мечтах. И, желая оставить, верно, за собой последнее слово, выпалил, смотря на меня злыми, обиженными глазами:

– Мой папа, – опять по-французски, с ударением на последний слог. – Мой папа говорит, что иные глупы от бедности. А ты, щучья морда, беден от собственной глупости! И можешь собирать вещи, мой папа тебя сегодня же прогонит, я уже его попросил!

И, развернувшись на каблуках, гордо задрав голову, удалился. Диртье поспешил за ним, показав мне язык – ну что за детство! Полурябой тоже, но этот погрозил на всякий случай кулаком.

И тут я снова почувствовал, как на меня пристально смотрят. Оглянулся и увидел знакомые тихие зелёные глаза. Дочка милостивого господина Свинкеля разглядывала меня ещё мгновение, а потом убежала к матери. Ничего не говоря. Ну да, тихая она.

Между тем предварительное следствие, как оказывается называлось вот это всё с господином судьёй на деревянном помосте, было окончено. Пара стражников уже увела господина Хальца. Господин судья же с милостивым господином Свинкелем и с остальной компанией остались сидеть, наслаждаясь редким уже ясным осенним деньком и споро принесёнными напитками и закусками.

Ко всеобщему удивлению, угостили и простой народ. Работники и ученики живо разбирали глиняные кружки с пивом и элем, куски чёрного хлеба с селёдкой, ржаные пироги с ливером, солёные огурцы, редьку и прочую грубую, но аппетитную пищу.

– Вот бы почаще воров находили! – мечтательно произнёс один из братьев Тихоньких, собираясь впиться зубами в кусок селёдки.

Я тоже ухватил пару пирогов, кружку эля и отошёл к самой воде. Вода была чистая, холодная, в ней отражалось негреющее осеннее солнышко, а на душе у меня опять стало мутно. Стекляшку и Матти мы ведь так и не нашли.

Стоял я, так получилось, вплотную к помосту и потому разговоры на нём слышал хорошо. Точнее, только одного говорившего, что сидел, похоже, прямо надо мной.

– Ничего не могу обещать, господин Свинкель, ничего, – несколько устало, даже раздражённо проговорил судья. – Ваше дело, конечно, не очень сложное, но господин бургомистр и так мне каждый день напоминает про сотню других. А ещё этот чёртов “англичанин”! Который, кажется, уже уходит, а я так и не знаю, зачем он приходил!

Тут милостивый господин Свинкель что-то сказал, но я не расслышал. А вот ответ судьи очень даже хорошо понял.

– Не знаю, не знаю, – сказал судья. – Да вон, посмотрите сами! Видите, вон четыре баркаса? Это английские баркасы и они направляются на корабль. И гружены чем, видите? Бочками! Англичане купили у нас в Алкмаре пустых бочек! Можете себе представить?! Не сыр, не кожи, не пиво – бочки! У них что, в Англии, бочек нет?

Англичане! Я сам всмотрелся вдаль. Да, точно, четыре баркаса неспешно плывут по каналу к озеру, к английскому кораблю. И все гружены бочками.  В самом деле, странно…

Бочки…

Англичане купили пустых бочек…

Искажённое лицо Пита-Пуговицы “Не лезь в бочку, Белоручка, а то в ней и окажешься!”

“Не. Лезь. В бочку!”

Я похолодел. Я понял, куда спрятали нашего Лукаса и Матти! И, похоже, далеко не только их одних!

В отчаяньи, я оглянулся. Что же делать?! Пираты сейчас погрузят бочки с похищенными на корабль и спокойной уйдут!

И я бросился к лесенке на помост. Есть идея!

Лакей в синей ливрее – не наш, не милостивого господина Свинкеля – заступил мне дорогу с угрожающим видом.

– Сообщение для господина судьи, – шёпотом произнёс я, наклонясь к его уху. – Передайте ему “Привет от Лиззи!”

И отступил, всем видом показывая законопослушность и вежливость. Тот постоял несколько мгновений, видимо, раздумывая, не решился ли я его разыграть, но, видя, что я никуда не убегаю, всё-таки передал послание. Тут же господин главный городской судья изволил сам спуститься ко мне.

– И как поживает Лиззи? – вполголоса поинтересовался он с широкой улыбкой, которая, однако, не коснулась его серых, внимательных глаз. – Всё так же не расстаётся со своей зелёной бутылкой?

– Синим графинчиком, ваша милость, – даже не задумавшись поправил я.

И попал, видимо, в точку – судья сразу стал внимательным и настороженным. Так что мой рассказ и догадка про бочки не заняли много времени.

Абрахам ван дер Берг хмыкнул, но прошёл обратно на помост и что-то сказал одному из своих сопровождающих. Тот немедля нашёл жестяной рупор, которым пользуются для усиления голоса, и повелел уплывающим баркасам остановиться и ждать таможенную лодку.

Англичане, не снижая хода, принялись спорить. С берега кричали им в ответ. А баркасы уже уходили дальше и дальше. Я больше ничего не мог и лишь скрестив пальцы ждал, чем всё закончится. Даже молиться начал.

И вот тут случилось кое-что, что полностью изменило всю ситуацию. Какой-то английский матрос решил, похоже, что все наши угрозы – пустое дело, а потому не грех и поглумиться. И спустил штаны, повернувшись к нам голой задницей, да ещё и делая бесстыдные движения.

Зря он это сделал. Господина судью проняло. Отобрав рупор у помощника, он так гаркнул в него, что таможенные шлюпки, догонявшие баркасы, удвоили усилия. Стало ясно, что тем не уйти.

И… И пираты сделали то, что делают крысы, загнанные в угол. Они начали сбрасывать бочки в воду, облегчая баркасы и выгадывая драгоценные мгновения. Бочки закачались на волнах.

Но вот одна упала неудачно, боком о планшир, и раскололась. Из бочки выпала маленькая фигурка, связанная по рукам и ногам. Народ на берегу ахнул. Господин судья, бросив на меня быстрый взгляд, опять заорал в рупор. Несколько мастеров и работников уже отвязывали наши лодки, сбрасывая лежавшие там тяжёлые канаты прямо в воду, стремясь спасти пленников.

На пиратских баркасах живее заработали вёслами, резче полетели за борт бочки. Разбилась ещё одна, ещё… Я мог только бессильно сжимать кулаки и ждать. Тревога докатилась до городской стены, с башни выпалила пушка. В ответ корабль послышался грохот английских пушек. Дело затевалось не шуточное.

Но вот первые бочки и первые пленники были доставлены на берег. Обычные парни, даже несколько девчонок.

– Матти! – обрадовано крикнул Петелька, бросаясь вперёд.

Да, это был наш Подушка! Выпал из бочки, когда мастер Тихий дно выбил. Живой и здоровый, только обвязанный, как кулёк. Он робко улыбался и, казалось, не верил, что всё кончилось.

А потом я увидел Стекляшку. Наш маленький Лукас оказался в одной из тех бочек, что разбились при падении, так что его вылавливали уже из воды. Он был тихий и синий.

– Стекляшка! – заорал я. Ура, это же Стекляшка! – Лукас! Это я, Янтье! Белоручка я, Лукас, ты что, не слышишь?!

Я схватил его за плечи, затряс. Его голова моталась как у тряпичной куклы моей сестрёнки. Но как же так, это же Лукас, Стекляшка наш, самый маленький и самый верный брат Братства! Лукас, ну давай же, посмотри на меня, это же я, Янтье! Давай, Стекляшка, мы… мы сейчас за селёдочными головами к Виллемпи пойдём! И за рыбьими хвостами тоже! Мы празднуем, Лукас, мы победили! Целую тачку хвостов купим, а, Стекляшка?!

Он не слышал. И не дышал.

Меня оттеснили, господин доктор – он, оказывается, тоже в компании судьи был, а я и не увидел – подержал его за руку, приложил ухо к груди, потом зеркальце к губам. И выпрямился, печально покачав головой.

Мастер Виллем Красный сунул мне чистую тряпицу, прижал к себе, погладил по голове. Я не плакал, нет, сухими глазами смотрел на небо с клочками облаков, на суету вокруг, на воду ледяную.

Наш Стекляшка был мёртв.

Эпилог.

Стекляшку похоронили на городском кладбище. Католическом, конечно. Новом, что за восточной стеной. Старое-то вместе с собором теперь не для католиков.

На похороны приехал его отец. Я почему-то думал, что он будет похож на Лукаса. Такой же маленький и худой. А это оказался заросший бородой дядька на две головы выше Виллемпи и с руками-лопатами.

Он всё время молчал и смотрел на гроб, а когда всё закончилось и люди стали расходиться, глубоко вздохнул, поклонился священнику, трубно высморкался, перекрестился, и тяжелой, шаркающей походкой пошёл прочь. Мне почему-то показалось, что он превратился вдруг в старика, вот так вот сразу, словно пару десятков лет прибавил. Но я сморгнул и наваждение рассеялось – отец Лукаса-Стекляшки шёл неторопливо, но уверенно, обычным шагом взрослого мужчины. Больше мы его никогда не видели.

Английский корабль “Морской гость” умудрился всё-таки уйти от стражи. Оставил в её руках половину команды, но ушёл. Пока послали весточку в соседние города, пока там сообразили, пираты уже были в открытом море. Ничего, Земля, как доказал сеньор Магеллан, круглая, ещё попадутся!

Господина Чёрного Хальца судили городским судом славного города Алкмара. За мошенничество, воровские действия, обман хозяина, уклонения от налогов и сокрытие ценностей. Ни о похищенных учениках, ни о таинственном Братстве его на суде не упоминалось. Первые были слишком ничтожны для господ городских судей, а вторые… ну, так вот вышло. Судили быстро, благо свидетелями выступали и милостивый господин Свинкель, и его сын, и господин доктор, и господин профессор и, вот уж кто бы мог подумать, сам господин городской инспектор. Последний даже слезу пустил, от разочарования и обиды за славный город Алкмар. Потом, правда, окреп, и виселицу требовал громче всех.

Свидетельств было достаточно и уже на третий день суда господина Хальца вывели за городскую стену и повели к стоящим на уходящим в озеро мысу “ласковым тётушкам”. Виселицам.

Вешали в тот день не его одного – ещё чего, помост сколотить немалых денег стоит! – а в компании десятерых бандитов, что томились в городской тюрьме уже пару месяцев как. Полную дюжину казнить – плохая примета, а меньшее количество бережливость магистрата не дозволяет. Это я узнал от Кейса, с которым стоял рядом в толпе добрых горожан славного города Алкмара, жаждущих нечастого по нынешним просвещённым временам развлечения.

Виллемпи с нами не было. Это для нас развлечение, а для него – благодатный рабочий день. Копченая селёдка в толпе уходила влёт.

Как мы ни старались пробиться в первые ряды, а самой казни так и не видели. Уж больно много широких спин стояло перед нами. Слышали только скрежет, с которым сломали доски помоста, слитный “ух!” толпы, увидевшей закачавшиеся тела, да вязкую тишину после. Смерть требует себе уважения.

Чёрного Хальца мы разглядели уже потом, когда толпа начала расходиться, направляясь кто к заигравшим уже музыкантам, кто ко временным рядам, что поставили ушлые торговцы рыбой, пирогами да пивом.

Я думал, что я что-то почувствую, когда увижу труп своего самого страшного врага, но это было просто человеческое тело, слегка раскачивающееся ещё в петле. Голова у него свисала на бок, значит умер он быстро, сломав шею. На паре других трупов уже сидели вороны, но господина Хальца в его неизменном чёрном костюме пока не трогали. Может и за своего принимали…

Кейс толкнул меня в бок, выводя из задумчивости, и мы побежали проведать Виллемпи. Правда, перед этим я всё-таки плюнул в сторону виселицы.

На следующий день в город приехали аж два важных господина – из Амстердама и от самого господина штатгальтер. Они направились сразу в магистрат, потом – к виселице, где, стоя поодаль друг от друга, смотрели на труп господина Хальца весьма кислым взором. Труп, уже поклёванный и начинающий попахивать, на них не смотрел.

Михил-Заноза, хороводящий теперь с одной белокурой девчонкой из числа учениц служанок в самом магистрате, рассказывал, что важные господа криком орали на господ городских магистров, но делать было уже нечего: ни дважды повесить, ни допросить не выйдет.

Пуговицу мы больше не видели. И не искали. Он, конечно, дал нам наводку с этими бочками, но если бы сказал сразу – то, может, и Стекляшка был бы жив. Так что… а, да и чёрт с ним.

Милостивый господин Свинкель прогонять меня, как грозился его сын, даже не собирался, как оказалось. По крайней мере, именно так заявил он  моему новому мастеру, господину Якобу де Йонгу, когда тот приехал выкупать мой контракт. Наоборот, я оказался таким незаменим, если, конечно, верить самому милостивому господину Свинкелю, что без меня вся мастерская развалилась бы непременно. Так что стоил никак не меньше десяти, нет, двенадцати гульденов!

Они стояли во дворике мастерской и шумно спорили, а сверху, с балкончика, меня буравили кислыми взглядами молодой господин Ян и его новый лакей Диртье. Слышать похвалы в мой адрес, пусть те и были сплошной уловкой при торговле, им не нравилось.

Молодой господин Якоб, наконец, устал и, заплатив десять гульденов вывел меня оттуда. Я едва успел собрать вещи да попрощаться с народом. Свидимся, ещё, а всё-таки странно. Ухожу в новую жизнь.

Жить я переехал, конечно, в дом мастера, так что теперь у меня есть даже собственная комната! Она на чердаке, под самой крышей. Крохотная и низкая, так что я постоянно ударяюсь головой, зато тёплая – прямо у печной трубы. Самое то по зимним временам.

Скоро выпадет снег.

Жизнь продолжается.

КОНЕЦ

Примечание автора:

Все географические названия подлинные. Деревня Оутерлейк существует и поныне, а вот деревня Оудорп уже давно стала районом города Алкмар. 

Все фамилии и прозвища аутентичные. Уменьшительные формы даны по правилам нидерландского языка. Они не всегда очевидны, так “Лидье” вовсе не “Лидия”, как можно подумать, а “Аделаида”. А “Катье” может быть “Катериной” у протестантов и “Екатериной” у католиков.

Я позволил себе разве что лёгкую игру: реально существующая фамилия “Свинкель” на самом деле происходит от “винк” – завиток (овечьей) шерсти. Так что к свиньям отношения не имеет. Но на русском звучит очень говоряще.