1 

Глава 1. День, когда мама уезжает.  

Раскаленная проволока жгла тонкую лодыжку в мелких царапинах. Кузьма  морщилась, жмурилась, и наконец изо всех сил дернула ногой и проснулась.  Мучительная проволока превратилась в тонкий солнечный луч, он влез сквозь щель в  шторах, протянулся через одеяло и уперся в рыжий шкаф. Кузьма придумала взять у  бабы Нины очки и использовать луч как выжигатель на лаковой дверце. “Не даст”, — подсказал жизненный опыт. “А я не скажу, зачем”, — добавил он же. Кузьма потерла  пяткой зажаренное место, проверила пальцем, нельзя ли оторвать коросту на коленке  — нет, больновато — и встала. С кухни доносилась песня. Мамин голос выводил “нет  без любви ни сна, ни дня, где-то жалейка пла-а-ачет”. Незнакомое слово в голове  Кузьмы превратилось сморщилось в старуху — жалейку. Она плачет и сморкается в  клетчатый платок.  

Кузьма потянулась, зевнула, раскрыв рот насколько смогла, и села. Посреди  комнаты лежали раскрытый чемодан и сумка. В чемодане аккуратными стопками  лежали вещи мамы, в сумке — ее, Кузьмы. Настроение испортилось. Мама сегодня  улетает в Москву на все лето, а Кузьма остается с бабой Ниной. Кузьма поковыряла  коленку. В прошлом году Папсон поступил в институт. Кузьма скучала, хотя они  переписывались, но одно дело читать пусть даже удивительное “видел в Пушкинском  музее мумию кошки”, другое — садиться на Папсона верхом и играть в коня. Теперь  поступать в институт едет мама. Кузьма сначала ходила за мамой хвостом и канючила,  что ей тоже очень-очень хочется в Москву, что она там никому-никому не будет  мешать и никогда-никогда не будет капризничать. Мама уговаривала, объясняла, а  потом как рявкнет: “А ну хватит ныть! У отца сессия, у меня вступительные, некому с  тобой возиться!” Тогда Кузьма поняла, что дело дрянь. Мама точно уедет одна. Кузьма  за девять лет ни разу не оставалась надолго без родителей. Мысль крутилась в голове,  как оса в банке, а потом неизвестным способом опускалась в живот и крутилась там.  Кузьма ковыряла многочисленные царапины, грызла ноги и воображала всякие ужасы.  Что если они останутся в Москве насовсем, а ее не заберут? Просто вообще про нее  забудут и заведут себе новую московскую дочку. Москва большая, там, поди-ка, есть  много девочек, любую выбирай. Кузьма не осмеливалась спросить маму напрямую, но  топталась рядом, подглядывала и подслушивала, не проскочит ли какой намек. 

2 

Особенно Кузьме не давала покоя та давняя история, которая вроде бы забылась, да не  совсем. Однажды, года три назад, мама сказала Кузьме после ссоры: “Ты не наша  дочка. Тебя с Кубы привезли с другими детьми-сиротами, а мы тебя взяли. Посмотри в  зеркало, какая ты смуглая кубиночка, на нас с папой не похожа. Когда тебе 18 лет  исполнится, отправим тебя настоящим родителям”. Кузьма сначала отважно  сопротивлялась: “Я на папу похожа! И на прадедушку!” Мама пожала плечами: “Так  мы специально такую выбрали, чтобы никто не догадался”. Кузьма сдалась и  разревелась безутешно и неостановимо. Мама очень испугалась, всплеснула руками и  защебетала: “Шучу, шучу! Конечно, ты наша девочка, дочечка моя! Кузенька!” Больше  мама так не шутила, и Кузьма успокоилась, но нет-нет, да и подбиралась тревога. Вот  как сейчас. Кузьма глянула на книжную полку. Там стояли фотографии — мама,  Папсон, баба Нина с умершим дедом Славой, а вот бровастый прадед Кузьма, в честь  которого маленькая Тоня получила домашнее прозвище. Младенец Тонечка умела так  убедительно хмурить крошечные бровки, что баба Нина нашла сходство и  расхохоталась — вылитый дед Кузьма, это ж надо! Так и начали Тонечку называть  Кузьмой. Спохватились, когда в детском саду Тонечка представилась Кузьмой и не  откликалась на настоящее имя. Теперь, когда ей девять, она осталась Кузьмой для  родственников и друзей и Тоней для всех других.  

За окном залаяла Нанка, и Кузьма вышла на балкон. Майское солнце палило по летнему, отражалось от стёкол новостройки. Кузьма специально смотрела на окна,  пока перед глазами не заскакали желтые пятна. Нанка брела по пустырю, совала нос в  кусты, что-то оттуда выуживала и чавкала. Иногда собака останавливалась и бросалась  в неравную борьбу с блохами — яростно чесала задней ногой пузо, вгрызалась в  чёрный бок, и, не добившись успеха, лаяла в небо. Если крикнуть “Нана, Нана, на-на на”, Нанка начнет извиваться и крутить хвостом, придёт под балкон. Кузьма Нанку  звать не стала, все равно нечем угостить. На солнце страхи почти исчезли. День  начинался жаркий, птицы орали во все горло, звенели издалека трамваи. Лето у бабы  Нины обещало быть вольным. Там часто бывает и Анжелка, двоюродная сестра.  Кузьма придумала устроить на балконе дом, вспомнила взять новые цветные  карандаши, чтобы рисовать кукол. Рядом с домом большой детский сад, летом на  территории все гуляют, в беседках с девчонками можно играть в “Вы поедете на бал?”  или прыгать в резиночку. Не то что здесь — на пустырь Кузьму не пускают, там  пьяные, два года назад даже одного мужика зарезали до смерти. Вечером у кустов  мужчины и женщины стелют на островок травы тряпку и пьют пиво или самогонку. 

3 

Потом орут, матерятся, хохочут, поют иногда с гитарой, а чаще так. Бывает, мужчины  дерутся, тогда женщины визжат, а потом приезжает милиция и кого-нибудь увозит.  Кузьма подсматривала за ними с балкона до темноты, хотя мама и загоняла ее домой,  чтобы дочка не наслушалась плохих слов. Кузьма призналась, что плохих слов она уже  наслушалась много, но, честное пионерское, никогда не будет их говорить. Сейчас на пустыре никого, кроме Нанки, подбирающей под кустами остатки закуски, разве что  еще воробьи плюхаются в пыльных ямках.  

Кузьма еще раз весело глянула на Нанку, новостройку, кусты и уже собралась  бежать к маме, как услышала не то кряхтение, не то покашливание откуда-то слева и  свесила голову. У двери подвала в тенёчке стоял парень. Он оглянулся по сторонам и  вдруг запросто снял штаны и присел на корточки. Кузьма зажмурилась от ужаса и  возмущения. Она поняла, что парень собирается делать гадость, гадостную гадость!  Она уже открыла рот, чтобы закричать “мама!”, но сразу же вспомнила — мама  уезжает, теперь надо самой, все самой! Кузьма возмутилась. Взрослый человек! Он  что, не может до туалета добежать?! Такое утро испортил! Она нагнулась над  перилами, собрала побольше слюней и изо всех сил плюнула. Плевок упал на голую  задницу. “Попала!” — обрадовалась Кузьма и тут же испугалась. Парень от  неожиданности подпрыгнул, по-крабьи пополз к подвалу, натянул кое-как штаны и,  даже не оглянувшись, побежал. Кузьма показала ему в спину язык. Так тебе и надо! 

Мама вплетает в косу Кузьме красную ленту и тараторит: 

— Сейчас тетя Зоя с Димусей придут, только ты его не пугай, он нежный  мальчик, тетя Зоя говорит, ревет перед сном, пожалуйста, не ешь у бабы Нины сухой  кисель, живот заболит, кстати, надо тебе крем от цыпок положить, список книжный  проверь еще раз, так, что же я забыла, а, не пугай Димусю, говорила тебе?  — Говорила сто раз! Ай! Больно!  

— Он тебя младше! Уступи! 

— Я уступаю! Он сам просит сказку, я говорила, что будет страшная! А он  ноет! А я уступаю и рассказываю! А он орет, что страшно! — Кузьма дергает головой.  — Ты тянешь! 

— Ты можешь не вертеться?! 

4 

Мама расплетает косу резкими движениями и снова начинает заплетать. Она  уже накрасилась — глаза подведены плавной черной волной, на щеках румяна. Голова  покрыта тонкой косынкой, под ней круглые пластмассовые бигуди. В комнате  приготовлен салатовый костюм, в коридоре — кремовые босоножки. Маленькая  дамская сумка полуоткрыта, из нее высовывается паспорт, в него так, чтобы было  видно, вложен билет на самолет. Мама хмурится. Через полтора часа приедет дядя  Боря, повезет маму в аэропорт в соседний город. По дороге они высадят Кузьму у бабы  Нины.  

Кузьма наконец с косами, в новых летних штанах с карманами и белоснежной  футболке с олимпийским мишкой. Она еще раз проверяет сумку — карандаши, мягкая  щетка для волос, книжки. Истрепанная “Динка”, сборники рассказов для младшей  школы, Сетон-Томпсон. Оглянувшись на дверь, Кузьма подсовывает под вещи “Трех  мушкетеров”. Это мамина книга, ее брать запрещено, но Кузьма уже прочитала  двадцать страниц и хочет дальше.  

Трещит дверной звонок. Из коридора раздается высокий смех лучшей маминой  подруги тети Зои и бу-бу-бу толстощекого Димуси. Тетя Зоя, как обычно, в цветочном  платье с широкой юбкой, на тонкой талии поясок. Черные волосы перехвачены  красной лентой. Когда она смеется, показывает меленькие зубки и верхнюю десну.  Кузьма думает, что тетя Зоя поставила такую цель — смеяться пятьсот раз в день. Баба  Нина говорит, что минута смеха заменяет стакан сметаны. Получается, что тетя Зоя в  день съедает бочку сметаны. Непонятно, хорошо это или плохо.  

— Кузьма, привет! Чего надулась, как мышь на крупу?  

Кузьма не очень-то любила тетю Зою, потому что она всегда командовала.  Кузьма не терпела, когда чужие указывали — иди, принеси, доедай. А тетя Зоя как  будто специально: “Кто у нас самый быстрый? Кузьма, принеси-ка мне сумку из  коридора”. Кузьма исподлобья посмотрела на маму. Пусть бы Димусю своего гоняла, а  Кузьма не нанималась. Но мама зашептала “давай, давай”, и Кузьма потащилась за  противной сумкой. А еще Кузьме не очень-то нравился Димуся. Раз в неделю тетя Зоя  заявлялась к маме, и Димусю сгружали на Кузьму. Он требовал играть в школу и не  отцеплялся, пока недовольная Кузьма не рассаживала на полу кукол и медведей. Если  Кузьма играла неправильно, Димуся начинал вопить: “Не так! Надо по-другому!” И все  ему прощали, потому что на два года младше. В отместку Кузьма рассказывала Димусе 

5 

сказки. Она начинала обычным голосом: “Жили-были петух и котик”. Нельзя ждать  ужасного от сказки про петуха и котика, Димуся и не ждал. Но Кузьма отправляла  петуха на кладбище к мертвецам, они хватали несчастного за ногу и тянули в  могиииииилу (тут она переходила на зловещий шепот), а котик… С котиком тоже  ничего хорошего ни разу не произошло. К концу сказки Димуся начинал реветь,  Кузьме влетало от мамы, зато остаток вечера можно было сидеть под столом с  книжкой, пока Димуся мешал на кухне.  

Мама металась:  

— Ничего не успеваю. Через час Боря приедет.  

— Сейчас все проверим! Снимай бигуди. Где список? Дети, а ну-ка геть во  двор. Подождите на лавочке!  

— Кузьма, ты помнишь наш разговор?  

Кузьма вздохнула и кивнула.  

Перед пятиэтажкой протянулся узкий двор с мягкими темно-серыми барханами  пыли. Тринадцать шахт и столько же открытых угольных разрезов города каждый день  поставляют на улицы жирную, первоклассную пыль. На “бабкиных” лавках в конце  дома женщины с сумками отдыхают, вытянув ноги в босоножках с грязными  подследниками. Доносится “хек”, “приталенное”, “столовая ложка на литр”,  “разводятся”, “посадили опять”, “Анна Петровна рассказывала”, “рассада сгорела”,  “вчера хоронили”, “эта дурочка все к нему бегает”, “и залить майонезом”. В середине  двора стол, мужское место. Тут домино и “в дурака”, пиво в трехлитровых банках, в  волнах пыли тонет рыбья чешуя и бычки. Ближе к подъезду Кузьмы — детская  площадка. Кривая каруселька врезалась в землю. В песочнице бугрится грязный песок  вперемешку со щебенкой. Подальше — большая металлическая полусфера, на ней  висят подростки, девчонки и пацаны по разные стороны. «Смирнова, хочешь я тебя  чмоки-чмоки?» — ржет горбоносый. «Валиии, чмокалка не выросла», — тянет  Смирнова и встряхивает длинными волосами, все смеются. К торцу дома пристроен  магазин «Океан», там икра минтая, мороженый хек и селедочное масло. У “Океана”  под окном в стене лестница для разгрузки, под ней валяется дырявая шина.  

Кузьма села на лавку, посмотрела вокруг, нет ли Нанки. Но Нанка, скорее всего,  спала в ямке под кустом. 

6 

— Самый скучный двор в мире, — пробурчала Кузьма.  

Димуся тут же достал из кармана маленькую машинку и потребовал:  

— Построй мне дорогу!  

— Чем я тебе ее построю, руками? Сам построй!  

— Ну построй мне дорогууууу! Ну построооой дорогу! Ну построй дорогуууу!  Построй, построй, построй, ну построоооой!  

— Блин.  

Кузьма пошарила глазами по замусоренному двору. Под деревом нашелся  большой кусок шифера. Она изо всех сил дунула, поднялось пыльное облако, и прямо  ей под ноги свалился черно-серый комок. Кузьма вздрогнула и отскочила. Комок  оказался голубем и побежал, подволакивая крыло. Сверху раздалось крррааааа.  Ворона, растопырив крылья, прицелилась упасть на голубя с большой ветки. Кузьма  замахала на нее куском шифера, и птица возмущенно застучала по ветке клювом.  Голубь неловко семенил по двору, поднимая раненым крылом серые вихри. Ворона  спикировала и явно собиралась ударить его сверху, но Кузьма запустила в нее  шифером, и она снова взлетела на дерево, растопырила крылья и заорала.  

— Лови голубя! — крикнула Димусе Кузьма.  

Голубь пробежал мимо, и Димуся подтянул ноги, как будто боялся, что птица  наступит на чистые ботиночки. Кузьма рванула за голубем. На бегу она размахивала  руками, чтобы отпугнуть ворону. Голубь пробежал несколько метров и исчез. Кузьма  покрутила головой, пытаясь понять, куда он растворился, и обнаружила дыру  открытого люка. Кузьма заглянула внутрь, ожидая увидеть бездонный черный колодец.  Но увидела голубя в куче жухлых прошлогодних листьев, обрывков бумаги и пустых  бутылок. Ворона злобно заорала что-то вроде: “Я тебя достану!” 

Кузьма не собиралась лезть в люк. Голубь, ну подумаешь, голубь. Голубем  больше — голубем меньше. Кому он нужен. Вылететь он оттуда точно не сможет с  подбитым крылом. Ну и сдохнет. Размышляя о бесполезности спасения голубя, Кузьма  присела на корточки, встала на колено, вторую ногу опустила на скобку-ступеньку на  стене люка и шаг за шагом спустилась. Внутри пахло гнилью, плесенью и лучше не 

7 

думать, чем. Кузьма вытащила голубя из коричневых влажных листьев, стараясь не  разглядывать рыхлую массу под ногами, прижала к животу и полезла обратно. Когда  Кузьма положила голубя на землю и встала, Димуся заорал радостно: 

— Ты вся в какашках! Вот тебе влетит!  

Кузьма посмотрела вниз. Штаны и футболка в коричневых и ржавых пятнах, на  коленках грязь. И теперь она воняет.  

— Я навру, что упала. А ты чтоб помалкивал! И это не какашки! — Кузьма  хотела бы и сама в это верить. — Баба Нина хлоркой отстирает.  

Голубя она засунула в шину под лестницей “Океана” и увидела  

припаркованный у дома “Москвич” дяди Бори. Дверь подъезда открылась, и дядя Боря  с вещами появился в проеме. За ним тетя Зоя и мама. Легкие кудри взлетели от  ветерка. “Как будто актриса”, — подумала Кузьма. На нее снова навалилась тоска и  мутный страх, что мама уедет навсегда. Кузьма подалась вперед, и ошарашенное  молчание опустилось на ее голову. Мама перестала улыбаться. Дядя Боря присвистнул. 

— Это откуда такая красивая девочка к нам пожаловала? — засмеялась тетя Зоя.  — Я… упала. — Кузьма боялась поднять глаза на маму.  

— Она врет, она врет! — завопел Димуся. — Она в люк лазила и в какашках  замазалась!  

— А я-то думаю, у кого это такие духи интересные, — тетя Зоя покрутила  головой по сторонам, как бы в поиске.  

— Мам… — Кузьма засопела.  

— А что мам? — встряла со смешком тетя Зоя. — Мама уезжает, а ты сиди. В  Москве все красивые, чистые, это же столица! Тебя привезешь такую, опозоришь  родителей. Нет, нет, езжай, мам Лена, а Кузьма пусть здесь живет.  

И Кузьму прорвало. Гадкий, гадкий, вонючий день! Слезы ливанули на  футболку, Кузьма вытирала щеки грязными руками, захлебывалась: “Мамааа!  Мамааа!” Мама взяла ее ладонями за голову, подняла зареванное лицо: “Кузик, я скоро  вернусь. Не плачь, мой хороший. Слушайся бабу Нину, ладно?”

8 

Так началось у Кузьмы лето.  

Глава 2. Скучный день.  

Кузьма быстро обжилась в светлой комнате большой бабушкиной квартиры. На  широкой кровати она и спала широко, не то что дома на раскладном кресле. Когда они  с Анжелкой ночевали у бабы Нины по выходным, Кузьме доставался скрипящий диван  с перекошенной подушкой — по ней скатываешься к стене, затекает плечо и по рукам  

бегут мурашки. Но на все лето это комната Кузьмы, и никто ее с королевской кровати  не сгонит, Анжелка пусть на диване спит. В углу дивана Кузьма читала мушкетеров, на  маленький столик ставила тарелку с сушками, хотя баба Нина ругалась на крошки, есть  надо на кухне, бубубу. Кузьма умела уговорить — “ну пожалста, пожалста, я  аккуратненько, бабочка Ниночка, я пропылесошу потом”. Пылесосить она и не думала,  баба Нина успевала до нее и так шуровала пылесосом по половикам, что они  сжимались гармошкой. Кузьма сжималась так же, когда баба Нина чесала ее спутанные  волосы и затягивала пряди в косы.  

Баба Нина — электровеник, так ее мама называет. В шесть утра она пробегает  из спальни в кухню, и там что-то громыхает, льется и шкворчит. Кузьма видит в  полусне голодного домового, который рыщет по шкафам в поисках еды. В комнату  прокрадывается сытный запах, и баба Нина заглядывает к спящей Кузьме, скрипит  дверью и вздыхает. На столе красуются оладушки или блинки, варенье налито в  блюдца, пора бы и встать, остывает же! Она не знает, что Кузьма читает по ночам,  когда сама баба Нина давно спит.  

Сутки через двое баба Нина работает в прачечной на шахте — загружает в  огромные барабаны стиральных машин чёрные шахтерские штаны и куртки,  развешивает их в жаркие сушилки, чинит рваное. В прачечной пахнет мылом, жаром,  паром, как в бане. Кузьму с Анжелкой баба Нина летом водит на работу мыться, когда  дома отключают воду. Кузьма любит подолгу стоять у барабана и смотреть, как  тряпичные комки поднимаются и грохаются вниз в кудрявой мыльной пене. Пустые  машинки так и тянули Кузьму залезть внутрь, однажды она так и сделала. Прикрыла за  собой дверцу, и мир за стеклом стал кривым и размытым. Кузьма представляла себя  одиноким космонавтом вдали от Земли. Она покачалась, и барабан послушно двинулся  туда-сюда. Внутрь почти не проникали звуки, только издалека доносился тихий 

9 

стрекот. Это космические скорпионы клацают клешнями. Они вот-вот нападут на ее  корабль. На корабль, действительно, напали — баба Нина вытащила Кузьму за шкирку  и убедительно клацнула затвором дверцы, объясняя, что бывает с неразумными  космонавтами, если закрыться в безвоздушном пространстве.  

Сегодня баба Нина убежала на работу, когда Кузьма еще спала. Пока баба Нина  работает, Кузьме запрещено выходить на улицу. Потому что “случись что, как я в глаза  родителям смотреть буду”. Кузьма уговаривала — я под балконом погуляю, все  соседки меня увидят, ну пожааааалуйста. И вообще, дома тоже всякое бывает! А вдруг  пожар или потоп! Баба Нина категорично отрезала: “Не жги ничего и воду закрывай!”  — и ни в какую не согласилась отпустить Кузьму гулять. Была бы тут Анжела — вдвоем пожалуйста, а одной и не проси.  

Анжелка в школе, у них неделю “отработка”. Это значит мыть, красить и  разбирать шкафы. Пока Анжелка не отработает, к бабушке нельзя. Каждый день она  звонит Кузьме и жалуется: 

— Сегодня стену драила в классе! А она вся в плевках! 

— Фуууу! — морщится Кузьма.  

— Пацаны мишень нарисовали и плевали, а я оттираю! А их, видите ли, физрук  забрал на соревнования! 

— По плевкам? 

— Тебе смешно!  

Кузьма слонялась по квартире. В дальнем конце коридора живет старенькая  баба Глава, тихая прабабушка Кузьмы. Вообще-то ее зовут Клавдия, баба Клава, но  Папсон называет ее Главная Мать, так что для Кузьмы она стала бабой Главой. Сидит у  окошка, покачивает белой головой, вздыхает под нос “ох, смерть нейдет”. Кузьма  сходила к бабе Главе, посмотрела в окно, потом выглянула из спальни бабы Нины,  потом посмотрела во все окна на обе стороны дома по очереди. В беседке детского  сада девчонки играли в “вы поедете на бал?”. Черный с белым не носить, да и нет не  говорить. Кузьма бы спросила: “Вы поедете на бал, да?” Девчонки всегда попадаются и  отвечают “да”. Вон бежит Лариска Лапина, у нее самая классная резинка, будут  прыгать. Раз-два-три, раз-два-три. Кузьма прыгает выше всех, у нее ноги длинные, а  Оля своими спичечными ножками лучше попадает в узкую щель, когда резинку держат 

10 

одной ногой. Надо выпросить у бабы Нины резинку, которую режут для шахтерских  трусов, тренироваться дома.  

Дома Кузьма скучала редко, там куча ценностей. Мама собирает открытки с  картинами из музеев и фото артистов. Кузьма играла: девочка на черном коне с  картины Карла Брюллова подъезжает к Аленушке и спрашивает — ты чего грустная?  Аленушка говорит — брат в воду залез и сидит на дне, домой идти не хочет. Девочка прыгала в воду и вытаскивала актера Николая Бурляева — вот твой брат, пусть плавать  научится! Мама отбирала открытки перед сном, и Кузьма под одеялом шепотом  заканчивала игру. Мамиными украшениями, разноцветными пуговицами, бусинками,  тесемками Кузьма занимала весь пол, и карандаши в кружевах ходили в гости к спицам  в шелках.  

Баба Нина журналами “Работница” и “Крестьянка” разжигает печку, обрезки  тряпок летят в мусорку, пуговицы скучные, играть нечем. Лакированные поверхности  стола, трельяжа, шкафов чисты и пусты.  

Кузьма взяла книжку, сушки и села на балконе. Табуретка нагрелась. Солнце  жарило шею, а от белизны страниц выступали слезы, читать не получалось. День был  сонный и душный. В окно билась жирненькая муха, под балконом в пыли возились  воробьи. Тетя Верочка сажала цветы, ее спина в пестром халате сливалась с клумбой.  Ровно гудя, пролетел самолет. Вздрогнул грузовик на кочке. Заорал младенец, и  загудела колыбельную сонная мамаша. Откуда-то — не видно — кто-то кричал “банку  для сметаны забыыыыл! банкуууу”. Кузьма под эти звуки зевала, терла глаза и уже  подумывала пойти поваляться на диван. И тут из-за ограды садика появился дядя  Паша. Дядя Паша — головная боль бабы Нины, это она так говорит. Чаще всего баба  Нина называет сына чертом, алкашом, занозой в одном месте (Кузьма догадывается, в  каком). Дядя Паша называет себя озорным гулякой. Баба Нина прячет самогон и  домашнее вино в дальние углы шкафов, закрывает бутылки одеждой или задвигает  мешком муки, но дядя Паша безошибочно знает, где искать, поэтому всегда находится  под зорким наблюдением. “Ишь, бабка-то — милиционер”, — подмигивает Кузьме  дядя Паша. Глаза у него, как у женщины, подведены черным. Кузьма знает, что это не  для красоты, как у мамы, просто дядя Паша много лет работал в шахте, угольная пыль  въелась в слизистую, не отмоешь. У многих мужчин в городе такие глаза. В подпитии  дядя Паша читает Кузьме стихи Есенина: “Дай, Джииим, на счастье лапу мне, такую  лапу не видал я срооооду! Понимаешь, сроду! Не было собак у него, небось. У меня в  детстве пес был… Дик! А, не… Боб! Бобик, короче. Его бродячие собаки загрызли за 

11 

сучку, известно дело, инстинкт. Давай с тобой полаем при луне… на тихую…ик…  какую-то природу”. “Бесшумную погоду”, — подсказывает Кузьма. “Молодец,  Кузенька. Есенин — бог! Каждая, говорит, московская собака знает мою походку! Ну и  мою тут тоже, кх-кх. Если тебя какая собака обидит, ты мне скажи, я быыыыстренько  им это… поотрываю…кх-кх-кх”. Дядя Паша курит крепкие папиросы, а Кузьму  угощает карамельками. Баба Нина говорит: “Добрый он, хоть и бестолочь”. 

Дядя Паша шел с соседом бабы Нины с четвертого этажа. Они слегка  придерживали друг друга плечами. Сосед клонился сильнее и время от времени терял  опору, тогда дядя Паша останавливался и приводил его в максимально возможное  вертикальное положение. Дядя Паша поднял голову и увидел на балконе Кузьму.  Широко улыбаясь, взмахнул рукой, и чуть было не упал, но сделав несколько шагов  назад и вбок, остался на ногах.  

— Кузя! Привеееет! А бабушка-то дома?  

— На работе.  

— Ууууу! Скучаем, значит. Дядечка сейчас придет, посидим, чаю попьем, по…  это самое… разговариваем.  

Кузьма собралась крикнуть, что она закрыта на ключ, но дядя Паша уже  подхватил соседа и хлопнул дверью подъезда.  

Тем временем тетя Верочка вылезла из клумбы, отряхнула коленки и поспешила  через двор к жилищной конторе, где работает жена соседа тетя Маша, женщина  строгая. Она называла мужа “мой забулдыга”, била за пьянку увесистыми кулаками и  отбирала все деньги. Забулдыга называл тетю Машу “моя фея”, особенно когда фея  волокла его пьяного домой за воротник. Когда тетя Маша гоняла своего забулдыгу, у  бабы Нины на третьем этаже тряслась посуда и покачивались люстры. Несмотря на  это, баба Нина одобряла тетю Машу, потому что всем бы им, алкашам, такую  женушку, был бы толк.  

Кузьма посмотрела в глазок. За дверью дядя Паша подталкивал соседа по  лестнице в нижнюю часть туловища, а верхняя часть соседа норовила съехать по  перилам. На четвертом они долго гремели ключами, и сосед удивленно матерился,  когда дверь не открывалась, а дядя Паша все допытывался, зачем столько ключей. “От  туалета тоже у тебя ключ? А этот от холодильника?” Наконец дверь впустила соседа, 

12 

и, судя по грохоту, он прилег отдохнуть в коридоре. Дядя Паша появился в глазке и  зазвонил.  

— Я закрыта! — крикнула Кузьма.  

— Баба Нина закрыла? Хитрая! Сижу за решеоооткой в темнице сырой, а? Ишь!  Но мы не лыком шиты! У бабушки Клавдии Петровны за ковром запасной ключик  висит! На гвоздике.  

Кузьма схватила тайный ключ и побежала открывать, но в коридоре  засомневалась, чувствуя, что баба Нина за такое не похвалит. Во-первых, дядя Паша  украдет самогонку. Во-вторых, баба Нина не разрешает пьяному дяде Паше приходить.  В-третьих, Кузьме запрещено подходить к двери. В-четвертых, может, это вообще не  дядя Паша, а переодетый бандит. Баба Нина сто раз убеждала Кузьму, что так бывает,  и голоса подделывают, и переодеваются! В результате сама пострадала — Кузьма  несколько лет назад не открыла ей дверь родительской квартиры. Кузьма остановилась  у двери. Может, соврать, что ключа не было? Что баба Нина забрала его с собой? А  зачем он ей сегодня понадобился? Кузьма любила врать правдоподобно, с деталями и  разъяснениями. Ничего не придумывалось. Дядя Паша снова позвонил в дверь. Кузьма  вставила ключ в замочную скважину. В подъезде кто-то затопал и раздался громовой  голос тети Маши: “Ты поил? Ах ты, колдырь проклятый! Где мой?” В ответ голос дяди  Паши что-то залепетал, хихикая. Кузьма посмотрела в глазок — дядя Паша исчез.  

Сверху загрохотало. Там шел бой. Над головой Кузьмы падало что-то большое  и мягкое, сосед завывал и взывал. Потом сосед почему-то захохотал, что-то крикнул и  побежал, тетя Маша за ним, а потом что-то бумкнуло на улице и все затихло. Бах — дверь на четвертом долбанула, эхо прокатилось по подъезду. По лестнице через  ступеньку промчалась тетя Маша. На улице кричали женщины: “Скорую! Убился!”.  Кузьма залезла на подоконник в спальне бабы Нины и высунула голову в форточку.  Под окном, не шевелясь, лежал сосед. Рядом толпились люди. Женщина всхлипывала,  закрывая рот рукой. Тетя Маша вылетела из-за угла дома, крича издалека: “Живой?”  На голос тети Маши сосед зашевелился. “Живой! Живой!” — обрадовались женщины.  Сосед замычал, встал на четвереньки и попытался скрыться в кусты, но тетя Маша уже  подхватила, уже ощупывала: “Сломал чего? “Скорую” вызвали? А?” Беззубый дед  измерил глазами расстояние до окна и прошамкал: “Ишь, Кошмонавт! Хорошо, што 

13 

пьяный шпрыгнул, трежвый-то убился бы”. Женщины засмеялись, хором заговорили, а  Космонавт прижимал руки к груди и все бормотал “фея моя!”  

В коридоре хлопнула дверь, баба Нина вернулась с работы. “Кузьма, ты где? Не  сильно скучала? Давай обедать!” 

Глава 3. Порча.  

Анжелка с тетей Лидой паровозиком вплывают в коридор. Анжелке десять лет,  и она копия мамы. Кажется, что вошел человек с одинаковыми головами, одна над  другой. Правда, у тети Лиды лицо худое, на щеках красные пятна, под глазами темные  круги. Она давно болеет. У Анжелки черты матери встроены в полные розовые щеки, и  глаза не блеклые, как у тети Лиды, а необычного яркого-василькового цвета. Все  хвалили Анжелкины глаза, даже попутчики в трамвае. Кузьма говорила:  

— Вот надоедают! Хорошо, что у меня простые серые глаза, как у нормального  человека.  

У Кузьмы с Анжелкой все разное, от макушки до пяток. Одна тощая, ноги  длинные, коленки острые, ключицы торчат, скачет и вертится. Вторая кругленькая,  ямки на локтях, ходит вперевалочку и бегать не умеет.  

— О! Пончик приехал, — орет Кузьма и прыгает на одной ноге.  

— Это кто тут костями гремит? — парирует Анжелка.  

Тетя Лида садится на табуретку, с трудом дышит после подъема на третий этаж.  Баба Нина приносит воды.  

— Зачем лезла? Что, младенец у тебя, сама не поднимется? 

— На Кузьму хотела посмотреть, — шепчет тетя Лида. — Давно не видела.  Взрослая. Как дела, Кузенька? 

14 

Кузьма разговаривает с тетей тихим голосом, как положено с больными. Тетя  Лида спрашивает про школу, и Кузьма отвечает, что получила похвальный лист. И  добавляет: “Но поведение хромает”. Тетя Лида ласково улыбается и гладит Кузьму по  щеке мокрой и холодной, как лягушка, ладонью. Тетка снова ложится в больницу, на  полу сумка, из которой выглядывают тапочки. Бабушка кладет в сумку сверток с  блинами. Баба Нина звонит соседу Виктору, он повезет тетю Лиду на машине. Тетя  Лида встает, хочет что-то сказать, но Кузьма торопится убежать, буркнув неловкое  “досвдня”.  

Тетя Лида ложится в больницу, а значит, Анжелка останется жить у бабы Нины  не меньше, чем на неделю. У Кузьмы ликуют глаза и громоздятся идеи. Потому что  вместе с Анжелкой появляются бумажные куклы. Анжелка рисует удлиненные глаза с  загнутыми ресничками, нос черточкой и двумя точками, губки — два бугорка,  полосочка, полумесяц. Кузьма раскрашивает, не жалея цвета и орнаментов. Куклы  влюбляются, женятся, рожают овальных младенцев в одеялах с голубыми и розовыми  лентами. Кузьма с Анжелкой сидят на полу, на диване шуршит бумажная жизнь.  Кузьма придумывает: “А давай, они поехали в Москву! И заблудились!” Анжелка  рисует мавзолей и москвичку, которую Кузьма три раза бракует, потому что она какая то не такая. Настоящие москвички как мама — в салатовом костюме и с кудрями. На  спине московской куклы Кузьма пишет имя — мамину Л, Лена, но смущается. Пусть  будет Лиля.  

— Я буду за Лилю. И за эту, вот эту и вон того.  

— Нет, за эту я!  

— Я уже выбрала!  

— Ты всех хороших забрала!  

Анжелка надувает губы и отворачивается. Кузьма, насупившись, сидит со  своими куклами. Жаль делиться, но одной не поиграешь. Да еще сейчас Анжелка  начнет петь тонким голосом, аж в ушах звенит. У сестры привычка — как обидится,  поет военные песни. “Темная ночь… Только пули свистят по степи”, — пищит  Анжелка, и Кузьма не выдерживает. 

— На, возьми эту!  

— Только ветер гудиит в проводах…

15 

— И эту!  

— Тускло звезды мерцают.. 

— Возьми какую хочешь!  

Анжелка, конечно, забирает Лилю и двух лучших кукол. Кузьма пишет на спине  круглолицей куклы — Анжела. А потом на спине тощего мальчишки — Азат. Так  зовут прыщавого шестиклассника из квартиры напротив.  

— Смотри, в углу живут Анжела и Азат!  

— Жопа назад, — бурчит Анжелка.  

— А ты… Нарисуй вперед! 

Кузьма рассыпается хохотом, за ней Анжелка. Они хрюкают, пищат, Анжелка  краснеет, Кузьма бьется головой в диван. Баба Нина заглядывает в комнату с тряпкой:  “Иии, опять зашлись, что ты поделаешь! Палец покажешь, гогочут, гусыни!” Когда  баба Нина отворачивается стереть пыль с буфета, Кузьма тихонько показывает  Анжелке палец, и она снова закатывается до слез, старается сдержаться и всхлипывает.  Баба Нина смотрит-смотрит и сама смеется, машет тряпкой, трясется от хохота и не  может остановиться, падает на стул и закрывает лицо руками.  

— Ох, доведете до греха! 

— До какого еще греха, баб Нина? 

— Да напружу со смеху лужу! Иииихахахаха…  

Анжелка боится пауков, гусениц, черных собак и кошек, колдунов,  инопланетян, ночных звуков, неожиданных звонков, смутных примет и незнакомых  старух. Кузьма специально просит нарисовать страшную бабку, пусть будет ведьма.  Анжелка крутит головой: 

— Нельзя играть в ведьм! Они чувствуют.  

— Чегооо?  

— Того! Если ты играешь ведьмой, то настоящие ведьмы почувствуют и  наведут порчу!  

— Как это — порчу? Что они испортят? 

16 

— Вот ты тундра! Порча — это ну… как проклятие. Когда человек делает, что  ему прикажут.  

— Не ври!  

— Ничо не вру! У тети Иры Пыжовой порчу навели на мужа. На дядю Семена,  помнишь, соседи наши?  

Кузьма видела дядю Семена один раз. Тетя Ира влепила ему пощечину во  дворе, дядя Семен упал, и вокруг него взорвалась пыль. Поэтому Кузьма помнила  человека в лохматых пыльных ошметках.  

— Его и портить не надо, — хихикнула Кузьма.  

— Одна женщина влюбилась в дядю Семена и приворожила.  

— Оооооо, — Кузьма закатила глаза, — что значит приворожила?  — Пошла к бабке. Ну, к ведьме, их бабками называют. Бабка навела порчу. И  сделала приворот. Понятно?  

— Как это — навела?  

— Ну что-то там нашептала, откуда я знаю! Дядя Степан есть перестал и ушел к  той женщине. А тетя Ира сказала, что притащит его домой на веревке. А потом поняла,  что это порча!  

— Как поняла?  

— Ну что ты бестолковая такая! Если человек не ест ничего, он нормальный что  ли? 

— Для тебя точно ненормальный.  

— В общем, тетя Ира пошла к бабке. К другой, которая порчу снимает. И эта  бабка знаешь что сделала?  

— Ну?  

— Она пришла к тете Ире домой. Встала на четвереньки. И обнюхала всю  квартиру! И нашла под коврами плохие следы! 

— Кошачьи какашки?  

— Сама ты какашка! Шарики из шерсти и воска! А в них иголки воткнутые.  — Что еще за шарики?  

— Заговоренные! Тетя Ира говорила, что бабка какая-то приходила воды  просить. Пока она ей воду несла, бабка рассовала шарики. И дядя Степан есть  перестал, а потом из дома ушел. 

17 

— А когда шарики нашли, вернулся?  

— Не сразу. Он с той женщиной год что ли прожил. Сильная порча долго  действует. Он не помнил даже, что тети Ирин муж! Во дворе встретил и не узнал!  Помнишь, как она ему врезала? Вот тогда у него память вернулась и порча снялась.  

Сумерки приглушают свет в комнате. Анжелка потягивается и падает на  кровать. Кузьме это совсем не нравится.  

— Я теперь здесь живу и на кровати буду спать, — заявляет она.  

— Ну уж прям щас, — вредничает Анжелка. — Я всегда на кровати сплю.  — Я раньше в гости приезжала, а теперь ты в гости приехала! Моя кровать! — А я щас у баб Нины спрошу, чья!  

Баба Нина, конечно, отдаст кровать Анжелке, Кузьма знала. У бабы Нины один  ответ — Анжела полненькая, ей надо место пошире. А Кузьма, значит, мучайся,  скатывайся, значит, к стенке и пусть, значит, мурашки по рукам. Спорить с бабой  Ниной бесполезно, она скажет “сами договаривайтесь”. Кузьма ушла на балкон,  Анжелка с кровати не сдвинулась.  

Под балконом в тени лавки спал местный кудлатый пес Дружок. Дружок из него  был так себе — он ни на кого не обращал внимания, кроме велосипедистов, которых  люто ненавидел и провожал громовым лаем, однако близко не подбегал, опасаясь  получить пинка. Остальные люди его не интересовали. Кормила его вредная старуха  Фролова с первого этажа. Впрочем, если кому-то еще приходило в голову принести  еды и почесать спину, всю в колтунах и клочьях, Дружок не возражал. У Кузьмы  созрел план.  

Кузьма тихонько прокралась на кухню мимо спальни бабы Нины, где та  штопала носок, и аккуратно открыла холодильник. В кастрюле щей плавал толстый  шмат говядины. Кузьма достала мясо, капая на пол, напялила сандалии и на цыпочках  выскользнула в подъезд. Дружок покосился на Кузьму, принюхался и шевельнул  хвостом. Кузьма положила перед псом мясо и провела пальцами, как расческой, по  жесткой всклокоченной спине. К руке прилипла шерсть. Еще раз и еще — Кузьма  собрала полную ладонь, зажала в кулак и метнулась обратно. Никто ее не заметил.  Старуха Фролова высунулась проверить, не нарушает ли кто порядка, но не обратила  на Кузьму внимания. Дома Кузьма прислушалась. Анжелка так и лежала на кровати, 

18 

явно не собираясь бросать ее пустой до ужина. Баба Нина покашливала из спальни.  Кузьма открыла кладовку. На полке всегда стояла толстая свеча в подсвечнике на  случай отключения электричества. Со свечкой, спичками и шерстью Кузьма закрылась  в туалете. Она торопилась и сломала две спички. Третья никак не загоралась, сера  искрила и отваливалась от палочки. Наконец Кузьма зажгла свечу и наклонила, чтобы  воск растопился. Кузьма волновалась и спешила, пока чувствительный нос бабы Нины  не унюхал запах спичек. Когда жидкий воск собрался у фитиля, Кузьма положила на  ладонь шарик шерсти и плеснула. И чуть не заорала — оказывается, жидкий воск  горячий! Кузьма задула свечку и помакала в нее шарик со всех сторон, отчего шерсть  быстро слиплась. Благополучно выбравшись из туалета, Кузьма остудила шарик и  спрятала в старый дедушкин тапок. Оставалось добыть иголок.  

Баба Нина штопала дырку в носке, надетом на пластмассовый гриб. Открытая  коробка с нитками, наперстками и игольницей-подушечкой лежала рядом. Каких  только иголок не было в игольнице! Кузьма взяла игольницу в руки, с восхищением  рассматривая тоненькие блестящие иголочки и толстые, с длинным ушком.  

— Положи, — приказала баба Нина. — Уронишь, не дай боже, на кровать или  на пол, воткнется.  

— А зачем такие большие иголки?  

— Дед кожи шил, овчину. Маленькой не проткнешь. Помнишь, какую шубу  тебе сшил?  

В жаркой тяжеленной овчине Кузьма простояла столбом всю зиму, потому что  бегать шуба не давала. Дед умер, когда Кузьме исполнилось пять лет, она его и не  помнила толком. А шубу помнила замечательно. Хорошо, что дети быстро растут,  сказала Кузьма маме, когда выяснилось, что шуба стала мала. Мама почему-то  засмеялась.  

Кузьма вытянула три иголочки из игольницы и положила подушечку в коробку,  пока баба Нина не заметила.  

Шарик был готов. Оставалось выманить Анжелку из комнаты и спрятать его.  Тогда Анжелка перестанет есть, похудеет и поместится на диван. Кузьма встала  поближе к двери детской и заорала: 

— Ба-ба Ни-на! Я кисель возьму-у? 

19 

Не успела баба Нина крикнуть в ответ “только много не ешь”, Анжелка  спрыгнула с кровати. Не могла она отказаться от сухого киселя, грызть сладко-кислый  кубик слишком вкусно! Анжелка оттолкнула Кузьму и влетела на кухню. Кузьма того  и ждала. Она юркнула в комнату и оглянулась. По Анжелкиным рассказам выходило,  что порченые шарики прятали за коврами. Над кроватью висел коврик с мишками в  сосновом бору. Кузьма попыталась пристроить шарик за ковер. Шарик отваливался.  Анжелкин топот приближался. Кузьма придавила шарик к стене ковром, и он, о  радость, прилепился. Когда Анжелка открыла дверь, Кузьма сидела на диване.  

— Малиновый, кисленький, — помахала Анжелка брикетом. — Больше нету!  — Я клубничный больше люблю, — соврала Кузьма.  

Анжелка чавкала киселем и закатывала глаза, чтобы Кузьме было завидно.  “Завтра она киселя не захочет”, — подумала Кузьма.  

Вечером Кузьма без споров легла спать на диван. Диван был все тот же — она  сразу скатилась к спинке. Анжелка шепотом предложила поболтать, но Кузьма  притворилась спящей, а вскоре и правда уснула. Во сне она щипала шерсть из Дружка,  она не кончалась, шерстяной шалаш накрыл их с собакой жарким одеялом, рука устала  и еле шевелилась, дергая колтуны. Утром Кузьма еле вынула задеревеневшую руку из под тяжелой подушки и долго терла, пока щекотные мурашки не забегали. В дверь, как  обычно, заглянула баба Нина.  

— Вы вставать думаете? Время-то! Блины стынут!  

Голодная Кузьма вскочила с дивана, замахала руками и несколько раз  подпрыгнула, чтобы проснуться всей целиком. Анжелка лежала под одеялом, и это  было странно.  

— Блины стынут, — напомнила она сестре.  

— Я не хочу, — грустно ответила Анжела.  

— Как это?  

— Тошнит. 

20 

Кузьма села на диван. Это порча, поняла она. Она испортила Анжелку. Ничто в  мире не могло заставить сестру отказаться от еды. Кузьма почувствовала угрызения  совести. Она не так представляла порчу. Она думала, что Анжелка будет обычная,  веселая, просто похудеет. А теперь Анжелка бледная, ее жалко. Кузьма подсела к  сестре и спросила на всякий случай: 

— Может, ты домой хочешь?  

— Чо там делать?  

Кузьма испугалась. Не ест и домой не идет. По Анжелкиным рассказам  выходило, что порчу снять сложнее, чем навести. А вдруг Анжелка год будет худеть и  домой не пойдет? Ох, да пусть бы спала на кровати. Кузьма приуныла и пошла к бабе  Нине.  

— Ба-а-аб.  

— Умытая? Садись. А вторая где? 

— Баб, — Кузьма смотрела в кружку молока.  

— Ну чего там? 

— Я на Анжелку порчу навела, и теперь она есть не хочет.  

— Чего? Кого?  

Баба Нина вытерла руки. Кузьма рассказала про Дружка, свечку и иголки.  Анжелка вчера все ела: и кисель, и булки с повидлом. А теперь лежит и ничего не  хочет. Как порчу снять, Кузьма не знает. Баба Нина влезла на табуретку и заглянула в  шкаф над холодильником.  

— Порчу! Анжелка! Ты сколько киселя вчера слопала?! Ковер ухайдокали!  Еще бы иголки в бок воткнулись! Я вот вам жопы ремнем испорчу! 

Глава 4. Самогон.  

Быстрый топоток бабы Нины приближается к комнате. Дверь распахивается, и  вот она, баба Нина с красным мокрым лицом и черными от угля руками. 

21 

— Девки! Печку раскочегарила, побегу за флягой к Виктору. А вы марш в  стайку, угля мало.  

Кузьма подскакивает. Баба Нина собралась гнать самогонку. Сама баба Нина не  пьет, а самогонкой платит за работы на мичуринском участке — маленьком огороде с  домишкой. Домик, в общем-то, и появился благодаря самогонке. Дед после войны  имел только одну ногу, да и та не гнулась, строить дом не под силу. Поэтому баба  Нина взялась за дело, нашла в соседней деревне рукастых мужиков и так, бутылка за  бутылкой, вырос хоть и крошечный, в две комнатенки, но свой дом. Работы на  мичуринском много. В прошлом году баба Нина поднимала покосившийся забор, а в  этом решила летнюю кухню улучшить. Затопила на кухне печь, перелила брагу в ведро  и, одевшись в серенькое, незаметное, ушла за флягой. Флягу смастерил в гараже  милиционер Виктор. Приладил внутри кривые трубки, а снаружи желобок. Кузьма  удивлялась — по словам бабы Нины, самогон гнать нельзя, могут и в милицию  забрать. Но милиционер никого не забирал, наоборот, одалживал флягу всем соседям.  Виктор, говорит бабушка, хороший человек, он возьмет за флягу всего бутылку.  

Интересно слушать, как гудит печка, булькает что-то внутри фляги, стекают из  трубки прозрачные капельки. Летом печки не топят, только для большой стряпни, если  свадьба или поминки. Или самогон. По квартире плывут запахи, детям не дозволенные.  Баба Нина поплотнее закрывает кухонную дверь, но что сделаешь с запахом? Он  пробирается и в дальнюю светелку к бабе Главе, и в детскую. Кузьма с Анжелкой  играют в пьяных — шатаются, падают на пол, растягивают и комкают слова.  

— Ты меня уважаешш? — спрашивает “пьяная” Анжелка.  

— Я тебя уважжжжааааю, — подтверждает “пьяная” Кузьма, — а ты меня  уважжаешшш?  

Баба Нина сердилась. Она терпеть не могла пьяных, а особенно пьяного дядю  Пашу. Тем более, что дядя Паша необъяснимо чувствовал зов самогона и появлялся на  пороге, как только первые капли стекали в банку. Поэтому баба Нина старалась гнать  самогон, когда дома никого нет, а дяде Паше дверь не открывала. Но девочки сейчас  живут у нее, летнюю кухоньку обновить хочется — стенки поставить и крышу, тогда  дождь не страшен. А пока полиэтилен приходится натягивать, не дело. 

22 

Кузьма с Анжелкой кисли от смеха, наблюдая, как баба Нина оглядывалась и  кралась с пузатой флягой размером в половину ее самой. Баба Нина стеснялась фляги,  хотя самогон гнали все. Однажды Кузьма с Анжелкой встретили с флягой в руках  Алину Витальевну, директора Анжелкиной школы. Она почему-то не поздоровалась.  Баба Нина водрузила флягу на печку.  

— Девки, вы чего ж за углем не сходили? Топить долго! Вон ведро, ключ висит,  а ну-ка марш.  

— Ну бааааа, — заныла Анжелка, — там страаашно! 

— Не бабкай! Кто там тебя укусит, дурочка? Разве что старуха Фролова наорет,  так нечего слушать. Шуруйте быстро!  

Уголь хранится в подвале под домом. Осенью приезжает грузовик и высыпает  громадную черную кучу перед входом в подвал. Жители утрамбовывают черными  камнями отгороженные стайки. Батареи зимой еле теплые, ветер влезает в оконные  щели и гуляет по комнатам, поэтому долгими сибирскими зимами в кухнях  раскаляются печки и появляется “живой дух”, как говорит баба Нина. На печках  булькают щи, тушится мясо, так что дух щекочет ноздри и распаляет аппетит. Зимой  дверь подвала то и дело хлопает под окном старухи Фроловой, и та костерит соседей  такими словами, что уши заворачиваются. Поэтому дверь обили ватой и дермантином.  Старуха не унимается и все равно ругается в форточку — то снегом скрипят, то дужку  ведра уронят, а летом и вовсе нечего в подвал шастать. Баба Нина сказала, что у  старухи Фроловой сын сидит в тюрьме, а она боится помереть раньше, чем он выйдет.  Кузьма засомневалась. Придет за ней смерть, а старуха как заорет на нее — что  громыхаешь, чтоб тебя черти в подвале съели! С такой грымзой даже смерть  связываться не захочет.  

Кузьма схватила ведро, Анжелка — ключ. Дверь старая, замок ржавый и  заедает. Анжелка давила двумя руками, Кузьма изо всех сил крутила круглую головку,  наконец клацнуло и открылась лестница, посыпанная угольной крошкой. Внизу темно.  

Кузьма спускалась медленно, по шажочку. Свет потускнел, звуки стихли, только под  подошвами скрежетали мелкие осколки угля. Навстречу выступила темнота.  

— Там где-то выключатель, — прошептала Анжелка, — слева. 

23 

Баба Нина включает свет одним движением, как будто видит в темноте. Кузьма  топталась со ступеньки на ступеньку и возила ладонью по холодным кирпичам.  

— Помоги! — потребовала она, и Анжелка пощупала стену.  

— Ой! Паутина!  

— От тебя никакого толку!  

— Да я ищу!  

— Ничего не ищешь! О! Вот он! 

Тусклая лампочка осветила середину подвала желтым кругом посреди угольной  черноты. Кузьма открывала дверь стайки, и чувствовала на спине чей-то взгляд из  темного угла. Она обернулась.  

— Кто там? — пискнула Анжелка.  

— Насыпай!  

— Чо сразу я! 

Шкрябанье лопаты и звонкое эхо ведра успокоили Кузьму. Глаза привыкли к  темноте, и она огляделась. За дверцами стаек с номерами квартир лежали черные горы.  В некоторых стайках большие, видно, за зиму топили мало. А где-то угля совсем не  осталось. Кузьма вышла из освещенного пятна и посмотрела на толстую Анжелкину  попу, торчащую из дверцы.  

— Анжел! Анжел! 

— Чо? 

— У одной девочки умирала мама, — зашептала Кузьма. — И сказала перед  смертью — в шкафу лежат красные перчатки. Ты мои вещи носи, но перчатки никогда  не надевай. Девочка ей пообещала, и мама умерла.  

— Блин, кончай! — Анжелка быстрее зашуровала лопатой.  

— Девочка выросла и вышла замуж. На свадьбу девочка надела мамино платье.  Увидела она красные перчатки, такие красивые, шелковые. Девочка забыла, что  обещала маме их не носить, и…  

— На свадьбу не надевают красные перчатки!  

— А она надела! Ночью легли они с мужем спать. 

24 

— Дома дорасскажаешь!  

— И видит она маму во сне.  

— Кузьма!  

— Мама говорит грустным голосом — зачем ты надела красные перчатки?  Теперь тебя ждет…  

Лампочка заскрипела и мигнула. На секунду подвал захватила непроницаемая  темнота. Девочки одновременно завизжали и бросились к выходу, толкаясь локтями.  На лестнице почему-то тоже было темно. На верхних ступенях выход перегораживала  темная мужская фигура. Внутри Кузьмы что-то ухнуло, наверное, это в пятки ушла  душа. Анжелка прижалась к сестре, дрожь ее тела передалась Кузьме.  

— Кузьма, это ты что ль? — спросил голос дяди Паши.  

— Пааап! — Анжелка оттолкнула Кузьму и полезла к выходу. — Мы ведро  оставили! Там темно!  

— Трусихи, значит. Вылезайте, вылезайте, — дядя Паша заторопился, — я сам  ведрышко бабушке отнесу.  

И дядя Паша шмыгнул в подвал. Анжелка шумно вздохнула: 

— Я чуть не обосралась! Никогда больше не пойду!  

— А я нормально, — пожала плечами Кузьма.  

Душа ее вернулась из пяток в обычное место, где-то над солнечным сплетением.  Кузьма, конечно, ни за что не признается Анжелке, что до чертиков испугалась.  

— А что перчатки-то? — напомнила Анжелка.  

На солнечной улице рассказывать страшные истории глупо. Кузьма махнула  рукой: 

— Да ничего, просто задушили они ее. 

25 

Из подвала послышалось веселое посвистывание. Дядька прошествовал с  полным ведром угля к подъезду, подмигнув девочкам по очереди каждым глазом. Все  пропало! Он идет к бабе Нине, к фляге! Кузьма бросилась за ним.  

Баба Нина шуровала кочергой в печке и не ожидала, что волк так легко  проникнет в домик трех поросят.  

— Мам, привет, я уголька принес, — сказал веселый голос.  

От неожиданности баба Нина вскочила, вытянув горячую кочергу, как меч, и  чуть не прижгла дядю Пашу.  

— Принес! — ахнула баба Нина. — Кой черт тебя принес?  

— Да я мимо шел, а девчонки в подвале визжат. Свет потух, они и испугались.  Трусихи! Я помог.  

— Ишь. Помощник. Помог и иди своей дорогой отседова.  

— Что ж ты сыну даже чаю не нальешь? 

— Чааааю! Знаю я твой чай! И не зыркай сюда! — баба Нина закрыла флягу  худеньким телом. Фляга зашипела.  

Дядя Паша отвернулся к окну. Вид его демонстрировал обиду. Как бывают злы  и несправедливы люди! Он с добрым намерением принес целое ведро угля, хотел  посидеть со старушкой-матерью, а наткнулся на подозрения и обвинения, как какой-то  мошенник. Дядя Паша вздохнул. Потом вздохнул глубже. И наконец вздохнул изо всех  сил, так что шевельнулись занавески. Этот вздох шевельнул и сочувствие в душе бабы  Нины.  

— Анжела! Иди отцу чаю сделай!  

— Вот хорошо, доченька, сделай папаньке чайку с вареньицем, — обрадовался  дядя Паша.  

Анжелка протиснулась к чайнику, а Кузьма устроилась на низком столе вдоль  стены. Баба Нина засыпала в жаркую печку два совка угля. Атмосфера накалилась.  

— Идите в зал чай пить, жарища же, — посоветовала баба Нина. 

26 

— Да ничего, вроде и не жарко, — отказался дядя Паша, швыркая горячим чаем  и вытирая лоб. — Ты, мам, иди, отдохни в прохладе, я послежу.  

Баба Нина молча села на столик рядом с Кузьмой, и вид ее ясно показывал, что  лучше она расплавится, чем оставит дядю Пашу наедине с флягой. В кухне повисла  тишина, только булькало и шипело с печки. Дядя Паша время от времени шмыгал  носом. Кузьма вспотела, от запаха браги голова слегка кружилась. Хорошо бы сбежать  в комнату, но Кузьма чувствовала вину за то, что дядя Паша проник в дом, и теперь  баба Нина вынуждена караулить самогон.  

Баба Нина не умела долго молчать, особенно если рядом дядя Паша, которого  она считала необходимым направлять на путь истинный. Она поправила косынку,  расправила фартук, уперлась в колени ладонями. Дядя Паша следил за  приготовлениями бабы Нины искоса.  

— Жена в больнице, дочь у бабки, а ты где шляешься? — начала Баба Нина.  — Да где я шляюсь, вот же я сижу, — попытался пошутить дядя Паша. — Бабушка-то наша ослепла что ли?  

Баба Нина на шутку не отреагировала.  

— Где был вчера?  

— Так это… вчера-то… Работал? — Неуверенно спросил дядя Паша.  — Ври больше. Вчера не твоя смена.  

Баба Нина точно знала, когда дядя Паша работает, потому что после того, как  его уволили из шахтеров, сама занялась трудовым стажем сына, пристраивая через  знакомых то грузчиком, то сторожем. Кузьме дядя Паша рассказал, что сторожит клад,  и в ее воображении выросли горы сокровищ. На самом деле дядя Паша сторожил ангар  с побитыми стеклами. В ангаре валялись железки и строительный мусор. Этот клад  никто не пытался унести, а если бы кто и захотел, это можно было сделать через дыры  в заборе. Дядя Паша лежал в вагончике, отдыхая от насыщенной жизни. На земле  спали три старые собаки, иногда клацая зубами на назойливую муху. Собакам дядя  Паша читал стихи Есенина. После суточной работы дядя Паша три дня отдыхал с  друзьями. Дружба помогала ему поддерживать легкий уровень веселья. “Дружба, —

27 

говорил дядя Паша Кузьме, — всегда выручит. Заскучал — идешь к друзьям, а там  всегда есть!” Что именно есть у друзей, дядя Паша не уточнял, а Кузьма не  спрашивала. Она соглашалась, что у друзей всегда что-то найдется.  

— А что за шлындра к тебе приходила позавчера на работу? Сторожить  помогала? При живой-то жене! 

— Вот ты…, — растерялся дядя Паша, — следователь!  

— Высоко сижу, — кивнула баба Нина.  

— Женщина работу мужу искала. Спросила, может мне сменщик нужен.  — Сказала б я, что она искала! Да дети тут. Лиду бы пожалел, кобель.  — Мама, — дядя Паша прижал руку к невинному сердцу, — разве я Лидушу  

могу обидеть. Мы же с ней как брат с сестрой живем. Душа в душу. — С сестрой! Это от сестры? — баба Нина кивнула на Анжелку.  

— Так это сколько уж лет. А с болезнью, мам, ну сама подумай, какая жена она.  А я молодой еще! — Вскрикнул дядя Паша. — Жизнь бурлит! И женщины  интересуются! 

Дядя Паша провел рукой вдоль лица и груди, чтобы баба Нина оценила  молодость и бурление жизни. Кузьма подумала, что дядя Паша зачем-то путает бабу  Нину. Это ее мама Лена дяди Пашина сестра, и почему он тетю Лиду называет  сестрой? Выходило как-то глупо. Однако баба Нина замолчала. Лицо ее погрустнело, и  она неловко завозила руками, поправляя крепенький седой пучок на макушке. Баба  Нина сморщилась, как будто у нее что-то заболело. “Ох, жизнь”, — прошептала она.  

Дядя Паша понял, что баба Нина больше не сердится. Он взял кружку и  медленно, как бы боясь спугнуть наступившее перемирие, двинулся к раковине.  

— Кружку надо помыть, да пойду, — объяснил он бабе Нине.  

— Сама помою, — баба Нина отобрала кружку.  

Как только баба Нина повернулась спиной, дядя Паша движением лягушки,  липкой молнией языка хватающей комара, выдернул из-под краника фляги банку с  самогоном и жадно глотнул. Баба Нина, вскрикнув, затопталась у раковины, ища, куда  поставить мытую кружку. Дядя Паша глотнул еще, крякнул, сунул банку в руку  оторопевшей матери, подмигнул Кузьме и устремился вон:

28 

— Мамка, самогон — зверь!  

Хлопнула дверь, а баба Нина все стояла с банкой из-под самогона в одной руке  и кружкой в другой. Из желобка на печку падали, шипя, капли, как в бане на каменку.  По кухне поплыл ядреный дух спирта. Спохватившись, баба Нина сунула банку под  желобок. Кузьма с Анжелкой сжали губы, смех распирал и и перекашивал лица. Баба  Нина рявкнула: 

— А ну брысь отседа! Нанюхались уж! — И вдруг расхохоталась сама, вытирая  вспотевшее лицо.  

Глава 5. Треугольники. 

Тетю Лиду выписали из больницы, и баба Нина отправила Анжелку домой.  Кузьма ныла и упрашивала Анжелку оставить.  

— Ну что она будет дома делать, ну бааааа.  

— С матерью побудет.  

— Ага, я уеду в Москву навсегда и все! И будет дома сколько угодно! — Уедешь и приедешь. А Лида еще неизвестно… 

Баба Нина замолчала. Кузьма поняла, что Анжелку не видать ей теперь, как  своих ушей. Анжелка тоже насупилась, но, уезжая, шепнула Кузьме: “Я мамку  уговорю, она меня отпустит. Или ты ко мне придешь”. Анжелка жила недалеко, от  бабы Нины через три больших двора, немножко вдоль дороги, перейти и еще через  один двор. Кузьма добегала за пятнадцать минут, Анжелка шла двадцать четыре, они  засекали. Кузьма бы и сбегала, но баба Нина не отпускала: “Лида и так чуть жива, вы  еще там на голову сядете”.  

Кузьма гуляла с местными девчонками. Сестры Лапины, Лариска и Надька, Оля  Белошеева и рыжая Анька из дома напротив. Девочки играли на площадке детского  сада, открытой летом для всех, всегда в одно и то же: резиночка, классики, “вы поедете  на бал?” Лариска вынесла старое покрывало и бутерброды с маслом и сахаром. Кузьма 

29 

по-турецки уселась в угол рядом с Анькой, которая долго устраивала коротенькие  ножки в белых гольфах так, чтобы не запачкаться. Шестилетняя Надька на  четвереньках поползла к бутерброду и тут же получила от Лариски подзатыльник.  

— Сядь нормально! Сама дам!  

Только Кузьма откусила бутерброд, как Анька ни с того, ни сего ткнула ее  кулаком в грудь.  

— Ты чтоооо?  

— Тебе вот так больно?  

— Нет, — приврала Кузьма, потому что все-таки больно.  

— А мне больно, — вздохнула Анька. — У меня сиськи растут. Придется с  парнями встречаться.  

— Почему это придется? Я не собираюсь! — Возмутилась Оля.  

— Потому! Когда у девчонки сиськи вырастут, она становится девушкой. А  девушки все с парнями ходят, — пояснила Анька.  

— А я не буду!  

— Будешь, будешь! И целоваться придется, — настаивала Анька.  — Ладно еще целоваться, — подхватила Лариска. — Потом еще детей рожать.  Ложиться голой с парнем в кровать и делать детей!  

— Как это? — Кузьма перестала жевать. — Как голые могут делать детей?  — Они письками трутся, от этого дети.  

— Что ты врешь!  

— Не вру ничего! Мне Алена сказала. А ей, между прочим, шестнадцать, она  знает.  

— Алена тебе ерунду специально говорит, а ты всему веришь. Что, значит, твои  родичи письками терлись, чтобы родить Алену, тебя и Надьку, да?  

Кузьма вложила в голос максимальное ехидство, потому что представить  толстых родителей сестер Лапиных за этим процессом, по ее мнению, было  невозможно. У их отца живот такой круглый, что нужно сначала стереть его, чтобы  добраться до места, где прикреплена мужская писька. Девочки засмеялись. Лариска  сжала презрительно рот, а Надька ляпнула:

30 

— А я видела папу и маму голеньких! Они боролись ночью! Значит, у нас будут  новые дети, да, Ларис?  

— Фууу! — закричала Оля. — Хватит!  

Все наперебой загалдели. Лариска кричала, что Надька все перепутала, хотя  другие все-таки делают детей трением писек. А Кузьма кричала, что конечно, конечно,  другие делают, а Ларискины родители, значит, нет! Вот ее, Кузьмы, мама с папой  точно такой гадостью не занимались, а дети от поцелуев в животе зарождаются. А почему тогда Аленка, интересно, не рожает детей, хотя Лариска видела, как она  целовалась? А потому что это после двадцати лет, а Аленке шестнадцать, что, съела?  Анька вопила, что раз у нее сиськи растут, значит, скоро и целоваться можно. Оля  закрыла уши руками. Лариска встала и закричала — все трутся и все тут. Кузьма  вскочила. Не будет она эту дуру слушать! Она ушла на другую сторону детского сада.  В голове крутились уничтожающие ответы глупой Лариске. Аленка ее разыграла, а она  поверила.  

— Дура какая-то, — пробормотала Кузьма.  

— Кто? — раздался голос из-за угла беседки.  

За углом обнаружился мальчик. Тощий, как гвоздик, с красным носом и  оттопыренными ушами. Он сидел на корточках перед нарисованным на земле кругом и  метал перочинный нож. Сейчас нож торчал вертикально из круга. Мальчик встал и  оказался ниже Кузьмы на полголовы.  

— Я Алексей Гафнер. Можно просто Гафнер.  

— А я…  

У Кузьмы мелькнуло желание представиться по-настоящему, Антониной  Васильевой, но тут же прошло. Еще чего не хватало, так выпендриваться.  

— Кузьма, — закончила она. 

31 

Гафнер вытащил нож из земли, разделил острием круг пополам и протянул  рукоятку Кузьме.  

— Надо кидать, чтоб вертикально встал. Тогда засчитывается.  

Кузьма скорчила мину. Уж она-то знает, как кидать. Однако первый же бросок  поставил ножик боком.  

— Дай. Его надо вот так держать, а руку так.  

Маленький Гафнер не смеялся над ней, а учил делать правильно. Кузьма  почувствовала благодарность, но виду не подала. С третьего раза нож воткнулся  вертикально. Гафнер кивнул головой: 

— Вот! Теперь можем на очки играть.  

— А что будет, если выиграешь?  

— Больше очков, — ответил он.  

— Так неинтересно. Давай кто проиграет, тот… тот… встанет на четвереньки и  будет хрюкать!  

— Зачем?  

— Для смеха!  

— Как-то странно, — задумался Гафнер. — Ну давай, если хочешь.  Кузьма проиграла.  

— Ты можешь не хрюкать, — замотал головой Гафнер. — Это не обязательно!  — Надо по-честному.  

Кузьма встала на четвереньки и захрюкала. Гафнер не засмеялся, а огляделся по  сторонам, как будто ждал, что за такое поведение их отругают. Кузьме похрюкала еще  и почувствовала себя ужасно глупо, поэтому разозлилась на странного мальчика,  который не хохотал, не кричал “громче, еще!”, как делал бы любой победивший. Она  замолчала, стоя на четвереньках. Из-за беседки вышел Тема Баканов, мальчик из  соседнего класса. Увидев Кузьму на четвереньках и круг с ножиком, Тема заорал: 

32 

“Продула!” Он приподнял пальцем широкий нос и несколько раз громко хрюкнул.  Кузьма вскочила и крикнула: “Сам попробуй, еще неизвестно, кто будет хрюкать!”  Тема большой, круглолицый, с широченными плечами. Кузьма ему по  подбородок, а Гафнер и вовсе по плечо. Он тут же проиграл, кидая нож так, что тот  или отскакивал от земли и выпрыгивал за круг, или втыкался в землю под  немыслимыми углами. Кузьма хохотала, смеялся и Гафнер, и сам Тема. Потом Тема  громко хрюкал и бегал на четвереньках, и даже почесал свинский бок о беседку.  Вечером Кузьма расчесала волосы, повертелась перед трюмо в бабушкиной  комнате и поняла — она красавица. “Я никогда одна не останусь”, — прошептала она и  легла в кровать, наполненная легкой радостью. Завтра снова встретимся, встретимся,  встретимся, бегала по сонным извилинам одна и та же мелодия.  

Утром баба Нина, хитренькая, подмигнула: “Кавалеры уже на посту”. Кузьма  сделала строгое лицо, как будто не понимала, о чем баба Нина толкует. Может, эти  мальчишки не ее ждут, мало ли кто и зачем сидит на лавке под балконом. Когда баба  Нина отвернулась, Кузьма быстро выглянула и показала растопыренную ладошку, пять  минут. Тема и Гафнер сидели на разных концах лавки и молчали, и только когда  Кузьма вышла из подъезда, заговорили оба разом, наперебой предлагая пойти в  соседний двор и в дальнюю беседку, за гаражи, на качели. Кузьму распирала гордость.  Она выбрала новые качели.  

Качели в соседнем дворе поставили весной. От остальных досок-качалок они  отличались кожаными мягкими сиденьями и поднималась выше, чем детские. Кузьма с  Гафнером качались первыми. Кач — взлетаешь, кач — опускаешься ногами в мягкую  траву, кач — вверх, кач — вниз. Косички взлетают, юбка надувается. Тема качаться ни  с Кузьмой, ни с Гафнером не мог, слишком уж тяжелый. Тема качал Кузьму руками,  поднимал доску до самого верха и бережно опускал. Внутри Кузьмы смущенно  щекоталось, как будто они с Темой делают стыдное. Гафнер покраснел и запротестовал  — так неинтересно качаться, неправильно! Кузьма теперь смотрела на него с самого  верха насмешливо, и Тема тоже. Почему-то ей очень нравилось, как Гафнер злится на  них с Темой.  

— Может, ты Гафнера покачаешь? — Спросила Кузьма. — Он тоже хочет.  — Че там качать! Садись! 

33 

Тема опустил качели, Кузьма уступила место Гафнеру. Гафнер не хотел  садиться, он хотел качаться с Кузьмой. Кузьма настояла. Тема несколько раз быстрыми  движениями поднял и опустил качели. Теперь Гафнер сидел наверху, а Тема одной  рукой давил на другой конец качели.  

— Перышко! — Смеялся Тема.  

— Опусти быстро, — потребовал Гафнер и подскочил на сиденье.  

От неожиданности Тема отпустил руку и качеля с сидевшим Гафнером  грохнулась вниз. Гафнер от удара взлетел и снова упал. Кузьма захохотала, а Гафнер  съежился, заскулил и никак не вставал. Кузьма с удивлением увидела, что он плачет,  

такой маленький, нос совсем покраснел и губы тряслись от боли. Жалость затопила ее.  Теперь ей было неприятно, что она смеялась с Темой.  

Она закричала на Тему:  

— Ты что, дурак? Он плачет! Ты ему внутренности отбил!  

— Ааааа, ыыыыы…, — подвыл Гафнер.  

— Садист ненормальный!  

— Да чо ты, — буркнул Тема, — пройдет. Ты, Гафнер, там потри руками.  

Тема показал пальцем вниз, на ширинку. Но Гафнер только безутешно помотал  головой. Кузьма взвилась. Как можно такое предлагать при ней! Она встала и толкнула  Тему в плечо.  

— Иди отсюда!  

Тема поплелся из двора. На секунду Кузьма пожалела и его, но Гафнер громко  всхлипнул, и она бросилась к нему, помогла встать и, охающего и скрюченного, повела  к дому.  

Весь следующий день она играла с Гафнером. Да, призналась она себе, это не  так весело. Гафнер жаловался, как у него все болело и сейчас немного побаливает,  когда сидишь. Кузьме надоело сочувствовать, и она заскучала. Тема, наверное, тоже  играет один. Она его простит. Кузьма представила, как Тема будет счастлив. В конце  концов, мало ли что бывает. Она сама однажды подставила Лариске Лапиной 

34 

подножку, и та грохнулась на асфальт и разбила подбородок. Это нелепые  случайности. Нельзя мучить человека всю жизнь.  

— Слушай, Гафнер, — сказала Кузьма, — я пока не хочу с тобой играть. Я  пойду.  

Тему Кузьма увидела издалека. Он сидел на лавке с Анькой. Вид у него был  вполне довольный, чему явно помогал бутерброд с вареньем. Бутерброды вынесла  Анька. Вот мымра. Конечно, Тема просто попался на подкуп. Ну ничего, ничего.  Кузьма решительно рванула к ним.  

— Привет, — сказала она.  

— Пвывет, — пробился Тема сквозь бутерброд.  

От Темы пахло смородиновым вареньем, верхняя губа фиолетовая, а к нижней  прилипли крошки хлеба. Он жевал и улыбался, но не Кузьме, а в булку. Анька  светилась — она не сводила глаз с Теминого рта. Баба Нина так смотрела на Кузьму,  когда она ела с аппетитом. Тема ускользал от Кузьмы с каждым укусом бутерброда.  Кузьма посмотрела на Аньку и спросила: 

— Вы куда собираетесь?  

Наверняка все, что могла придумать Анька — эти дурацкие бутерброды. Ничего  она больше не умела, вечно спросишь, во что играем — “нызнааааю”. Сейчас Кузьма  столько напредлагает, что Тема забудет про варенье. 

— Мы пойдем вместе погуляем. Да, Тем? 

Анька подчеркнула “вместе”, и Кузьма вспомнила — у Аньки растут сиськи, ей  пора гулять с мальчишками. Тема в ответ замычал, кивая. Ах так, значит. Кузьма молча  развернулась на пятках и пошла, отчеканивая шаги, как на школьной линейке. И-по жа-луй-ста-не-о-чень-то-и-хо-те-лось! Во дворе Кузьма села на качели и закрутилась, а  потом подняла ноги и раскрутилась. Еще и еще. Облака кружились над головой.  Предатель, решила Кузьма. Если человек бросает женщину из-за бутерброда, то нечего 

35 

с ним дружить. Она тоже может вынести бутерброд, баба Нина варит знатное варенье,  хоть клубничное, хоть малиновое, хоть смородиновое. Но нетушки. Сам прибежит.  

Глава 6. Натаха.  

Натаха висела на турнике, зацепившись ногами и одной рукой. Во второй руке  чернел гладкий комок гудрона. Зубами Натаха брала край комочка и тянула,  получалась липкая нитка. Кузьма обрадовалась Натахе. Баба Нина, правда,  обрадовалась меньше. Утром она увидела Натаху в окно.  

— О. Вернулась из лагеря. Опять с ранья до ночи на улице голодная бегает.  

В голосе бабы Нины смешалось сочувствие Натахе и осуждение ее  безалаберной матери. Баба Нина терпеть не могла Натахину мать, Натаху-старшую.  Пьет да гуляет, мать — волкам отдать, бурчала она. Кузьма понимала, что гуляет  значит встречается с разными мужчинами, а отца Натаха не помнит. Баба Нина не  запрещала Кузьме дружить с Натахой, но каждый раз вздыхала, когда видела их  вдвоем.  

— Далась тебе эта Натаха. Ходит в рванье, ногти грязные, волосы грязные. Еще  наберешься от нее вшей каких. Вон сколько хороших девочек, играла бы с ними.  — С ними скучно, — упрямилась Кузьма.  

— А тут веселье, конечно. Опять на гаражи лазили, штаны в черте чем измазала,  дырка на коленке! На-ка вот, отнеси ей оладьев, поди брюхо пустое, мамаша-то не  пошевелится накормить.  

Кузьма протянула Натахе оладьи. Натаха перевернулась вниз головой, держа  турник под коленками, схватила сверток и сунула Кузьме в руку гудрон.  

— Можешь пока пожевать, — разрешила она.  

— Ты его жевала?  

— Совсем чуть-чуть. Он почти как новый.  

— Не. Я себе сама найду. 

36 

Натаха поглощала еду с такой скоростью, что Кузьма сомневалась, жует ли она  вообще или в ее живот встроен пылесос, который всасывает куски любого размера.  Три немаленьких оладьи исчезли во рту Натахи одна за другой, Кузьма за это время  успела бы пару раз откусить.  

— Пошли на гаражи, у меня кой чо есть! — Натаха похлопала по карману  линялой рубахи.  

Прошлым летом Натаха научила Кузьму жевать гудрон. Гаражи покрывали  черной массой, ведра с остатками болтались рядом. Натаха отковыряла два куска и  сразу запихала один в рот. Кузьма медлила — ведро выглядело грязным, вдруг от  гудрона заведутся глисты. Натаха рассмеялась. Она этого гудрона сжевала уже на три  гаража хватит и жива пока. Кузьма осторожно передними зубами взяла кусок, живот  скрутило от страха. Гудрон оказался безвкусным, приятно-резиновым и жевать его  было легко.  

У гаражей Натаха показала спрятанное ведро, Кузьма отодрала знатный кусок  черной резинки и запихала в рот. Несколько гаражей прилепились один за другим к  дальней ограде детского сада. Днем здесь никого не было, только вечерами  подтягивались мужички, что-то ковыряли в моторах или водружали на капот  трехлитровую банку пива и связку сухих лещей и беседовали, посасывая плавники.  Натаха с Кузьмой забрались по дереву у забора на крышу крайнего гаража. В  секретном гнезде их никто не увидит. Натаха посмотрела на Кузьму с с восторгом  человека, который вот-вот поделится тайной, и знает, какое произведет впечатление,  поэтому пока помалкивает и ждет. Кузьма заерзала, но постаралась не выдать  нетерпения.  

— Как в лагере?  

Натаха задрала рукав рубахи. На загорелой обветренной коже белыми кривыми  полосками светилось “Сережа”. Буква Ж еще была покрыта корочками.  

— Иголками от боярки нацарапала.  

— Больно же! — Сморщилась Кузьма. 

37 

— Ничего и не больно. Ну так, немного. Зато прям татуировка!  

— А кто этот Сережа?  

Натаха пожала плечами и одновременно махнула рукой. Какая разница! Она  вытащила из кармана что-то в кулаке.  

— Зырь! 

В раскрытом кулаке лежал бычок в половину сигареты.  

— Мамкин дядь Виталя уснул, я у него прям из пепельницы сперла.  — А он потом будет искать и заругается?  

Все внутри Кузьмы отказывалось курить бычок. Бабушка умрет от ужаса, если  узнает. Этот дядь Виталя, окутанный плотной вонью перегара и табака, держал бычок  во рту, а теперь Кузьма должна взять его губами? Фу, дрянь!  

— Да он не заметит! Я уже тырила!  

— Ты, что, курила?! 

— Сто раз!  

Кузьма взяла бычок двумя пальцами и понюхала. Вонь резанула нос. Кузьма  сглотнула. Она смотрела на солнечные пятна на крыше гаража, слушала крики с  детской площадки. Кузьма почувствовала, что стоит на краю. Сделаешь затяжку и все.  Игры в чаепития на траве, резиночки — все это для хороших девочек. Что скажут  мама, Папсон, баба Нина? Да за это могут даже из школы выгнать, наверное.  Старшеклассники курят, конечно. И дядя Паша.  

— Будешь? — Ткнула в коленку Натаха. — А то я сама выкурю.  

— Зажигай, — ухнула Кузьма.  

Дым схватил за горло, рот наполнился дядь Виталей, язык закололо, а глаза  защипало. Кузьма закашлялась и всхлипнула. 

38 

— Ты выдыхай прям сильно, — учила Натаха, — а то стошнит. Оставь мне.  

Кузьма отдала бычок Натахе и смотрела, как та коротко всасывает дым и тут же  выпускает. Она снова взяла горящую сигарету, но во рту было противно. Кузьма  помотала головой. Натаха докурила и с довольным лицом улеглась. Натаху не мучит  совесть, с завистью подумала Кузьма. Хорошо ей, конечно, с такой-то матерью. Кузьма  представила, будто живет как Натаха, целый день гуляет и делает что хочет. И никто ее  за это не ругает. Везука. Кузьма вспомнила, что родители вообще-то в Москве, а баба  Нина уехала на рынок. И Кузьме захотелось сделать еще что-нибудь запретное. Только  не курить.  

— Натах, я тоже хочу бояркой поцарапаться, — решила Кузьма.  

— Давай!  

Они поискали кусты боярки в детском саду, но нашли только шиповник. У  шиповника слишком маленькие иголки. Боярка, которая растет везде, как будто  исчезла. 

— Наверное, ее вырубили, чтобы дети не царапались, — предположила Кузьма.  — В парке ее вагон! Мать осенью собирала. Поехали?  

До парка три остановки на трамвае. Кузьма никогда не ездила одна, только  гулять с мамой. Баба Нина, наверное, запретила бы. Но Кузьма, уже раззадоренная,  задумалась только на секунду. Баба Нина не узнает.  

В трамвае Кузьма заволновалась. Что, если зайдет контролер и заберет их в  милицию? Натаха скривилась — она всегда ездит без билета, детей в милицию не  забирают. Натаха все, что пугало Кузьму, обязательно делала “всегда” или хотя бы  “сто раз”. Они забились в конец трамвая под поручень. Натаха катала комок гудрона за  щекой, а Кузьма поглядывала, чтобы сразу увидеть контролера и выскочить на  остановке. Рядом старушонка в платочке опиралась на палку и бормотала под нос  “прости нам долги наши”. Церковная. Раньше баба Глава ездила в церковь, баба Нина  над ней подшучивала. Что, говорит, мам, много нагрешила? Пора замаливать? Баба  Глава махала рукой: “Сколь нагрешила, все мое”. Кузьма, еще маленькая, спрашивала  у бабы Главы, как это — грехи замаливать. Баба Глава объясняла, что если человек 

39 

делает плохое, но ему стыдно, надо просить у бога прощения, а бог добрый, он  простит. Кузьма посмотрела на старушонку и решила, что погрешит, а потом скажет  богу заклинание. Всего-то она две затяжки и сделала. А бабе Нине Кузьма скажет, что  играла на гараже, это почти и не вранье. Старушка замолчала и посмотрела на Кузьму  светлыми старыми глазами. Кузьма отвернулась и прижалась носом к трамвайному  окну.  

Парк тянулся от трамвайных путей и переходил в настоящий лес с сосновыми  посадками и березовыми рощицами. У входа детишки катались на качелях и маленьких  каруселях, дальше по лужайкам на цветных проплешинах покрывал сидели  загорающие. Солнце рисовало пятнисто-лиственные и полосато-хвойные узоры на  разморенных ленивых лицах и вытянутых конечностях. Натаха с Кузьмой пробежали  мимо в рощу. Здесь по краю боярка разрослась в непроходимый шипастый остров.  Кузьма отломила самую длинную иглу.  

— Как царапать?  

— Корябай по одному месту, чтобы хорошая полоса получилась, а то не видно  будет.  

Кузьма задумалась, что выцарапать покороче. Может, “Тема”? Вот еще.  Перебьется.  

— У нас один дебил в лагере знаешь чо нацарапал?  

И Натаха сказала слово из трех букв. Кузьма захохотала.  

— Представляю, что ему за это было!  

Натаха провела ладонью по горлу и они хохотали вместе. Бывают же такие  тупые дураки, ахаха!  

Кузьма выбрала “Love”. По-английски любовь. Мама слушает “Битлз”, они  поют про love. Натаха тоже оторвала иголку, и она хочет иностранное слово.  Иголка боярки царапала кожу неприятно, но не особенно больно. Когда на  поверхности царапины показалась кровь, Натаха сказала — хватит. Обе  сосредоточенно корябали загорелые руки в тени кряжистой сосны. Натаха вытянула 

40 

руку с красным LOVE. O получилась кривовато, отметила Кузьма. Вот у нее все  ровненько — она тоже показала Натахе руку.  

— Мы прям как сестры, — сказала Натаха. — Хочешь, купанемся?  

Мелкая речка, больше похожая на ручей, доходила до колен. Кузьма с Натахой  подвернули штанины и ходили босиком по илистому дну, разглядывали мальков. Вода  холодная от ключей, макушку печет солнце, поцарапанные руки приятно саднят. По  речке они шли вдоль длинноволосых ив, дергали водоросли и шлепали по воде, пугая  стремительных водомерок. Слева открылась лужайка со старой каруселью. Крашеные  кони не двигались, вокруг ни человека.  

— Ух ты! Я и не знала про эту карусель, — сказала Кузьма.  

Они вылезли на берег. На будке с выключателями ржавел большой замок. Пол  карусели застилали рыжие сосновые иглы и шишки. Деревянные пони понурили  облупленные головки, толстозадые рысаки гордо щерились, задрав копыта. Кузьма  влезла на одного и попрыгала в седле.  

— Вот бы прокатиться! Интересно, почему не работает?  

— Карусельщика убили. Говорят, он ребенка украл или что-то такое. Его в  милицию забрали, а потом отпустили. А папаша ребенка с мужиками его к карусели  привязали за шею и включили. Так он тут синий и катался, — хохотнула Натаха.  

Кузьма сползла с коня. Облезлые зубы скалились ей в лицо. Карусель  покачивалась, и поскрипывала. Конь подался к Кузьме, и она отшатнулась.  

— Пойдем, Натах. Надо к обеду домой, а то баб Нина потеряет.  

— И чо тебе за это будет? Жрать не даст? 

— Даст. Ну просто. Расстроится.  

— Подумаешь, — Натаха нехотя слезла с карусели. — Ну пошли, раз боишься.  — Ничего я не боюсь, — буркнула Кузьма.  

— Врать как срать! 

41 

По узкой тропинке шли молча. Натаха ушла вперед. Кузьма несколько раз  оглянулась на безжизненную карусель. Когда крыша с флажком пропала за кронами  деревьев, с облегчением вздохнула. Мысли побежали домой. Баба Нина нажарит  картошки дольками, только бы без лука. Потом на диван и читать. Может, Анжелка  отпросилась у мамы. Натаха остановилась, и Кузьма ткнулась в ее спину. Тропу у  самого выхода к широким лужайкам преграждали два пацана. Оба немного старше  Кузьмы и Натахи, может, пятиклассники, один тощий, второй пошире. По их лицам  Кузьма поняла — докопаются. Чего им надо вообще, с возмущением нахмурилась она.  В школе девчонок дергали за косы, отбирали и пинали портфели, подкладывали  всякую дрянь на стул, но то в школе!  

— Куда это мы торопимся? — Насмешливо спросил Широкий.  

— Пусти, — рыкнула Натаха.  

— А что мне за это будет? — Широкий схватил Натаху за руку.  

Тощий глупо лыбился за спиной Широкого. Натаха дернула руку, но Широкий  не отпускал.  

— У-тю-тю, какие мы резкие. А одним гулять запрещено! Тут плохие  мальчишки, — и Широкий заржал.  

— Чо тебе надо!  

Широкий повернулся к Тощему. 

— Костян, чо нам надо? Как обычно?  

Тощий хохотнул в сторону.  

— Трусы снимешь — отпущу!  

Кузьма застыла. В голове замелькали варианты — заорать “помогите”,  оттолкнуть Широкого (она почему-то была уверена, что Тощий ничего не сделает),  переть через кусты напролом. Сердце затарабанило. Сейчас, сейчас, дернуть Натаху  и… 

42 

— Ой да и пожалуйста, — услышала Кузьма спокойный Натахин голос. — Тож  мне проблема.  

Натаха прямо посреди тропинки спустила штаны вместе с трусами. Широкий  отпустил ее руку и захлопал в ладоши.  

— Хвалю! Костян, зырь!  

Тощий посматривал на оголенную Натаху искоса и продолжал хихикать.  Широкий отодвинулся, пропуская Натаху, которая надела штаны и вышла из-под  деревьев.  

— А ты чо надулась? Твоя очередь, — и он помахал рукой перед Кузьмой.  — Обойдешься.  

— А вот это хочешь?  

Широкий протянул к лицу Кузьмы кулак. Кузьма вцепилась в верхние пальцы  зубами, да так, что Широкий заорал и дернулся в кусты. Кузьма толкнула Тощего,  который не пытался ее остановить, и вылетела на полянку. Она бежала, не обращая  внимания на Натаху, цветные покрывала, собачонку, залаявшую ей вслед. Только бы  домой, Господи, прости меня, прости меня грешницу, я больше никогда не буду  курить, убегать из дома, я больше никогда так не буду!  

Глава 7. А можно не умирать?  

Все знали, что тетя Лида скоро умрет. Бабушка рассказывала соседке Верочке  вполголоса, что болезнь эта — красная волчанка — весь мунитет в организме крушит,  врачи не знают, за что хвататься.  

Кузьма подслушивала из комнаты и представляла огромную волчицу, которая  сосет кровь из тети Лиды и раздувается, как мохнатый комар. Тетя Лида бледнела и  худела, кровь скоро закончится, и она умрет. Кузьма думала, глядя на тетю Лиду, что 

43 

жить она уже не может — еле ходила, задыхалась на лестнице и почти ничего не ела.  Что это за жизнь! Пусть лучше отмучается, так обычно говорили про покойников.  Тогда будут похороны. Пожарят курицу, и шоколадных конфет бабушка где-нибудь  достанет, “Мишку на севере”. Музыку не закажут, потому что тетя Лида обычная, а  музыка положена фронтовикам, начальникам и шахтерам. Кузьма вспомнила  прошлогодние шикарные похороны после взрыва на шахте “Первомайской” — на  грузовиках везли аж четырнадцать гробов, золотые трубы оркестра выпиливали на всю  улицу таам-дааа-дааа-дааам туум тудууу-дудуу-дудууум. Флаги развевались, красота.  Кузьма повернулась к сестре — Анжела у окна давила прыщ на лбу.  

— Анжел! А когда твоя мама умрет? 

— Не знаю. А тебе чо?  

— Может, баб Нина шоколадных конфет достанет. Помнишь, когда вонючего  деда хоронили, его дочь угощала “Белочкой”?  

— Она из Кемерово привезла.  

— Ну и что! У нас тоже можно найти!  

Вонючий дед (почему-то его так называли, хотя пахло от него обычным дедом,  ничего особенного) лежал в красном гробу с черными кружевами. Острый нос торчал  над впалыми щеками. Для похорон деда одели в темный костюм, тетя Маша сказала  “ишь, не узнать, чисто жених”. При жизни дед ходил в старой куртке без пояса зимой и  летом. Кузьма с Анжелкой и сестрами Лапиными топтались у гроба, рассматривали  нарядного деда и слушали, что говорят. Тетя Маша рассказала, как вонючий дед  собрался жениться и повесил на магазин объявление: “Ишу жану. Есть фатера и  небель”. “Небось, все бабы сбежались”, — засмеялась тетя Верочка. “А что, добрый  был человек, могла и женщина найтись”, — сказала баба Нина.  

— Девоньки, помяните папуньку моего. — Женщина в черных кружевах  протягивала четыре шоколадные конфеты. 

— Вы дочь вонючего деда? — спросила мелкая Надька Лапина.  

Кузьма испугалась, что женщина отберет конфеты обратно, схватила и  побежала. Лариска, заявила, что конфеты с похорон есть нельзя, потому что будет 

44 

несчастье. Кузьма заподозрила, что хитрая Лариска хочет заполучить конфету  доверчивой Надьки. 

— Это кто тебе сказал?  

— Просто знаю. Все так говорят!  

— Никакие не все! — закричала Анжела.  

Кузьма скорчила презрительную гримаску и развернула конфету. Лариска  тогда сказала, что нужно есть со скрещенными пальцами, а фантик похоронить. Ладно,  так можно, согласились все. Скрестили пальцы и держали шоколадные комочки во рту,  сладость обволакивала небо и язык. Потом устроили похороны. Ямку выложили  фантиками, насыпали сверху желтых одуванчиков, а в центр устроили мертвого  шмеля, которого Кузьма носила в спичечном коробке. Ямку закрыли осколком  бутылки. Кузьма радовалась уюту шмелиной могилки. Если бы люди в таких лежали,  можно посмотреть, как они там.  

— Лида отмучилась, — сказала баба Нина.  

В день похорон Кузьма ходила за бабой Ниной.  

— Баааа! А что на поминках будем есть?  

— Да что всегда едят, — ответила бабушка.  

— А что едят?  

— Ну, блины едят, кутью.  

— А курицу? 

— И курицу едят, и рыбу едят, и картошку едят, и лапшу едят, и суп едят, и  пироги едят.  

Кузьма ждала, когда баба Нина дойдет до конфет.  

— А “Мишку на севере” едят? — не выдержала она.  

— Ах вон чего, — усмехнулась бабушка. — Что ж, и этим не брезгуют. Ты  одевайся-ка, пойдем к ним.

45 

Тетя Лида лежала в гробу в зале. Кузьма заглянула в дверь. Рядом с гробом  сидели женщины в черном — мама и сестра тети Лиды. Они шепотом спорили. Из  кухни доносился грохот — кто-то открывал шкафы, звенел посудой, готовили  поминки.  

Анжелке полагалось плакать, и она шумно вздыхала и старательно шмыгала  носом. В комнату заходили женщины в черном, обнимали, гладили по голове. Кузьма  сидела на подоконнике, уперев пятки в герань, и смотрела на улицу сквозь грязное  окно. За стеклом летал одуванчиковый пух, орали вороны. Время конфет наступит еще  не скоро, Кузьма маялась и зевала. В коридоре бубнили. Накрывать стол останутся  Пыжовы. А гроб кто, Семен и еще кто? А Пашка? Пьяный совсем или ничего? В  сторону дядь Пашиной комнаты протопала чугунными шагами тетя Ира Пыжова.  Потом обратно, крикнула в кухню “я бревна тягать не нанималась”. Снова зашуршало,  загрохало, зашипело и забубнило, и время застряло колом посреди суеты.  

Автобус наконец прибыл, и водитель заторопил, ему еще на Зыковской  забирать. Черные юбки закрутились, заклацали замки сумочек, схватили табурет,  закричали все разом, удваиваясь: “Половик, половик хлопните там”, “Ира, Ира,  скатерть в нижнем”, “мелочь, мелочь нищим-то ссыпь”. Красный гроб выплыл в дверь  и сделал остановку на трех табуретках у подъезда. “Кто едет, в автобус, кто остается,  прощаемся”, — распоряжалась мать тети Лиды. “Ты не едешь, целуй”. — Она взяла  Кузьму пятерней за плечо и нагнула к лицу покойницы. Кузьма коснулась губами лба.  Лоб обжег губы льдом. Вокруг нависли потные лица, но жара не коснулась белого лица  тети Лиды. Кузьма чувствовала на губах какой-то особый тоскливый холод, который  нельзя сравнить ни с мороженым, ни с сосулькой. Никогда она не прикасалась ни к  чему холоднее тети Лиды. Кузьма вылезла из кольца людей и дернула со всех ног за  сараи, к воробьиному кусту. Воробьи верещали, дрались, и рядом стало как-то веселее.  Кузьма забыла про конфеты и все терла губы, пока они не начали саднить.  

После похорон Кузьма которую ночь перед сном думает о смерти. Под кустом  с воробьями Кузьма поняла, что человек в тете Лиде закончился, не может же человек  остаться в таком морозильнике. А где? Как будет, когда умрет Кузьма? Из чего Кузьма  состоит? Она шевелит пальцами на ногах и руках, ее пальцы теплые, в мизинце  покалывает заноза, а на указательном саднит заусенец. Она надувает живот, напрягает  мышцы, вытягивает губы. Ее тело живое. Она — это она, Кузьма. Но ее когда-то не  было, она не помнит, как мама была маленькой, тогда Кузьма не была. А потом стала.  А потом что ли опять не будет? Но теперь, когда она уже есть, Кузьма хотела быть. В 

46 

этот момент приходила жуть. Тело как бы переставало чувствовать, на грудь ложилось  тяжелое, не давало дышать. Кузьма цепенела. Одна мысль мучила ее — можно как нибудь не умирать? Ведь можно что-нибудь придумать? Кто-то должен так сделать,  чтобы Кузьма не умерла. Ночь за ночью Кузьма размышляла, с кем бы об этом  договориться.  

Анжелка уверяла, что в зале, где стоял гроб, по ночам скрипит стол. После  похорон Анжела всего раз ночевала дома, но с тех пор стала бояться темноты до крика  и спала со светом. Кузьма столом заинтересовалась. 

— Представляешь, ты умер и стал столом! И теперь на тебя вазы ставят!  — Чо ты гонишь! — возмутилась Анжелка. — Три дня дух в доме, а потом его  забирают.  

— Кто?  

— Ангелы. На небо.  

— А где они живут? На облаках?  

— На небе! 

— Дед Шура говорил, что космонавты летали и никого не видели!  — Ага, щас бы ему космонавты доложили.  

— Слушай, а вдруг тетя Лида стала привидением? Живет дома, а стол  специально шатает, чтобы вам что-нибудь сказать.  

Анжелка замолкала. Ночью будила Кузьму, чтобы сходить в туалет. Сонная  Кузьма, пока ждала Анжелку у выключателя, успевала проснуться, замерзнуть и  задуматься. “Лучше бы стать привидением. Тогда еще нормально. Никто тебя не видит,  а ты все видишь и слышишь. Интересно, сколько привидений может жить в одной  квартире?” 

— Анжел! Сколько привидений может жить в одной квартире?  

— Отстаааань!  

— Может, нас какое-нибудь привидение увидит и покажется! Вон, вон, смотри,  шторка качается!  

— Дура! 

47 

Анжелка с визгом летит под одеяло, хлопает дверью. Из спальни хриплый со  сна бабушкин голос — а ну спать! Долго еще хрюкает смешливая Кузьма в подушку,  но когда наконец успокаивается, когда оседает в комнате тишина, снова приходит из  темноты вопрос — а можно как-нибудь не умирать?  

Глава 8. Далёко-далёко.  

Кузьма маялась. Тетя Лида умерла молодой, хоть и от долгой болезни. Значит,  любой может заболеть и умереть, даже Кузьма. Она садилась в угол дивана и  мысленно обследовала внутренности — не болит ли где-нибудь. Все боли она делила  на опасные и безопасные. Например, если болит ободранная коленка, то это безопасная  боль, а к опасным Кузьма относила все необъяснимое внутри. Пока ничего  необъяснимого не было. Кузьма прикладывала палец к точке пульса. Он стучал с  приятной размеренностью, и Кузьма немного успокаивалась. Но когда они с сестрой  переставляли по дивану бумажных кукол, у Кузьмы внезапно потели ладони и  сжимались пальцы, и кукла мялась и рвалась. Внутри разливался холод. Кузьма  переставала играть и с завистью смотрела на Анжелку. “У нее мама умерла, а она как  будто не боится. Ангелы, небо… А как это проверить?” К бабе Нине Кузьма не шла со  своими вопросами, потому что баба Нина то пылесосила, то шуровала в печке  кочергой, то работала. Вопросы про смерть не задают на бегу или по телефону.  Анжелка говорит: “Чо ты пристала, позвонит папа, спроси!” Кузьма съехидничала:  “Ага, звонит такой Папсон из Москвы, а я такая — а куда деваются люди после  смерти? А, туда, ну ладно, спасибо, пока. Ооооочень смешно”. Анжелка закатила глаза  и отмахнулась.  

Кузьма чаще и чаще приходила в дальнюю комнату к бабе Главе. Баба Глава то  и дело вздыхала: “Ох, смерть нейдет” — и все вглядывалась в дорогу за окном.  Папсон прозвал прабабушку Клавдию Главная Мама, потому что главной  мамой она и была. Высокая, прямая, с длинным носом и большими руками, голос  зычный. Баба Глава носила темные крепкие юбки, мужские ботинки и ридикюль с  шариками-застежками. Она всю жизнь вела хозяйство в деревенском доме, и после  переезда в город жила как-то по-деревенски. Полы в квартире бабы Главы покрывали разноцветные половики и кружочки, которые она вязала из обрывков ткани. В углу 

48 

комнаты стояла прялка с колесом и сумка с шерстью. Подушки прикрыты кружевными  накидками, а на комодах и столах — белые салфетки с вышитыми гладью цветами.  Кузьма садилась на цветной коврик-кружок, на веретена навязывала ленты и играла  долгими часами. Накидку с подушки надевала на голову, как невеста. Баба Глава все  разрешала.  

Маленькую Кузьму часто сгружали бабе Главе. Особенно когда она придумала  болеть животом, чтобы не ходить в ненавистный детский сад. Мама тревожно  ощупывала хнычущую Кузьму:  

— Сильно-пресильно болит?  

Кузьма знала, что если болит сильно, ведут в поликлинику, а если не очень, то к бабе  Главе. Поэтому прислушивалась и отвечала: 

— Не пресильно, а по-обыкновенному болит.  

Бабе Главе мама советовала кормить Кузьму бульоном и овсяной кашей на воде.  Можно простоквашу, а молока не надо. Жирное исключить. Жидкое добавить. Баба  Глава кивала. Когда мама убегала на работу, баба Глава усаживала Кузьму перед собой  и спрашивала, окая по-вологодски: 

— Вправду болеешь аль как обычно?  

Баба Глава все понимала. Кузьма вздыхала и разводила руками — ну что со  мной такой делать. Тогда баба Глава наливала в кастрюлю холодного молока, сеяла  муку, ставила на огонь чугунную сковороду, и скоро перед Кузьмой вырастала стопка  толстеньких блинов.  

— Вот тебе диетические, с дырками.  

— Расскажи про Ивана, — просила Кузьма.  

— Проснулся как-то Иван в лесу, — начинала баба Глава.  

Кузьма обожала бесконечную сказку про Ивана. Когда-то давно началась  сказка: “В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был Иван. Пошел один 

49 

раз этот Иван далёко-далёко…” — и продолжалась день за днем, год за годом. Иван  шел по длинной дороге и встречал в пути медведя, Бабу-Ягу, а то и председателя  колхоза Пеструхина Василья Петровича. Всякое на пути случалось.  

— И был пир на весь мир, — ровным голосом вела баба Глава, — мед-пиво по  усам текло.  

— И в рот не попало?  

— Почему не попало? Некоторым попало. Напился Василь Петрович пьяным да  как начал посуду бить, все на него накинулись и давай поясами вязать, а без поясов у  мужиков штаны попадали, зады заголились, а девки завизжали, собаки залаяли, такая  суматоха поднялась. Иван посмотрел на это безобразие, да потихоньку и ушел из  колхоза, полем, полем, а там уж и не догнать.  

— А почему ушел?  

— Да на пса они ему сдались, пьяницы.  

На стене висел портрет Ивана, пропавшего много лет назад сына бабы Главы.  Кузьма знала от Анжелки (а она от дяди Паши), что был такой сын и исчез. Милиция  искала, тетки говорили, что убили Ивана в пьяной драке на окраине, только баба Глава  не верила. С подкрашенной фотографии безмятежно смотрели голубые глаза, и щеки  розовели, и светлые волосы аккуратно лежали над гладким лбом. Ушел Иван далёко далёко, и идет своей дорогой по лесам дремучим и рекам кипучим, уж такая у него  жизнь!  

Все детство шла Кузьма за Иваном под ровный голос бабы Главы. Баба Глава  несла в большой ладони-гнезде три яйца, и сидела на них сова говорящая. Желтки  падали в муку, и падало солнце за белые горы. Баба Глава вязала варежки на шести  тонких спицах и бежал клубочек по пестрым дорожкам, и Иван с Кузьмой за ним,  далёко-далёко, в руке шанежка с творогом, в кармане блинок.  

Позапрошлым летом Кузьму перестали возить к бабе Главе. Мама сказала, что  баба Клавдия заболела. Баба Нина шептала: 

— Бабка чудит и чудит. Опять до горшка не добежала, а потом смотрю — собралась, пальто надела. К Шурке, говорит, в Усть-Илимск поеду.  — В больницу ее надо, мам, — посоветовала мама.  

— Кто за ней там ходить будет? Это ж на смерть посылать. 

50 

Из больницы баба Глава приехала худая, как будто стала меньше ростом, руки  как ветки с синими венами, а нос еще удлинился. Больше не месила баба Глава теста,  не стукала спицами, и ее переселили к бабе Нине. Людей баба Глава помнила смутно и  смотрела прозрачными глазами будто сквозь. Люди всё объясняли, настаивали: “Я — твоя дочь, ты совсем ничего не помнишь?” Баба Глава не то не помнила, не то не  хотела помнить, но поняла, что к ней ходят разговаривать. Тогда она стала называть  всех понятными прозвищами. Полную Анжелку — большой посудиной, дядю Пашу — носатым парнем, маму — лобастой девкой, а бабе Нине доставалось особенно — то  бородавкой прилипчивой назовет, то еще похлеще. Грубости баба Глава больше не  отличала от других слов. Встанет с кровати и скажет, окая: “Пойду поссу!” — звучно,  на всю квартиру. Баба Нина и кричала, и просила, да бабе Главе не втолкуешь. Дядя  Паша не обижался и смеялся: “Кто еще носатый, куда мне до тебя, ба!” Кузьму баба  Глава называла не обидно. Увидела после больницы, улыбнулась и сказала: “Ишь,  махонькая”.  

— Баба! Расскажи про Ивана, — просила Кузьма.  

— Кокого?  

— Твоего!  

— Моёго?  

— Сына твоего! Помнишь, у тебя есть сын? — Кузьма показала на портрет.  — Не знаю, кокой сын. Когдаааа это было, — зевнула баба Глава. — Упомнишь  разве.  

Кузьма поняла, что её бабы Главы больше нет, и отстала. Началась школа,  уроки, а баба Глава сидела тихонько в дальней комнате, звала смерть. Кузьма иногда  заходила, уже не такая и “махонькая”, школьница — пальцы в чернилах, косы тугие,  ногти аккуратные.  

— Привет, ба!  

— А, махонькая.  

После похорон тети Лиды Кузьма навещала бабу Главу каждый день.  Прислушивалась, как она смерть зовет. Кузьма-то перед сном придумывала, как бы так 

51 

сделать, чтобы вообще не умирать. Разве можно такого хотеть? Кузьма заглядывала в  прозрачно-голубые глаза бабы Главы.  

— Зачем ты смерть зовешь?  

— Возьмет меня.  

— Да зачем?  

— Ужо жизнь давит.  

— А откуда она придет, твоя смерть? А куда поведет?  

Не отвечала баба Глава, вздыхала свое “ох, смерть нейдет”. Кузьма захотела  увидеть, как придет смерть за бабой Главой. С одной стороны, жутковато, но она же за  бабой Главой придет, а не за Кузьмой. “Смерть же не ошибается?” — думала Кузьма, и  по рукам бежали мурашки. День за днем она устраивалась на массивном табурете у  окна и ждала с бабой Главой. По дороге от магазина шли соседи с авоськами. Кузьма  ерзала, а смерть и не думала появляться. Кузьма волновалась, что она придет ночью, и  до полной темноты вглядывалась в окно.  

У детского сада зажглись тусклые фонари. Смерть не пришла, пора чаю выпить.  Кузьма зевнула, встала с табуретки и увидела, как из тени соседнего дома вышла  высокая фигура в черном балахоне и медленными шагами двинулась по двору. Полы  накидки трепетали. Капюшон скрывал лицо. Из-под накидки торчала рукоятка. Кузьма  вытаращилась. Сердце застучало в ушах.  

— Смотри, баб Глава, смерть! — закричала Кузьма.  

— Которая?  

— Да вон же, вон, идет! И коса у нее!  

Баба Глава привстала, оперлась на подоконник. Кузьма вскочила на табурет.  Черная фигура приближалась. Тень вытянулась и ползла к дому, все ближе и ближе. У  Кузьмы задрожала коленка и вспотели руки. Тень накрыла песочницу, скользнула  через качели. Она кралась к дому, и ничто не останавливало неумолимое движение.  Тень скроет бабу Главу навсегда!  

— Баб Глава, прячься!  

— Что ты, махонькая? 

52 

— Смерть идет, баба! — кричала Кузьма и дергала бабу Главу за руку.  

Смерть остановилась у железного турника, и у Кузьмы остановилось дыхание,  только дробно в ушах билось, трепыхалось сердце. Вот Смерть подняла руку, взяла за  край и сдернула черное покрывало! Кузьма зажмурилась и всхлипнула. Бум, бум, бум  — размеренные шлепки раздались за окном. Кузьма приоткрыла глаза. У турнира  

мужик в трениках шлепал хлопушкой по черному покрывалу, выбивая пыль. Вот и вся  Смерть! Баба Глава большой ладонью погладила по вздрагивающей спине.  

— Махонькая. Не бойся. Ишшо не позвала.  

— Куда? — плачет Кузьма. — Куда смерть зовет? 

— Далёко-далёко. К своим зовёт, махонькая.  

Кузьма смотрела на тени от уличного фонаря. Смерть — это когда уходишь к  своим, подумала Кузьма, и мысль эта не принесла беспокойства, а наоборот, как будто  объяснила, где тетя Лида, и Иван, и дедушка, и прадед Кузьма. Вместе, далёко-далёко.  

Глава 9. Стол.  

— Анжел, Анжел, а как это — стол скрипит?  

— Просто скрипит. Ночью, — Анжелка поежилась. — Знаешь, как страшно.  — А почему он скрипит-то?  

— Потому что душа еще не улетела! 3 дня душа еще рядом с телом, а до 9 дней  остается на земле.  

— А потом? 

— До 40 дней не помню, что, а потом улетает.  

Кузьма хотела посмотреть на скрипящий стол. Она почесала нос.  

— Анжел, а можно мы у тебя переночуем?  

— Ты что, головой поехала?  

— Ну разочек. Я буду спать со столом в зале, а ты у себя. У тебя же ничего не  скрипит? 

53 

Анжелка отнекивалась, но Кузьма пристала. Баба Нина всплеснула руками: — Чего ты там не видела? Дядька, небось, еще пьяный завалится, напугает!  

Бабу Нину стол волновал меньше, чем дядя Паша. Однако дядя Паша после  горевательного загула сделал перерыв. Перед работой он зашел к бабе Нине  гладковыбритый, в чистой голубой рубахе и пиджаке. Волосы зачесаны на висках,  кефир в сеточке-авоське. Дядя Паша обрадовался. Конечно, пусть девчонки  переночуют. И ему не скучно будет, а то одного тоска заедает. Баба Нина  прищурилась, вытащила из авоськи бутылку кефира и осмотрела крышечку из фольги.  Кефир как кефир.  

— Ты при детях не наклюкаешься? Смотри, Павел!  

Дядя Паша даже руками всплеснул — как вы, мама, могли такое выдумать.  Чтобы я! Нет, ну надо же! Баба Нина для верности показала ему кулак, и  оскорбленный дядя Паша отбыл сторожить ангар.  

Баба Нина собрала девочкам еды. В кастрюльке мясо в подливе, сумкой не  мотайте, а то разольется. Блины в фольгу завернула. В банке гречневая каша, погрейте.  Вот рубль, купите молока и печенья. Сахару в кулек насыпала и варенье положила,  банку клубничного и банку смородинового. Анжелка с Кузьмой отправились к дяде  Паше, каждая с увесистым пакетом, режущим ладони.  

— Мы это за неделю не съедим, — пыхтела Кузьма.  

— За себя говори, — хохотнула Анжелка.  

Квартира после похорон казалась притихшей. После большой уборки пахло  хлоркой и сыростью, которая проникала из подвала. Солнце обходило приземистый  двухэтажный дом стороной, и в комнатах висели постоянные сумерки. Только комната  дяди Паши получала порцию света, потому что выходила окнами на другую сторону.  Она и казалась единственной жилой. В лучах солнца неподвижно висел дым “Примы”,  в пепельнице корячились мятые бычки. Дверца шкафа висела на одной петле, а за ней 

54 

громоздился ком дяди Пашиной одежды, из которого торчали штанины и рукава, как  будто штаны и рубашки боролись за место на единственных плечиках.  В полутемном зале, где несколько дней назад стоял гроб с тетей Лидой, вдоль  стен жалась мебель: стол, шкаф, комод, накрытый салфеткой телевизор и раскладное  кресло. Кузьма покачала стол руками. Стол отозвался тонким поскрипыванием. Кузьма  залезла под столешницу и изучила деревянные ножки, нет ли следов каких-нибудь  жуков-короедов. Или термитов. Она читала, что термиты съедают древесину, может,  они заставляют стол скрипеть. Стол был крепкий и гладкий. Кузьма, вылезая,  основательность стола проверила собственной головой — так треснулась, что  пришлось заойкать, вспухла шишка. Стол даже не качнулся.  

Кузьма с Анжелкой оставили гречневую кашу на потом, зато в банках варенья  покопались всласть. Анжелка мазала на печенье клубничное варенье, сверху накрывала  печенькой со смородиновым. Кузьма заливала печенье молоком, добавляла варенья и  ела ложкой сиреневую кашицу. Дядя Паша промелькнул вечером, распространяя запах  одеколона: “Меня не ждите, я поздно”. Девочки сидели на кухне, расходиться по  комнатам не хотелось, хотя темнота за окном намекала, что спать все равно придется.  Анжелка зевнула.  

— Пойдем уже? Хочешь — у меня ложись.  

— Не, — Кузьма не отступила. — Посмотрю, какой ты стол напридумывала.  — Не обделайся со страху.  

— За собой смотри!  

Кузьма лежала в темноте, смотрела в потолок и прислушивалась. Кто-то  шуршал из кухни. Наверное, мышь пробралась из подвала и ищет еду. Мышей Кузьма  не боялась, мыши миленькие. Больше тишина не пропускала ни одного звука. На  Кузьму навалилась дремота, она поморгала тяжелыми веками. Перед глазами возникла  мышь с ложкой, она идет к банке варенья, и еще мышь… В темноте раздался длинный  скрип. Мыши исчезли. Кузьма распахнула глаза. Казалось, что в комнате как-то  особенно черно и тихо. Ни шороха. “Как в могиле”, — Кузьма вспомнила гроб на  табуретках, неприятно защекотало в ладошках. “Мышки, мышшшши”, — прошептала  она и вздрогнула от собственного голоса. Комната молчала, Кузьма слышала только,  как стучит под ребрами сердце. Наверное, приснилось, уговаривала себя Кузьма.  Приснилось, приснилось, звуки тоже снятся. Кузьма улыбнулась, чтобы успокоиться. 

55 

Может, пойти к Анжелке? У нее лампа горит. Скажет — ага, испугалась. Кузьма  несколько раз вдохнула, надувая живот. На кухне, кажется, снова поскреблась мышь.  Кузьма закрыла глаза. Крииии-скррррр-иииииррр… Скрип, тонкий, вкрадчивый,  подбросил Кузьму с кровати. Она села и прижала коленки к груди. Что это? И снова — крии-криии-криии. Кузьма спустила босую ногу на холодный пол. И убрала назад. Как  добежать по темному бесконечному коридору до Анжелкиной спальни? Снова тихо.  Нет, она не боится. Сейчас посидит и ляжет спать. Крии-крии-крии, засмеялся стол.  Кузьма вскочила и понеслась, долбя пятками по половицам. У двери Анжелкиной  спальни оглянулась, как будто стол мог догнать ее. Кузьма распахнула дверь,  споткнулась, выдернув ногой шнур торшера, нырнула в жаркую кровать и прижалась к  сестре. Анжелка во сне двинула локтем и забормотала.  

— Чего? — Спросила Кузьма.  

Анжелка почмокала и всхрапнула. Торшер навалился на стену и покачивался,  надо бы поставить на место, включить свет, но Кузьма не могла заставить себя снова  вылезти из кровати. Она пригрелась, успокоилась под сопение сестры, и уснула.  

Крик выдернул Кузьму из сна. Она лежала раскрытая, а в ногах кровати сидел  большой ком из одеяла и орал, срываясь в вой и визг. Кузьма отползла к другой спинке  и тонким голосом позвала:  

— Анжел. Анжел, ты чего?  

— Ааааааааааааа! 

Кровать дрожала — Анжелка тряслась.  

— Анжел?  

Кузьма подползла и дернула одеяло. На нее вытаращились бессмысленные  глаза, расщеперенный рот. Кузьма отпрыгнула. Это была не та Анжелка, которая  боится всякой ерунды, а другая, перекошенная, оглохшая от ужаса Анжелка. Кузьма  растерялась, всхлипнула раз, другой, и навзрыд расплакалась. Кузьма рыдала и рыдала,  Анжелка орала и орала. Вдалеке хлопнула дверь, затукали быстрые шаги и комнату  залил свет. Дядя Паша! Кузьма метнулась и прижалась к рубашке мокрым лицом: 

56 

— Дя-дя, Пыаа-шаа, Ааа-н-жел-ка, ыых, вхх.  

Анжелка перестала кричать и всхлипывала, дрожа и вытирая лицо одеялом.  В пять утра дядя Паша, Кузьма и Анжелка, включив свет во всех комнатах, в  коридоре и даже в туалете, пили чай с вареньем. Кузьма рассказала про стол и  призналась, что уронила торшер. Она же не знала, что Анжелка так боится темноты.  Она думала, обычно боится, как пауков или ведьм.  

Дядя Паша помял подбородок и постановил — бабе Нине надо рассказать. Хотя  и боязно.  

Глава.10. Анжелка лечится от страха.  

Анжелка ныла с утра: 

— Не надо к бабке! Не хочууууу! 

— Орать по ночам хочешь? Всех перепугала, так и заикаться начнешь! Цыц мне  тут! — ответила Баба Нина.  

Кузьма вчера тоже ныла, чтобы взяли к бабке. Баба Нина пыталась отвязаться,  но Кузьма вцепилась и наныла-таки согласие. Подумать только — сегодня она увидит  настоящую бабку-колдунью!  

— Что ты боишься? — Уговаривала Кузьма. — Тебе же лучше будет!  — А если она меня как-нибудь заколдует? Одно лечат, другое калечат.  — Баба Нина это про врачей говорила, а не про бабок!  

— Так бабки еще хуже!  

— Ну мы же с баб Ниной едем! 

Кузьма представляла бабку Ягой из черно-белого кино про Василису  Прекрасную. Пальцы крючком, клык кривой в рот не помещается. Смех скрипучий,  лохмы из-под платка. Дом в чаще, а в нем черный кот и филин, сушеные мыши и 

57 

ядовитая трава. Кузьма в детстве так боялась бабу Ягу, что по ночам вылезала из  кроватки и бежала прятаться к деду.  

Они проехали две остановки на трамвае и пришли к обычной пятиэтажке. За  дверью подъезда орал кот. Полосатый бандит напугал бабу Нину, выскочив под ноги, и  шуганулся в сторону, оставив резкий запах на двери. Звонок с заеданием пропел  “полонез Огинского”, за дверью послышалась возня и бормотание. Кузьма на всякий  случай укусила себя за палец, чтобы не испугаться. Дверь отворилась. На пороге  стояла низенькая толстенькая женщина в цветочном платье и крашенных хной  кудряшках. От нее пахло стиральным порошком. Улыбка на гладком лице напомнила  Кузьме нянечку в детском саду, которая могла и по заднице хлопнуть, если кашу не  доешь.  

— Замок дурной, прощелкивается, надо мастера звать. Здравствуй, Нина.  Заходите по очереди, у меня не прихожая, а дупло какое-то. Коробки невестка  понаставила, у них ремонт, им же, Нина, новостройку дали.  

— Ишь как, — отозвалась баба Нина. — Здравствуй, Рая.  

Кузьма шарила глазами в поисках кота или чего-нибудь необычного.  Необычным в квартире у бабки, которую и бабкой-то не назовешь, было только  количество цветов. На кухонном подоконнике краснели герани, по стенам тянулись  вьюны, а в комнате выстроились ярусы с фиалками. От сладкого настойчивого запаха у  Кузьмы слегка закружилась голова, и она шепнула Анжелке, что цветы, наверное,  заколдованные. Может, бабка делает отвары, чтобы молодеть. Вон у нее и на платье, и  на фартуке цветы. Анжелка притихла и исподлобья посматривала на герань, как  человек, ждущий неминуемого наказания.  

— Голодные? У меня овощное. — Бабка Рая показала на кастрюлю. — Картошка, морковка, репка, капуста. Прошлогоднее никак не съем, а уж новое  поперло. У сына огород. И пашут, и пашут, когда только успевают. Давайте вас угощу,  в меня уже не лезет.  

— Рая, вот девочка-то у нас, — напомнила баба Нина. 

58 

Анжелка опустила голову. Бабка Рая подсунула под Анжелкин подбородок  ладонь и подняла ее лицо. Посмотрела и так, и эдак, наклоняя голову, как будто  собиралась Анжелку рисовать.  

— Глаза какие интересные, прям васильки. В девках не засидится. Могу на  замужество карты посмотреть, а, Нин?  

Анжелка вытаращила глаза, Кузьма захихикала.  

— Какое замужество, девке десять! 

— Сегодня десять, завтра двадцать. Время летит, моргнуть не успеешь. А то  смотри, поглядим судьбу. Я сваха-то ухватистая.  

— Успеется, — отказалась баба Нина. — Давай дело сделаем.  

Бабка Рая принесла из комнаты трехлитровую банку с водой и темную икону в  искусственных пыльных цветочках. Икону поставила на стол, с кряхтением присела и  извлекла из тумбы граненый мутный стакан, в котором на донце стояла прилепленная  воском свеча. Бабка зажгла огонек.  

— Ну все готово. Вода тут, стакан. Нина, в комнате побудьте, а я синеглазку  вашу отчитаю.  

Анжелка проводила Кузьму испуганными глазами. Кузьма топталась, чтобы  увидеть хоть начало, но баба Нина настойчивым толчком в спину выпроводила внучку  с кухни. Дверь закрыли. Бубубубубубу, слышалось с кухни. “Повтори”, — строгий  голос. И Анжелкин тонкий — бу..бу…бубубу.  

— Что они там делают, бааааб, — приставала Кузьма.  

— Сняли штаны и бегают! Тихо!  

Наконец бубубу закончилось. Дверь открылась, и Кузьма высунула голову в  коридор. Бабка Рая наливала воду из банки прямо в стакан с горящей свечой. Кузьме  привиделось, что свечка горит в воде. Но она зашипела и испустила дух, и дымок  поплыл по коридору навстречу фиалковому аромату. 

59 

— Все? — Крикнула баба Нина. — Кончили?  

— Сейчас выпьет и все. Пойдем в ванну, над ванной пей, а то вытошнишь еще.  Смотри в тазик с бельем не плюнь.  

Анжелка с бабкой Раей встали над ванной, подальше от таза, в котором над  мыльной пеной возвышались чашки внушительного лифчика. Анжелка зажмурилась,  бабка Рая всунула ей в рот край стакана и понемногу влила мутноватую жидкость. У  Кузьмы сдавило живот и затошнило. Фу, гадость! Анжелка выпила все до капли и  громко рыгнула.  

— Вот молодец. А то некоторые сблюют, ну и не работает, второй раз приходят.  

После процедуры Анжелка порозовела, отдышалась и утешилась печеньем.  Кузьма с нетерпением ждала, когда можно проверить бабкино колдовство. Баба Нина  отхлебнула чай и погладила ромашки на клеенке.  

— Ты говоришь, сваха ухватистая, — начала она.  

— А то! Могу и тебя выдать.  

— Уйди, — хихикнула баба Нина. — Меня теперь Господь Бог на том свете  просватает. Я про своего думаю все. Овдовел же.  

— Слышала, — кивнула бабка Рая.  

— Он же какой… Сейчас понесется, зенки вылупит.  

— Да уж. Мой вот никуда от жены, все с ней. Недавно они… 

— Погоди, — остановила баба Нина. — Я что боюсь — приведет шлындру, а ей  мать нормальная нужна, — баба Нина кивнула на Анжелку.  

— Ему путёвую надо, — согласилась бабка Рая.  

— Да вот сам непутёвый, где ж путёвую взять.  

Бабка Рая задумалась, беззвучно шевеля губами, как будто перебирала карточки  в мысленной библиотеке.  

— Нина, — наконец вытащила карточку бабка Рая. — Знаю одну разведенку.  Хорошая женщина, с прицепом, пацаненок от первого мужа. 

60 

— Прицеп-то и неплохо, наверное. Где один, там и второй.  

— Вот и я говорю. А то и совместные пойдут.  

— А мой-то ей подойдет, если хорошая?  

— Она у родственников в частном секторе живет, а их самих четверо. В свою-то  квартиру не откажется.  

— У Пашки квартира большая, — кивнула баба Нина.  

— В общем, поговорю, а потом ты сходишь. Смотри только, чтоб сам по пьянке  не подобрал какую-нибудь.  

— Во, — и баба Нина сложила тонкими пальчиками два аккуратных кукиша.  

Вечером Кузьма топталась у выключателя и побаивалась гасить свет. Анжелка  сначала залезла под одеяло для проверки. Кузьма подоткнула одеяло со всех сторон,  чтобы внутри стало полностью темно. Анжелка сидела тихо.  

— Кузьма, долго еще сидеть? А то жарко.  

— Посиди немножко, хоть десять минуточек. Тебе сейчас страшно или нет? — Нет. Только дышать нечем!  

Кузьма разрешила Анжелке вылезти и рассмотрела ее лицо. Не похоже, чтобы  Анжелка под одеялом боялась или плакала втихую. Лицо покраснело, но вид у сестры  был обычный.  

— Выключаю? 

— Давай!  

Анжелка на всякий случай зажмурилась. Свет погас. Кузьма держала руку на  кнопки. С кровати доносилось Анжелкино сопение.  

— Ты с открытыми или закрытыми?  

— С закрытыми. 

— Открывай, — приказала Кузьма. — Ну?  

— Открыла.  

— И как?  

— Ну… темно. 

61 

— Орать не будешь?  

— М-м, — промычала Анжелка и шумно зевнула.  

Кузьма удивилась, как это простой стакан со свечкой подействовал. Анжелка  рассказала, что на кухне повторяла за бабкой Раей молитвы. Не запомнила ничего, что то там “избавь рабу божью”, “отведи от рабы божьей”, “упиваем на тебя”. Упиваем — это, наверное, про воду, предположила Кузьма. Вроде бы чудо, но никакого ощущения  чуда нет. Только сладкий запах фиалок до сих пор держался в ноздрях. Может, все таки это колдовской запах?  

— Анжел. Анжел. Анжелка!  

— Чего тебе? — буркнул сонный голос.  

— А ты хочешь новую маму?  

Анжелка подняла голову, раздвинула густую штору волос. 

— Не знаю, — проговорила она. — Если хорошую, то хочу, наверное.  — Такую же, как тетя Лида?  

Анжелка помолчала, вздохнула и ничего не ответила.  

Глава 11. Дядя Паша находит любовь.  

Июль расцвел тридцатиградусной жарой, и дети города заволновались. Каждый  год на площади у дворца культуры и спорта вырастал шатер цирка-шапито и карусели  Луна-парка. На площадь бегали разведчики, но возвращались разочарованными, пока в  одну из самых жарких, лучших в мире пятниц Натаха не принесла счастливую весть — приехали, расставляются! Значит, уже в воскресенье поднимутся со скрипом в воздух  толстые лодки-лебеди, заверещат на цепочной карусели восторженные летуны,  откроются кегельбаны с призами. Кузьма в прошлом году выиграла кольцо с красным  сердцем и пять жвачек с мальчишкой в шляпе на картинке, а Натаха три кольца, а  Лариска врет, что восемь, но все потеряла. Начали тренировки — нарисовали круги,  лупили в них камнями на дальность и меткость. Натаха кидала точнее, учила — не  размахивайся, набрасывай, фьюить, вот и попала! Анжелка запустила камень строго 

62 

вверх и чуть не получила по голове. Тема перекидывал через все круги, камень исчезал  вдали. Кузьма покатывалась со смеху. Она научилась попадать в круг почти так же, как  Натаха, и мысленно выбирала колечко. С утра до вечера торчали на улице и  обсуждали, какие будут призы. В предвкушении фруктовых жвачек перестали жевать  гудрон. А дома канючили, уговаривали скорее купить билеты в цирк.  

Первыми билеты получили сестры Лапины, и Лариска хвасталась — третий ряд,  все-все будет видно. Натахе дядя Виталя ссыпал мелочь, на билет не хватало, но  Натаха не унывала.  

— Я и так пролезу!  

— Как это — так? — Возмутилась Лариска.  

— А вот эдак через так, — Натаха показала рукой хитрую траекторию  попадания в цирк.  

— И ничего тебя не пустят!  

— Ха!  

Кузьма знала, что Натаха просочится куда угодно. Добывает же она клубнику и  смородину в чужих огородах, пока хозяйские зады торчат в грядках. Ни разу не  попадалась, гордилась Натаха. Баба Нина сказала, что в цирк некогда, зато вызвался  дядя Паша. Хуже всего было Гафнеру. Его мама ненавидела цирк за то, что там мучают  животных, а женщины в неприличных костюмах залезают под самую крышу. Мама  Гафнера считала, что папе и сыну незачем смотреть на полуголых акробаток. Натаха из  сочувствия предложила и ему лезть “эдак через так”, но Гафнер не согласился. “Если  меня поймают, мама испытает инфаркт”, — вздохнул он.  

Дядя Паша, выбритый, в желтой рубашке и брюках со стрелками, повез Кузьму  с Анжелкой в цирк. Трамвай пестрел нарядными оживленными детьми. Все  переглядывались, самые маленькие в нетерпении болтали ногами, как будто заставляли  трамвай ехать быстрее. Бабушки умиленно разглядывали бантики и платья в  кружавчиках, родители улыбались, только старшие сестры и братья, которым выпало  вести в цирк малышню, старательно сохраняли серьезный вид. Хотя Кузьма заметила,  что некоторые старшие братья посматривали на некоторых старших сестер. Один  мальчишка сказал что-то на ухо высокой девчонке в зеленом сарафане, и она закатила  глаза в притворном возмущении, закусив нижнюю губу, чтобы спрятать улыбку. 

63 

Трамвай подкатился к остановке, едва не завалившись не бок — и дети, и  взрослые топтались у дверей, малышня пищала и тянулась к окнам ручонками. На  всегда пустой площади как будто произошло извержение — из-под земли взметнулись  разноцветные флаги, лампочки и шары, в небе закружилась стая толстых лебедей под  зонтиками. Площадь бурлила и пела. Музыка, хохот и визги с каруселей оглушили и  захватили Кузьму. Она орала на ухо Анжелке: 

— Пойдем! Пойдем! Пойдем! 

И никак не могла выбрать, куда же первее идти. Дядя Паша насыпал в ладонь  Кузьме горку монет, прокричал “у входа в цирк перед началом” и растворился среди  воздушных шаров. Кузьма схватила растерянную Анжелку за руку и потащила, чтобы  успеть все-все-все. Они полетели на цепочке, сцепляясь и отталкиваясь. Кузьма сужала  глаза, и толпа превращалась в пестрое поле, над которым несешься, не касаясь земли.  Кажется, опустишь ногу и цветы легкими головками защекочут пятки. Голова слегка  кружилась, а Анжелку замутило, и она второй раз крутиться отказалась.  

Кидали мячи в кегельбане. Кузьма выиграла три жвачки, шипучку в пакете и  колечко. У цирка обе двигали челюстями. Кузьма выдула гигантский пузырь и он,  лопнув, повис на носу. Анжелка выдувала маленькие, зато они лопались с громким  треском.  

Дядя Паша вышел из толпы мягкой походкой довольного человека. От него  пахло пивом.  

— Ты чо, пиво пил? — спросила Анжелка.  

— Пиво — это жидкий хлеб! А теперь за зрелищами! — сказал дядя Паша.  

Когда зазвучали фанфары, дядя Паша первым неистово захлопал, и волна  аплодисментов прошла по залу. Номера дядя Паша сопровождал громкими  пояснениями.  

— Это жонглеры, — говорил он. — Они бутылками кидаются. То есть не  настоящими, конечно! Настоящая-то по башке прилетит, оооой! Мне прилетала! Вся  башка сотряслась! А резиновая отскочит и все! 

64 

Наконец дядя Паша утомился и задремал, свесив нос. На арену выскочили  толстый клоун и длинная клоунесса с раскрашенным лицом. Клоун играл несчастного  влюбленного и, по мнению Кузьмы, делал глупости, — доставал из штанов мятые  цветы, падал на неестественно надутый зад и громко пукал. Клоунесса заламывала  руки и бегала от нелепого поклонника по арене. В конце концов он так ей надоел, что  она побежала по лестнице вверх. Дядя Паша открыл глаза и увидел, что к нему бежит  испуганная девушка, а толстяк-клоун, пыхтя и охая, пытается перелезть через бортик  арены. Дядя Паша вскочил,растопырил руки и закрыл клоунессу собой, крича: “Не  дам!” Зал покатился со смеху. Клоунесса присела в реверансе, а потом поцеловала  спасителя в щеку. Дядя Паша окончательно проснулся, погрозил пальцем клоуну и  поцеловал руку клоунессе. Остаток номера он не отрывал от нее глаз, а когда номер  закончился, выскользнул из цирка.  

После представления дядя Паша так и не появился. Кузьма с Анжелкой обошли  шатер. В отдалении стояли вагончики за наскоро сколоченным забором. Оттуда пахло  навозом и потом, раздавались окрики, тявканье собак и ржание лошадей.  

— Пойдем его там поищем? — Спросила Кузьма. 

— Циркачи детей воруют, как цыгане.  

— Это байки, — неуверенно сказала Кузьма.  

— Ничего не байки. Они их в бочки сажают и делают карликов, а потом  показывают в цирке.  

— Чего ж нам не показали?  

— Может, не сделали еще.  

Из-за ворот вышел коротконогий широкоплечий карлик. Кузьма впервые  узнала, что Анжелка умеет так быстро бегать, когда они дунули к остановке  наперегонки.  

Все утро Кузьма с Анжелкой раскладывали на столе фантики от жвачек. Баба  Нина убежала на смену. С улицы послышалась какая-то возня, и на балкон с соседнего  балкона влезла темная фигура. Анжелка завизжала. В двери возник дядя Паша.  

— Чисто акробат, а? — подмигнул Кузьме дядя Паша. — Соседней бабуленции  сказал, что замок сломался. Сердобольная старушка, пустила!  

— Ты зачем влез? — спросила Анжелка. 

65 

— Ууууу! Доча, не поверишь, чо с отцом творится! В цирк иду! Уже вон, — дядя Паша показал в окно, — считай, акробат!  

Анжелка с Кузьмой переглянулись. Дядя Паша, напевая, направился в комнату  бабы Нины и добыл из недовольно скрипнувшего шкафа банку с самогонкой.  

— Вам от бабы Нины влетит! — Сообщила Кузьма.  

Дядя Паша прижал банку к груди и сел в кресло.  

— Баба Нина меня не догонит. Я же этсамое! Любовь нашел. За ней хоть на  край света!  

— Какую еще любовь? — оторопела Анжелка. — Это клоун штоль? С ума  сошел?  

— Пал перед ней на колени в самую пылищу. Вот, говорю, моя рука! Она в  смех. А один там, карла, умный мужик, говорит, дура ты, Галка, это любовь с первого  взгляда! Сели, налили… Ну то есть, поговорили. Карла говорит — научим тебя чему нить, будешь циркач. Вот, доча! Будет у тебя папа жонглер. Или на коне. Я в детстве то умел на коне.  

— Пап, ты совсем ку-ку?  

— А как же, — кивнул дядя Паша, — влюбленные все ку-ку. Вот такой я  озорной гуляка! Ну, побежал!  

Дядя Паша встряхнул редкими волосами, погладил банку с самогоном и ушел.  Кузьма подумала, что она тоже хотела бы немножко пожить в цирковом вагончике,  чтобы рядом лошади, собаки и даже львица. Не воруют циркачи никого, враки это.  Люди сами за ними идут, как дядя Паша. Может, и Анжелку заберут?  

— Анжел. У тебя мама будет циркачка! Обалдеть же! 

— Дура что ли? Баба Нина ему даст циркачку. Вот увидишь.  

Глава 12. Похищение. 

66 

Луна-парк захватил город. По утрам Кузьма торопила Анжелку — “жуй  быстрее”. Баба Нина ворчала, выворачивая карманы — никаких денег на ваши парки  не хватит, нашли занятие. Анжелка каталась на лебедях, а Кузьма на цепочке. В  комнате страха кто-то из темноты схватил Кузьму за плечо, она взвизгнула и целый  день хохотала над своим испугом. У кегельбанов Кузьма, Анжелка и Натаха  пересчитывали жвачки, колечки и шипучки. Безденежная Натаха шарила под  ступеньками касс и выгребала потерянные монетки. Когда у Кузьмы кончались деньги,  она лезла за Натахой под ноги толкающихся в Луна-парке людей и выуживала из пыли  то копейку, то пять, а то и пятнадцать. Если же ничего не находила, Натаха отдавала ей  половину жвачки.  

Дядя Паша выплыл из-за шатра цирка с голоногой брюнеткой в ярко-желтом  коротком платье. Кузьма дернула Анжелку за руку:  

— Смотри, дядь Паша!  

— Это чо за кикимора? — Набычилась Анжелка.  

— Да это же она! Клоун!  

Кузьма узнала клоунессу по глазам — черные, круглые, как смородина, и  накрашены, как на представлении, темно-синими тенями почти до бровей. Без белого  грима лицо ее оказалось веснушчатым, рот в красной помаде вытянулся тонкой линией  между острыми скулами. Она держала дядю Пашу за локоть двумя руками и хохотала.  Ноги под короткой юбкой были покрыты царапинами и синяками. Взрослая, а  выглядит как девчонка, подумала Кузьма. Дядя Паша радостно замахал свободной  рукой.  

— Вон и дочка моя! — Закричал дядя Паша. — Анжела, Кузенька, идите сюда!  — Нужны они больно, — фыркнула Анжелка, но все же подошла.  — Это вот Галя, — провел рукой сверху вниз дядя Паша, как будто продавал  куклу.  

— Привет, — хрипловато сказала клоунесса. — Ты, значит, доча Пашина.  

Она смотрела на Кузьму. Кузьма помотала головой, и Галя захохотала. На зубах  краснел след помады. 

67 

— Вечно все путаю, Паш. Такая я у тебя, — сказала она.  

Дядя Паша разулыбался. Кузьме Галин смех напомнил карканье. Кузьма  вспомнила худенькую тетю Лиду, ее мокрую больную руку. Неужели вместо доброй и  слабой тети Лиды у Анжелки будет эта голоногая цапля? Когда дядя Паша с Галей  скрылись в толпе, Кузьма сказала:  

— Давай бабе Нине расскажем?  

— Давно пора!  

Когда мама нервничает, она говорит, что бегает по потолку. Сейчас баба Нина  бегала по всем потолкам, стенам, полам и другим поверхностям. Кузьма с Анжелкой  притихли в детской. Кузьма не ожидала такого эффекта от своего рассказа о дядь  Пашиной любви. Теперь она боялась, как бы баба Нина не сломала сначала дом, а  потом цирк. Но даже баба Нина наконец выдохлась.  

— Когда циркачи свернутся? — спросила она.  

— В воскресенье, — пискнула Анжелка.  

— А седня у нас что? Пятница? Завтра на мичуринский поедем. Анжела, беги  домой. Скажи отцу, утром бабе Нине помощь нужна, пусть придет. Скажи, ноги  заболели.  

Дядя Паша топтался на пороге, пах вчерашним самогоном и проходить в  квартиру не торопился. На лице его бродил сложный выбор — не сбежать ли, пока  дверь приоткрыта. Бабу Нину отделяли от сына четыре набитые сумки, перепрыгнуть  через препятствие и схватить беглеца она бы не успела. Она, впрочем, не пыталась, а  наоборот, отошла подальше, чтобы не пугать дядю Пашу.  

— Паш, мы не дотащимся. Ноги разболелись с вечера, а ехать надо. Огород не  полит, да и девкам хватит пылью дышать. Ты б подсобил матери-то. Седня вечером  вернешься.  

— Мам, — промямлил дядя Паша, — да я бы с радостью, но… 

— Ну вот и молодец, — засуетилась баба Нина, не обратив внимания на  предательское “но”. — Девоньки, готовы? Я же и говорила, что папа поможет, папа 

68 

бабушку не бросит с тяжелыми кутулями. Заодно посмотришь, как Васильич кухоньку  сделал, загляденье кухонька. Возьми вот эту и эту. А эти две легонькие.  

Дядя Паша взял тяжелые сумки и, пыхтя, поволок к выходу. Баба Нина шепнула  Анжелке, чтоб глаз с отца не спускала.  

— Авось с сумками не сбежит, — сказала она.  

На мичуринский участок ехали на трамвае, у парка втиснулись в вонючий бело синий автобус между чьими-то саженцами и потной женщиной в сарафане. Женщина  умудрялась грызть семечки, выталкивая языком скорлупки в кулак. Когда автобус  встряхивало на кочках, женщина теряла семечку и высматривала, куда упало  зернышко, как будто собиралась перед выходом подобрать. Анжелку, как всегда,  тошнило, и она ныла, что вот-вот вырвет, баба Нина нервно дергала форточку. Воздух  не поступал и в открытую форточку, на грунтовке с глубокой колеей огородники  чувствовали себя морскими волками. Кузьма, когда автобус нырял носом вниз,  тыкалась лицом в женщину с семечками и по горестному вздоху спины понимала, что  та снова уронила зернышко. Дядя Паша, сжав зубы и запечатав их губами, застывшими  глазами смотрел вперед. Дышать он побаивался. Баба Нина посоветовала сыну  высунуть голову в форточку и испуганно покосилась на невысокого мужичка с  оттопыренным воротником рубахи, над которым навис дядя Паша. Мужичок не  подозревал о борьбе похмельных внутренностей дяди Паши с десятибалльной  автобусной качкой. Дядя Паша смотрел вперед, и стойкость его желудка зависела от  цепкости взгляда. Когда автобус остановился, дядя Паша нырнул в ближайший куст.  Баба Нина подняла палец: “Вот что водка с нутром делает. Все люди как люди, один  мой хрен на блюде”. Но тут стошнило и Анжелку. Баба Нина всплеснула руками и  обругала дороги, вонючие автобусы и дурака-водителя, который черте как вез, ребенок  бледный совсем. Кузьма гордилась, ее укачало только самую капельку.  

От автобуса шли по лесу, и Кузьма убегала вперед и залезала на нижние ветки  жирных от смолы сосен. По стволам утекали пушистые белки, горячий воздух  головокружительно пах хвоей. Кузьма очистила зубами палку и сунула в рыжий  муравейник. Муравьиная паника насмешила ее. Это как в окно бабе Нине засунуть  бревно, они бы тоже забегали, небось. Она выдернула палку и лизнула. Кислая  муравьиная кислота напоминала конфету-тянучку из Луна-парка. 

69 

— Возьми сумку! — Крикнула Анжелка.  

Побледневший Дядя Паша терпеливо тащил две сумки, одну баба Нина, а  четвертую, самую легкую, Анжелка. Щеки ее налились, как две помидорины. Кузьма  пошла рядом, но заскучала от медленности и, размахивая сумкой, убежала. За лесом  открылось бесконечное поле. Зеленовато-желтые колоски пушисто помахивали  Кузьме, на небе покачивалась единственная облачная ватка. Жаркие лучи трогали  Кузьме шею, руки и ноги. Внутри Кузьмы тоже стало так горячо и радостно, что она  засмеялась.  

На участке дядя Паша лег на лавку в тени новой летней кухни и простонал:  “Водички”. Баба Нина, резвая, как будто не было ни автобусной качки, ни жары, ни  тяжелой сумки, наметала на стол. Из сумки выпрыгнули горячая картошка в мундире,  соленые и свежие огурцы, помидоры, хлеб, жареная курица и бутылка кефира. Она  сбегала в огород и вернулась с букетом зелени. А потом баба Нина совершила  невозможное: из сумки, под тяжестью которой страдал дядя Паша, появилась бутылка  самогонки. Дядя Паша привстал на локте и сглотнул.  

— Пашенька, умотался? — Проворковала баба Нина. — Тебе поправиться надо,  наверное? 

В горле дяди Паши встал комок, и он жестами рук, энергичными кивками  головы и отчаянным мычанием выразил согласие с предположением бабы Нины.  Анжелка прошептала Кузьме в ухо: 

— Она чо, перегрелась?  

Кузьма пожала плечами. Она засомневалась, что баба Нина убедит дядю Пашу  бросить клоунессу, если он выпьет самогонки. Выпивка, как Кузьма не раз наблюдала,  зажигает в дяде Паше внутренний огонь. Он расправляется, машет руками, читает  стихи про озорного гуляку. В общем, отталкивается от скучной ежедневной суеты и  идет искать приключения. Кузьма предположила, что баба Нина дразнит дядю Пашу.  Однако баба Нина налила полстакана и протянула сыну. Дядя Паша схватил стакан  обеими руками и влил самогон в рот длинным глотком. Он торопился, видимо, тоже 

70 

ждал подвоха. Баба Нина подвинула ему тарелку с соленым огурцом и картошкой, а  бутылку оставила на столе. Дядя Паша поерзал и несмело потянулся. Баба Нина не  остановила. Дядя Паша налил еще полстакана.  

— Я половиночку, — извинился с улыбкой дядя Паша.  

— На здоровье, — согласилась баба Нина.  

После третьей порции не только лицо, но и вся фигура дяди Паши источали  умиление. Оно предназначалось бабе Нине. Иногда дядя Паша прижимал руку к груди  и задушевно говорил: “Ты жива еще, моя старушка”. И качал головой, как будто  удивляясь. Баба Нина, смеясь, махала на него рукой. Дядя Паша протягивал руку и  сообщал: “Жив и я, привет тебе…”. Рука притягивалась к бутылке. “Привет”, — ласково повторял дядя Паша и подливал в стакан, пальцами показывая щепоть, то есть  самую малость.  

Кузьма с Анжелкой наблюдали из гороха.  

— Щас наклюкается и свалит, — предположила Анжелка. — Чота наша баба  Нина совсем уже. Поговорила, называется.  

Анжелка покрутила пальцем у виска и ссыпала в рот горошины. Дядя Паша все  чаще ронял голову на грудь и наконец, что-то пробормотав, прилег на лавку и  захрапел. Баба Нина встрепенулась, как будто услышала будильник. Она метнулась в  дом, а когда вернулась, рука ее сжимала несколько широких дедовых ремней. Кузьма  на мгновение вообразила, что баба Нина будет дядю Пашу бить, и поежилась. Но баба  Нина пристегнула дядю Пашу к лавке. Ремни удавьими кольцами охватили плечи,  локти, руки, бедра. Непристегнутыми остались только ноги ниже колен, потому что  они спускались с лавки. Баба Нина скрестила руки и оглядела спеленутого сына:  

— Вот тебе и фокус-покус.  

— Ба, а он не вылезет? — Засомневалась Анжелка.  

— А вот и поглядим. Если вылезет, точно в цирк надо идти. Даже останавливать  не буду. 

71 

Дядя Паша спал долго, и Кузьма изнывала от любопытства. В сумерках  бравурный храп прекратился. Дядя Паша покашлял, покряхтел и попытался привстать.  Тело, однако, не послушалось.  

— Ох, ёёё.. Как затек, — вздохнул дядя Паша. 

Он пошевелил пальцами рук, поелозил по земле ногами, оперся свободными  ладонями на лавку, но не смог вернуться в вертикальное положение. Баба Нина,  Анжелка и Кузьма наблюдали за борьбой дядя Паши с крыльца. Баба Нина мелко  тряслась от беззвучного смеха, вытирая ладонями слезы. Кузьма с Анжелкой тихо  хрюкали. Дядя Паша тем временем начал понимать, почему подвижность его  ограничена.  

— Мама! Мам! Это чего тут?  

— А? Что, Пашенька? Не слышу.  

— Чего я связан-то? Ты меня зачем привязала-то?  

— Чтоб с лавки не упал, — соврала баба Нина, всхлипывая от смеха.  — Ааа. Так это… мам… Я проснулся. Иди отвязывай.  

— Да зачем. Полежи еще.  

— Ну что значит зачем. Курить хочу. И это… сколько время-то? Мне ж назад  надо.  

— Да что тебе в городе-то делать. Переночуй уж.  

— Мама! — Дядя Паша заподозрил неладное. — Отвязывай! Меня в городе  ждут! 

— Подождут.  

— Да ты что! Ты что это! — Завозил ногами дядя Паша. — Живого человека к  лавке вязать! Я тебе что — мошенник какой? А ну-ка быстро, — и дядя Паша топнул  свободной ногой.  

— Мошенник и есть, — подхватила баба Нина. — Дочку родную бросить  захотел, увязался за клоуном! В цирк ему! Мало с тобой здесь цирка!  — Ах ты вот как!  

Дядя Паша затопал ногами. 

72 

— Я тебя! Я тебя знаешь что!  

— Ну, что? Что?  

— В милицию сдам! Тебя в тюрьму посадят!  

Баба Нина беспечно махнула рукой и, не обращая внимания на призывы дяди  Паши к совести, взяла ведро и ушла в огород.  

— Доча. Анжела, — позвал дядя Паша.  

— Чо тебе?  

— Развяжи папаньку.  

— И не подумаю.  

— Вот, значит, как вы. Спелись. Против родного отца восстала! Павлик ты  Морозов! А ну развяжи! 

— Щас, ага.  

— Кузенька, племяшка моя, одна ты добрая среди этих… гадюк. Развяжи  дядюшку, а?  

— Баба Нина рассердится. Вы лучше поспите еще, дядь Паша.  

Дядя Паша остался на ночь на лавке. Кузьма прислушивалась из домика. Дядя  Паша возился и матерился. Лавка стукалась о ножки стола. В темноте что-то упало, и  раздалось бормотание и хихиканье. Кузьма выглянула в окно. От летней кухни  двигался черный длинный прямоугольник на ножках. Мелкими шагами дядя Паша с  лавкой на спине пробирался к калитке. Кузьма заинтересовалась, как он собирается  открыть тугой шпингалет. Может, зубами? Она прижалась носом к стеклу, чтобы  получше разглядеть. В этот момент дорогу беглецу преградил толстый шланг, и дядя  Паша рухнул ничком. Раздался глухой стук, это лавка стукнула по затылку.  

Утром баба Нина нашла дядю Пашу спящим на дорожке. Лавка была при нем.  Дедушкины солдатские ремни не поддались. Дед сам сделал их из прочной кожи, ни  порвать, ни растянуть. Видимо, эти ремни за ночь крепко привязали дядю Пашу к  дому, и, когда баба Нина освободила его, он уже не пытался сбежать, только растирал  затекшие руки и ноги.  

В воскресенье вечером на пустой пыльной площади ветер крутил цветные  фантики с мальчишкой в сомбреро. “Цирк уехал, клоуны остались”, — сказала баба  Нина. 

73 

Глава 13. Мачеха 

После неудачного побега дядя Паша как-то сник. Баба Нина даже перестала его  ругать. Поэтому, когда бабка Рая сообщила, что хорошая женщина Инна согласна  встретиться с дядей Пашей, баба Нина заволновалась.  

— Паша, тут одна женщина есть. Хорошая, разведенка. Может, пойдешь  поглядишь? Всяко бывает, но не век одному-то маяться.  

Баба Нина упрашивала, как будто предлагала больному бульона. Дядя Паша  мрачно усмехнулся:  

— Схожу. А то ремнем погонишь.  

Дядя Паша сходил раз, и другой. Через неделю тетя Инна и ее семилетний сын  Вовик переехали к нему.  

Тетя Инна походила на крепкую бельевую веревку — длинная, худая и  жилистая. Ее рука с тарелкой каши легко протягивалась от плиты через всю кухню к  столу. Она не поднималась на цыпочки, чтобы достать с верхней полки шкафа пачку  

гречки, и высокие потолки дяди Пашиной квартиры с появлением тети Инны стали как  будто ниже. Больше всего тетю Инну заботил экономный способ вести хозяйство. Она  работала кассиром в гастрономе и относилась к каждой копейке бережно, любила,  когда ячейки для мелочи ровно наполнялись круглыми монетками, и с сожалением  отдавала покупателям сдачу. Она верила в пользу каши, и шкафы заполнились  крупами. Анжелка за свои десять лет никогда не перебирала столько гречки и пшенки.  “Я ей чо, Золушка?” — бухтела Анжелка. Тетя Инна отмыла гигантские пыльные окна,  пропылесосила каждый закуток и оттерла все, что казалось невозможным оттереть.  Она не спрашивала, не хочет ли кто помочь, а тихим, как будто простуженным,  голосом отправляла дядю Пашу в сарай за углем, Анжелку к гречке, Кузьму, если та  оказывалась в гостях, приспосабливала чистить картошку. Только Вовик болтался без  поручений. 

74 

Целью своей жизни тетя Инна видела полноценное питание тощего, с голубыми  припухлостями под глазами, Вовика. Вовик выглядел особенно голодным на фоне  пухлых Анжелкиных щек. Когда Анжелкина тарелка стояла пустая и вылизанная  дважды, Вовик клал в рот вторую ложку и держал еду за щекой, как будто не понимал,  что делать дальше. Кузьма надувала щеки, передразнивая Вовика. Вовик гундел с  набитым ртом:  

— Мам, она длажнится.  

— Ябеда-корябеда-соленый-огурец, на полу валяется, никто его не ест, — скороговоркой шептала Кузьма.  

— Мааам, длажнитсааааа.  

Тетя Инна выдавала всем одинаковые порции, разве что дяде Паше, мужчине, с  горкой. Она запретила таскать печенье и сушки, есть можно только за столом. Сухой  кисель не грызть, а варить. Между завтраком и обедом Анжелка мечтала о еде. После  обеда считала долгие часы до ужина. Кузьма посоветовала ей доедать за Вовиком. Он  все равно полтарелки оставляет. Однако хитрость не удалась. Вовик согласился отдать  кашу Анжелке, но как только на кухне появилась тетя Инна, закричал: “Мама, а она  мою кашу съела!” Тетя Инна посмотрела на Анжелку сухим взглядом: “Прошу тебя  никогда так не поступать”. Анжелка покраснела, а у Кузьмы зачесались руки надеть  тарелку Вовику на голову и постучать сверху поварешкой.  

Зато у бабы Нины Анжелка плотно заедала свои страдания. Баба Нина  подкладывала добавки и говорила: 

— У каждой хозяйки свои порядки. Ты привыкнешь, так-то она женщина  хорошая, чистоплотная, все наладила в хате. Отец, видишь, не пьет. Чего еще надо? А я  всегда угощу, приходи.  

— Бааа, давай я лучше у тебя буду жить, — канючила Анжелка.  

— Еще чего выдумала.  

Чтобы к окну влезла кровать Вовика, тетя Инна забрала в свою спальню комод  тети Лиды. 

75 

— Он все время ноет, — жаловалась на Вовика Анжелка. — Расскажииии  сказкуу, дай водиииички. Достал!  

— Ты старше. Уступи! Подрастет — подружитесь.  

Баба Нина, мелькая локтями, лепила пельмени. Маленькие пальцы быстро  мастерили пузатую летающую тарелочку, и она приземлялась на посыпанный мукой  противень. Кузьма сдавливала тесто изо всех сил, оставляя на пельменных ушках  вмятины. Анжелкины прятали ушки вниз и больше походили на шарики. Когда армия  пельменей занимала противень, баба Нина отправляла его в морозилку и доставала  новый. Сегодня дядя Паша с тетей Инной и Вовиком придут на ужин, и баба Нина  уверена, что от ее пельменей у Вовика за ушами запищит. Это были короли пельменей  из мягчайшего теста с сочным мясом.  

Баба Нина накрыла в зале. Дядя Паша в белой рубашке и широком синем  галстуке выглядел, как на празднике. Тетя Инна подняла бокал и осмотрела со всех  сторон. Кузьма молча возмутилась. Как будто у бабы Нины может быть грязный бокал  на столе! Вовик исподлобья посматривал на тарелку с дымящимися пельменями.  

— Ну, кушайте, — пригласила баба Нина. — Мы много налепили. Без моих  помощниц я б до сих пор лепила.  

Тетя Инна улыбнулась и кивнула. Анжелка, Кузьма и дядя Паша разом  навалились на пельмени. Дяде Паше мешал глотать плотно застегнутый воротник, и он  потянулся ослабить узел галстука, но взгляд тети Инны остановил его поднятую руку.  Тетя Инна откусывала от пельменя половину, клала вилку, и сок вытекал в тарелку.  Кузьма мучилась. Взрослый человек, а пельмени есть не умеет. В пельмене сок — главное! Вовик держал с пельмень за щекой и страдальчески смотрел в тарелку. “Чтоб  он у тебя во рту взорвался!”, — подумала Кузьма.  

— А ты что ж не жуешь, Вова? — Спросила баба Нина. — Пельмешки мягкие,  вон девчонки по тарелке уже смели.  

— Вы их немного переперчили, Нина Петровна, — сказала тетя Инна. — И соли  многовато. Он такое не ест.  

— Да? — Растерялась баба Нина. — Да я всегда так кладу. Может, сегодня рука  дрогнула.  

— Бывает.

76 

Он вообще ничего не жрет, этот ваш Вовик, хотела крикнуть Кузьма. Ни  перченое, ни соленое, ни кислое, ни сладкое! Это у вас все невкусное, а у бабушки  лучшие в мире пельмени! Кузьма промолчала, и даже не пнула Вовика под столом, хотя очень хотела. Вовик, услышав слова матери, вытянул губы и явно собрался  выплюнуть пельмень в тарелку, но тетя Инна покачала головой. Неприлично. Вовик  проглотил пельмень, всем своим видом показывая, что прямо сейчас умрет от  отвращения. Все молчали.  

— Инна, — захлопотала баба Нина, — у меня крупа есть, может, ему кашку  сварить? Гречка быстро варится, манка есть. Хочешь манной каши, Вова?  

Вовик неуверенно посмотрел на тетю Инну. Тетя Инна молчала, а Кузьма  подумала: “Посмотрим, как ты кашу будешь мусолить”.  

— Пойдем со мной, посмотришь. Какую сама выберешь, ту и сварим.  

Баба Нина побежала на кухню, и тетя Инна пошла за ней. Дядя Паша шмыгнул  на балкон покурить. Вовик с насмешливой улыбочкой отодвинул тарелку с  остывающими пельменями.  

— Слушай, — зашептала Кузьма. — Я сегодня пойду к вам ночевать. И если ты  не съешь пельмени прямо сейчас, я тебе ночью насыплю в кровать пауков. Знаешь,  таких черных, с мохнатыми лапами. 

— Мааа, — было заныл Вовик, но Кузьма пнула его и показала кулак.  — А если ты наябедничаешь, то еще крысу. Огромную! Она поползет по тебе,  поползет, залезет прямо на лицо, откроет пасть и…  

— У тебя нееет крысы.  

— У вас в подвале полно! Я ловила! У меня и мышеловка есть, да, Анжел? — Ыыыы.  

— Цыц! — Рыкнула Кузьма. — Ешь. А то узнаешь. 

77 

Когда баба Нина с тетей Инной вернулись, Вовик старательно двигал  челюстями. В тарелке оставалось два пельменя. По лицу Вовика можно было даже  предположить, что пельмени ему понравились. Баба Нина всплеснула руками:  

— О! Распробовал! Я же говорила, за ушами пищать будет! Вот умница!  Хочешь, еще положу? Инна, я могу рецепт дать, раз Вове так понравились!  

Вовик икнул и покосился на Кузьму.  

Глава 14. Лагерь для толстых. 

Тетя Инна добыла для Анжелки путевку в эндокринный лагерь. Кузьма  пристала к бабе Нине — почему ей нельзя в этот эн-до-крин с Анжелкой?! Баба Нина  посмотрела на Кузьму, которая явилась на кухню в одних трусах, и ткнула пальцем  между ребер:  

— Тебе куда? И так мешок костей.  

Оказалось, что эндокринный — лагерь для толстых. Кузьма поразилась. Это что  же, Анжелку не будут кормить целую смену, пока она не похудеет? Да это порча  какая-то, даже хуже! Баба Нина объяснила, что кормить будут по специальной диете.  Баба Нина как будто уговаривала сама себя:  

— Инна говорит, кто толстый, у того здоровье портится. Она умные статьи  читает, доктора пишут. У меня-то видишь — блины да щи, неправильное питание, а  там салаты, отварное, одна польза.  

— Да она просто хочет, чтоб Анжелка меньше ела! Ей еды жалко! — Ну, ну, чепуху не мели. Поди к ним, она там вещи укладывает.  

Анжелка с покрасневшими глазами и носом собирала чемодан. Тетя Инна  гладила Анжелкины футболки. 

78 

— Там будет весело, — монотонно говорила она. — Там такие же дети. С  такими же проблемами.  

— У меня нет проблем.  

— Ты не понимаешь. Вес — это проблема. Посмотри, как толстые люди ходят,  как они дышат тяжело. А там и свежий воздух, и подвижные игры, физкультура.  От физкультуры Анжелка всхлипнула еще громче. Чемодан неумолимо  щелкнул замками.  

У автобуса с табличкой “Дети” топтались упитанные дети с упитанными  родителями. Дети изучали друг друга, и на самых толстых поглядывали с усмешкой.  Анжелка оказалась в числе средних, приободрилась и зашептала Кузьме, показывая  глазами на почти круглую жизнерадостную девочку: “Я понимаю еще таких  отправлять, а меня зачем? Чо мне худеть-то?” На тощие коленки Кузьмы с сочувствием  смотрели родители. Одна мама покачала головой и погладила пухлую щеку сына.  Кузьма спряталась за Анжелку. Наконец автобус тронулся, родители закричали  одновременно, над головами протрубил мужской голос “трусы каждый день меняй!”  

Кузьма загрустила. Почему Анжелку никто не спросил, хочет она худеть в  лагере или нет? Кузьма вспомнила, как еще в первом классе уговорила маму отпустить  ее в лагерь. Не в эндокринный, конечно, обычный пионерский. Мама засомневалась,  что Кузьме понравится, но Кузьма тараторила — ну как не понравится, там же будут  друзья, всякие игры, всякое веселое! Мама согласилась. Кузьме нравилось в лагере  ровно два дня. На второй день, когда все уснули после обеда, она вышла погулять.  Обошла лагерь, вылезла через дыру в заборе, наелась земляники и вернулась. Сончас к  этому времени уже закончился, и три отряда прочесывали лагерь. Директор поставил  Кузьму на вечерней линейке перед всем лагерем и сказал, что из-за таких  безответственных детей, как Антонина Васильева, случаются самые страшные вещи.  На таких, как Кузьма, нельзя положиться. С ними и дружить-то не стоит! Все отряды  смотрели на Кузьму с презрением и ужасом. Вечером никто с ней не разговаривал.  Кузьма написала письмо директору лагеря: “Мне ваш лагерь не нравитса. Я уижжаю  домой”. Директор позвонил маме и попросил забрать девочку со склонностью к  побегам и антитоварищеским поведением. На следующий день Кузьма уже ехала из  лагеря. Мама ее не ругала. Когда насупленная Кузьма появилась у ворот лагеря с  чемоданом в худой ручонке, мама засмеялась: “Антитоварищеская мышь со  склонностью к свободе!”

79 

Весть о том, что Анжелку отправили в голодный лагерь, разнеслась по двору.  Бабу Нину атаковали расспросами. Она только руками разводила, оправдывалась.  Вроде бы доктора говорят, надо худеть.  

— Какие это еще доктора, — удивлялась мама сестер Лапиных. — Наша Тамара  участковая ничего такого не говорит, и сама полная! 

— У каждого человека своя конституция, — вещала тетя Верочка из клумбы, — некоторые едят и не толстеют, а других от всего прет. Вот я, например, раньше никак в  тело не входила… 

Из окна высунула волосатый нос старуха Фролова. Она прислушалась к  разговору и завопила:  

— Дошли! Детей в голодный лагерь посылают, сволочи! Всех по лагерям  рассовали, за детей взялись!  

— Да что ты орешь! — закричала тетя Маша. — Для здоровья отправили! — В Бухенвальд!  

— Болтай больше, дура!  

Старуха Фролова шмыгнула за занавеску. Баба Нина вздохнула: 

— Девчонку жалко. Не хотела она в этот лагерь, и так тяжело. Мать померла, а  мачеха, вишь, спровадила сразу подальше. Но я уж помалкиваю, может, наладится  семья. 

Кузьма посовещалась с Натахой. Натаха сразу загорелась: Анжелке надо  бежать. Кузьма засомневалась. Как бежать-то? Поймают, перед всем лагерем будут  обзывать. Натаха на это возразила: 

— Вот если голодом морят, то чо сделаешь?  

— Ну так-то да, — согласилась Кузьма.  

— Надо простыни связать, — оживилась Натаха. — Я в кино видела.  — Анжелка толстая, простыни порвутся!  

— Она уже три дня там! Похудела, небось. У бабки твоей хорошие простыни?

80 

Простыни у бабы Нины были такие крепкие, что Кузьме вдвоем с бабой Ниной  не хватало сил выжать мокрое полотно после стирки. Правда, Анжелка не умеет лазить  по веревкам, но если показать ей снизу булку, то как-нибудь справится.  

— А как мы в лагерь залезем?  

— Лопату из стайки стырим, сделаем подкоп.  

Натаха сияла. 

— Кузьма, слушай, надо еды побольше взять.  

— Зачем?  

— Ну как! Прятаться в лесу! За нами же погоня будет!  

— А сколько прятаться?  

— Ну… До конца смены, а то ее в лагерь обратно вернут, сама говоришь.  

Кузьме задумалась. Вряд ли баба Нина обрадуется, если обе внучки убегут в  лес. Да ее инфаркт хватит! А мама узнает? Наташка вслух считала, сколько оладьев и  булок потребуется на троих. Если по три булки в день, то на одного в неделю двадцать  одна булка, плюс оладьи, тоже двадцать одна штука.  

— Натах, — озарило Кузьму, — я же не знаю, где лагерь!  

— А хотя бы примерно?  

Натаха не хотела так просто расставаться с двадцать одной булкой. Кузьма  покачала головой, но добавила, что в субботу у Анжелки родительский день, и они с  бабой Ниной поедут. Натаха наказала Кузьме запомнить дорогу как следует.  

Кузьма, баба Нина и распаренные родители ждали на зеленых скамейках у  полукруглой сцены. Кузьма ждала, что на сцене появятся похудевшие дети, и все  зааплодируют. Как, интересно, выглядит худая Анжелка? Кузьма мысленно пыталась  спрятать розовые Анжелкины щеки, но они никак не соглашались, потому что еще до  рождения Кузьмы удобно устроились на лице сестры.  

Дети появились не на сцене, а шумно выкатились на аллею. К удивлению  Кузьмы, все они выглядели точно так же, как в день отъезда. Анжелкины щеки гордо